Паладинские байки

Черный единорог вышел на поляну. Голова его была высоко поднята, рог сверкал, как начищенное серебро, глаза горели синими звездами:

– Я снова властвую над этим местом! За это, как и обещал, помогу вам. Идемте.

Уже одетые Джудо и Аглая подошли к нему. Паладин положил руку на его холку, Аглая несмело прикоснулась к гриве. Адарбакарра насмешливо фыркнул:

– Чего ты боишься, дева? Берись крепче, не то потеряешься здесь.

Она стиснула шелковистую гриву, единорог наклонил голову, на кончике его рога разгорелся яркий огонь. Он топнул копытом, и все сияние Фэйриё вокруг них померкло.

А через мгновение стало светлее. Они стояли на узкой тропе среди черных елей, а впереди виднелся просвет.

– Вот и всё. Идите, – Адарбакарра отошел назад. – Я останусь пока здесь… но приду, как только позовете. Я обещал тебе, дева, и мое слово у тебя.

Аглая кивнула. Единорог сделал еще один шаг назад и исчез среди теней Сумбры.

Они прошли еще футов двести, и перед ними открылась широкая, округлая долина, лежащая между холмов, поросших темным хвойным лесом. Посередине долины раскинулось селение – типичная для здешних мест россыпь бревенчатых домиков под четырехскатными тесовыми крышами. Через долину протекала узкая речушка, и на ней виднелись три запруды с мельницами. Замок Кастель Креспо стоял на небольшом взгорке позади селения, к нему вела мощеная дорога. А вокруг селения почти до самых краев долины тянулись возделанные поля, на которых копошились люди, хотя солнце уже опустилось очень низко, и от окрестных холмов на долину упала тень.

– Боско Тенебро, – Джудо опять достал карту, развернул ее. – Стало быть, вон те огромные сараи – это то самое, о чем говорил Яно.

Аглая кивнула, достала из своей сумы подзорную трубу, разложила ее и вгляделась:

– Народу вокруг этих сараев крутится очень много… повозки ездят… дым валит из труб…

Она передала Джудо трубу, и тот принялся рассматривать и деревню, и баронский замок, и сараи.

– Сейчас туда соваться смысла нет. Пусть все разойдутся по домам, спать лягут… тогда-то мы и пойдем смотреть, что к чему, – он опять перевел трубу на странные сараи. – Что же они там делают-то, а?

Аглая ткнула его в бок:

– На мельницы посмотри. Видишь – оттуда что-то возят на телегах в бочках, прямо в эти сараи. Еще не догадался, что это?

– Да откуда же. Я в сельском хозяйстве не силен, – паладин послушно перевел трубу на мельницы.

– А я поняла, что они делают, и даже зачем дону Креспо народ оболванивать понадобилось, – вздохнула инквизиторка. – Это, Джудо, сахарная мануфактура.

Паладин не поверил:

– Сахарная? Так ведь в Орсинье сахарный тростник не растет.

– Помнишь, когда Нино нам рассказывал, как мадеруэльцев с дальних хуторов начала напасть одолевать, он сказал, что они белую свеклу сеять начали?

– Ну? Кормовую, знаю такую. Лошади ее любят. Другая скотина, небось, тоже, а на большее эта свекла и не годится. Брюква и то съедобнее. У нас в Ингарии эту свеклу народ ел только в голодуху, даже поговорка есть – «дошли до белой свеклы», в смысле, что жрать совсем нечего стало, дальше только кора с деревьев. Хвала богам, с тех пор как картошку из Мартиники завезли, давно уж такого не случалось.

– Да здесь, в самой нищей из провинций, народ ее тоже не жалует. Так-то скотину только кормят. Зато в Аллеманской Империи из нее сахар варить научились.

– Ни за что б не подумал, как по мне, репа слаще, – Джудо продолжил рассматривать указанную мануфактуру.

– А вот. Оказалось, что из нее сахар выходит не хуже тростникового и по качеству, и по количеству, только возни больше и процесс сложнее. Сахар – вообще дело прибыльное, видимо, дон Креспо поначалу пытался крестьян по-хорошему к нему привлечь, только они здесь ко всему новому с большим недоверием относятся, а сахар издавна из кленового сока варят. Это далеко не так выгодно, самим еле хватает, зато намного легче, и горбатиться на полях не надо, свеклу пропалывая. Вот народ свеклу сажать и на мануфактуре работать и не хотел, так дон Креспо и нашел способ их заставить. Выгоду он наверняка имеет большую, потому что в здешних местах, в отличие от Аллемании, эта свекла дает два урожая в год.

– Вот как, – паладин сложил трубу и отдал ее Аглае. – Выходит, всё дело исключительно в деньгах. Впрочем… я давно заметил: все преступления в общем и целом совершаются из-за денег, похоти и власти, ну, иногда – из мести. И всё.

– Да уж, – Аглая огляделась, подошла к большой коряге, лежавшей неподалеку, и села на нее, достала из мешка лепешку и колбасу. – Давай поужинаем, пока ждем…

Джудо к ней присоединился, и некоторое время они молча жевали. Потом Аглая со вздохом сказала:

– Знаешь, я вот всё думаю о… ну, о том, что с нами случилось в Фейриё. Поначалу у меня даже такая мысль крутилась – бросить всё, отказаться от обетов, уйти и сделаться вольной птицей. Ну… зарабатывала бы пеньем, зато ничто не мешало бы с тобой встречаться и... И вообще.

Паладин на нее искоса глянул, она не повернулась, продолжала задумчиво смотреть на долину.

– Понимаешь, я ведь не смогу в этом покаяться. Каяться ведь в грехах положено, в том, за что вину ощущаешь. А я не чувствую никакой вины. Не смогу покаяться, нет. Не только потому, что у нас выхода не было. Но и потому еще, что мне это очень понравилось, и мне этого очень хотелось. Да и сейчас я бы не отказалась... А раз я не смогу покаяться, то… я ведь не чувствую больше движения сил. Ну вот и подумала – может, и правда перестать быть инквизиторкой? Как у нас говорят – сгорел сарай, гори и дом. А потом… потом сообразила, что у этого чувства нет будущего. Даже если окажется, что я влюблена в тебя, что это по-настоящему, а не потому, что ты сидской крови, а я – двадцативосьмилетняя девственница, никогда не знавшая плотских удовольствий. Если бы мы были обычными людьми, а не посвященными, было бы намного проще. Но мы посвященные, и это на всю жизнь, даже если отказаться от обетов. Вот я и решила – пусть всё, что было, останется там, – она махнула рукой за спину, в сторону Сумбры. – Я по-прежнему хочу тебя, но это уже не имеет никакого значения.

Джудо вздохнул:

– Да у меня вот те же мысли, на самом-то деле. Я ведь... может, ты уже поняла. Я ведь не просто так женщин выбираю потрахаться. Мое сидское наследие – это помимо прочего еще и способность исцелять женщин, избавлять их от страхов, душевных ран и возвращать им радость жизни. И я, посвятив себя Матери, обещался служить Ей этой своей способностью, а Она усилила ее. Потому я никогда не смогу быть с какой-то одной, даже если полюблю. Мне нравится дарить им утешение, это так... хорошо. Когда видишь, что с их душ исчезают пятна и раны, и они наполняются светом жизни. Это правильно. И так нужно. Так мне назначено Матерью.

Аглая прислушалась к себе, к своим ощущениям, и поняла, что на ней эта его способность тоже сработала: пережитое на алтаре демонопоклонников она теперь вспоминала даже как-то с юмором, без страха и без ужаса.

