Отверзи ми двери

- Да не психологизм! - разволновался Лев Ильич и приподнялся на заскрипевшей раскладушке. - Я про то и толкую вам, чтобы вы свою Книгу читать научились, коль уж язык для чего-то взялись изучать! Какой психологизм, когда на тысячах страниц Писания, где рассказывается о самом невероятном из того, что только может произойти с человеком - да нет сюжета, которого бы там не было! - вы не найдете и строки психологического объяснения поступка или состояния. Какой психологизм или морализм, когда Господь объясняет человеку смысл человеческого существования, или он вам притчи рассказывает, чтоб мораль, что ли, вывести?.. Вы хоть читали Евангелие когда-нибудь?

- Читал. Да не до того мне, я тоже сколько уже вам толкую, чем я занимаюсь и об чем у меня душа болит. Хорошо, не психологизм - мистика, только зачем, вдохновившись этим, в церковь-то идти?

- Да не нужно в церковь, никто вас туда не тащит! Вы хоть в синагогу загляните, как Соломон Менделевич, если уж национальным духом хотите дышать. Да и не хочу я с вами ссориться. Я так даже счастлив, что вас увидел. Есть и среди таких оголтелых евреев, значит, люди, а не наша интеллигентская слизь, которая все на свете давно распродала: и еврейство, и бережок с осокой, а уж про церковь несчастную и говорить нечего... А может, вы там, в святых местах и Голос услышите. Кто ж знает тот Промысел?

- Я тоже рад, - сказал Володя. - Я ведь тоже таких, как вы, не видел, никогда больше, наверное, и не встретимся. Никогда... Только знаете, в чем для вас опасность? Один еврейский писатель в начале еще века в России повторил формулу, она где-то в Европе родилась: "Дед ассимилятор, отец крещеный, сын антисемит". Вот опасность в чем.

- У меня нет сына, - сказал Лев Ильич и закрыл глаза. - У меня дочь.

- Ну а дочь замуж за антисемита как раз и выскочит.

- Нет, - сказал Лев Ильич, - она моя, меня любит. Ничего у него не получится...

И засыпая, уже во сне, испугался, даже содрогнулся от липкого, взявшего за горло страха.

7

"Упорство" и "непрерывность", - вспомнил Лев Ильич, подходя к дому, кажется в том и была идея одного из героев Достоевского. Правда, тот хотел через это всего лишь стать Ротшильдом, а ему - Льву Ильичу нужно вернуть любовь, которую сам же и порастратил. Одно дело собирать камни, а другое разбрасывать... Вот и пришла его пора собирать. А как там дальше, что еще: время обнимать и время уклоняться от объятий, время искать и время терять, время разрушать и время строить... Значит, теперь - искать и строить, а с объятиями как - обнимать или уклоняться? Да с ним ладно, с ним-то все нормально, а вот здесь, в доме - у Любы, у Нади... А что тебе - с собой разобрался? Может, у них плохо оттого, что у тебя не все ладно, а может, у них хорошо все и без тебя? А вот как у тебя, нормально, говоришь?

Лев Ильич поежился. Он поднимался уже по лестнице, неохота было в лифт забираться: может, оттянуть думал или, попросту говоря, сробел вдруг Лев Ильич? Одно дело иметь "идею", прикидывать ее применение к случаю конкретному или общему, спорить и отстаивать ее право на жизнь и жизненность ее права, но все это вдали от самой точки ее приложения, а другое - встретиться лицом к лицу с этой самой "точкой". А если к тому же опыт есть? Небольшой, правда, всего лишь вторая неделя идет, а сколько уж раз его приложили за эту неделю?.. Ну а как же тогда насчет "упорства" и "непрерывности"? Может, лучше ту же "идею", да на другое кинуть, на то, на что она и была придумана - попробуем-ка стать Ротшильдом? Милое дело, между прочим: денег полный карман, можешь заниматься благотворительностью, можешь все это Любе и отдать... Купить, стало быть, любовь за деньги. Но тогда ты, во-первых, уже не будешь Ротшильдом какой же ты Ротшильд, когда все деньги отдал, Ротшильдом станет она - Люба, причем безо всякой на то "идеи": позвонят, откроет дверь, а там перевод - да нет, какой перевод - посылка, ящик денег! От Ротшильда, который в связи с пересылкой денег перестал быть Ротшильдом, а стал просто Львом Ильичем...

- Лева, - сказал Лев Ильич вслух, - выйди из машины.

Он уже поднял руку к звонку, но вдруг передумал, полез за ключом.

"А что это со мной - маразм такой, что ли, о чем я?" Деньги, кстати, у него кончились, сегодня он перехватил до зарплаты десятку у Тани, видел ее мельком, да еще у него была встреча в редакции - не из лучших.

"Отписался?" - спросил замредактора, заглянув в его комнату. "Нет", сказал Лев Ильич. Он пришел сегодня с утра - деваться ему было некуда, и так проспал, не видел, когда Володя ушел - к шести часам ему надо было в его булочную. Лев Ильич оделся, убрал раскладушку, сполоснул лицо и настукал на чистом листе, вставленном в машинку: "До встречи там - в горнем Иерусалиме!" Прошел тихонько мимо кладовки, где кряхтел и бормотал что-то, явно по-еврейски, старик - вот кого он не хотел бы встретить: ни сейчас, ни там - в горнем Иерусалиме. "Там тоже, значит, кого-то хочешь встретить, а кого-то нет?.." Теперь ему неловко стало за свою записку: парню тяжело, уезжает неведомо куда, неизвестно зачем... "А кто его тянет?" - вдруг обозлился Лев Ильич. Вот и будем всех жалеть - и тех, кто бежит отсюда, себя спасает, и тех, кто кого-то там собирается защищать, и тех, наконец, кто нам оттуда наобещал помогать! Всех их жалко, потому как - ни себя от себя не спасешь, ни тамошним аборигенам не поможешь, дай им Бог под конец хоть жизни разобраться, что там и почем; а уж касаемо помощи оттуда нам, коль отсюда забоялись! - ну не смешно ли? Хотя оттуда, разумеется, не так страшно, можно и помочь, совершить свой подвиг, но ведь недосуг - хлопот сколько! Надо русскую культуру создавать - за тем и ехали! - доказывать явные преимущества третьей эмиграции перед второй и первой, да еще была классическая - из девятнадцатого века! Да и как-то требуется там размещать тех, кто олицетворяет "духовный исход" из России... Духовный-то он, конечно, духовный, но ведь пить-есть надо, да и жить где-то и какой-то повыше уровень должен быть по сравнению с Россией, иначе "духовность" оттуда и не двинется, не потечет... "А как же она, извиняюсь, потечет - снизу вверх, что ли?.." - усмехнулся он. Да ведь и тут, в этой совдепии, уровень той духовности - да не духовный ее уровень, жизненный! - не так уж был, словно бы, низок... "Чего им еще надо было? - недоумевает наш обыватель, прокручивая в уме причины отъезда иных из деятелей нашей культуры, - и квартира, и дача, и машина..." И верно - чего?.. Разве там мало хлопот, а какие еще специфические, тамошние, нам, по нашей дикости, неведомые - куда уж оставшимся помогать! "Вы нам своим существованием помогаете - за это спасибо!.." Так что ж их всех жалеть - и за глупость, и за трусость, и за эгоизм? То есть, так заповедано всех жалеть, да куды мне, жалелки не хватит. Может, Володя этот прав, хоть он и про другое, нас-то кто пожалеет - не американцы с англичанами, не ООН - и уж не эмиграция, прости Господи, третья! Разве что штаны-джинсы подошлют, вон и Валерий ему - Льву Ильичу - обещал прислать. Наденем-ка на сто миллионов русских мужиков джинсы - вот и решение всех проблем: и демократия сразу будет, и колхозы отменят, и лагеря ликвидируют. Ну какие колхозы, когда все мужики в джинсах, а ежели еще на наших баб те джинсы натянуть! И лагеря сами ликвидируются, и зэки и вохра - все в джинсах! А уж демократия несомненно установится - если все в них вырядятся, советская власть сразу развалится...

"Чего это я сегодня веселюсь?" - подумал Лев Ильич. Да плакать надоело: "на погосте живучи - всех не оплачешь" - так вот в "Архипелаге" сказано.

Тут-то вот замредактор и сунулся в дверь с этим своим: "Отписался?" "А чего ты так торопишься?" - спросил Лев Ильич. Мог бы, конечно, и не хамить тот прав, за неделю надо б написать, во всяком случае, извиниться, сослаться на болезнь, то-се; следовало бы так, конечно, деньги за что-то платят. Но не понравился ему этот Боря Крон - рожа не понравилась. Она ему, правда, никогда не нравилась, хотя нет, спервоначалу они даже дружить взялись. Крон был постарше года на три-на четыре, на войне побывал, намекал, что в контрразведке работал, пока наконец не рассказал... А чего намекать, долго не понимал Лев Ильич, теперь-то не работает? Да и работал бы, ну и валяй - лови! А потом однажды подумал: а куда они делись, контрразведка - тыщи людей да начальники, а под ними еще десятки тысяч, а тут еще Хрущев надумал, лагеря позакрывал, другая контрразведка освободилась, вовнутрь обращенная - где они, чем кормятся? Хорошо, кому пенсия выслужилась, но ведь тот достигнутый уровень той пенсией не поддержишь? Сколько ж их осталось без дела, а уж сколько нашли работу в других жанрах? А не по совместительству ли? Правда, все это Льва Ильича не слишком интересовало, так, к слову да разговору, у него страху почти не было, сам он совсем другим занимался: книги читал и с бабами все не мог разобраться. "И как это все сейчас ко мне возвращается?" - и за баб расплата, а книги, он думал, давно позабыл, но все откладывалось, копилось, разве он думал когда всерьез о евреях, о еврействе, и Библию читал, вроде как Тита Ливия или Плутарха, а вон как вспомнилась, уж неспроста это... "Смотри, остановил он себя, не загордись опять!.." Что тут хитрого - жизнь длинная была, чуть не полвека, ясно, всякого поднабрался. Правда, в связи с Кроном он никогда раньше о евреях не задумывался. "А почему?" - спросил он себя. Не нравится такая правда? А может, липкая пакость в нем, она и объясняется его еврейством? "Ну вот еще, сказал себе Лев Ильич, так недолго и антисемитом заделаться..."

"Я бы вам, Гольцев, посоветовал не тянуть с материалом", - сказал Крон тихим голосом. "Вы? - удивился Лев Ильич. - Мне бы посоветовали? А что за совет такой? А ежели я твоим советом не воспользуюсь?.." "Вы меня много лет знаете, - так же тихо сказал Крон, и глаза у него стали нехорошими. - Я слов на ветер не бросаю." "А не пошел бы ты..." - всерьез обозлился Лев Ильич. Оделся да и хлопнул редакционной дверью, благо деньги успел взять у Тани.

"А чего ты так распетушился?" - одернул сам себя Лев Ильич, очутившись уже на улице. Не боишься, что выгонят? А за что выгонять - что я ему, задницу, что ли, должен лизать? Ага, значит, не потому, что не боишься, а силу свою чувствуешь, прочность? Тут есть ведь разница: готов к тому, что тебя прогонят, или убежден в безнаказанности? Да нет, тут все проще было - очень уж ему на Крона противно было смотреть. "В смысле носа!" - ухмыльнулся Лев Ильич.

Он вытащил ключ и открыл дверь.

Тишина была. "Нет еще Нади?" - мелькнуло у него. Но теперь он повнимательней был, да чего там внимательней - плескался кто-то, фыркал в ванной.

Он разделся, снова портфель сунул под вешалку. "Вот бы и мне помыться, носки хоть сменить..."

Он двинулся на кухню и остолбенел: дверь ванной открылась и выглянула физиономия в мыльной пене, как в маске, рубашка на жирной груди распахнута, свободненько так, по-домашнему...

- Ты чего здесь? - только и мог спросить Лев Ильич.

- Я-то?.. А ежели тебе такой вопрос задать?

Лев Ильич не нашелся, двинулся на кухню и присел к столу. "Упорство" и "непрерывность"? - усмехнулся он. - Или еще "смирение" - это подороже тут будет. Как все оказывается просто, а он-то напридумывал и целые концепции разворачивал - до ада и Адама включительно. А тут вот оно что! "А уж не моей ли кисточкой и бритвой?" А чьей же, как не твоей...

Иван вышел на кухню, чисто выбритый, влажные волосы зачесал, застегнулся, галстук повязал свободно, шипром от него разило. Лев Ильич сразу ощутил свои грязные носки, к тому ж ботинки прохудились, там похлюпывало. В парикмахерскую, правда, забежал утром, но какая там парикмахерская, когда десятый день по чужим постелям!..

Иван спокойненько прошествовал к плите, зажег газ, поставил чайник, подумал и шагнул к столу, уселся против Льва Ильича, распечатал пачку сигарет длинным желтым ногтем на мизинце. Руки у него были большие, белые, спокойные.

Лев Ильич вытащил свою мятую пачку, пальцы у него подрагивали. "Плохо дело", - отметил он.

- Ну что скажешь? - начал Иван.

"Ага, подумал Лев Ильич, первый удар его, стало быть, и инициатива его, как в боксе. Да нет, какой бокс, это в драке первый удар может все решить, а если в шахматы - ход черных дает название всей партии..."

- Я вот сейчас подумал, - сказал он, - мы с тобой шестнадцать лет знакомы, а ни разу не поговорили. Может, наконец, тот случай и выдался?

- А я всегда был готов - хоть шестнадцать лет назад, хоть сейчас.

"Ага, принял мою игру, повторил ход - разменялись..." Лев Ильич внимательно посмотрел на Ивана - он сидел прямо против света, хорошо было видно: и светлые, спокойные глаза, и твердое лицо с сильным подбородком, и крупные, плотно сжатые губы. "На пару лет, что ль, меня постарше?" А ведь хорошее какое лицо, волевое, - подумал он. - И никакой он не жирный - чуть располнел: ни спорта, ни физической работы, а мужик здоровый. Может, тут и чудовища никакого нет, а может, это я себя всегда в нем видел? Ну да, сейчас, как все эти шестнадцать лет, все чепухой и разъяснится, - мелькнуло у него. "А мне что от этого?.." И такой свист в ушах раздался - давненько он на тех качелях не развлекался.

- Ты что, живешь здесь? - спросил Лев Ильич.

Иван длинно посмотрел на него, затушил сигарету и поднялся к закипевшему чайнику.

- Чай будешь пить?

- Завари покрепче, - откинулся к стене Лев Ильич и глаза закрыл: стыдно ему стало. - Знобит меня, как бы опять не заболеть.

- Ну ты и заваривай - лучше меня знаешь, где-чего.

Лев Ильич перевел дух и открыл глаза. Иван опять сидел против него, Лев Ильич перехватил его взгляд - какое-то напряжение ему увиделось: беспокойство, тревога? А может, радость?

- Знаешь, Иван, - повторил свой ход Лев Ильич, только помягче это у него теперь получилось, - мы вдвоем, никого нет, давай первый раз поговорим, только чтоб все, чтоб ничего на душе не осталось...

Иван молчал.

- Ты знаешь, я за последние дни понял, что человек так внутренне и до конца испорчен, извращен, ложь или притворство настолько глубоко сидят в нем, что он и себе никогда не скажет правды, не то чтоб другому, от которого так или иначе, но зависит.