– Все могло бы сложиться иначе, но уж есть как есть, – кивнула она. – Пусть это останется приятным воспоминанием. Вот только не знаю, смогу ли я дальше... смилуется ли надо мной Дева. Так что я, пожалуй, в монастырь уйду. Раз уж инквизиторкой мне больше не быть… Боюсь, что и сейчас от меня тебе толку немного будет.

Джудо погладил ее по плечу, и от этого прикосновения она ощутила только дружеское тепло:

– Не бойся. Справимся как-нибудь, если на то милость божья. Это хорошо, что ты потребовала у Адарбакарры слово, и он его тебе дал. Пригодится… О. Слышишь? Никак, колокол.

Действительно, над долиной поплыл размеренный колокольный звон, люди на полях тут же побросали работу, построились попарно и четкими колоннами двинулись в деревню, где, дойдя до площади, разошлись по домам. В домах начали зажигаться вечерние огни, из труб пошел дым.

– Хитрое заклятие, – сказала Аглая, снова достав трубу и разглядывая деревню. – Сложная печать подчинения. Талантливый он, этот дон Креспо, что ни говори. Целую деревню вот так зачаровать – это не приворот сделать или проклятие наложить. Тут надо очень старательно и тонко сплетать силы, четко и подробно всё расписывать… Иначе бы у него вместо армии послушных сообразительных рабов получились бы тупые зомби, которым все приказы разжевывать подробно надо... А тут – только по сигналу колокола меняется приказ. И подозреваю, что печать ночью ослабевает. Как только они заходят в дома и прекращает звонить колокол – так и ослабевает. Не исчезает, конечно, но по крайней мере люди начинают жить более-менее обычной жизнью. Сомневаюсь, что вообще возможно прописать в таком заклятии приказы готовить ужин, мыться, переодеваться, ложиться спать…

– Трахаться, – добавил Джудо. – Но вот трахаться прописать как раз можно. Дон Креспо – человек, похоже, очень практичный, он ради собственных доходов решил еще и количество подданных увеличить. И, по всему судя, это у него даже отдельным заклятием прописано. Я чую, там – он махнул в сторону селения, где уже начали гаснуть огни в окнах – там сейчас вповалку трахаются все подряд.

Аглая вздохнула:

– Скотина этот Креспо. Здесь населения знаешь почему так мало? Потому что здешние женщины роды переносят очень плохо. Видел же, какие они тут почти все – бедра узкие, кости хрупкие, у каждой третьей после тридцати зоб появляется… Чтоб в обычной орсинской семье было больше трех детей – редкое дело. Разве что жена не орсиньянка. Орсиньянки так не станут рисковать, даже если роды легкими были... Тут даже говорят так: «Первое дитя – случайность, второе – желанная радость, третье – божий подарок, а четвертое – верная смерть». Сейчас-то королевские лекари и маги помощь в родах оказывают бесплатно, по королевскому указу, но до такой глуши это еще не добралось, так что здесь все по-старому, вот народ и бережется. Тут еще и потому языческих жрецов до сих пор привечают, что те амулеты от зачатия делают. Купить-то – денег жалко, проще курицу жрецу отнести, – она опять вздохнула. – И, главное, никто из молодых магов и медиков ехать в такие места не хочет, его величество принудительную практику, говорят, вводить собирается.

Паладин поморщился:

– Мне уже хочется дону Креспо шею свернуть... Так. Давай подумаем, что и как делать будем.

– Сам понимаешь, что от меня толку никакого, я уже говорила, – Аглая опустила взгляд. – Вся задача на тебя ляжет.

Он прищурился, глядя на нее искоса:

– Вот не надо прибедняться, Аглая. Между прочим, чтоб хорошо молиться, особые мистические умения не нужны, а нужна только искренняя вера. А она у тебя есть. Твои молитвы тогда, когда меня из-за того мяса клятого накрыло, очень мне помогли, видела же, как я быстро справился. Не без твоей помощи ведь. Так что... сейчас мы тихонько, не применяя никаких мистических умений, как обычные люди, двинемся к церкви и туда зайдем. На что хочешь спорю – церковь у них давненько стоит позаброшенная. Вот мы и зайдем туда… А там видно будет.

До церкви они дошли уже в полной темноте. Небо затянуло низкими тяжелыми тучами, полностью скрывшими луну, и Аглая ничего не видела, так что Джудо крепко держал ее за плечо – он-то обладал сидским ночным зрением.

Выйдя на площадь, он остановился, стукнул по земле каблуком. Раздался глухой металлический гул.

– Однако… Знаешь, чем тут площадь вымощена?

Аглая присела, пощупала:

– Металл какой-то. Странно.

– На котлы похоже. Широкие такие, низкие... Медные… скорее даже такие огромные глубокие сковородки или тазы, – паладин тоже присел, разглядывая этакое диво.

– Видать, поначалу Креспо пытался как-то народ без магии заставить на сахарной мануфактуре работать, – Аглая встала. – Это ведь здешние котлы для вываривания сахара из кленового сока. Поотбирал у людей, площадь вымостил... возможно, крестьяне после этого попытались взбунтоваться, вот он и прибег к кровавой магии.

– Какой изобретательный выродок, однако, – плюнул паладин. – Эту бы изобретательность да на что хорошее... Эх… Ладно, идем в церковь.

Церковь оказалась пустой и открытой. И темной – ни одна лампада не горела, хотя должны бы по церковным правилам. Аглая и Джудо зашли внутрь, паладин закрыл двери (запереть не смог, поскольку на церковные двери никогда не вешают замков и засовов), затем закрыл ставни во всех пяти окошках, и только после этого достал светошарик.

– Ты прав был. Давно здесь никто не вел службу, – Аглая с осуждением и сожалением оглядела запыленный и затянутый паутиной центральный неф и алтарь с засохшими цветами, судя по тому, как их обтянуло паутиной – прошлогодними.

– Не меньше года, – паладин подошел к апсиде и осветил шариком большую икону. Пыль ее почти не затронула, и образы богов были яркими и светлыми.

– Совпадает с показаниями домины Серби, – кивнула Аглая и подошла к левому притвору, где стоял деревянный шкафчик с принадлежностями для служб. – Та-ак… о, масло еще осталось!

Она потрясла бутылочку с оливковым маслом, загустевшим от времени. Вынула из шкафчика связку фитильков для лампад и подошла к иконе, заправила три лампады:

– Надеюсь, масло хоть и старое, но гореть будет хорошо… У тебя есть огнекамешек?

Паладин порылся в карманах, достал изящную серебряную коробочку с дымными палочками:

– А как же. Боги, как пыхнуть хочется! Устал я как-то от всего этого. Но рано нам расслабляться…

Аглая взяла одну палочку, зажгла ее о камешек, подпалила фитильки лампад, борясь с сильным желанием пыхнуть хоть разочек. Вместо этого загасила палочку и вернула паладину. Он с сожалением спрятал коробку, подошел к алтарю, вынул из вазочки засохшие цветы и поставил туда увядший букетик, который выпутал из своей прически.

– Не очень-то букет, ну что есть, да простят меня боги, – он опустился на колени перед алтарем, приложил ладонь к груди и зашептал молитву. Аглая к нему присоединилась, и они стояли рядом, молясь шепотом и глядя на икону, освещенную лампадами. Лампады нещадно коптили и мигали (все-таки масло успело подпортиться), и от того лики казались живыми. Мать, Дева, Судия, Мастер, Хранитель – все пятеро смотрели на паладина и инквизиторку строго и в то же время с одобрением.

Закончив молитву, Джудо встал:

– Что ж, пора, пожалуй. Надо мне наведаться в замок. Глухая ночь, дон Креспо, небось, дрыхнет вовсю.

– Но как же, там у него, наверное, полно охраны, да и магия… – Аглая с тревогой посмотрела на него. Паладин пожал плечами:

– Ну а что делать-то? Утра, что ли, ждать? Утром он на нас всех поселян натравит. Прикажет им нас на кусочки разорвать – и всё. И ничего мы сделать не успеем. Нет, только ночью. Пойдем, позовем Адарбакарру.

Они вышли из церкви, тщательно прикрыв за собой дверь, чтоб ни лучика света от лампад не просочилось наружу.

На улице было темно, и в низких тучах ворочалась приближающаяся гроза. Деревня спала мертвым сном, нигде не светилось ни одного огонька. Но это совершенно не означало, что опасаться нечего и некого. Конечно, наверняка у дона Креспо есть какие-нибудь соглядатаи, иначе он был бы последним дураком.

И как только Аглая и Джудо подумали об этом, как между домами мелькнул тусклый свет, и на площадь выбежали восемь молоденьких женщин, все как одна одетых в красные шелковые юбки с коротким, до колен, подолом, да еще и разрезанным по бокам до пояса. На ногах у них у всех были высокие сапоги из черной кожи, а сверху – кожаные же черные жилетки, на манер местных камизелек, только куда более облегающие и с огромным декольте. Кожаные камизельки, похоже, были напялены прямо на голое тело. И у каждой девахи в одной руке был здоровенный кнут, а в другой – факел.

Увидев паладина и инквизиторку, они переглянулись, и та, что была впереди остальных, высокая и удивительно светловолосая для орсиньянки, крикнула:

– Ага!!! Чужие! Хватай их!!!

Они развернули кнуты и кинулись на гостей. Джудо тут же шагнул вперед, закрыв собой Аглаю, и посмотрел блондинке прямо в лицо, в глаза. Она на мгновение запнулась, Джудо воспользовался ее замешательством, призвал круг света. Хлопнуло, полыхнуло белым, одновременно ударила молния, и огромный купол яркого света накрыл и паладина, и инквизиторку, и всех восьмерых соглядатаек. Девахи остановились, некоторые даже попадали, выронив факелы – круг света, вызванный силой Девы, на несколько мгновений перекрыл заклятие, под которым они находились, вызвав растерянность и замешательство. Паладин этим воспользовался, и призвал на сей раз очищение – тоже на всех.

Голубоватое сияние разлилось от него и прокатилось волной до края площади, омывая всех на своем пути.

Блондинка, упавшая на колени, не отрываясь смотрела паладину в лицо. Он подошел к ней ближе, все так же глядя в глаза, забрал кнут, повернулся к другой, поймал ее взгляд, и тоже обезоружил. И как-то очень быстро так получилось, что все восемь застыли вокруг, кто на коленях, кто лежа, и смотрели на него, не отрывая взгляда, а их кнуты он позабирал и сунул эту охапку Аглае.

А потом сказал:

– Вы больше не рабыни.

Женщины зашевелились, неуверенно переглядывались, касались друг друга, зачем-то ощупывали собственные лбы. Потом блондинка медленно проговорила:

– Как… это ты сделал? Мы… не чувствуем больше печати…

Джудо тяжко вздохнул:

– Некогда объяснять. Времени нет. Ну-ка, быстро все в храм, и молитесь с посвященной Аглаей, чтоб печать вас снова не одолела.

Они начали вставать, шатаясь, держась друг за друга, и пошли к церковным дверям. Аглая открыла им, и женщины зашли внутрь, скучились перед алтарем, разглядывая икону, освещенную лампадами. А потом все как одна опустились на колени и, плача, принялись сбивчиво молиться.

Аглая повернулась к Джудо:

– Очаровал сразу восемь женщин… ну ты силен. Теперь-то что?

– Как и собирались, – паладин потер лоб. – Будем звать Адарбакарру. Времени мало, Креспо уже, небось, почуял, что его печать сломана и эти женщины ему больше не подчиняются. Вот же ж дерьмо… завел себе наложниц, да еще сделал из них палачек и соглядатаек. И нарядил, как инквизиторок в походе.

– Да как ты можешь сравнивать это пошлое барахло с нашим походным облачением! – возмутилась инквизиторка. ­– Ничего общего!

– Хм... ну… мне оно показалось похожим… только без рубашек. Эти кожаные корсеты… сапоги… – паладин сделал невинное лицо. Аглая еле удержалась от того, чтоб его не стукнуть.

– Шутки шутить потом будем, Джудо. Лучше скажи, как Адарбакарру позвать?

– Я сам позову, – Джудо прикрыл глаза, тихонько пропел странным, нелюдским голосом:

– Адарбакарра!!!

Темноту на площади разорвало серебряным сиянием, и черный единорог явился во всей красе.

– Вот он я, внук кровавой сиды.

– Адарбакарра, пришла пора исполнить обещание, – Аглая бесстрашно посмотрела в его горящие голубым пламенем очи. – Помоги нам против нашего общего врага.

– Я обещал тебе, дева, – фыркнул единорог. – Так и быть. Ну, внук кровавой сиды, садись мне на спину. И постарайся не задеть меня своим мечом, когда будешь им размахивать. Не люблю я ваше холодное железо...

Паладин утер лицо ладонями, словно умываясь, и преобразился. Теперь он выглядел так же, как тогда, когда явился на поляну, где сектанты собирались принести Аглаю в жертву демону: весь светился, а глаза горели серебряным пламенем. Он положил руку на холку Адарбакарры, повернулся к Аглае и сказал, глядя ей на плечо:

– Молись, Аглая. Молись крепко!

И легко запрыгнул на спину черного единорога. Тот взвился на дыбы, молотя серебряными копытами по воздуху, как заправский рыцарский конь на традиционном турнире, и пронзительно заржал. На его роге разгорелось белое сияние, он гулко стукнул копытами о вымощенную медными сковородами площадь, из-под копыт побежала серебристая дорожка, и он помчался по ней – быстро, быстрее, чем вообще может бежать обычная лошадь.

Аглая прижала ладонь к груди:

– Да хранят тебя боги, Джудо!

Снова грянул гром, ударила молния, попав прямо в золоченый акант на церковном шпиле. Пятилистник разгорелся, с него сорвалось пламя, и вслед за паладином и Адарбакаррой полетел огненный феникс, быстро догнал их и сел на плечи паладина, не складывая крыльев. Хранитель, посланник богов и покровитель отчаянных, безумцев и героев, а также всех тех, в ком течет кровь фейри и людей, пришел на помощь Джудо.

С неба хлынул поток воды, гася валяющиеся факелы. Аглая отбежала под навес церковного крыльца и посмотрела в сторону замка Кастель Креспо. Оттуда исходила темная, гнетущая, удушающая сила, страшная и омерзительная, и в эту тьму летело пятнышко света. Аглая машинально приложила руку ко лбу и призвала на себя очищение, запоздало сообразив, что теперь она этого не может. И с невероятным удивлением ощутила, что – может. Не так мощно и сильно, как раньше, но может.

– Дева и Мать, Судия, Мастер и Хранитель, сберегите посвященного Джудо! Даруйте ему вашу милость и вашу силу! – прошептала она, и вошла в церковь, не закрывая дверь.