- Ты про какого человека говоришь? - поднял на него глаза Иван, они опять затянулись дымкой, вот, всегда такими были - ничего не прочтешь.

- Вообще про человека.

- А...- махнул рукой Иван.

- Нет, вообще-то, это само собой, - заспешил Лев Ильич, - но я, конечно, конкретно себя имею в виду. Я это точно понял, потому что в себя заглянул первый раз без страха. Так ведь боишься самому себе сказать правду, а тем более другому.

- Ну и к чему ты это? Нашел бы священника - зачем ты у меня исповедуешься?

- Я к тому, что давай попробуем это в себе преодолеть - и поверх сидящей в нас, по тем или иным соображениям, застарелой лжи, которой уж шестнадцать лет возрасту, - скажем правду.

Иван опять промолчал.

Лев Ильич глубоко затянулся, глотнул дыма и голова у него легонько так закружилась.

- Все эти шестнадцать лет нашей с тобой дружбы я тебя ненавидел, да так, что порой в глазах темнело, когда встречал. Но и жить без тебя не мог. Ты ж помнишь, это ведь я тебя зазывал, уговаривал, придумывал поездки. Помнишь, одну ночь, мы в деревне жили, возле Тарусы - шашлык жарили в лесу, я еще у костра сидел, а вы с Любой ушли в деревню за одеялами, чтоб у костра ночевать? И не было вас часа два, наверное, а там - рядом. У хозяйки еще мальчонка заболел, вы его в больницу возили. Помнишь? Вы пришли, а я стоял за деревом. У меня тогда топор был в руках - ты помнишь, Иван?

- Зачем ты это все говоришь? - у Ивана в лице ничего не двинулось, только глаза вдруг прояснились искренним недоумением.

- Мы, видно, разойдемся с Любой, - сказал Лев Ильич, - или уже разошлись. Я хочу понять, ты что, здесь жить собираешься?..

- А ты подумал когда-нибудь - ну, когда "зазывал" или "уговаривал", когда за деревом стоял - время-то было, два часа, говоришь, размышлял, пока за топор схватился? Подумал, зачем я поддавался на твои зазывания, зачем давал себя уговорить - из любви к тебе, чтоб тебе приятное сделать?

- Мне это в голову не приходило.

- Ну да, тебе не до того было. Сначала надо было придумать, уговорить, а потом ненависть свою накормить досыта...

Теперь Лев Ильич удивился: "Вот ты, оказывается, какой?"

- А почему ты о том не подумал, что и у меня в глазах темнеет от одного твоего вида, от того, что твоя жалкая хитрость за версту видна - и вся твоя напусканая веселость, лживое гостеприимство... Ты что, меня всерьез за дурака принимал?

- Зачем же ты... в таком случае?

- Зачем?.. Ты ведь, когда на тебя, как сам же говоришь, в эти дни нашло такое просветление, что всю свою пакость увидел, да не свою, не верю я тебе, не зря проговорился - вообще про человека опять рассуждаешь, да и не "вообще" - про меня, небось, ну про Любу, кто там у тебя еще есть? Ты всего лишь свою ложь на других раскладываешь, говоришь, что сам лжешь, для того, чтоб другого обвинить и чтоб одновременно вышло это поинтеллигентней. Как же другому человеку такое сказать...

- Ну а ты это... к чему?

- Непонятно? Мыслитель... Ты что, вон ребята твои говорят, в церковь теперь ходишь, крестился, что ль?

- Какие ребята?

- Я тебя спрашиваю.

- Крестился.

- Значит, правда.

- Ну правда, дальше что?

- А что с Любой, с Надей из-за этого будет - ты подумал, ты вообще про них думаешь когда-то?

- Я не пойму, а они тут при чем?

- Да при том, что тебя завтра с работы попрут, а послезавтра в сумасшедший дом запрячут! - Иван даже покраснел от злости.

- Ну а ты-то что забеспокоился - запрячут и хорошо. Место освободил.

- Сволочь ты, между прочим. Я всегда знал, что ты сволочь, но думал, Люба меня уговаривала, что это все детство в тебе - перестарок такой. А теперь вижу - никакое не детство.

Иван встал, пошарил по полкам, нашел чай, заварил и налил себе.

Лев Ильич тоже встал и налил в чашку.

- Ты очень благородно реагируешь, - сказал он. - И вообще на большой высоте. А я - сволочь. Только ты мне все время загадки задаешь, а я надеялся, что мы, наконец, темнить перестанем. Я с тобой откровенно, а ты...

- А в чем твоя откровенность - что ты мне в любви признался? Так я без того про это знаю. Зачем я к тебе шестнадцать лет таскался? Да не к тебе я таскался, я тебя в упор все эти годы не видел и за человека не считал. Хватит с тебя такой откровенности?

- Это уж ближе к делу.

- Любит она тебя, а больше и нет тут ничего. А не было б того, я б с тобой еще давно рассчитался... - У Ивана из рук выскользнула чашка, кипяток плеснул по столу и, видно, ему на колени. Он матюгнулся, вскочил и в ярости крикнул, ты ж погубил бабу, и такую бабу! И девчонку. Вот девчонку я тебе никогда не прощу!

"Ого! - подумал Лев Ильич, - а я любовался на его спокойные руки - опять, стало быть, осечка? И почему он так нервничает, а я так спокоен, может, он прав, во всем прав, а я, верно, просто сволочь?"

- Ну хорошо, - сказал он, - про Любу не будем говорить, такой откровенности у меня нет права требовать. Да мне такая откровенность и не нужна. Теперь не нужна. А вот о девчонке какая у тебя печаль-забота? Ты-то тут при чем?

Иван потух на глазах, съежился, сломался и сел к столу - прямо на мокрую табуретку.

- Хватит, - сказал он, - давай это прекратим. Да и не к чему. Наговорились.

- Нет уж постой! - Льву Ильичу отчего-то жарко стало, он вдруг вспомнил одну поразительную историю, никогда она ему до того не вспоминалась - а к чему бы? Наде тогда лет пять, что ли, было, у нее все живот болел, пришел врач и срочно вызвал машину - аппендицит. А у него - Льва Ильича, в тот вечер "встреча друзей" - "традиционный сбор" в университете. Они с Любой отвезли Надю, он и пошел на вечер. Пьянка была, как всегда, ночью вернулся, а утром вскинулся - что там у девочки? Ничего, Люба говорит, там Иван, он звонил уже поздно, после двенадцати, что еще ничего неизвестно. Лев Ильич бросился в больницу - еще не рассвело, темно, зима. И вот, вспомнил: в справочной, у окошка, как вошел с улицы, увидел Ивана - тот спал, сидел на стуле и спал, а шапка валялась у ног... - Погоди, - повторил Лев Ильич, - давай поговорим, второго такого разговора у нас не будет. Я его тоже не выдержу, да и верно, хватит. Какое тебе дело до Нади?

- Отстань от меня, сам выясняй с Любой свои отношения, а с меня, говорю, хватит.

- Нет, подожди, - начал распаляться Лев Ильич, - ты мне ответь... А впрочем, как знаете. Сниму квартиру, заберу девчонку - она-то уйдет со мной, а вы тут...

- С тобой?! - вскричал Иван.

Он встал, вцепился в край стола.

- Ты девчонку не трожь... Она моя... Надя.

- Как твоя? - почему-то шепотом спросил Лев Ильич и в глазах у него потемнело. - Твоя?

- Вот так. И не трожь ее.

- Ты что говоришь? - у него голос сорвался. - Ты о чем, Ваня?

- О том самом, - Иван теперь смотрел ему прямо в глаза и лицо у него горело, он выпрямился, будто какую тяжесть сбросил, наконец, с плеч. - Ну и хватит. Надоело мне.

- Ты... шутишь? Или так на меня обозлился? Ты прости меня, я ж ничего тебе никогда... Зачем ты так, Ваня...

- Прости и ты меня, Лева, только сам же меня вынудил. Не твоя она - Надя.

- Не моя?

- Ты помнишь подвал в больнице - когда я тебя впервые увидел? Ты думал, я не видел тебя, а только ты нас?.. Да, в родильном доме...

- Врешь, - очнулся Лев Ильич. - Врешь ты все, неправда это. Она моя.

- Да уж правда, Лева.

- А как... как ты докажешь?

- Математически. У нас у всех, у троих, одна группа - первая. А у тебя вторая. Я знаю.

- Какая... группа?

- Крови, - сказал Иван. - Давай, хватит об этом.

Лев Ильич попытался зачем-то встать, но ноги его не держали. И тут звонок ударил - он все время его ждал, знал, что вот-вот.

Ваня пошел открывать.

"Мама дома?.. Ой, дядя Ванечка, ты себе и представить не можешь, какой дурак этот твой 'претендент'!" - "Какой 'претендент'?.."

Лев Ильич со страхом ждал, что они сейчас войдут, но отсюда, из кухни, не было другого выхода. "Кабы в окно..." - мелькнуло у него.

"...Ну тот самый пижон из МИМО, - тараторила Надя, - сам же мне жениха приискал? Понимаешь, как он сказал, что будет дипломатом и поедет в Европу, Америку, я ему говорю: ой, говорю, давай фиктивно поженимся, мне нужно заграницу на недельку съездить, своего друга повидать. "А где он?" спрашивает. А я говорю: "В Израиле". Ты что, говорит, я с еврейскими изменниками родины не хочу знаться, да меня и из дипломатов попрут. И тебе, говорит, советую, забудь про таких. "А с нееврейскими изменниками как?" - это я спрашиваю. А я, говорю, дружбе не изменяю. И с карьеристами знаться не хочу". "Ой, Надя, Надя, - вздохнул Иван, - и чего ты все несешь, уши вянут". "А что, неправда, что ли? Если ему главное карьера..."

- Ой, папа! Папа приехал! Из командировки?

- Нет, - сказал Лев Ильич, - я еще в командировке... То есть, нет, но мне нужно...

- Куда нужно? - Надя впилась в него глазами, потом глянула на Ивана. - Что это у вас?

Иван взял тряпку и подтирал пол у стола. Надя забрала у него из рук тряпку.

- Что тут случилось?

- Да ничего не случилось, что ты пристала! - Иван в сердцах громыхнул чайником.

Лев Ильич пошел из кухни, надел пальто и взял портфель.

- Папа! - крикнула Надя. Он был уже на площадке.

- Пап! - она вцепилась в его пальто. - Ты куда? Я не пущу тебя. Никуда не пущу.

- Мне, правда, нужно, Наденька. Я и так опоздал. Заговорились. - Он пытался оторвать ее руки.

Они прошли марш лестницы и остановились у окна.

- Я знаю, - зашептала Надя, - вы с мамой ссоритесь. Вы разойдетесь, да? Разойдетесь?

- Не знаю. Может быть. Но мы еще поговорим с тобой. Обязательно поговорим.

Он оторвался от нее и быстро, через ступеньку побежал вниз.

- Папа! - крикнула Надя, свесившись через перила. - Мне очень нужно с тобой поговорить! Прямо сегодня. Или завтра. Только обязательно!..

- Хорошо, - сказал Лев Ильич, гулко так было на лестнице. - Поговорим.

Он уже был внизу, и тут, открывая дверь в подъезде, вдруг замер.

"Но почему вторая? Это ведь у нее - у Любы вторая, а у меня-то всегда была первая группа!.."

- Господи, - сказал он вслух, - какой ужас...

Сзади хлопнула, закрываясь, дверь. Он опять был на улице.

8

Он шел, никуда не сворачивая, шел и шел.

"Если вот так идти все прямо, - подумалось ему, - только чтоб ни разу и никуда не свернуть..." И он уцепился за эту мысль и попытался развернуть перед собой карту города, в котором жил. И представил себя, как бы в карьере, и увидел обнажившиеся пласты ушедших вглубь, никогда уж не способных вернуться на поверхность пород - слежавшихся, уплотнившихся под тем, что тысячелетиями их давило. А здесь не тысячелетия, не века - десятилетия, вон, и его память услужливо подсказывает, выбрасывает ему облик улиц, которыми он сейчас шел - в пору его юности, детства, а что-то он еще читал и сейчас пытался вспомнить, что было тут до него и еще раньше того. И почему-то прежнее показалось ему куда ближе, душевней, будто раньше он мог бы звякнуть в колокольчик у ворот и ему б кинулись навстречу, провели б в дом, о нем доложили... "Ну так преувеличивать едва ли стоит, куда уж со свиным рылом да в калашный ряд!.." Ну пусть - пусть не так: не отворили бы ворот, но какое-то необъяснимое душевное волнение или боль ощутил Лев Ильич, думая об этом городе - о том, каким он был. А тут - мертвые, бешеные улицы, бессмысленно разрезавшие живое тело города, брызжущие грязью машины, дико летящие прямо сквозь будочки и особняки, и не приостановившись, проскакивающие кладбища - прямо по могилам, не вздрагивающие перед храмами и монастырями... "Сколько их тут было-то, Господи!.." Зато легко идти прямо, - усмехнулся он, - попробовал бы раньше, так бы и закружился в тех улочках да тупиках. А так шлепай себе и шлепай... Так куда ж меня вынесет, если прямо? И он представил себе одну улицу, другую, двинулся в третью, переходящую прямо в шоссе, а по обеим его сторонам, как бы и не сменяя друг друга, возвышались - даже и не дома! - темная, мертвая стена, и глаза у нее вспыхивали мертво, казенно, не тем огоньком, что светит в пути, не дает заблудиться, где ждут и всегда рады. Страшное механическое чудовище цепью держало его, позволяя до поры так вот шагать между домами, обманывая, якобы самостоятельностью и свободой передвижения, оно твердо знало о том, что далеко он не уйдет, что ему и податься некуда. И так - версты и версты. И прямая эта дорога, не заметишь как закружит тебя, швырнет обратно, и ты так вот будешь топтаться на одном месте, глядя на вспыхивающие, гаснущие и снова моргающие желтые, механические, слепые и всевидящие глаза...

Такое отчаяние затопило его, безнадежность, он было усмехнулся, представив со стороны свою нелепую фигуру с портфелем, в чмокающих ботинках, который уж день шагающую по этим улицам, но что-то и сил не было усмехаться. И тут далеко-далеко услышал он, почувствовал, узнал начинающийся в нем хохот, знакомый визг, оставивший было его в последние дни запах сырости и тления. Они прошли стороной и исчезли тут же в нем, но Лев Ильич содрогнулся, все вспомнив. И тут что-то хихикнуло в нем - нет, совсем не так, как бывало всегда, не юмор, не ирония над собой, так всегда его встряхивавшая - в себя приводили и на место ставили, а чья-то злорадная усмешка услышалась ему, выскочила откуда-то, хохотнула в душе: "За что?.. А... занюнил! Не нравится?.." И уж это не он, твердо он это знал, что не он так себя спрашивал, не было у него сейчас сил на такую жестокость, хоть и верно все было. Но безо всякого сочувствия, безо всякого стремления помочь его спрашивали, со злорадством, издеваясь, подталкивали к яме, куда его несло - тут уж он это почувствовал, узнал - вон куда заведет его та прямая дорога!..

- Можно вас на минутку, гражданин?..

Лев Ильич дико посмотрел на стоявшего перед ним человека - невысокого, в солдатской шапке без звездочки, с опущенными ушами, в старенькой телогрейке, давно небритого и пьяноватого.