Женщины стояли на коленях перед алтарем и плакали. Им было очень страшно, это чувствовалось. Аглая прошла вперед, встала у алтаря и подняла руки:

– Не бойтесь. Милость богов с вами. Видите – вы свободны от кровавой печати.

– Ах, сеньора, – всхлипнула блондинка и утерла слезы грязной ладонью. – Вы и не знаете, что тут творится-то… Сейчас свободны, так Коррадо все равно нас обратно зачарует. У него банок-то с кровью полны кладовые... всех, всех ведь зачаровал... Все Боско Тенебро, мы и оглянуться не успели.

Другая, чернявая, как и большинство орсинцев, вздохнула:

– Нас-то... он не крепко причаровывал. Поначалу только. А потом... как мы деток от него народили, он с нас чары немножко снял, велел за остальными присматривать. А ежели не будем слушаться – грозился деток… перерезать... – она забилась в рыданиях, и блондинка обняла ее за плечи.

Аглая опустила руки на алтарь, провела по гладкому камню, сметая пыль и паутину, стряхнула на пол:

– Говорю вам – не бойтесь. Надо только до утра продержаться… – она оглядела их, вкладывая в свой взгляд спокойствие и уверенность, которых у нее самой не слишком много было. – Будем молиться и уповать на милость богов.

Она прикрыла глаза и глубоко вдохнула.

Снаружи ударил гром, от ветра распахнулись все ставни на окнах, женщины вскрикнули. Аглая уперла ладони в гладкий камень алтаря и четко, уверенно, громко начала читать первый псалом из Книги Песен.

Простые и понятные слова, знакомые всем. Женщины подхватили их нестройными, дрожащими голосами. Аглая почувствовала необыкновенный прилив сил, и с удивлением увидела, что полированный гранит под ее руками начал светиться. Боги отозвались на ее молитву, и страх пропал начисто. Сомнения исчезли. Осталась только вера.

Она потом не могла вспомнить толком, сколько времени простояла так, читая подряд все псалмы и молитвы, какие только приходили в голову.

Снаружи, в обычном мире, гремела гроза, а в ментальном плане бушевала битва, отголоски которой доносились до Аглаи вместе с раскатами грома. Сама она чувствовала себя скалой в этом бурном море, скалой, на которой нашли пристанище измученные птицы. Волны бились в нее, сотрясали и окатывали сверху донизу… восемь птиц-женщин жались к ней, и вторили ее голосу. И становились сами сильнее.

А потом всё кончилось. Гроза ушла на рассвете, омыв и очистив всё вокруг. Больше не было удушающей вони кровавой магии, не чувствовалось кровавое заклятие, мир был спокоен и удивительно тих вокруг.

И в этой рассветной тишине раздался стук копыт.

Аглая, пошатываясь от усталости, вышла из-за алтаря, подошла к двери и толкнула створки. Женщины пошли за ней.

На площадь въехал верхом на Адарбакарре Джудо. Выглядел он очень уставшим и измученным, почти не светился, хотя в глазах всё еще горело фейское серебро. Да и черный единорог как-то потускнел, видно было – обессилел слишком. На плече паладина сидел феникс с полусложенными крыльями, отчего казалось, что на плечах у Джудо огненный плащ. Меч в ножнах висел на перевязи, левой рукой паладин держался за гриву единорога, а на кулак правой была намотана та самая веревка с волосом единорога… на которой он волок по земле связанного человека в довольно богатой, но уже изорванной и испачканной одежде, неожиданно блондинистого для орсинца.

Адарбакарра остановился, опустив голову и пошатываясь. Аглая подошла к нему, погладила осторожно по морде. Единорог ткнулся храпом ей в вырез блузки:

– Дева, выполнен ли наш договор?

– Выполнен, Адарбакарра, – сказала она. – Благодарю тебя за помощь.

Он поднял голову, фыркнул:

– Передай людям, чтоб больше не смели меня призывать… пусть лучше никак не призывают, чем соленой телятиной, бр-р-р…

– Не опасайся, они больше не посмеют, – усмехнулась инквизиторка. – Но все-таки ты ведь их защитил, так или иначе.

Адарбакарра повернул голову, посмотрел на женщин за спиной Аглаи, глядевших на него с восторгом:

– Потому что тебе обещал.

Она снова погладила его по тонкой серебряной стрелке на морде, идущей от рога к черному бархатному храпу.

Феникс взмахнул крыльями, взлетел, сделал круг над площадью и взмыл в небо, тая среди утренних легких облачков, освещенных еще не взошедшим солнцем.

Джудо спрыгнул, потер лицо, потряс головой. Бледное сияние ушло из его глаз, перестали светиться и волосы. Он подтянул поближе пленника:

– Едва удержался, чтоб не убить. Итак, дон Коррадо Креспо собственной персоной, малефикар и еретик, – он легонько пнул в бок Креспо, тот дернулся, замычал сквозь кляп.

Аглая подошла ближе, взяла паладина за руку:

– Ты вернулся… Хвала богам!

– И благодаря тебе. Ты хорошо молилась, Аглая, – он перехватил ее руку, поднес к губам и поцеловал.

Женщины смотрели на него с восхищением, не отрывая взгляда. Наконец, блондинка посмотрела на пленника, и вдруг как взбесилась:

– Ага, попался наконец, выродок!!! – она подскочила к нему и принялась его бить ногами, выкрикивая грязные ругательства. Джудо сгреб ее за кожаную жилетку и оттащил:

– Сеньорита, успокойтесь. Оставьте что-нибудь и Святой Инквизиции.

Она повернулась к нему, уткнулась ему в грудь и расплакалась. Джудо, гладя ее по волосам, проговорил:

– Тихо, тихо… всё теперь будет хорошо.

Одна из женщин робко спросила:

– А... заклятье точно не вернется?

– Нет, – Джудо поднял кулак с веревкой. – Никаких больше заклятий не будет. И дона Креспо тоже. Его скорее всего казнят смертью, а баронство передадут под временный протекторат наместника.

Блондинка всхлипнула:

– А я? А мы… нам ничего не будет?

Аглая посмотрела на нее, на Креспо и ужаснулась: сходство обоих говорило о том, что они явно брат и сестра. Выходит, дон Креспо под заклятие подвел и свою сестру, сделал ей ребенка и заставил служить себе… Ее передернуло от отвращения и она еле подавила желание убить Креспо на месте.

– Вы были под заклятием и не можете отвечать за свои действия. Если вы служили ему не по своей воле, и Инквизиция это установит – вас оправдают, может быть, вы даже получите право наследовать баронство, разве что теперь тут все-таки будет управитель от наместника, – сказала она.

– Я... я пыталась его утихомирить, отговорить… – плакала на груди у Джудо сеньорита Креспо. – Он... он меня изнасиловал, чтобы под заклятие подвести. По-другому, наверное, не получалось... Может, боялся, что если просто по крови, так вместе со мной и его дочка под чары попадет... Адалию-то он любит, как и мать ее покойную, эту ведьму алевендскую... Это она Коррадо, видать, кровавой магии научила. Я всегда знала, что она еретичка, эта сучка в церкви на моей памяти только раз была, когда Адалию именем нарекали. А так – всякий раз, как праздник и в церкви надо быть, больной сказывалась, хотя здорова она была, и померла-то от того, что на охоте с коня свалилась, да головой об камень...

Сеньорита Креспо утерла слезы и зло посмотрела на брата, но уже не порывалась подойти к нему и бить ногами. Джудо, гладя ее по голове и плечам, сказал:

– Этот кошмар закончился. Всё будет хорошо, – он отстранил ее, поцеловал в лоб, отчего женщина прямо на глазах расцвела и успокоилась. – Идите в церковь, поблагодарите богов за милость и помощь. А потом найдите нам пристойных лошадей, чтоб в Мадеруэлу съездить. Другие… не скоро еще очнутся после заклятия, спать будут двое суток, не меньше. Так что вы тут сейчас останетесь за главных, и вам придется людям все рассказать.

– А вы? Вы разве нас оставите? – спросила с тревогой одна из женщин.

Аглая покачала головой:

– Придется. Ненадолго. В Мадеруэлу уже вызваны инквизиция с паладинами, и мы должны встретить их, передать им Креспо. Им придется расследовать и здесь, и в Мадеруэле, там тоже нехорошие дела творились.

Джудо добавил, глядя на сеньориту Креспо:

– Я-то уж точно вернусь. Тут для меня еще дела найдутся... А вы делайте пока, как вам посвященная Аглая сказала.

Женщины, повздыхав, ушли в церковь, и причем все как одна томно оглядывались на паладина.

Адарбакарра фыркнул:

– Ах, люди, люди... Жаль, что я не потребовал в качестве награды голову этого мерзавца.

– Не беспокойся, он будет покаран со всей строгостью, – Джудо подергал веревку и вздохнул:

– Хотя, если ты будешь настаивать…

– Нет, – единорог покачал головой. – Вершите уже свое правосудие, люди. У вас иногда это неплохо получается. Я всё равно благодарен вам. И должен больше, чем сделал. Этот кровавый маг убил одного из наших, оттого-то он и обрел такую силу. Мы мстили... Ты думаешь, его жена-ведьма просто так с коня свалилась? Но это всё, что мы успели сделать – он изгнал всех моих подданных, а на меня наложил печать и запер в Сумбре. Так что вы справились за нас. Ты, внук кровавой сиды, сражался вместе со мной, а ты, дева, призвала помощь ваших богов… Они нас не слишком жалуют, но иной раз милостью одаривают… думаю, только ради вас. Так что я хочу вознаградить тебя, дева.

Он опустил голову – низко, так, что рог коснулся мощеной медными котлами-сковородами площади, поднял переднюю ногу и резко ударил копытом по рогу. Аглая вскрикнула в ужасе. Рог с резким звоном сломался почти у самого основания. Адарбакарра поднял голову, потряс ею:

– Ох, больно... Ну, дева, бери, он твой. И делай с ним что тебе угодно.

Аглая робко подняла серебристый рог:

– Но это… такой щедрый, такой… особенный дар…

– У меня вырастет новый, – усмехнулся почти по-человечески единорог. – Ты думаешь, откуда берется у вас, людей, то, что вы зовете «костью единорога»? Белые и черные ходят в ваш мир, когда наступает пора линьки. Редко это случается, но все же бывает. Мы сбрасываем в потаенных местах рога и волос, обновляемся в источниках и возвращаемся в Фейриё... где у нас отрастают новые гривы, рога и хвосты. Ну а такие как внук кровавой сиды отыскивают места нашей линьки... я знаю, что наши рога имеют для вас большую ценность, а это единственное, чем я могу наградить, не вводя тебя ни в какие обязательства по отношению ко мне.

Аглая молча ему поклонилась.

Адарбакарра еще раз мотнул головой, постучал копытом по гулкой меди, вызывая серебристую дорожку, развернулся и ускакал по ней, не прощаясь. Джудо посмотрел ему вслед, махнул рукой, повернулся к Аглае:

– Вот и всё... Ну что, ты по-прежнему в монастырь собираешься?

Она погладила рог, усмехнулась:

– Ага, как же. Разве что на старости лет, и то если радикулит одолеет.

На том и кончилось это необыкновенное приключение, потому что дальше началась обычная инквизиторско-паладинская рутина: расследования, допросы подозреваемых и пострадавших, и прочее, и прочее, и прочее. Аглае и Джудо пришлось этим заниматься вместе с остальными храмовниками и инквизиторами, а Джудо к тому же как посвященному Матери довелось заняться и исцелением всех восьмерых наложниц Креспо, так что им обоим некогда было и вспомнить о том, что случилось в Сумбре.

В Мадеруэле после следствия основали монастырь, куда и определили отбывать покаяние всех тех, кто не слишком замарался в ереси. Тех же, кого нашли виновными в ереси и кровавой магии, увезли в Арагосу, где кого казнили, кого заклеймили и отправили пожизненно на каторгу по королевским законам. Дон Креспо сложил голову под гильотиной, его дочь, четырнадцатилетнюю красавицу Адалию, инквизиция арестовала прямо в Арагосском пансионе для благородных девиц, где та воспитывалась. Адалия старательно отпиралась от отцовских дел, но после долгих допросов ее все-таки признали воспитанной в ашадарской ереси, и отправили отбывать покаяние за себя и родителей в монастырь – пожизненно. Показательный публичный суд над еретиками и малефикаром Креспо, а затем публичная же казнь отбили у местных охоту демонопоклонством заниматься. Сестру дона Креспо признали невиновной и жертвой колдовства, она унаследовала Креспо, но замуж так и не вышла. Ее сына от собственного брата, зачатого насилием, архонты провели через обряд очищения, и маркиз Орсино, как королевский наместник, выдал ей бумагу, согласно которой этот ребенок становился ее законным наследником. А сахарные мануфактуры продолжили работу, хоть и после долгих и бурных споров с участием боскотенебрян и мадеруэльцев, которые хотели их спалить поначалу, но потом подумали и решили, что дело выгодное, да и жалко, все ведь уже построено, а на полях новый урожай поспевает. Так что с тех пор в Орсинье и началось собственное сахарное производство, отчего провинция стала богаче и благополучнее, туда охотнее стали переселяться из других провинций, и не только поселяне, но и образованные люди, в том числе маги и медики. Так вот и получилось, что косвенным образом белая свекла и сахарные мануфактуры помогли со временем побороть тамошние ереси.

А тот самый Аглаин чулок с дыркой и пятнышком крови паладин Джудо себе на память оставил.

О чувствах и долге

Обратный путь через Сумбру из Боско Тенебро в Мадеруэлу занял часа два, не больше. Джудо ехал верхом на крупном сальмийском жеребчике, которого сеньорита Креспо сама вывела из баронской конюшни. Аглае досталась кобылка-полукровка – по всей видимости, от этого жеребчика и местной орсинской лошади. Связанного по рукам и ногам дона Креспо водрузили на грузового осла. Барон пребывал в помраченном сознании, и явно не очень-то соображал, что происходит. Так что всю дорогу молчал, разве что тихо постанывал сквозь кляп.

Сумбра теперь была совсем не такой мрачной, какой показалась поначалу. Тихо здесь было и сумрачно, но не жутко.

– Вот теперь Завеса здесь в порядке, – сказал Джудо, прислушавшись к своим ощущениям. – И хорошо. Теперь дорогу тут можно будет наладить пристойную.

Аглая вздохнула:

– Да уж. Интересно, как скоро сюда доберется наша комиссия?

Паладин пожал плечами:

– А кто их знает. Нам главное – этого гада под замок посадить... а расследование по всей форме мы и сами начать можем. Только… бумажек ведь теперь писать надо целую кучу, терпеть этого не могу. Меня в кадетстве этак наказывали – сажали всякие ведомости писать у интенданта. Мол, почерк у меня красивый. Тьфу.