- Позвольте, я вас спрошу - а там путь свободный, не опоздаете...

Лев Ильич жадно всматривался в него. Они стояли возле двора, свет из залитой огнями витрины магазина освещал эту тоже ненужную здесь, лишнюю фигуру.

- У меня дело такое... Вчера вернулся... Четыре года - будь, будь. А домой - да не могу я домой! Не примут - зачем я им сдался? Найдется у вас... хоть рублик...

Лев Ильич все смотрел на него, не отрываясь.

- Ну нет, рубль много, конечно, перебрал. Копеек тридцать, десять... или сигаретку?..

Лев Ильич полез в карман, вытащил бумажки, все, что были у него: он разменял Танину десятку - пачку сигарет только и успел себе купить.

- Возьми... - но тут же устыдился, полез в другой карман, выгреб всю мелочь, которая оставалась. - Возьми, возьми, худо тебе, брат?

Они отошли под арку, от света, от бегущей, мчащейся мимо улицы.

- Вон как! - сорвался мужичонка. - Вот не думал, что и здесь люди есть. Ты... я второй день тут - ну пропил что было. Там волки, а тут - почище. Там не боялся, а тут - боюсь! Ну даже не знаю, чего тебе сказать...

- Ладно. О чем ты? Так вот я вернусь - может, тебя встречу.

- Ты что! - вскричал мужичонка. - Там!.. Да не дай тебе того попробовать...

- Да ладно, - спешил, летел Лев Ильич, - да ладно, от сумы да от...

- Ты брось, ты не думай - эдак и говорить нельзя! Я, может, чудом и живой еще - волки там, не люди.

- Ты знаешь, - все торопился Лев Ильич, - ты ступай домой, я задумал, поверил, тебя ждут дома. Ты мне поверь. Ты в магазин зайди, хочешь, вместе пойдем? Ты купи чего - дети-то у тебя есть?

- Дети? Да какие там дети. Были дети. Баба уж третий год кобеля себе нашла.

- Ну а мать - мать-то жива? - жадно спрашивал Лев Ильич.

- Мать больная, куда ей на меня глядеть...

- Вот-вот, ты увидишь! Давай зайдем, ей платок купим. Эх, денег у меня больше нет!

- Знаешь что, - сказал мужичонка, - возьми-ка ты свои деньги. А мне рублевочку оставь, - он разжал ладонь и стал разбирать скомканные бумажки. Ты сам, я гляжу, плохой. Самому надо...

- Ты что? - вскинулся Лев Ильич и бросился от него по улице прямо в толпу. - Спасибо тебе! - крикнул он, оборотясь на темную фигуру под аркой, шагнул на мостовую и двинулся через дорогу, не глядя на мчавшиеся мимо машины: "А! Не заденут!" - мелькнуло у него. Он знал теперь, куда идти.

"Вот случай! - кричало в нем. - Знак!.." Рука, протянутая тебе, когда земля из-под ног уходит. Не забывай, помни, всегда знай, что твоя беда - три копейки цена, всегда есть люди, которым, верно, плохо, которым хоть в прорубь головой. А тебе-то что? Что у тебя?.. "Да ничего хорошего - даже и не знаю..." - не смог он себе ответить, поддержать того полета. Но уж какой-то в нем человеческий разговор начался, он и на себя со стороны поглядел, и длинноногой девчонке в брючках клеш, скользнувшей по нему глазами, подмигнул, так что она даже фыркнула у него за спиной... Отняли, что ли, у него чего? Ну и правильно, если можно отнять. А мы еще посмотрим - можно ли! Да уж, если всерьез разговаривать - не ему, не Льву Ильичу плохо, вот в Иванову шкуру он бы сейчас влезть не захотел. Вот кому худо. Он даже на мгновение подумал: не позвонить ли ему? - да рукой отмахнулся, он-то не в силах был помочь, с тем, что у того на душе, только самому разбираться. "Да не самому!" - кричало в нем. Много ль ты сам ("распутываешь, коль тебе не помогут, когда протянутую руку не различишь - так и потонешь, сгинешь в этом мертвом городе, посреди камня, железа да мертвых, моргающих глаз. А увидишь, обопрешься на нее - шагай спокойненько, звони - и тебе откроют, а там люди, у них своя беда-печаль, а значит и тебя поймут, для тебя найдется доброе слово. А машины - Бог с ними, от них тоже польза есть. Вот были б у него сейчас деньги, остановил бы машину - вон подмигивает зеленым огоньком, в два счета б долетел. Да ну, деньги! он и так добежит. Жалко только позвонить нет мелочи - да ладно, там ему всегда рады. А не рады - все равно хорошо будет.

Ему и в голову не могло вскочить, что может прийти и не застать Сашу. Сколько он его не видел? лет пять уж наверно. Нет, как же, не так давно встретились, тот спешил, не поговорили, да ведь и он, Лев Ильич, торопился, но как-то, вроде бы, Саша ему в тот раз не понравился, чужим показался... А! это все ему что-то не так про других кажется. А может, у него - у Саши зубы болели или неудача какая, мог бы и позвонить потом, раз что-то показалось. Не позвонил ведь, все своими переживаниями был занят...

Это самый-самый первый его товарищ. Еще в детстве они вместе жили на даче, на Клязьме, "Графа Монте-Кристо" читали, потом все не виделись, а встретились снова уже в университете, Саша - историк, они ровесники, а куда Льву Ильичу против него - тот и читал все на свете, и знал, хорошая у него всегда была голова, ясная, и такая эрудиция - не для показухи, знал человек много. Он и книги Льву Ильичу давал, записывал, правда, да в срок всегда просил уложиться, а срок любой - сам назначай. А библиотека у него была замечательная, еще отцовская, тоже был историк русский, да помер рано, вовремя помер, конечно, сидел бы, ясное дело. Саша рассказывал, они пришли за отцом через полгода, как его похоронили - накладочка вышла, бывало так-то - запутаешься! - не очень и засмущались: "А мать, мол, где?.." Ну а матери, к счастью, не было, уехала мать к родне в Ленинград. А Саше тогда и было-то лет десять - тоже не поживишься. Так и библиотека сохранилась, и квартира хорошая. И мать жива-здорова.

Что-то, правда, было промеж них последние годы, потому и не виделись, а не только из-за Льва Ильича и всегдашней его суеты. Как-то стало его обижать покровительственность Саши, постоянная усмешка. Ну да он привык, смирился, тот, и верно, все на свете знает, а он - Лев Ильич - ничего. А что знал, то, вроде бы, у Саши все было записано, и выходило не так уж много, да и как-то беспорядочно проходил Лев Ильич свой собственный университет: исторические книжки у него таскал, вот тогда и Библию взял и держал чуть ли не год, пока Саша не рассердился, строго напомнил, и литературу вокруг христианского рассеяния... "А зачем тебе? - спросил раз Саша. - Ты ж, вроде, далеко по своей жизни от этих проблем?" Он и с этим был согласен - далеко. Но и все меньше охоты было приходить к нему. Других библиотек, что ль, нет? А хорошо там было: уютно, тихо, так мило, устойчиво; у него, у Льва Ильича, да и у всех его приятелей, которые сами кое-как выколачивали эти свои квартиры, дешевой ли, дорогой мебелью набивали, все равно чужой и случайной, никогда так прочно, укорененно ни у кого из них не было. Так, другой раз, сидишь, угреешься: настольная лампа - бронзовая, тяжелая, такой спокойный полумрак, золотые обрезы книг, мягкие кресла, а тут еще Ангелина Андревна пригласит к столу, у нее всегда домашнее печенье, серебряные ложечки, посуда... А жены у Саши не было, так и остался старым холостяком, всем на удивленье: "Наука - моя суженая", - отшучивался Саша, когда к нему приставали.

Да Господи! - вспомнил Лев Ильич. - Что я так долго думал, мне кто-то говорил, что он не зря занимается русской древностью - он же верующий человек! Да уж несомненно, не зря Феликс Борин и Вадик Козицкий его поносили, узнав про нашу дружбу, чего только на него не наговаривали - не потому ль и он, Лев Ильич, к нему ходить перестал? А наверно и потому.

Он уже входил в высокий подъезд, всего и осталось три, что ль, дома на Молчановке, окруженной, стиснутой, задавленной нелепыми коробками-небоскребами - тупыми и равнодушными, мертвыми.

Саша открыл дверь. И будто вчера расстались - ничего в лице не двинулось. "Ого, лысеет, - отметил Лев Ильич, - красиво как, благородно, со лба..." Лицо у Саши спокойное, брови темные над светлыми глазами, румянец, как у девушки, во всю щеку. Был он в белой рубашке, в галстуке, а сверху теплая вязаная куртка мягкие штаны, домашние туфли - крупный солидный человек.

- Здорово, профессор! - бросился к нему Лев Ильич. - Не ждал? Не рад?

- Заходи, заходи, Лева... Жалко, не позвонил...

- Ты что, уходишь?

- Да нет, не то чтоб ухожу, ко мне тут один человек должен заглянуть.

- Ну вот, я и есть тот человек.

Лев Ильич уже раздевался, руки довольно потирал, таким сдобным теплом его охватило: "Никак печенье дадут?.."

- Мама здорова?

- Да, слава Богу. Спасибо. А что ты такой встрепанный да... - не нашел слова Саша.

- Да не стесняйся - все так и еще похуже. Когда люди сто лет знакомы, а встречаются в десять лет раз - то уж, коль все хорошо, друг про дружку и не вспоминают...

Они прошли уже в кабинет, ботинки Льва Ильича утонули в мягком ковре, уже он сидел в кресле, и все так же лампа мягко освещала стены в книжных шкафах, портреты на стенах... "Икон что-то не видно?.." Ну да, ведь студенты - он, и правда, профессор, ну доцент, наверно...

Лев Ильич встал и протопал по ковру.

- Что-то, я гляжу, у тебя портреты новые... Флоренский! Я такого не видел - такой молодой... А это не знаю - кто?.. Раньше у тебя, словно, Соловьев был?..

- Был, - Саша неопределенно отмахнулся рукой. - Спасибо, Флоренского знаешь. А это - Розанов. Слышал? - привычно снисходительно обронил он.

- Я прочел недавно "Столп", - сказал Лев Ильич, рассматривая портрет: Флоренский был без очков, щурил близорукие глаза под тяжелыми веками, с длинными до плеч волосами, с большим крестом на груди.

- Ишь ты? Ну и как?

- У меня не было в моей жизни большего потрясения.

- Так что - понравился? - удивился Саша.

- Ты не то слово употребляешь. "Понравился!.." Меня спасла эта книга, если хочешь знать.

- От чего спасла?

- Долго рассказывать, поверь - и все. То есть, может, и наверное, есть книги и повыше, да у тебя хоть я читал кое-что. Но там все далеко, почти абстракция, а здесь - все мое, со мной разговор - попадание в самую точку. Да ведь мы с тобой его встретить могли - детьми, то есть...

- Странно, - буркнул Саша.

- Да, кстати! - вспомнил Лев Ильич. - У меня тут был смешной разговор - да не смешной, грустный скорей, ну, что делать, есть и такие люди. Что вот, мол, Россия под татарами враз сникла, не только всю ее военную мощь и потенциал смяли, но и душой завяла, не просто дрогнула - внутренне сдалась, хотя татары, пройдя ее мечом и кровью, ушли к себе, так сказать, автономию предоставили. А князья в орде христарадничали, всю святыню отдали, о сопротивлении - сколько уж, двести лет и не помышляли. Я чувствую, знаю, что не так, но ведь и факты...

- Детский разговор. Да и дети испорченные. Что хитрого, ясно кем и испорчены. Не знаю, какие тебе факты... А смерть князя Михаила Черниговского, не дрогнувшего пред Батыем, когда предложили идолу поклониться, не факт? А Роман Рязанский - перед Мангу-Тимуром, принявший смерть на костре, а великий князь Михаил Ярославич, убитый Узбеком, растерзанный татарами в этой самой орде?..

- Вот-вот, - обрадовался Лев Ильич. - Я знал, что так, вот темнота моя! А то, понимаешь, разговор, что, мол, евреи перед Римом не дрогнули, пока их не истребили и Иерусалим не перепахали, но все равно еще через семьдесят лет у них Бар-Кохба объявился, а ведь великий Рим - не кочевники. А русские, мол, князья потянулись за ярлыком к этим самым кочевникам...

- Вон оно что, - усмехнулся Саша. - Так бы и говорил, а я в таких дискуссиях не участвую, доказывать русское мужество перед еврейским хитроумием - не берусь. Уволь.

Лев Ильич уже сидел в кресле, Саша за письменным столом, поигрывая ножом слоновой кости.

- То есть, почему "хитроумие"? Бар-Кохба действительно был воин - ничего не скажешь.

- Да уж и поговорили. Если б не Россия и добрались татары до Рима, хоть и в пору его величия, то ж сказал - кочевники! Ну да, нелепо и говорить.

- Конечно! - все радовался Лев Ильич. - Да хоть Карамзина вспомнить, а ведь еще, кроме Батыя, - Тамерлан, страшная история, если б они до Европы добрались...

- Да уж надо бы кой-кому мозги вправить, - Саша опять усмехнулся.

- И все-таки что-то тут мне не ясно. Дело не в отдельных фактах мужества, пусть они и характерны - а если любишь, душу народа объясняют - но все-таки смириться внутренне, добровольно, ну не добровольно - из страха, забыв про реки крови и варварство, низость, идти за подачкой - а ведь не год, не десять, даже не сто лет. И ведь тысячи и тысячи людей. А какие пространства - где там Орда, за тридевять земель! А мы еще перед евреями недоумеваем - современными, я имею в виду, которые в немецкие печи шли, как стадо. Или это такое христианское смирение - не у евреев, а здесь, в России?..

- Я тебе сказал, - резко оборвал Саша. - Я про эти параллели рассуждать не намерен. А что до того, что государственная катастрофа и народное бедствие, не сравнимое ни с чем - "погибель земли русской", как современник выражался, что это народ сломило - тут всего лишь твое невежество или, как сам же выразился, отсутствие любви - да откуда б она в тебе, любовь, я имею в виду? Для русской культуры татары не стали никаким переломом, никак ее не остановили, может быть, только переместилась к северу. Запустело то, что было уничтожено - из Киева на полудикий Северо-Восток, как историки говорили. Хотя какая там дикость, когда в самом страшном тринадцатом веке, кроме летописи, и Патерик Печерский начинался, Толковая Палея - вот, кстати, противоиудейская полемика. А литургические труды митрополита Киприана, а то, что в его время на Руси был установлен праздник Григория Паламы - это ль не свидетельство духовной мощи?.. Да тебе и не понять! А сколько рукописей, какой поток их хлынул, сколько переписывалось в монастырях, а творения Святых Отцов: аскетика Василия Великого, Исаак Сирии, "Лествица" Иоанна Лествичника, Максим Исповедник, отрывки творений Симеона Нового Богослова, творения об исихии... А ведь не токмо переписывалось - было кому читать! Да уж четырнадцатый-то век - век преподобного Сергия! А расцвет иконописи означает что-то? А спор между Москвой и Царь-градом, а эсхатологические ожидания, апокалиптические настроения, первая идея о "Третьем Риме"? Какое ж духовное оскудение, когда такая немыслимая в ту пору в Европе - духовная высота, напряженность? Вот что характерно, что народ объединило и спасло... Правда, зачем это тебе? - опять оборвал себя Саша. - Если ты про Бар-Кохбу...