На мадеруэлской стороне, оказывается, их уже ждали. Местные из любопытства с раннего утра, после жуткой грозы, полыхавшей за холмами, но там и пролившейся, съехались к дальним хуторам, через которые шла дорога на Боско Тенебро, вроде бы для сенокоса, но на самом деле они не столько косили, сколько то и дело поглядывали в сторону Сумбры. Появлению паладина и инквизиторки с повязанным бароном они обрадовались безумно. Барона тут же засадили в самый крепкий погреб, на крышке которого Джудо старательно начертал запирающий знак – причем начертал собственной кровью, так что Креспо теперь бы никак не смог выбраться. Ни один людской маг крови не сумел бы разрушить печать, наложенную кровавым сидом. А после того паладин с Аглаей пообедали да и спать завалились. И спали до следующего утра.

А уже утром приехала наконец комиссия, и большая: архонты Судии и Мастера, архонтисы Девы и Матери, и предстоятель Хранителя, и при них посвященные, да еще несколько паладинов-храмовников с лучшим дознавателем из городских паладинов Арагосы, а также всё выездное отделение арагосской инквизиции с преосвященной Катариной во главе. Выяснилось, что Лучано приехал в Арагосу через день после того, как Джудо и Аглая отправились в путь, и, выслушав его рассказ, время тянуть уже не стали, на следующее утро и выехали. А в Сантильяне уже встретились и с Тьерри, который тут же письмо Аглаи и вручил Торресу (который показался ему самым грозным и важным в этой компании). Стало понятно, что теперь-то такая большая толпа не нужна, но решили уже все-таки в Мадеруэлу и Боско Тенебро наведаться, а там видно будет.

Появление комиссии вызвало у мадеруэльцев перепуг и облегчение одновременно. Всю гостиницу пришлось отдать для постоя, но Нино не жаловался, а уж когда узнал, что за еду и лошадиный корм ему еще и заплатят, то обрадовался. По закону-то община должна была бесплатно кормить и обустраивать и паладинов, и священнослужителей, и инквизицию, но архонты, посовещавшись, решили, что для бедной Орсиньи и тем более такой глуши это будет слишком накладно, так что решено было заплатить хотя бы за еду и фураж.

Для начала архонты, Торрес и Катарина решили заслушать доклады Аглаи и Джудо. Докладывали они вместе, и пришлось рассказать обо всём, и о том, что случилось в Сумбре, тоже. Рассказывала сначала Аглая, затем Джудо. Он закончил на том, как пленил Креспо – не без помощи короля черных единорогов и самого Хранителя.

После этого архонты некоторое время молча обдумывали, потом начали спорить, считать ли нарушением обета и грехом случившееся в Фейриё, и если да, то стоит ли наказывать за это посвященную Аглаю, пока наконец преподобный Эспозито, предстоятель Хранителя, не сказал:

– Формально посвященные Аглая и Джудо согрешили... но выбора у них не было. А уж само то, что боги отозвались на молитвы посвященной Аглаи и послали Хранителя на помощь посвященному Джудо, говорит о том, что они не видят за ними вины и нарушения обетов. Так смеем ли мы обвинять посвященных в этом?

Архонт Судии согласился:

– Само собой, не смеем. Боги уже решили сами. Так что я думаю, что даже никаких епитимий налагать не стоит.

Катарина, смерив Джудо подозрительным взглядом, пожала плечами:

– Вижу, что большинство из вас согласны с этим мнением, потому не стану настаивать на епитимьях для обоих. Хотя я как раз считаю, что надо бы. Выхода, конечно, у них не было, и я бы наложила епитимью не за сам факт, а за то, что они оба это грехом не сочли и каяться не намерены.

– По-моему, вы придираетесь, преосвященная, – усмехнулась архонтиса Матери. – И потом, даже если бы другой выход был, я бы и тогда настаивала на отказе от епитимий, ведь паладин Джудо – посвященный Матери, его долг – избавлять женщин от душевных страданий, а посвященная Аглая, пережив попытку жертвоприношения с изнасилованием, несомненно нуждалась в избавлении от этого тяжкого и крайне неприятного груза.

Поджав губы, Катарина перевела взгляд на архонтису Девы, ища у нее поддержки в этом вопросе, но та, до этого пристально разглядывавшая обоих «виновников», неожиданно согласилась с мнением других архонтов:

– Вы правы, преосвященная Роза, преосвященный Даниэло, преподобный Эспозито. Боги уже решили за нас, потому мы должны прекратить обсуждать этот вопрос и перейти уже к обсуждению дальнейших действий. У нас тут имеются одиннадцать трупов демонопоклонников, застигнутых и убитых на месте преступления. Паладин Джудо, конечно, перестарался, но опять же, он находился в некотором помрачении, да и выхода особого, как я понимаю, тоже не было… Потом у нас еще тридцать семь живых демонопоклонников, сидящих тут по погребам... и малефикар барон Креспо. А также целое селение в пять с лишним сотен жителей, подвергавшееся длительным кровавым заклятиям. Давайте решать уже эти вопросы, они важнее и насущнее.

И комиссия милостиво отпустила и Аглаю, и Джудо. Выйдя из гостиницы, они молча пошли прогуливаться по центральной улочке деревни. Дошли до конца, и Аглая вздохнула:

– Как видишь, нас не наказали. Я даже удивляюсь.

Паладин пожал плечами:

– Ну, должно же было с нами случиться хоть что-то приятное… Интересно, чего они нарешают по поводу остального…

Нарешали, кстати, довольно быстро. Часть паладинов и инквизиторок отправили в Арагосу – конвоировать арестованных. В помощь им быстренько рекрутировали с три десятка крепких местных мужиков (обещая засчитать эту работу в качестве епитимьи). Архонт Мастера и его двое помощников осмотрели деревню и выбрали место для постройки монастыря, а затем тоже уехали, предстоятель Хранителя с помощником занялись установкой обережных знаков, для чего тоже взяли работников из местных. А остальные занялись расследованием – ведь надо было вести следствие и в Боско Тенебро тоже. Туда направили двух храмовников (Джудо в том числе), посвященного Судии, инквизитора и инквизиторку. Аглая осталась в комиссии по Мадеруэле. А самого Джудо перед отъездом в Боско Тенебро вызвала архонтиса Матери, вручила ему плащ посвященного и сказала:

– Работы для тебя предстоит много, посвященный Джудо. Это хорошо, что ты здесь оказался, посвященный Романо еще слишком молод, сил бы у него одного на всех не хватило. Так что езжай сначала в Боско Тенебро, там, судя по всему, труднее всего придется.

Джудо поклонился, взял из ее рук зелено-золотой плащ:

– Я и сам собирался просить разрешения послужить Матери, преосвященная Роза. Надеюсь, Она дарует мне силы справиться… И еще должен сказать, что здесь, в Мадеруэле, и парни насилию подверглись. Еретики на алтаре без разбору молодежь приходовали, несколько юнцов прошли через этот кошмар. Им-то я помочь никак не смогу, а вы с собой только Романо привезли.

Архонтиса улыбнулась:

– Я сама, если Мать дарует мне милость, смогу помочь этим юношам. Ну, не трать времени даром, езжай.

Джудо поцеловал ее руку, набросил на плечи плащ и вышел. На улице уже его ждали товарищи. Паладин Леонардо держал за уздечку его мерина, оседланного и готового в дорогу. Увидев зеленый с золотом плащ, вздохнул:

– Эх, стало быть, как храмовник ты нам не помощник?

– Почему? – Джудо легко запрыгнул в седло. – Храмовником я и в этом плаще быть не перестаю.

Он повернулся к инквизиторам и посвященному Судии:

– Будем знакомы, посвященные. Паладин Джудо Манзони, к вашим услугам.