- А что Бар-Кохба? - обозлился вдруг Лев Ильич. "А сколько знает, подлец? Правда ведь знает! Хотя, может, и путает, врет, в Европе ведь и Данте был..." - Продемонстрировал, между прочим, наглядно этот самый Бар-Кохба, что есть народ, с которым при помощи палки не поговоришь и на колени его не поставишь. А тоже, кстати говоря, Пятикнижие существовало, Слово Божие в душе народа сохранялось, да и не двести каких-нибудь лет, а четыре тысячелетия! Да каких и Вавилон, и Ассирия, и Египет, и филистимляне...

- Ну вот и договорились, - встал Саша, - очень люблю этот еврейский интерес к русской истории: что-нибудь вынюхать, а потом перевернуть исподтишка... Ты меня извини - ко мне там, слышу, пришли...

- Саша! Сашенька! к тебе гость... Батюшки, Левушка пожаловал? Что ж со старухой и поздороваться забыл? Не тоже так-то... - Ангелина Андревна, все такая же высокая, прямая, с седыми локонами, румяная и чопорно одетая, как в концерт - даже туфли на высоких каблуках.

- Виноват, Ангелина Андревна, простите, профессор к себе затащил.

- Да уж на первый раз... Сколько ж лет-то и не вспоминал про нас?..

- Познакомьтесь - мой старый приятель...

- Костя! - вырвалось у Льва Ильича. Он содрогнулся: "Ну плохо мое дело..."

- Да уж не знакомы ли вы? - удивленно смотрел Саша.

- Как же, имел удовольствие, - Костя был во всегдашнем своем пиджачке, в белой рубашке, при галстуке.

- Однако... - тянул Саша. - Ну что ж, прошу, садитесь.

- А у меня печенье к чаю, - улыбалась Ангелина Андревна. - Домашнее. Полчаса вам на все разговоры... Ладно, ладно, простите старуху, мешать не буду. Лева, а вы - коварный мужчина! - она кокетливо улыбнулась, даже погрозила пальчиком и вышла.

... Ну что я взъелся! - корил себя Лев Ильич. - А почему он должен меня с налету понимать - видимся мы с ним, что ли, что он про меня знает, кроме того, что в юности у него книжки читал? Сам же, небось, на Бар-Кохбу вчера еще обозлился! А может, он тех разговоров объелся, вон, и Володя, тот вчерашний, наговорился, а он и со студентами... Но чем-то не понравился ему Саша, впрочем, он сам себе еще пуще не нравился и главное что-то в себе понять не мог - себя он не мог здесь понять.

- Я вам принес "Раскол старообрядчества". Благодарю вас, Александр Юрьевич. Хорошая книга. То есть, хорошего в ней ничего нет, все известно жалкая никонианская идея, попытка оправдать то, против чего вопиют факты, здесь же собранные, но сам свод материала... И знаете, что мне пришло в голову - в развитие, кстати, нашего с вами разговора? - Костя сидел на краешке дивана, выпрямившись, поглаживал усы. - Эта идея о безблагодатности сегодняшней православной церкви, иерархии - всего лишь чиновной, она объясняется не революционной пошлостью, но корнями уходит куда глубже. Именно, так сказать, характеристическое явление нашей церковной жизни. И дело не в слабостях, не в разврате и сребролюбии попов и епископов, испокон века у нас прославленных теми подвигами. Это лишь следствие - не причина. Ведь это уже в семнадцатом веке знали, что благодать взята и вовсе отнята, что даже вода живая осквернена, что только упованием и плачем можно спастись. А уж причастие и невозможно - раз несомненен перерыв священства у никониан, а отсюда и прекращение тайнодействия. "Вертепом разбойников" уже Аввакум называл ту церковь, а потому "суетно кадило и мерзко приношение". И что бы мы о расколе ни говорили - здесь истина, потому, коль "вертеп", какая ж благодать? И не в исправлении книг, конечно, дело, не в обряде, - в сути. Поэтому и стало все возможно - от Петра до Куроедова - велика ль разница, когда в истоке все замутнено и осквернено?..

- Вы... так сказать, несколько упрощаете... - тянул Саша. - Но впрочем, а почему б и не так? Пусть резко, пусть максимализм, но коль забрезжила истина... А ведь, пожалуй, вы и правы? А?.. А как же! Град рухнул, мечта о хилиазме сокрушена - Третий Рим кончился, а Четвертому не бысть, ибо все скверна - и церковь - не церковь, и тайны божественные - не тайны, и крещение - не крещение, и учение - неправедно. Нет Града - рухнул. А богоносность - она поверх всего, вот в чем фокус! Очень верно!

- Погодите, - встал Лев Ильич. - Как верно? А разве мечта о Граде, Третьем Риме - православная мечта? Разве Град - не в горнем Иерусалиме? А богоносность эта откуда, кем придумана - нет про это ни в Писании, ни у Святых Отцов. Или я ошибаюсь - есть? То есть, в каком-то метафизическом смысле, в каких-то мистических размышлениях о судьбе народа, чуде его церкви, но ты употребляешь как некий богословский термин...

- Вы подумайте! - всплеснул руками Саша. - Ну кто бы мог такое от такой... ожидать?

- Какой "такой"? - со вспыхнувшей вдруг в нем злостью спросил Лев Ильич. Договаривай. От валаамовой ослицы, что ли?

- Лев Ильич очень живо реагирует, я уже заметил, что как только заходит разговор... - попытался смягчить Костя, но Лев Ильич ему не дал.

- Подождите! Шут с ней, с ослицей, у нас старые счеты, еще посчитаемся. Я хотел бы понять... Эта книга... - он подошел к столу и раскрыл книгу, принесенную Костей. - Эту я не читал, или забыл, но про раскол кое-что помню да у тебя ж и брал! Еще Костомаров заметил, что раскол, хоть и гонялся за стариной, но был явлением новой, а не древней жизни. И в этом парадокс раскола - это не я, а историк какой-то сказал. Это все от бессилия и упадка - не от силы веры, потому и за обряд так цеплялись, отсюда и кошмары все эти, и пресловутая странность русской души здесь берет начало - до изуверства включительно, и вся путаница, - поэтому и примстилось кому-то, что Третий Рим оказался царством дьяволовым. Это не старая Русь, а мечта о ней, погребальная грусть о несбывшейся мечте - отсюда надрыв и раздвоение раскола, отсюда - и романтизм какой-то - не зря декаденты так кинулись к расколу... Погодите! крикнул он, когда Саша сделал движение заговорить. - И потому нет тут никакой почвы, а наоборот - да помню я, читал, очень точно ложится на мое православное понимание. Это исход из истории, из соборности - вот тут в чем дело. Не обряд, а антихрист - вот в чем тайна раскола, отсюда и вся апокалиптика... Мечта о Граде на земле? Да чем ты тогда лучше тех жалких иудеев, о которых с такой нежностью только что говорил, которые и споткнулись на мечте о тутошнем царстве Божием? Третий Рим, второй, десятый - какой Рим, когда мир во грехе лежит и нужно заповеди соблюдать? Как ты их соблюдешь, коль станешь Рим сооружать?

- Лев Ильич, вы очень сбивчивы и уводите от темы, мной весьма скромно затронутой, - опять постарался успокоить его Костя, - хотя, может быть, моя мысль о благодати не так уж скромна и даже кажется максималистской, как Александр Юрьевич тут заметил...

- Да что вы, Костя, все путаете меня! - отмахнулся Лев Ильич. - Как могла оскудеть благодать или даже быть отнятой, когда... - да ты, Саша, сам только что напомнил о веке преподобного Сергия! - Что ж, на нем она и почила? А не от него ли - отца этой земли - полетела она пряменько к преподобному Серафиму, да ведь и за пять веков меж ними было ей на кого снизойти? Да на церкви русской она от века - врата ада ее не одолели! Вы мне прошлый раз, Костя, что-то о крещении внушали, так у того ж Серафима сказано, мне отец Кирилл объяснил, что благодать, во крещении данная, отнята быть не может - так вот черным по белому и сказано преподобным. Ты можешь падать и совсем пропасть, но стоит тебе найти силы, руку увидеть и почувствовать - так ты и спасен! Да как вы мне могли внушать об отсутствии благодати на жалких священниках, когда тот же Серафим еженедельно исповедовался и причащался Святых Тайн у батюшки, который ему всякие пакости строил! Это ли вам не факт! Или вы и преподобного в лицемерии заподозрите? - Льва Ильича трясло, но он уже не в силах был сдерживаться. "Ну что я, чего мне так тяжко все?.." - мелькнуло у него.

- Лева, да я тебя просто не узнаю? - Саша тоже стоял и разводил в недоумении руками. - Ты чем все эти годы занимался, откуда такие, так сказать, религиозные реакции?

- Лев Ильич крестился неделю назад, - вставил Костя. - Сильное потрясение для непосредственной натуры. Мы уж с ним объяснялись на этот счет.

- Крестился?!.. Да не может того быть!.. Мама! - крикнул Саша, шагнув к двери и распахивая ее. - Мама! Ты слышишь? Иди-ка сюда!..

- Что случилось, Сашенька? Ты такой встревоженный? Чай на столе... Прошу.

- Ты слышишь, мама, Лева наш выкинул номер - крестился! Кстати - ну прямо в самый раз к нашему недавнему разговору...

Ангелина Андревна вглядывалась в Сашу, пытаясь понять его отношение.

- Лева?.. Да, это случается. Вот и у Юрия Владимировича, покойного твоего отца, был приятель, забыла фамилию... тоже выкрест. Еще до революции, он потом крупным нэпманом стал. Но ведь не помогло. Сгинул, как многие...

- Мамочка, ты прелесть! - расхохотался Саша. - Ну в самую точку! А? Костя, не правда ли?.. Ну идемте чай кушать, хотя по такому торжественному случаю можно и наливочку, мама, а? Ту, заветную?..

Они сидели в столовой, за большим овальным столом, накрытым белой хрустящей скатертью. Над столом люстра: "Паникадило восемнадцатого века, вспомнил Лев Ильич, - музейная вещь". Все то же серебро, посуда, рокфор, ветчина, сверкающее в вазочках варенье... Ангелина Андревна торжественно внесла графинчик с темно-алым напитком.

- Все как ты просил, Сашенька!..

- Ну и отлично, мама. Прошу, приступим...

Саша налил всем из графинчика и встал, высоко подняв рюмку, хрусталь вспыхнул алым пламенем.

- Я прошу выпить за моего старого приятеля, - звонко произнес Саша. - Я помню его кудрявым черномазым мальчиком в красном галстуке...

"Чего врешь-то, - обозлился Лев Ильич, - мы и не виделись, когда я в школе учился..."

- ... Я вспоминаю его чернявым студентом, пусть он простит меня, но из песни слово не выкинешь, просиживающим штаны за конспектами по основам марксизма-ленинизма. И вот, он теперь перед нами, уже не такой чернявый, поседевший, в новом качестве, бесстрашно шагнувший в православие...

- Что уж ты, Саша, как на поминках? Тон такой... - брякнула Ангелина Андревна.

Лев Ильич посмотрел на нее с нежностью.

- Напрасно, мама! Лева как бы заново родился. Ты б послушала, сколько в нем пылу и жару, страсти, готовности ломать и преобразовывать по своему разумению нашу глупую старую церковь... За тебя, Лева!..

"Надолго ль меня хватит? - размышлял Лев Ильич. - Однако я тут отогрелся, ничего не скажешь. Почему это все у меня теперь не так выходит, все, что было прежде, стало быть, надо переоценивать?"

- Прекрасный напиток,- сказал он. - Вы мастерица, Ангелина Андревна.

- Еще бы, Лева, это наш старый семейный секрет... Что-то я не поняла Сашенькиной речи, что это ты, Левушка, затеял ломать и строить?

- Саша по обыкновению шутит, имея в виду, прежде всего, сделать дурака из своего собеседника - с ним ему тогда легче разговаривать.

- Юпитер! Ты сердишься... - погрозила пальчиком Ангелина Андревна. Ветчину очень рекомендую. Свежая, от Елисеева.

- Я лучше рокфора, если позволите, ладно уж... - наливка была крепкая, Льву Ильичу ударило в голову, сегодня он совсем ничего не ел.

- Ну что ты, Лева, ты теперь русский... одним словом, как бы и не еврей, можешь смело наваливаться на ветчину, - ухмыльнулся Саша.

- Сейчас Великий пост, - подал голос Костя, туго намазывая ветчину горчицей.

Саша покраснел.

- Да? - подняла брови Ангелина Андревна. - Надо ж, какая незадача. А это разве так серьезно? А я-то обрадовалась - и ветчина свежая, и очередь небольшая, и сегодня продавец-душка, мой всегдашний поклонник и доброжелатель...

- Видишь ли, мама, как писал сто лет назад Достоевский, еврей без Бога как-то даже и немыслим, его и представить себе нельзя без Бога. Это с одной стороны. А с другой, тот же наш великий писатель обронил, что мудрено и вообразить себе что-нибудь раздражительней и щепитильней образованного еврея. Вот, наш дорогой друг и представляет нам полную, так сказать, иллюстрацию неумирающей правды слов нашего классика. Как только совместить Христа с раздражительностью? Положим, Достоевский не Христа имел в виду, когда говорил о еврейском Боге - Иегову, так, пожалуй, надо понимать. А ты как думаешь, Лева?

- А я думаю про это примитивно, хотя и благодарю тебя за комплимент насчет моей образованности.

- В чем же твой примитив?

- А в том, что Христос был рожден от еврейской женщины, да и апостолы все были Ее единоплеменниками, не говоря о праотцах и пророках, вообще об избранном - Кем избранном? - народе.

- Да уж нельзя не согласиться, не слишком глубокая мысль, тем более едва ли свежая.

- А ты убежден, что здесь, я имею в виду в христианстве, свежая мысль ценнее, как, скажем, в случае ветчины?

Костя хмыкнул, попытался спрятать улыбку и закашлялся, даже слезы навернулись: "Может, это он горчицы хватил?" - вдруг развеселился Лев Ильич.

За столом никто, разумеется, не обратил на это внимания.

- Вы помните, Костя, мысль Василия Васильевича, - обратился к нему Саша, когда тот справился со своим кашлем, - что еврейская идея об их личной богоизбранности весьма преувеличена или, как он выразился: "чуть-чуть в отношении их лукава"? Дело в том, говорил Розанов, на которого ты сегодня в первый раз имел удовольствие посмотреть, хоть трудно представить себе человека, прикоснувшегося к русской культуре, а на Розанова взирающего недоуменно. Так вот, - он и обратил вниманье на то, что у Соломона, кроме Суламифи, этих самых других Суламифей было великое множество, хоть той первой - он о них и не сообщал. Израиль же настолько был самонадеян, так убежден, что у Господа он, конечно, один, что "одна девица", что Соломон, кроме как на нее, и глядеть ни на кого не захочет, что ту историческую объективность проглядел. А у Соломона, меж тем, было семьдесят цариц, семьсот жен и девиц без числа. Так что получается, что бедняжка Суламифь была всего лишь одной из девиц, а отнюдь не царица - а там и Персия была, и Египет, несомненно, да уж и матушка Русь, надо думать. Так что стоит ли так уж преувеличивать эту единственность и мистическую судьбу этого народца? Пора, пора царице поставить несколько замешкавшуюся служанку на свое место. Давно, впрочем, пора.

Лев Ильич даже позабыл о своей злости, он был поражен: "Вот так номер вот она образованность-то!"

- Ты это сам говоришь или Розанова цитируешь? - спросил он.

- Я его излагаю, - скромно ответил Саша. - Быть может, не совсем буквально, но за верность мысли ручаюсь.

- Какая память у Сашеньки! А?.. Ну что ж ты гостям не наливаешь, очень серьезный разговор за столом, хотя и красиво - Суламифь, Соломон, девицы без числа, цыгане...

Лев Ильич посмотрел на Ангелину Андревну: "Куда это я попал?" - мелькнуло у него.

- Неубедительно излагаешь, - сказал он. - Потому хоть у Соломона, и верно, девиц было без счета, но Суламифь-то была одна, первая. И Библия ее канонизировала. Если, разумеется, Библию полагать Священным Писанием, а не просто материалом для исторических спекуляций.

- Священное Писание, согласен, но кем и для кого написано? В том и дело, что и "Бытие", и "Исход", и "Законы", и увлекательная история племени - все замечательно, но нам, прости, какое дело? У нас свои печенеги были, ну а у них филистимляне. А то, что она "единственная" или, ты сказал, "первая" - это ты откуда узнал? Это он ей на ушко прошептал : "Единственная моя!" Чего уж не шепчут в такие-то минуты. Всей любви у Суламифь - всему их роману, современным языком скажем, несколько дней, ну чуть больше - и году не было. А остальные годы? Где он - этот "избранный народ" - из Палестины куда? То в Испанию, то в Польшу, то к нам, то в Америку. Какой же "единственный", когда и передохнуть им Господь не давал? Да где их храм, где Иегова, по их же представлениям, только и обитает? Разрушен храм, уже две тысячи лет его нет - не на небесах же, в твоем горнем Иерусалиме - это у христиан там Храм, верно. Или, может быть, в современном Израиле - у Моше Даяна?

- Не понимаю, - сказал Лев Ильич, - ты в Бога веришь?

- Фи, Лева, что за вопросы? - Ангелина Андревна была явно шокирована.

- Простите, Ангелина Андревна, но я действительно не понимаю Сашу.

- Не понимаешь? Но почему-то все на свой счет воспринимаешь, извини уж за слабую рифму. Лишнее подтверждение мысли об обидчивости. А так ведь разговора не получится. Хотя тема серьезная, права мама, не для стола, и острая. Ну уж что делать. Ты отдаешь себе отчет в том, как опасно это сегодняшнее массовое а я не преувеличиваю, иначе б и не стоило разговора - массовое обращение евреев в православие?

- Действительно, не понимаю. Чем, кому опасно? Что здесь может быть, кроме радости, от того, что обетование сбывается?

- Да погоди ты со своим "обетованием" - тут не до мистики, когда к самому нашему сердцу подбираются!.. Мало нам растления политического, государственного, идеологического, научного, растления искусства, литературы, растления семьи, быта - что там еще осталось? Душа народа, несмотря на весь вековой ужас оставалась православной, то, что еще Иван Киреевский называл "народным началом", а здесь и верования, и народный быт, обычаи, понятия, та самая "неминуемая старина", заповедный круг мыслительности. То самое, что для Самарина всегда было сердцевиной - фокусом, из которого бьется народный русский ключ. Что старо, то свято, что старье, то правье, что исстари ведется, то не минется, ветхое лучше есть! Вот так-то. А потому я с вами, Костя, тут не вполне согласен, церковное сознание народа вопреки всему сохранилось - и Петровская реформа ничего с ним не в состоянии была поделать, то лишь насилие было, напугали наше духовенство, сделали из него чиновное сословие, но это все отдельные люди, как болезнь, эпидемия - реформы, вольтерьянство, нигилизм. Но в том же восемнадцатом веке уже и очнулись: и в масонстве очнулись, и в святителе Тихоне Задонском, и в Паисии Величковском - он уже в восемнадцатом веке перевел "Добротолюбие". Одним словом, чудом, но сохранилось, держалось, на ниточке, на волоске, а тут что?.. Да вот вам, кстати, исторический анекдот, да уж не смешной, простите - трагический. Проживал в Москве во времена Анны Иоанновны отставной морского флота капитан-поручик Александр Возницын, человек ищущий, но, по всей видимости, слабый. И вот, на беду свел его случай с неким откупщиком Ворохом, еще в Смоленской губернии прославившимся тем, что пытался в одном селе устроить их молельню, уничтоженную, впрочем, по распоряжению синода, изгнавшего вслед за этим евреев из края. Но ведь как с ними: их гонят в дверь, они - в окно влезают! Тот Борох объявился в Москве и сблизился с беднягой капитан-поручиком...

- Да не может того быть! - охнула Ангелина Андревна.

- Тем не менее. Уж чем он его соблазнил, кто знает, подходов у них много, в девятнадцатом веке так считали, что им даже законом их предписано совращать в свою веру, да и процессы возникали один за другим... Одним словом, как история свидетельствует, Возницын был соблазнен. Они отправились вместе в Смоленск, оттуда в Польшу, где несчастного Возницына подвергли милому и столь прославленному обряду.обрезания.

- Что же дальше-то, Сашенька? - любопытствовала Ангелина Андревна.

- А дальше, Возницын - за отпадение от христианской веры, а Борох за совращение в иудейство были преданы суду, во всем сознались и по решению Государыни Анны Иоанновны, чтоб сие богопротивное дело не продолжалось, обоих немедленно казнить смертью, сжечь, чтобы другие, смотря на то невежды и богопротивные от христианского закона отступать не могли. Они и были сожжены в Петербурге в 1738 году, 15 июня.

- Какая у тебя память, ну просто феноменальная! Вы только послушайте? восхищалась Ангелина Андревна. - Ну а моряк-то за что, офицер?

- Вот именно, - сказал Саша. - Моряк, офицер, вполне может быть и прекрасный человек. А ведь вокруг была православная страна, традиции, воспитание, страх Божий, наконец, Государыня Императрица, стоящая на страже чистоты веры... А сейчас, в этом море атеизма и совсем Бог знает что может произойти! Если сегодня евреи действительно хлынут в церковь, в православие, затопчут, запакостят больную, но все еще живую религиозную душу народа - как в нашей литературе или журналистике, как сто лет назад хлынули к только что освободившемуся от крепостничества мужику, воспользовавшись его слабостью, простотой, пусть пороками, чтоб тут же и оплести его, закабалить, да так, что он, небось, и помещика-самодура, коль был такой, со слезами умиления вспоминал - что ж тут-то будет? Чем еще заполнится русское сердце - этим вечным брюзжанием, жалобами, мелочной злобой, суетливостью, ненавистью? Чему они изнутри церкви нас научат - что все мы братья и все равны? Так мы еле-еле научились не слушать, когда нам про это наше радио с утра до ночи твердит. А уж здесь, если из церкви понесется этот гнилой, жалкий гуманизм, чтоб нам же потом - "братьям" и усесться на шею... Это, между прочим, пострашнее, чем кровь источать у младенцев. Там все на глазах - попробуй-ка! А тут исподтишка, незаметно, под маркой братского единения, соборности - вон как наш-то православный друг только что заметил! Мы так и проснемся однажды все евреями.

- Это как же так? - испугалась Ангелина Андревна. - Это какой-то у тебя образ, Сашенька? Ну помилуй, почему я стану ни с того, ни с сего еврейкой?

- А вот от того, мама, что еврей искони, онтологично, как богословы говорят, знает о своей избранности - что он один, видишь ли, у Бога - вон, как Лева единственность Суламифи защищал, что в связи с этим все остальные-прочие - рабы, которых смотря по обстоятельствам надо или эксплуатировать или истребить. Что ему, еврею, все равно будет дана победа над всем миром - потому как обещано. Что те обещания непреложны, как апостол Павел сказал, лучше б уж он Савлом оставался, да и остался, надо думать! Что пусть они своей земли лишились, потеряли храм, политическую личность, рассеялись по всему свету все равно, вопреки этой, ясной всем очевидности, они ждут своего часа - будет, будет! Мало чудес в Библии о том наворочено? Еще и сейчас подтверждения: государство еврейское - не чудо ль, наша эмиграция - не чудо? Вот оно сбывается пророчество! Так пусть бы и уезжали, - Сашу уже явно несло. - Так нет же! Они и тут, в последнем нашем прибежище, источники хотят замутить, напакостить...

- Сашенька, голубчик! Ну что ты так нервничаешь, тебе и вредно даже. Ну какие там евреи - их и всего-то - раз, два и обчелся. Сколько нас - я уж плохо знаю нынешнюю арифметику, но сколько-то миллионов, а их - вот, Лева - раз, ну кто там еще?..

- Да оставь ты Леву в покое, не про него речь. Он, вон, погляди, побледнел, опять обидится. Я в принципе, в принципе! И очень ты заблуждаешься насчет их количества. Ведь евреи, с одной стороны, соблюдают чистоту своей крови - это у них еще с библейских времен повелось, но лишь по мужской, заметь, только по мужской линии. А по женской - напротив, они с радостью, с азартом распространяют свое еврейство. Сколько мы знаем - а сколько не знаем! - смешанных браков до самых заядлых антисемитов включительно, и сейчас, а если в историю углубиться - никто от того не может уберечься!..

- Саша, а как же ты, неужто и ты?..

- Да подожди, мама, Бог сохранит. Не обо мне, не о Леве речь. Но мы-то знаем, как сильна еврейская кровь, она все шире и шире захватывает человечество, все его прорастает - вот где песок-то морской! Да в мире сегодня уже и нет народа - может, китайцы только, с чистой, незагрязненной кровью здесь быстрота неимоверная. Поэтому как бы мал, сравнительно, ни был процент чистокровных евреев в мире, процент еврейской крови в человечестве растет с космической скоростью. И скоро она заглушит всю иную кровь, сожрет ее, как кислота, тут и капли ее достаточно. Вы поглядите на лица людей вокруг, на манеру писать, мыслить - не евреи ли все это? Вот они, пророчества и обетования - только о чем? Вот что значит: мир проснется однажды еврейским, и не образ это, мама, а страшная реальность. А что с ними поделаешь - это ж простая арифметика, средство-то одно могло б быть - поголовное оскопление всех евреев...

- Ты что говоришь? - тихо спросил Лев Ильич.

- Да не говорю я, а излагаю, ну может, со своими современными заключениями и развитием мысли. Слава тебе, Господи, опыта предостаточно. Не я - Флоренский эдак думал.

- Кто? - спросил Лев Ильич.

- Да, кстати, тот самый Флоренский, которого ты, говоришь, прочел и он тебя как-то там потряс или спас. Или ты теперь и его всего лишь к антисемитам зачислишь?

- Где он это говорил? - у Льва Ильича сердце ухнуло и круги пошли перед глазами.

- Что тебе, книгу, что ль, дать? Дам, пожалуйста, просвещайся, только здесь, у меня читай, а то и книги этой нигде нет, вон, говорят, евреи посжигали.

- Ну уж ты, Саша, их какими-то злодеями выставляешь, - заступилась Ангелина Андревна. - Есть и среди них вполне порядочные люди. Вот и тот, приятель Юрия Владимировича... ну надо ж, никак не могу вспомнить его фамилию!..

- Да что это я, верно, разошелся, - опомнился Саша. - Даже и неприлична такая горячность. Давайте-ка еще выпьем семейной нашей наливочки, ничем посторонним не испорченной, тут ручаюсь - чистый продукт, отечественный. Может, я правда, преувеличиваю, увлекся, нет такой страшной опасности? Ну какая от тебя, Лева, опасность, простодушный ты человек... Давайте за Россию, что ль, выпьем, как-то и забывают все про нее, а ей, может, хуже всех, да и сейчас еще столько предстоит...

Он выпил и посмотрел на Льва Ильича.

- Ну вот, не пьешь, обиделся. Я хоть и говорил все время, что к тебе это не относится, что мы решаем проблему в принципе, а ты не поверил, выходит. А я уж было хотел еще одной темы коснуться, близкой предыдущей, но с другой стороны освещающей то же самое. Не очень, правда... Но мы с тобой, мама, обсуждали недавно?.. Так что держись, Лева, докажи, что Достоевский неправ и устарел со своим замечанием про еврейскую обидчивость и раздражительность. Полегче тема, чтоб не забираться в дебри... Мысль о том, почему это не любят евреев - ну все и не любят...

Где-то Лев Ильич уже слышал недавно то же самое, но не мог вспомнить, кто это ему говорил, чуть ли не вчера...

- ...И плохие и хорошие, и русские и немцы, и большевики и католики... Ты чего улыбаешься?

- Вспомнил, - сказал Лев Ильич. - Мне вчера то же самое недоумение высказывал один алкаш, в тяжелом был похмелье. Он архангела Гавриила играет в мистерии. А товарищ его... простите, Ангелина Андревна, беса, одним словом.

- Как мило! - откликнулась Ангелина Андревна.

- Ну вот видишь, - продолжал Саша, - и спившийся актер и ученый трезвенник - все. Но "ведь что-нибудь значит же слово все!" - как восклицал Белинский, которого Достоевский по близкому случаю процитировал.

- Как ты поразительно цитируешь, - заметил Лев Ильич, он чувствовал, знал, что сейчас произойдет что-то ужасное, безобразное, но, может, еще он выдержит, защитится?.. - Об этом изуверстве - да ведь не средневековье, а в восемнадцатом просвещенном веке дело было! - якобы защитившем чистоту веры. Я твой исторический анекдот имею в виду, а верней, комментарий к нему, об этом лучше промолчать - пусть все на твоей совести и останется. Ладно. Но как ты странно цитируешь, излагаешь, ну безо всякого понимания духа и мысли текста? Даже удивительно, вроде, наукой занимаешься. Я тоже, небось, читал Достоевского. Да и Киреевский с Самариным были прежде всего православными людьми, все их идеи, а одна, раньше всего, главная - метафизическая, мистическая мысль была о цельной личности, о том, чтоб определить, верно ты сказал, сердцевину, ядро, но в себе, найти свою цельность, осознать, организовать свое "я" - весь этот чувствований хаос, связать всю свою жизнь со своими убеждениями - православием конкретно: разум, волю, чувства, совесть все, - и он не удержался, глянул на стол и на Сашину руку, в этот момент вонзившую вилку в кусок ветчины. Саша опять покраснел и в сердцах бросил вилку. - Я уж не знаю, может, в чем-то Киреевский и ошибался, но русское "народное начало" он выводил именно из своего представления о цельности духа, выработавшегося в народе под влиянием именно православия. Потому я и не пойму, для чего ты вспоминал только что факты и свидетельства высоты русской духовной культуры - здесь вот и там, у себя в кабинете - с четырнадцатого, что ль, века по восемнадцатый, с Сергия Радонежского до Паисия Величковского? Для тебя творения Святых Отцов, которые они переводили и читали - красивые слова, мертвый капитал - уж прости, Вавилонская башня - или свидетельсто некой истинной жизни, стремления, прорыва к ней? Я тоже кое-что прочел, правда, мало, да и память похуже, но что-то и вспоминается. Что пользы в том, что ты будешь знать Библию и все изречения философов, а не приобретешь любви Божией и благодати? - это не я, это Фома Кемпийский говорил. Высшая мудрость в том, он же добавил, чтоб стремиться к Царству Небесному и не привязываться ни к чему земному. Ни к чему - вот оно что. А ты начал с какой-то мечты о земном Граде, а кончил уж и не знаю даже сказать чем... Может, ты и Флоренского так же процитировал... - и голос у него дрогнул.