Посвященный Судии кивнул:

– Приятно познакомиться. Я – судья Рональдо Гомес.

Инквизитор, мужчина лет сорока, темноволосый, с черной повязкой на одном глазу и без мизинца и половины безымянного пальца на правой руке, сказал:

– Посвященный Бенедетто. Когда-то был странствующим паладином. А это – сестра Альбина, – представил он инквизиторку, крепкую, но не слишком красивую женщину средних лет с длинной темно-русой косой. Джудо улыбнулся ей, глядя на плечо:

– Рад познакомиться. Сразу поясню, посвященная: не смотрю тебе в лицо, чтобы не подвергать лишнему соблазну.

– Я понимаю, – кивнула Альбина. – Слыхала о таких, как ты. Удивительно, как это Аглая так долго крепилась... Я на тебя посмотрела и сразу почувствовала, как меня соблазном охватывает.

– Это как раз ничего, – вздохнул Джудо, застегнул плащ и накинул на голову капюшон. – Это обычное дело. Скоро полегчает, надеюсь, к утру я уж буду не такой соблазнительный. Главное – мне в глаза не пытайся заглянуть. Я очень уж вымотался позавчера, да и к сидской силе прибегнуть пришлось, чтоб Креспо повязать. Он ведь успел взять кровавую жертву, когда я к нему явился. Убил женщину, с которой спал, и забрал всю ее кровь.

Паладин Леонардо присвистнул:

– Ничего себе. Это ж какое могучее заклятие он сотворил… и ты его одолел в одиночку. Да ты крут, Джудо.

Джудо вздохнул снова:

– Не без помощи ведь Адарбакарры и Хранителя получилось. И Аглая крепко молилась. Так-то бы Креспо меня вполне мог уделать...

– А кстати, пока едем, расскажи, как это ты сумел такого малефикара побороть, – попросил Бенедетто.

Джудо пожал плечами:

– Честно сказать, не помню толком. Я ж к своей сидской стороне обратился, можно сказать, почти в сида превратился, а в этом состоянии у меня с головой не очень хорошо. Сидское с человеческим спорит, все ж я квартерон, сложно это. Да и видел я все не людским взором. Помню, как пробивались сквозь какие-то очень могучие защитные кровавые заклятья. Сначала по пути к замку, а потом и в самом замке. Помню, как с Креспо бился в тонком плане – сила на силу. Победил я его только когда смог выжечь с помощью Хранителя всю его накопленную на крови ману. Даже странно, как это Креспо в слабоумного после того не превратился, а остался вполне вменяемым, хоть и в помутнении рассудка. И… мне интересно теперь глянуть на следы всех тех заклятий глазами храмовника, а не кровавого сида.

– А уж мне! – Бенедетто махнул рукой. – Я, видишь ли, трактат пишу о кровавой магии и борьбе с нею. Собственно, даже не трактат, а собрание описаний с разборами вот таких случаев.

– Там таких случаев полная деревня, – мрачно усмехнулся Джудо. – Полтысячи народу – и все не меньше двух лет прожили под кровавыми заклятиями.

Его спутники тяжко вздохнули, и дальше ехали молча.

В Боско Тенебро они как раз попали на большое и шумное народное собрание на мощеной сковородами площади.

У церкви стояла в окружении семи молодых женщин сестра барона Креспо. Все бывшие наложницы и соглядатайки уже переоделись в обычные орсинские женские наряды, каждая женщина держала на руках годовалого ребенка, держала с таким видом, будто его вот-вот у нее кто-то отберет. Народ на площади шумел, выкрикивая вопросы и какие-то призывы, но сеньорита Креспо на все это отвечала довольно спокойно. На краю площади несколько человек пытались выковырять пару сковород, отбивая известковый раствор ломами. Многие женщины из селян тоже держали на руках младенцев – и было очевидно, что слишком много здесь детей примерно одного возраста. Были и мужчины с такими же мелкими детьми на руках, и почти у каждого поселянина на рукаве была траурная повязка... Женщин в толпе было на треть меньше, чем мужчин. Результат деятельности малефикара Креспо с его кровавыми заклятиями и желанием увеличить число подданных, ведь орсиньянки были печально известны тем, что роды у них протекали тяжело, и чем старше была женщина – тем тяжелее, потому здесь старались родить трех, а если повезет – и четырех детей до тридцати лет, потому что после – это была верная смерть.

Появление Джудо и его спутников первой заметила сеньорита Креспо. Она решительно прошла к ним сквозь толпу, встала рядом и громко объявила, что это приехала та самая следственная комиссия, которая теперь тут и будет за главных, пока идет расследование. А потому боскотенебряне будут делать всё, что им скажут следователи.

Народ, услыхав такое, притих. Конечно, их это не обрадовало, но, с другой стороны, они понимали и то, что два года под кровавыми заклятиями – это не шутки, мало ли чего, и потому смотрели на комиссионеров с некоторой надеждой.

Инквизиторка Альбина не растерялась. Оглядев толпу внимательным инквизиторским взглядом, она сказала, что, поскольку сеньорита Креспо разбирается в повседневной жизни Боско Тенебро, то она же и будет временно выполнять обязанности старосты деревни и здешнего сеньора – до выяснения всех обстоятельств дела. Затем Альбина поинтересовалась, где священник местный, и оказалось, что его барон Креспо убил почти сразу, есть только мадеруэльская священница, которая уже собиралась идти в свою деревню. Альбина, увидев, что женщина эта тоже с ребенком на руках, только вздохнула и разрешила ей отправиться в Мадеруэлу. После чего сказала, что временно будет выполнять обязанности священницы здесь, и что каждый житель должен непременно посещать утренние и вечерние службы – для их же блага. Не говоря уж о том, чтоб всячески помогать следствию и приходить на допросы.

Так и вышло, что Альбина поселилась в домике священника при церкви, судье Рональдо отвели пару комнат в здешней гостинице, а Бенедетто, Леонардо и Джудо отправились в замок, где их поселили в довольно неплохих комнатах.

Паладины и инквизитор занялись осмотром замка сразу, не откладывая это на потом. Следы заклятий были еще свежи, и посмотреть было на что. Бенедетто старательно записывал и собственные наблюдения, и замечания Джудо и Леонардо. А сам Джудо ходил по небольшому замку, представлявшему собой по сути квадратную башню с низкой длинной пристройкой, и диву давался, как это он сумел преодолеть такие страшные и могучие кровавые печати.

Когда село солнце, Джудо наконец решил – хватит. О чем и сказал Леонардо и инквизитору:

– Завтра уже остальное досмотрим. Тут еще подвалы есть, по словам сеньориты Креспо. С лабораторией малефикарьей… А дочка Креспо сейчас в Арагосе, в каком-то пансионе. Архонты решили ей пока ничего не сообщать, тайно в Коллегию отписали, чтоб инквизиция ее проверила. Но вы же ее комнату видели…

Бенедетто вздохнул:

– Сплошные обереги кровавые, ни одной иконы или даже хотя бы изображения аканта. Зато полно ашадарских амулетов, растыканных по всем щелям.

Леонардо кивнул:

– Не сомневаюсь, что она отлично знает, чем батюшка ее занимался. И сама вполне могла чему-то уже учиться. Раз уж ее мать – алевендка, то ее могли начать учить кровавой магии, как только у нее пошли месячные. В культе Ашадар это обычная практика, а судя по всему, барон ашадаром был. Если выяснится, что девчонку и впрямь сделали ашадаркой, ей прямая дорога в монастырь, на пожизненное покаяние. Не позавидуешь…

– Это точно. Ну, пошли ужинать, сеньорита Изабелла уже, наверное, заждалась…

Леонардо хмыкнул:

– Тебя-то уж точно заждалась. Ты с ней уже говорил о том, что ты тут еще и как посвященный Матери отрабатывать должен?