- Ну извини, не достиг еще, чтоб тебе угодить. Уж прости, что цитирую не так, как тебе хочется.

- Саша недавно получил премию за свой последний труд - ЦК комсомола, вставила Ангелина Андревна.

- Поздравляю, - сказал Лев Ильич. - А говоришь, не достиг.

- Благодарю, а юмор не принимаю - Саша уже явно и откровенно был раздражен. - Так вот, обо всех, чтоб закончить. Тоже, кстати, манера перебивать... Почему? - спрашиваю я риторически. - Почему все-таки их так не любят? Ну не потому ж, что ростовщики, корыстники, есть ведь и поэты, бессребреники. Ну не от того, что чернявые - есть и блондины, да и чернявого почему б не полюбить? Да и не похожи бывают, ежели одна четверть - квартероны, или восьмая часть - ну как тут отличить? И однако сразу чувствуется - вот ведь в чем дело.

- В чем же, Сашенька, прямо из головы вон - вот память-то! - любопытно смотрела Ангелина Андревна.

- А в том, извини, что запах есть. Да, да! Ну не примитивно, я б иначе не осмелился за столом, но и не слишком чтоб фигурально - реальность, одним словом. Есть. И нормальному человеку тот запах - я в принципе, в принципе говорю! - омерзителен.

- Ты что? - прохрипел Лев Ильич.

- А! Не нравится? Прав Достоевский!.. А чего злиться? когда речь о неграх заходит, о классическом запахе негра - не возражаешь, пошучиваешь? Да вся американская литература уж сто лет про это размышляет - и ничего! Кушаем, а здесь, вишь, не нравится. Выдал бы свою дочь за негра? А я, если б была, за еврея, значит, обязан?..

- Ах ты сволочь кацапская!.. - прохрипел Лев Ильич и, поднявшись, через стол ухватил его за галстук, за рубашку, рванул вверх, на себя, что-то затрещало, вытащил его на стол...

Зазвенела посуда, упал стул, Ангелина Андревна страшно закричала.

9

- ...Вы уж меня извините, Костя, но рассуждать, рассуждать намерен. Теперь все мое спасение - в рассуждении, иначе... иначе лучше и не думать. Или вы со мной не согласны?.. Я все на вас смотрю и понять чего-то не могу, мысль ускользает, бьется, только-только ее схватишь - а нет ее, улетела. Что за странность такая? Вы как к нему взошли, я и вздрогнул весь, напугался. Не то чтоб я вас терпеть не мог, неправда это, разве вы мне чего плохого сделали? Хотя да, конечно, а как же! Я и не успел еще вам это признание сделать: вы меня чуть не погубили. То есть, вы ли? - вот вопрос. Вопрос вопросов, между прочим, не какой-нибудь детский - гамлетовский, про который тома сочинений написаны - а чего сочинять, там просто! То есть, может, и не проще, но спокойней - литература. Вполне можно в кабинете чаек пить и рассуждать на ту гамлетовскую тему - никуда от нее все равно не денешься! - а тут... Постойте, Костя! А хорошо мы с вами чайку попили с домашним печеньем!.. Ну, я вам скажу, много повидал, но такого... А если б вас не было? А я еще тут копаю против вас и вам нелюбезности говорю - что бы, кабы не вы? ну что бы я еще там натворил?.. А вы крепкий паренек, я и не ожидал, на вас глядючи - как вы меня удержали, оторвали, вывели оттуда, я уж и не помню ничего - такая черная кровь ударила в голову! Вот она еврейская кровь! Верно профессор сказал - крепкая кровь, как кислота! Я ему хоть морду-то разбил? Как он, бедняжка, студентам покажется? А если студентки? Вот конфуз! А мама, голубушка, и фамилию никак вспомнить не может? А этот севрский фарфор? Это во Франции, что ли, город такой Севр? Вы были, Костя, во Франции?..

- Лев Ильич, может, лучше мы утром обсудим эти проблемы? Вы в какой-то горячке, больны?

- Спасибо, Костя. Я вижу, вы человек благоразумный и твердый - в принципах и в поступках. А это первое дело, если проверять верность принципов - так нас и марксизм учит, прав профессор, что я на нем штаны просидел. Теория, она практикой проверяется - критерий, одним словом. Но что мне от того пользы купил другие штаны, подзаработал на марксизме, купил - а где он теперь, марксизм, я имею в виду? То есть, он-то, может, и на месте. Я за ним не слежу да и штаны есть, а вот я где? Где я, Костя?..

Лев Ильич огляделся, мысль его летела, он и на минуту не мог ни на чем сосредоточиться, остановиться, будто сорвался с ледяной горы и только фиксировать успевал, что перед ним мелькало: едва успеет заметить, а оно уж мимо просвистит.

- Это ваша комната?

- Снимаю. Да нет, даже не я снимаю, а мой товарищ снял и уехал на год, я полгода живу и платить не нужно.

- От жильцов, - сказал Лев Ильич. - Это вот то самое и есть - от жильцов, так, что ли, в художественной литературе? А то я все думал - от каких же жильцов? Или такое русское выражение, а нацмену не понять? Он - нацмен, все равно нацменом останется, даже если и языка родного не знает, и спит только с блондинками, да свининой закусывает, а?.. Ничего вы его с ветчиной приделали, православие, скотина, защищает, прости меня Господи! Я уж тоже хорош, пост называется соблюдаю. Или смысл такой - ветчину трескать нельзя, а морду бить можно? Это ж тоже в русле народного характера - по Киреевскому и Самарину: помолиться, а потом морду бить дружку, который тебя наливочкой потчует? Да, большое благочестие, ничего не скажешь: "пшеница чистого благочестия" - так, что ли, говаривал тишайший Алексей Михалыч? Небесный домовладыка насеял ниву нашего православия пшеницей чистого благочестия, а завистливый враг всеял куколь душевредный... Опять слово нацмену непостижимое - куколь! Ну что может сие означать? А я еще в споры пускаюсь - самонадеянность какова, несомненно жидовская - куколь еще не превзошел, а уже Сашуню и вас порицаю... Да какая там благодать!.. - сорвался он вдруг и замолк, как об стену лбом его хватило.

Он теперь, уже трезвея, огляделся вокруг. Комната была небольшая, уютная, хоть и не слишком жилая. Форма, что ли, приятная - квадратная такая комнатушка об одно широкое окошко. Он сидел на пружинном матрасе, брошенном прямо на пол. У окна правый угол весь в иконах - с полу до потолка был устроен иконостас, а сверху, с крюка спускалась лампада на цепях. Теплился огонек. Другой угол завален книгами. А мебели словно бы никакой - маленький кухонный стол, да не новый - современный, под пластиком, - а старенький, такие теперь валяются по помойкам - и на нем книги, рукописи, и венский стул с обгрызенными ножками вот и вся мебель.

- Богато живете, - сказал Лев Ильич.

Костя не ответил. Он все такой же был - застегнутый, чинный, сидел на своем венском стуле, сигаретку курил. "А как все-таки он меня скрутил лихо, вспомнил Лев Ильич, молодец какой! Что б я еще там натворил? Да уж и так достаточно - что еще, убил бы? Или они б милицию вызвали? Могли б вызвать..."

- А что, Костя, мой друг серьезный специалист - ну в своей области я имею в виду? Я-то и не читал его сочинений.

- Три копейки цена. Библиотека у него хорошая. Даже уникальная. И книжки легко дает... Вас, вроде, отпустило? А то я уж думал, что с вами делать?.. Специалист! Это такая странная советская порода - я их про себя называю клопами, промышляющими на русской культуре. Вы действительно думаете, что ваш ученый друг много знает? Что за знания - какой в них смысл? По мне так лучше ваша живая путаница, нежели его основательность - к чему она приложима? Он вроде бы все прочел и все знает-помнит. Причем, вишь, какой высокой культурой окармливается - да не в коня, выходит, корм. Он не хочет, да на деле и не способен признать христианскую истину - она все его мироощущение в корне отрицает. Но тем не менее все свои умствования и построения основывает именно на христианских идеях. Вот в чем фокус этой новой породы. Понятия вечности, смирения, отрицания мира - это все для него, верно вы сказали, Вавилонская башня, а отсюда и жалкий национализм, настоенный вроде бы на православии, но настолько ему чуждый, как и иудаизм, скажем. И тем не менее, заметьте, токует, он и академиком станет, и авторитет будет - как же, защитник и глашатай русской духовной культуры! И вот тут интересно, если б я занимался социальными или общественными науками, непременно бы исследовал этот феномен в чем тут дело? По сути ведь нет в мире силы, принципиально более враждебной этому режиму. Христианство в корне, бесповоротно изменяет не только внутреннюю - всю внешнюю жизнь человека, он неминуемо становится в оппозицию к любому политическому строю, потому что этот строй обязательно стесняет духовную свободу человека, хотя до внешних преобразований христианству, конечно, нет дела. Но это - если власть имеет дело с истинным христианином, с верностью идеалу. Но когда остается одна шелуха, слова, под которыми ничего нет - тут и происходит сближение, причем на почве самой внешней - ненависть к интеллигенции, к инакомыслящим, к тем же евреям. И эта нищета мысли, эта внешность куда как удобна власти, выгодна, самое оголтелое человеконенавистничество прикрывается тут видимостью чуть ли не нравственных идеалов - патриотизм, народность, история, культура. И тут Бог знает до чего можно дойти - да уж было, слава те Господи - вплоть до сталинских развлечений. Что говорить, не сейчас это произошло - сто лет назад, больше, завязался этот страшный конфликт, вся русская культура им перепутана. А сегодня это, пожалуй, единственный случай, когда на культуре можно подзаработать, и неплохо, как видите. Стол-то какой? А что до ветчины - помните анекдот про Филарета Московского?.. Как он, тоже так вот, в Великий пост пришел в дом, а там курица на столе. Хозяева, естественно, чуть не в обмороке. А он спокойненько так прошествовал к столу, ножку отломил и с аппетитом, похваливает... А вы как-то странно развиваетесь - быстро, но... Я с любопытством наблюдаю за вами - от встречи к встрече - откуда такая ортодоксальность? - интеллигент, из гуманизма, да еще с еврейскими комплексами - правее папы?

- Это уж не вы ль - папа?

- Тяжко вам придется, Лев Ильич. Я раньше думал, обойдется, укрепитесь, укоренитесь, если, конечно, вас какой-нибудь отец Кирилл не собьет. Но теперь понял - чем дальше, тем все хуже будет.

- Куда уж хуже, - сказал Лев Ильич, - тут такая карусель... - его опять начинало трясти. И Костя как-то странно сидел, и что-то в голове у него путалось - зачем он попал сюда, почему вдруг именно Костя его спас? Да и спас ли, так ли это называется? От чего спас - он уже и позабыл. Да и говорит вроде разумно, не согласиться нельзя, или что-то не сообразил Лев Ильич, но ведь помнил он, помнил, что именно Костя завел его совсем не туда - неделя только прошла... - Значит, в пост курицу с ветчиной не возбраняется, особенно, если заел горчицей - или Филарет без горчицы сжевал, чтоб хозяев не огорчать, молчит про то анекдотец?.. Значит, на православии можно и в погроме подработать, и у атеистов, - если предложить им идейку в традиции? Стерилизовать евреев для предохранения от загрязнения крови - за это можно академика получить? А Филарет Московский, если мне память не изменяет, один из столпов нашего православия? Или... А Флоренский... скажите, а Флоренский? Вы скажите мне только это, Костя, правду скажите, не солгите, а, Костя?.. - Льву Ильичу показалось, он повис, одной рукой еще цепляется, чуть держится за проволочку. Он видел, как она посверкивает перед глазами: медная, что ль, слабенькая... - мелькнуло у него. А если оборвется - там уж внизу развеселая шла гульба, знал Лев Ильич, что его там ждет.

- Да что вы заклинились на Флоренском? "Столп" этот, который вас, вижу, в такой восторг привел, - это вы у отца Кирилла, что ль, прочли, то, что я принес? Декадентские измышления, юношеские во многом. Не зря он потом в ГОЭЛРО служил, в те самые годы, когда в русских церквах комиссары из поповских детей - вот она благодать-то наследственная! - православный народ причащали самогоном, а Матерь Божию привечали матюгом...

- А... то, что он... Саша там говорил, он действительно... Флоренского цитировал?.. - тоненько так звенела проволочка в душе Льва Ильича: а за что ему еще оставалось цепляться - пустой он был внутри, такая черная зияющая пустота.

- Это всего лишь смешной эпизод. Существует такая переписка Розанова с Флоренским. Ну они там друг перед другом изощряются в ерничестве. Флоренский-то поглубже будет, то есть, остается при этом верующим, а уж Розанов - тот спокойненько сигает в ту яму, смелости ему не занимать. Знаете что, Лев Ильич, я сейчас как хозяин проявлюсь, ложитесь-ка, завтра поговорим вы совсем не в себе.

Он вышел из комнаты, тут же вернулся, притащил коврик, шубу, бросил все это на пол, а Льву Ильичу положил на матрас одеяло и подушку.

- Ложитесь, а я здесь, мне удобней на полу. Да я и хозяин. Спите, а я сейчас свет потушу...

- Значит, это он его цитировал? - спросил Лев Ильич. - Вы мне скажите, это его слова?

- Какие слова? Про то, что еврейская кровь замутила весь мир и что средство одно - оскопление?

- Да! - вырвалось у Льва Ильича: ломалась и трещала у него в пальцах та проволочка.

- Но он же добавил при этом, Флоренский, что это средство годится лишь при условии нашего отречения от христианства.

- Добавил! - захохотал Лев Ильич. - Неужто добавил? Ах, душка какой, прелесть-то наша - Столп! Добавил! Во как жиды допекли! Чего ж еще от советского православия ждать?.. Да пропади они все пропадом!..

И он разжал пальцы, и ухнул вниз, и все закричало в нем, и вокруг него, и он поразился даже, какое это наслаждение - губить себя, гробить - ему и с женщиной так никогда самозабвенно-отчаянно не было. "Эх!.." - кричало в нем.

... Такой странный свет был в комнате, Лев Ильич все понять не мог, откуда он падает - не из окна, вроде бы. Лампадка чуть освещала иконы перед собой лики не разобрать, а свет словно бы снизу, рассеивался из-под стула, на котором по-прежнему восседал Костя, а сам был в темноте. Странно как-то сидел, знакомо-странно: верхом на стуле, ноги выбросил вперед, переплел, а руки, видно, назад спрятал. Лицо Лев Ильич с трудом различал, но явно ухмылялся, зубы скалил.

- Чего смеешься? Доволен? - спросил Лев Ильич.

- Да, много ты мне сегодня доставил удовольствия, я хоть и ожидал чего-то такого, но - спасибо, утешил!

- Ты мне такую штуку разъясни, - Лев Ильич рад был, что он его больше не гонит спать, какой сон, когда поговорить охота, - как ты вдруг оказался у Сашуни и как раз в тот момент, как я зашел - ну не специально ли, признайся?

- Да уж как не специально. За тобой и притащился.

- Так и думал, дрожь пробрала, как тебя увидел. А почему вдруг притащился? Что за надобность такая, забота обо мне? - Лев Ильич знал, что он ответит, но мучительно-сладко было, чтоб он подтвердил его ожидания.

- Фу, какой прилипчивый! Даже и недостойно тебя. Элементарный ход. Я притащился! Скажешь тоже. Это ты ко мне бежишь, вон, с самого того воскресенья, как с отцом Кириллом рассоплился. Прямо с того момента и кинулся ко мне бежать, и в ресторан, и на похоронах, на поминках, с Танюшей чуть было не позабавился, Лидочку пощупал - ну а дальше, когда в тебе еврей заговорил, а тут еще кровь...

- Какая кровь? - Лев Ильич даже глаза закрыл от сладкого ужаса.

- Да ладно уж со мной кокетничать - "какая"! С одной стороны, все человечество запакостили своей кровью, а с другой - квас-то как тебя ловко облапошил! Чья доченька - еврейка или русская?

- Она моя, - сказал Лев Ильич. - Пусть трижды его кровь, я не мальчик, ты уж так-то не забывайся. Это я бы раньше себе голову на этом разбил, а теперь, в пятьдесят лет, кое-что понимаю про жизнь. Да я про это и думать не хочу, не то чтоб с тобой разговаривать.

- Однако говоришь. Вот тебе и русский Иван. Ты его всегда за человека не считал, так, для некоего допинга возле себя придерживал, а оказалось - это он тебя, а не ты его. Вернее, он ее, а уж тебя и не знаю кто...

- Я ведь могу и морду набить, - сказал Лев Ильич, только лень ему было шевелиться.

- Да брось ты, морду! Чтоб ты драться начал, тебя долго надо заводить. Другой бы на твоем месте после первого же "здравствуй" - "прощай" сказал. А ты ждал, пока полную рожу не наплевали - за негров, вишь, обиделся. А чего за евреев не обижался? Ты кто будешь по нации?

- Православный я, - сказал Лев Ильич.

Костя расхохотался.

- Ну, уморил! Как ты сказал?.. Ну не уникальный ли ты экспонат, прямо в окна ТАСС тебя выставлять на всеобщее обозрение, даже никакой подтекстовочки сочинять не нужно! Тому пареньку в ковбоечке внушал, что русский - Пушкин, бережок с осокой; старику, давно из ума выжившему, прямо для душегубки! верно, православным представился, со смирением принимал поношения - да ведь и от трусости тоже! Перед поганым актеришкой эдаким мудрецом изгилялся, у Танюши в спаленке все праотцев вспоминал; дома матадором прикинулся - настоящим мужчиной. А у своего профессора оказался нормальным жиденком - за русскую культуру все цеплялся, лучше бы Бар-Кохбой фигурял! Ну кто ты такой после всего этого?

- Я тебе сказал, - Лев Ильич начал сердиться. - Ты меня не собьешь второй раз!

- Во второй раз? Да тебя и сбивать не нужно. Ты сам давно сбился. У меня такой легкой командировки сроду не бывало, всегда мозгами приходилось шевелить, а тут день приезда - день отъезда - деньги на бочку.

- Много ль за меня получишь?

- Да знаешь, как ни странно, ты там - у нас ценишься: евреи, перекрасившиеся в православие, нынче в цене. Потому, если с тобой поработать, мозги тебе прочистить - а тут, как ты видишь, труда много не надо - ты такое в этой церкви натворишь, ну что ты, этому Саше и не снилось! Да ему плевать, это все словоблудие под ветчинку, что он, за православие, что ль, переживает? Ты много кой-чего можешь натворить.

- Скучно с тобой, - Льву Ильичу, и верно, стало вдруг скучно.

- Ничего. "Вся тварь разумная скучает", - как классик по близкому поводу заметил. И кто верит, и кто не верит, и кто насладился, и кто не успел, и всяк зевает да живет - всех вас гроб, зевая, ждет!

- Ну вот, я думал, ты что-нибудь новенькое скажешь, только мне от тебя стихов недоставало. Ты мне еще про запах повтори.

- А что? Признайся, тебя ж не Флоренский с ног сбил, не за негров ты вступился - тебя этот запах и сокрушил. Это, между прочим, закон художества нелепость, она гораздо сильнее действует, ее и опровергнуть невозможно. Ну как ты опровергнешь? Нет, мол, ничем я не пахну - понюхайте! А он принюхается и скажет, извиняюсь, мол, не хочу вас огорчать, но - пахнет, и мне тот запах омерзителен. Вот ты и проиграл.

- Да я и говорить про это не хочу.

- Да все ты врешь - хочешь. Ну давай об заклад побьемся, что будешь разговаривать?

- Какой же заклад, когда мне и ставить нечего. Весь я перед тобой. Разве ботинки рваные.

- Так-то самоуничижаться едва ли уж и следует. Перебор.

А душа твоя бессмертная - она чего-то стоит, или ты и в этом усомнился по причине, так сказать, обонятельной? "Нюхает - знакомый дух!"

- Это еще откуда?

- Здрасьте! Русский, бережок с осокой - ты уж вроде своего академика всех перечисляешь, щеголяешь эрудицией, а сами тексты не читаешь, что ли? Пушкина не узнал?

- Ну ты еще Баркова вспомни.

- Фи! - как сказала бы мама Александра Юрьевича. Пушкин, он всегда Пушкин, хоть про царя Никиту, хоть про Матерь Божию...

- Так и знал, что кончишь ты пошлостью.

- Нет уж, извини. У нас разговор вполне серьезный, я не зря, готовясь к командировке, перелистал всего классика. Что, думаешь, так просто цитирую, эрудицией тебя намереваюсь подавить - я не твой профессор. Оставим-ка мы Александра Юрьевича в покое, там еще папенька несомненно подрабатывал на атеизме - что ж требовать от его несчастного отпрыска, когда ему главное поддержать тот уровень, чтоб маменька и не заметила, что папеньки давно нет на ветчину от Елисеева надо заработать? Да и отца Павла великую тень не будем тревожить. Когда вокруг идет гульба и, говоря словами того же поэта, два яблока, что висят на ветке дивной, дверьми зажимают или могут невзначай наступить на них сапогом - тут уж не только в ГОЭЛРО кинешься! Судить нам не велено. Но вот наш гений, шалун, он-то уж с молодых ногтей ходил к причастию, на позлащенные оклады любовался, елеем да мирром его умащали. Он ведь и Святых Отцов почитывал, и в историю государства российского погружался - для него это никогда не было пустым звуком, в обморок не впадал, чтоб потом оживать, как некоторые его коллеги из выкрестов. Вот где фокус, или, говоря по-научней, православный феномен. Одной рукой, так сказать, "Отцы пустынники и жены непорочны", а другой - "меж милых ног супруги молодой" - вот чему удивляться! Ну представь себе, уж непременно по воскресеньям к обедне, в пост - говенье, высокие споры с Чаадаевым, Гоголем, тем же Киреевским, размышления, уж наверное, хоть и не нашел у него, про богоносность - "спасенья верный путь и тесные врата". Не Саше твоему, одним словом, чета - умнейший муж России. И прочее, и прочее, и прочее. И вдруг - да не мальчиком, не в лицее - в расцвете: "Иосифа печальная супруга", "ленивый муж своею старой лейкой", "легкий перст касается игриво до милых тайн", "невинности последний крик и стон", "от матери проказливая дочь берет урок стыдливости покорной и мнимых мук, и с робостью притворной играет роль в решительную ночь", "грешит прелестна и томна", мохнатый белокрылый голубок "над розою садится и дрожит, клюет ее, колышется, вертится, и носиком, и ножками трудится", и то как "колени сжав, еврейка закричала", и то, как досталася "в один и тот же день лукавому, архангелу и Богу"... Что, как дети говорят, умылся? Это все знаешь про кого стишки - напомнить? - про Матерь Божию!

- Я не пойму, хоть все это и омерзительно, ушел бы, да сил нет вставать и деваться некуда, не пойму, зачем ты меня этим травишь - пакостью этой?

- Ах, не понятно! Ах, какие мы добродетельные да благочестивые, ну прямо Танюша - вот-вот из-за стола вспорхнешь!.. А затем, хотя бы, что твоя трагедия - чепуха! Подумаешь, страдания - твоя дочь или твоего друга, русская или еврейская у ней кровь - все равно она твоя, а прочее для тебя неважно, ты ж в душе интернационалист! А здесь: Всевышний-то "как водится, потом признал своим еврейской девы сына"!.. Что скажешь? А ведь не Евтушенко какой-нибудь сочинил, не из нынешних еврейчиков - героев-безбожников с русскими псевдонимами, или гордящихся своим еврейством, не скрывающихся - если, конечно, такие есть, я не большой специалист, Саша их сразу все равно разнюхает!.. Ладно, ладно, не сердись, не кидайся. Возвращаюсь к литературной теме. Не нынешние рифмоплеты Пушкин это сочинил - солнце русской культуры, искони замешанной на православии!.. Все еще не понимаешь?.. Иль придуриваешься, хочешь, чтоб я тебе на пальцах разъяснил? Неужто, думаешь, я из одной пошлости повторяю тебе все эти непристойности о Божьей Матери, да я б даже и не осмелился, у нас, между прочим, тоже строгости, духовная цензура имеет место. За бессмысленное богохульство могут сурово наказать - лишат, к примеру, премиальных на весь год, будешь христорадничать или у серафимов-херувимов на побегушках... Ну что ты - здесь своя идея, весьма живая для тебя, как я понимаю - в самую точку... Ты чем сейчас сокрушен - если уж мы всерьез разговариваем?

- Чем, по-твоему? - Лев Ильич, и верно, не знал "чем", да какое там сокрушение, когда он давно, казалось ему, потерял человеческий облик, одна слизь здесь оставалась.

- То есть, может, это все вместе, накапливалось, тут и ботиночки прохудились, и деньжонок нет, и ночевать негде, и с дамой переспал, а поступаешь не по-джентльменски, - даже не позвонил, и жена, как выяснилось, одна, так сказать, в отсутствии супруга не скучает, и дочка - не то дочка, не то не поймешь кто тебе - в каком-то вы странном родстве... Все так, несомненно, влияет. Но тут другое дело. Ты уж такой идейный человек, для тебя идея - вот что дает крылья. Понял я - тебя даже не подмоченность православия сокрушает, это ты спокойненько глотаешь, одна мечта, говоришь, подумаешь, мол, недостаток благочестия, богохульство! Ну да, тут ты себя утешаешь: искусство, мол, имеет много гитик, у гения есть право на эксперимент, Бог поругаем не бывает - тут у тебя много лукавства в запасе, понимаю. Но есть и идея - вот ты чем горишь...

- Ну не тяни, - заинтересовался было Лев Ильич, даже глаза раскрыл пошире и в неверном том свете на Костиных брюках опять различил ту же клетку. "Вот пакость, подумал он, униформа, что ль, у них?"

- Злиться-то зачем? - явно издевался Костя. - То и говорить не хочешь, а то вдруг - "не тяни"? Я знал, что разговора не остановишь, надо было мне, конечно, у тебя заклад какой выудить - да не душу! - душа там, где ей и положено, а чего ни то поматериальней!

- Да я сейчас сморгну, - сказал Лев Ильич, - тебя и не станет. Это все чушь какая-то.

- Чего ж до сих пор не сморгнул?.. То-то что не чушь... Видишь ли в чем дело, - важно так сказал он, - здесь опять придется обратиться к нашему классику. Дело вот в чем...

- Что-то мне кажется, ты еще и не придумал, про что собираешься говорить?

- Эвона! Не придумал. Да я как только тебя увидел давеча в кабинете перед академиком, так все сразу про тебя понял, чего, разумеется, с самого начала не знал. Да здесь и хитрости никакой нет - у тебя это на личности написано. Ты вот все в любви России клянешься - и поэзия, и женщины, и земля - до православия включительно. Неужто, думаешь, эта твоя любовь дорогая? Да любить, между прочим, каждый может, даже тот, кто и не способен на это - вот в чем парадокс-то весь. Тебе и яблоки эти райские зажмут дверью, а ты все верещать будешь - люблю, дескать, хоть совсем мне оторвите, буду любить. Да я таких, прости уж за термин, вроде тебя жиденят навидался. А меня едва ли в антисемитизме заподозришь. Ну одним словом, чудеса. Почему, зачем, чего им приспичила эта любовь - тут и разбираться не пытайся, потому они все равно не объяснят - поговори с ними! Нам, мол, и снег дорог, и лагерь на Колыме, и что морда заплеванная, в крови - а другого рая не хотим. Тут даже и не интересно, потому глупость. Пусть себе любят! Но ты вон какой феномен объясни: почему они себе такого позволить не могут, чего Пушкин разрешал? Ты ж не усомнишься, как бы сейчас в своем раздражении ни был ослеплен, что уж Россию-то он знал и любил поболе, чем десять тысяч всяких еврейских братцев? А что такое для русского человека - самого темного и забитого - Божья Матерь? Да и христианин он был. Это мы с тобой "Гавриилиаду" прочитали, концепцию строим для собственного потребления, ну если все им написанное прочитать - да не "Отцы пустынники" или "Странника" - все подряд, там сама структура насквозь христианская, более того - православная. Но ведь позволил себе! Или Розанов, которого ты не знаешь, к своему стыду, а между прочим, гениальный писатель, это уж мнение не мое - общепринятое.

- Да знаю, - буркнул Лев Ильич. - Читал. Мало, но читал.

- Да? Вот скромник! Чего ж у Саши молчал? Ну тем проще. Уж такой был русский человек, и так весь углублен в православие и им просвечен, но - гулял над бездной, не только не боялся, но нарочно, другой раз, ниточку привяжет за ноги - подержите, мол, кому охота, а сам на самое дно опустится - не робел, что оборвется. Это что - то, что тебе твой профессор излагал, пустяки, там пострашней кое-что есть. Хорошо, коль знаешь. Или был такой Печерин, современник Пушкина, стал монахом в Европе: "как сладостно отчизну ненавидеть и жадно ждать ее уничтоженья" - во как брякнул. Кто бы так из нацменов, как ты говоришь, осмелился сказать про Россию, пусть он тут десять поколений имеет? А Чаадаев?.. Вот в чем фокус-покус. И это, уж поверь, подороже той любви - в ней лишь бессмысленная экзальтация да пустота: скажи тыщу раз "люблю" - согреешь, что ль, кого?

- Что-то мудрено говоришь, - действительно не мог взять в толк Лев Ильич.

- Все не понимаешь? Или понять не хочешь? Ты давеча на "запах" обиделся ну скажем, бестактность, да и не слишком прилично к столу. Но ведь и тут истина есть. Ты, вон, пытался несчастного Володю в ковбоечке убедить, что ты русский, он тебе, разумеется, не поверил, да рукой махнул - какой из тебя солдат, оставайся тут гнить, жалко, что ли. Но сможешь ли ты когда-нибудь, хоть вроде бы и во всем русский, чтоб о России, о православии рассуждать так, как Пушкин или Розанов могли себе позволить, чтоб в тебе не было и грамма подобострастия, жалкой, рабской той любви, которая в глубине - пусть далеко и уж так запрятана, что и сам не найдешь, да мне то видно! - в глубине этой самой лепечет: "да я такой же, такой!" Вот в чем тут дело. А потому тебя всегда будут считать чужим, хоть бы ты себе и рожу заимел любую другую, хоть ты в лаптях ходи до самой смерти, зарабатывай тем, что плети лапти, хоть кроме кваса да лебеды и не лопай ничего. И нечего обижаться. Ты знаешь, почему обиделся? Да потому, что никакой ты не русский, и не еврей, а всего лишь интернационалист, вчерашний пионер. "Все люди братья!" - вот что в тебе с молодых ногтей гремит и покоя не дает. "Все люди братья!" - а они не хотят к тебе в братья - вот чудо-то. А ты уж набиваешься, хлопочешь, подлаживаешься, ловчишь, водку не закусываешь! - а что толку? Тот старик верно тебе сказал о евреях: один купил "жигули", но позабыл то, чего позабывать не след, что нельзя еврею пьяному садиться за руль, не положено, еврейская трусость не зря придумана: что русскому здорово, то жидам смерть!

- Ах ты, сволочь, гниль! - Лев Ильич нашарил в темноте мокрый ботинок и запустил в него.

Грохнуло, зазвенело, он в темноте ничего не мог сообразить - все не утихало. Сбросил одеяло, жарко ему было, душно.

Щелкнул выключатель: Костя стоял перед ним в трусах, с крестом на волосатой груди, моргал глазами, недоумевая.

- Да это сосед. Он в ночную смену работает. Возвращается и считает долгом возвещать о своем появлении. Как же - класс-гегемон! Ничего не сделаешь, да я тут и не прописан... Это вы, что ль, ботинком зафутболили?

Лев Ильич не ответил. Он увидел прямо перед собой стул, а на нем Костин пиджак и штаны, свисавшие на пол. "Господи, подумал он, какая во мне сидит пошлая литература, но однако ж литература, а больше и нет ничего..."

10

Лев Ильич боялся пошевелиться, чтоб не разбудить Костю. Так и лежал с открытыми глазами, прислушивался к себе. Уже рассвело, город за окном давно проснулся, идет там нормальная жизнь, а у него - Льва Ильича явно и жизнь, и мозги набекрень. Он с ужасом, с содроганием вспоминал вчерашний день: чудовищный разговор с Иваном, Надю, вцепившуюся ему в пальто, крик Ангелины Андревны и этот ночной кошмар. А ведь прав Иван - как бы до больницы не добраться. И так все сразу станет просто, все на своих местах: Феликс с Вадиком Козицким навестят, апельсинов притащут, новый анекдот приволокут, а он им потешную историю о своих однопалатниках, Таня - бутылку кефира, а может, цыпленочка-табака зажарит, да и Саша заглянет как-нибудь мимоходом, по дороге в университет на лекцию - передаст домашнее печенье Ангелины Андревны, о чернявой врачихе вместе пошутим... А может, оно и верно, может, в этом истина, чтоб жить как все - ну чего ты так уж выделиться захотел? Не зря ж, только выделился, сразу все и навалилось, а так жил себе - не хуже людей, ну были как же! - свои недоразумения, но до такого-то свинства никогда не доходил. Не в той ли твоей попытке начать придуманную новую жизнь и заключена вся причина... "Причина чего? - спросил он себя. - Что, Иван только в эту неделю появился, а трагедия с Надей, коль она существует, а не просто бред какой-то, а с Любой вся катавасия, а Саша - что, он другим, что ль, раньше был?" Ну хорошо, все это и без того было, было, но жить-то не мешало? Существовал себе милый, тихонько стареющий человек - некий Лев Ильич, были у него добрые друзья-приятели, славный дом, уважение на службе, книги почитывал, водочку попивал, за дамами в свободное время ухаживал, откликался, когда кому плохо бывало, не жадничал...

- Ну что тебе надо-то от меня?! - выдохнул он неожиданно для себя вслух, так и не поняв, кому это "тебе" - к кому он обращается.

Костя повернулся под шубой и глянул на Льва Ильича ясными, будто и не спал, глазами.

- Пробудились? Ну как?

- Перед вами стыдно. Да уж за вчерашнее ладно, вот, и ночью спать не давал.

- Покаяние - первое дело, только у вас оно, гляжу, прямо профессией становится: стыдно, совестно... Что ж мне, выгонять, что ль, на мороз, когда не в себе? Эх, Лев Ильич, отдались бы мне в руки, я б вас наставил на путь истинный... Впрочем, я зарок дал, хватит с меня, больше ни на кого не стану сил тратить - пустое все. Последний раз - вон, мы встретились в поезде - ездил к своему, прости меня Господи, ученичку. Хватит.

- А вы точно знаете этот "путь", может, и у вас не туда дорога?.. Или да, позабыл, у вас все несомненно. Тогда жалко, конечно, что разочаровались в человечестве.

Костя уже встал, натянул штаны, вытащил свою постель, вернулся.

- Давайте, пока гегемон спит - он теперь до полудня проваляется, если брюхо не заболит - жена и мальчонка ни свет ни заря ползком умотались, чтоб кормильца не потревожить. А мы сейчас кофеечку сварганим... Хотите побриться?..

Они сидели за столом посреди комнаты, Костя сдвинул к краю книги, рукописи, притащил табуретку, кофе в кастрюльке, аромат пошел по всей комнате. Хлеб да сахар поставил. Лев Ильич побрился, вроде полегче ему стало - день начался и слава Богу, что бы там ни было. За окном валил снег - вот тебе и весна, ну да только уютнее от того становилось...

"А почему он не может так жить? А как так?" Встал, помылся, кофию сварил и... То-то, что "и". Дел-то - встать да умыться, уют организовать, то-то и есть, что главное дальше, когда твоя свобода начинает действовать, первые эти движения, они и у кошки есть...

- А вы чем, Костя, занимаетесь?.. - благодушно спросил Лев Ильич, но вспомнил, что он так его однажды спрашивал, а тот рассердился. - Я просто вашей комнате позавидовал, - заспешил он, - и такой отрешенности: стол, книги и никого.

- А вы попробуйте, - ответил Костя, его ж собственную мысль сформулировав иначе. - Тем более, и комната чужая, и стол не мой. Тогда уж своему вчерашнему дружку завидуйте, там все свое да и качеством повыше - и комнатушка, и стол, и книги.

- Ну коли сердитесь, можете не отвечать. Простите.

- Да нету никакого секрета. Встаю, вот эдак, пока тишина, до полудня читаю, думаю, кое-что записываю. Потом приходится уходить - гегемон, проснувшись, первым делом включает радио на полную мощность, телевизор - все детские передачи смотрит, и еще, одновременно, магнитофон. Тут такое начинается - никакого смирения не хватит. И это не для того, чтоб мне досадить - для самоуслаждения. Ну а вечером опять: книги, размышляю.

- И давно вы так?

- Как?

- Такой образ жизни ведете?

- Да уж лет пять.

- Ну а... простите - кофе, хлеб?

- Ах, вот вы о чем? Ну этот мизер сегодня не проблема. Порой приятели из института, где я когда-то работал, реферирование подбросят - день, другой повожусь, месяц живу, а то еще что-то. Жалко, языков не знаю - тогда б и вовсе думать не о чем. Проблема ветчины существует только у нашей интеллигенции, отсюда все их высокие страдания: что можно продать за ветчину, а что, вроде считается, нет. То есть, продать-то все равно, конечно, продают, тут сомнений не существует, но по поводу чего надо покомплексовать, чтоб самому перед собой не так было совестно, да и ореол переживаний как-никак.

- Так вот... один и живете?

- Уж не откровенности ли вы от меня хотите услышать?

- Простите... А дальше?

- Куда дальше?

- То есть, вы так всю жизнь намереваетесь?..

- Вы имеете в виду, как я собираюсь реализовать свое такое вот существование? А я его уже реализовал. Вы знаете что-нибудь про живой опыт, умное делание, созерцание, тайные посещения Духа? - Костя допил кофе и закурил сигаретку.

- Что вы - куда мне до таких глубин.

- Ну вот так-то, - глянул на него Костя. - А когда такое с тобой происходит, неужто можно про что-нибудь иное думать, прикидывать или строить планы на будущее? Здесь все не от меня зависит.

"Кто из нас сумасшедший? - подумал Лев Ильич. - Впрочем, что я про это знаю..."

- И все-таки даже вы, с тем, что с вами происходит, не можете отрешиться от мира. Ну скажем, "гегемона" не замечать?

- Не могу, - ответил Костя и не улыбнулся. - Думаете, поймали меня, и я завяну от такой белиберды? Да нету, не может быть святого, которого бы не настигали испытания, а стало быть, сомнения, искушения. В том и дело, что они не напрасно посылаются - вразумляют и очищают. Мне это просто легче, чем другим, - скромно заметил он.

- "Гегемон", положим, не такое уж испытание, тем более, вы нашли выход взяли да ушли погулять. Бывают, конечно, пострашней...

- А что вы про это знаете - что со мной бывает?.. Ладно, - резко оборвал он. - Вы на своем еврействе споткнулись, кикнулись, как нынешние молодые люди говорят, так думаете, это действительно серьезно?

Теперь Лев Ильич на него повнимательнее посмотрел: хорошее лицо, только глаза больно горячи - умные, пронзительные даже, но больно горячи, будто и не добрые, уж очень своей идеей одержим.

- По-вашему, пустяк, что ли?

- Да вы крещеный человек или нет? - вскинулся Костя. - В Господа Иисуса Христа, в смерть Его крестились, или чтоб, уж и не знаю, правда, зачем, православным прослыть? Ну карьеры тут быть не может, мода, вроде бы, тоже к вам отношения не имеет... Тогда зачем - для душевного комфорта?

- Не пойму вашей горячности, - смотрел на него Лев Ильич.

- Горячности? Это ж вы мне на благодать все указываете, которая и тут и там - а в церкви - ну хоть со щами ее хлебай! Какая благодать, когда стоило какому-то ученому приспособленцу перед вами перья распустить - какой-то винегрет из мелкотравчатых идеек и рассуждений, - а вы тут же скисли, ну дали ему в морду, хорошо, а можно бы плюнуть да забыть. Но вы ж в альфе и омеге усомнились! А почему, знаете, почему?

- Почему? - спросил Лев Ильич.

- А потому, что не туда вы крестились, а про благодать в связи с этим и говорить нелепо. Теперь, вы, вон, со своей еврейской обидой нянчитесь, а накануне, да еще вчера, вас русская идея воодушевляла - прямо летели! Да какая идея? Что вы к России-то привязались? Этот краснобай вам вчера все русские подвиги перечислял: в семнадцатом веке "Добротолюбие" перевели, творения Святых Отцов, еще там что-то. Ну да он за это деньги получает - перечисляй. Великий подвиг! Семнадцатый век! А кто написал это "Добротолюбие", да ведь не в семнадцатом веке - поране, а кто были Святые Отцы - уж не русские ли? Небось, греки. А Киприан - не болгарин ли? Он бы еще вспомнил, какая хлопотня уж в девятнадцатом веке началась с переводом Библии на русский язык, какие споры-дискуссии, какая мышиная возня - кому можно давать читать, кому нет, только ли духовенству, мирянам ли... Может, и Библию в России написали? Так чего вы расплакались, чем тут есть гордиться? Если уж вам непременно национальную гордость охота испытывать, так по мне лучше евреем быть, чем русским - тут стыда да сраму не оберешься...

"Батюшки! - вздрогнуло что-то у Льва Ильича. - Так он же ночью мне тоже самое толковал - про то, кто имеет право... Кто о н... - ужаснулся Лев Ильич. - Сейчас это ведь Костя!.."

- Погодите, Костя, - сказал он в недоумении, - откуда вы знаете подробности о нашем с Сашей разговоре - Киприан, творения Святых Отцов? Вас тогда еще не было, я помню, как вы пришли?

- Помните? - сощурился на него Костя. - А о чем по дороге лепетали, когда я вас тащил - позабыли?.. Или чьи-то слова повторяете, извините, как на митинге: "Благодать от Сергия летит прямо через пять веков к Серафиму, а за пять веков на ком-то она почила..." Так, что ли, я вас цитирую - это сам слышал. "Почила!" Да уж, конечно, почила. Свет и в нашем жутком мире светит в том и обетование Господне, но Россия тут причем, русские?

- А кто ж Сергий был или Серафим? - уже в страхе спросил Лев Ильич.

- В том-то и дело - кто? Рабы Божьи, христиане, святые люди, а не русские, мордва, черемисы. Вы уж тогда размышляйте не о проблемах христианства, отправляйтесь в какой-нибудь наркомнац - было такое, помнится, учреждение, где Сталин наркомом... О чем речь - я никак в толк не возьму? И вы еще это искушением называете?

- Что ж, по-вашему, проблемы национальные - не живые проблемы, разве случайно все на них спотыкаются, а сколько крови через ту кровь пролито...

- Да мне-то что до нее! - крикнул Костя, - мало ль за что люди друг другу глотки перегрызают? Вот я вас потому и спрашиваю - крещеный вы или так, время проводите?

- Крещеный, - сказал Лев Ильич. - Только я в православие крещен, и для меня церковь та, что вон, где-то за углом, быть может, в переулке стоит. Пусть ободранная. И священник в ней - не святой, а такой как я - грешный и несчастный человек, и те ж проблемы каждый день кидают его на землю, когда он молит Христа или Матерь Божию о заступничестве, о том, чтоб дали ему силы справиться с ними.

- Ну пошли-поехали! За углом, Христа он молит. А если ему Христос не даст о чем он Его просит - да уж наверное не даст! Куда он побежит? Что там еще за углом, приглядитесь-ка? А там дадут и много за это не попросят - тридцать все тех же серебряников - цена не изменилась!

- Так о том и благовест, - чуть успокоился Лев Ильич, это уж он понимал. Все те же проблемы у людей и люди все те же.

- Нет, не о том благовест, - сказал Костя, - не для того Господь принял на Кресте муку, чтоб оправдывать эти ваши мерзости, и не для того дары существуют, чтоб эдак ими распоряжаться. Вы за угол намерены бегать: как же, несчастная русская церковь - ее Троцкий расстреливал, Сталин сперва рассеял по лагерям, добивал, а потом кой-кого приголубил, растлевал, Хрущев опять навел шороху, да и теперь та же игра - за веревочки дергают. Несчастная церковь святая, гонимая! Вы там, у своего ученого приятеля, что-то о расколе говорили, стало быть, знаете, читали, хотя слова у вас пустые, литературные: надрыв, раздвоенность, антихрист, апокалиптика... Этими, что ль, словами думаете, можно выразить тот ужас и падение богоносного народа и его духовенства в том славном семнадцатом веке, когда этот "надрыв" и "апокалиптика" проявились? Может, мы вещи своими именами назовем, вспомним, что тогда происходило - без Троцкого и Сталина, без Петра и чудовища Феофана - само собой, в той самой церкви, на которой благодать, которая, по вашим словам, все летала над этой, прости Господи, территорией, на ней же и опочила? Ну давайте, вспомним...