Паладин Джудо пожал плечами:

– Она и так все поняла, увидев мой плащ. Учитывая, что мне выделили комнату с очень, м-м-м, основательной кроватью, я думаю, что ночью покоя мне особого не дадут. Ну да ради такого дела – пусть. Тут всем женщинам тяжко пришлось, а ей, пожалуй, хуже прочих. Родной брат изнасиловал, ребенка сделал, принудил наложницей стать и соглядатайкой... Такую рану залечить будет непросто.

Ужин оказался очень неплохим: кроличье фрикасе, кукурузные лепешки с травами, печеная картошка с овощами, сладкий пирог с ягодами, и довольно неплохое белое вино. Когда Джудо, увидев, что кроме вина на столе нет другого питья, сразу сказал, что по обету не пьет, и попросил воды, чернявая подруга Изабеллы – та самая, что вместе с ней была в наложницах Креспо – принесла большой чайник местного травяного сбора. Этот чай прекрасно подошел к пирогу, и даже Леонардо, оценивший вино, отдал должное и чаю. После ужина паладины и инквизитор разошлись по отведенным им комнатам. И если Леонардо, помолившись, упал на кровать и захрапел, а Бенедетто еще долго сидел, пересматривая свои записи, то Джудо сначала старательно обтерся мокрым полотенцем, а потом долго молился Матери, хотя и чувствовал, что Изабелла и ее подруга уже трижды проходили мимо его двери, задерживаясь, чтоб заглянуть в щелку.

Закончив молитву, он сам открыл дверь, как раз в тот момент, когда обе женщины подошли заглянуть очередной раз:

– Заходите.

Они переглянулись:

– Как? Обе?

Джудо вздохнул:

– Обе. Тебе, Лола, знаю, сразу барон вспомнился, но поверь – надо так. Ты должна увидеть, как это бывает, когда добровольно, без принуждения, без страха и боли.

Она кивнула, прошла в уголок и забралась с ногами на кресло. Коррадо Креспо изнасиловал ее первой из всех восьми наложниц, она была девственницей, и ее девственную кровь он использовал для одного из своих ритуалов. А потом зачем-то заставлял ее смотреть всякий раз, когда развлекался с другими наложницами. Коррадо был любителем насилия и принуждения, и, как теперь видел Джудо, развлекался так и будучи женатым. Только тех своих женщин он убил. Одну для того, чтоб подвести под окончательное подчинение боскотенебрян, а вторую из своих давних любовниц – чтобы попытаться победить Джудо.

Изабелла, оглянувшись на забившуюся в кресло Лолу, робко подошла к паладину:

– Сеньор... Мне страшно.

– Все хорошо, Изабелла, – он коснулся ее шеи, мягко провел пальцами по ней, забираясь под вырез блузки. – Посмотри мне в глаза и ничего не бойся.

Она посмотрела и охнула, чувствуя, как охватывают ее тепло, спокойствие и желание. Джудо поцеловал ее сначала в лоб, потом в губы, обнял за плечи и медленно провел ладонью по спине, спустившись до талии, а потом и ниже. Изабелла прерывисто вздохнула, выгнулась под его рукой, словно кошка, и приникла к нему, уткнувшись лицом в грудь. Джудо, продолжая ее гладить, ловко снял с нее блузу, распустил завязки юбки, и как-то очень быстро раздел ее полностью. Лола наблюдала за всем этим, затаив дыхание и не шевелясь.

Джудо осторожно взял в ладони налитые груди Изабеллы, полные молока – ведь она еще кормила своего ребенка, рожденного от брата-насильника. Ребенка, которого она любила так же сильно, как ненавидела его отца. Он вспомнил слова Аглаи о том, что здешние женщины рожают с трудом, и понял, что они потому-то и ценят так всех своих детей, даже таких вот бастардов. А инцест в орсинской глуши – к сожалению, дело частое, ведь все тут родичи, и собственно преступным инцестом здесь считают только связь детей и родителей, на связь брата и сестры смотрят сквозь пальцы, а на браки с кузенами и племянниками вообще внимания не обращают.

Он поцеловал одну грудь, потом вторую, обхватил губами сосок, легонько покатал его между ними. Кормящая женщина обычно слабо отзывается на такие ласки, но он чувствовал, что делает именно то, что ей нужно. Ее нежная кожа на груди слабо пахла молоком и младенцем, и Джудо наконец почувствовал, как его самого отпускает напряжение, в котором он пребывал все время после битвы с Креспо. Он глубоко вдохнул этот запах, поднял женщину на руки и осторожно уложил на кровать. Лег рядом и принялся поглаживать ее всю, куда только мог дотянуться, не прекращая целовать ее груди. Изабелла нежилась и постанывала, беспорядочно хватала его то за плечи, то за руки, то за шею и волосы. Он добрался до низа живота, скользнул рукой между ног и стал осторожно ощупывать поросшую золотистыми завитками промежность, нежно касаясь бугорка и губ страсти. Изабелла на эти ласки отозвалась громким стоном, подалась к нему бедрами, зажала его руку между ног. Джудо легкими движениями пальцев вызвал у нее оргазм, и, когда она задрожала от удовольствия, повернулся на спину, взял ее за бедра и притянул к себе. Она тут же забралась на него сверху, села на его колени и наклонилась, разглядывая его член. Обхватила его ладонью и легонько погладила, любуясь совершенством форм. Джудо застонал сквозь зубы, сжал простыни и прошептал:

– Делай, что тебе хочется.

Изабелла томно улыбнулась, придвинулась, приподнялась и затем плавно опустилась на него, охнув, когда член вошел в нее. А потом начала двигаться – сначала медленно, потом быстрее, еще быстрее. Джудо схватил ее за бедра, а она уперлась ему в грудь, и бешено заскакала на нем, громко охая и всхлипывая. А потом, дойдя до пика уже после того, как сам Джудо излился, закричала низко, страстно, и ее крик восторга ударил в деревянный потолок, теряясь среди драпировок, свисающих над кроватью.

Закончив, она упала рядом с ним, тут же обхватила его руками и ногами, прижалась к нему и тихонько рассмеялась. И Джудо услышал в этом смехе радость освобождения от пережитой боли, ужаса и отчаянья. Конечно, еще много времени ему понадобится, чтобы полностью исцелить истерзанную душу Изабеллы, но по крайней мере начало положено. И для Лолы тоже.

Обе женщины покинули его комнату только перед рассветом, и уставший, но довольный паладин наконец заснул.

Утром он первым делом отправился к посвященному Бенедетто. Инквизитор уже проснулся и снова возился с бумагами, когда Джудо к нему постучал.

– Доброе утро, брат Бенедетто. Скажи, а ты мог бы принять мою исповедь?

Бенедетто удивился:

– Э-э... а почему я, а не Альбина? Она же тут за священницу.

Джудо зашел и прикрыл дверь за собой:

– Потому что она женщина. Ну так как?

– Ладно. Ну давай, исповедуйся, – вздохнул инквизитор.

Джудо быстро перечислил все грешное, что успел наделать с последней исповеди. Было немного – в основном грешен был в том, что ругался, гневался, и чуть было не поддался соблазну отдать Креспо на растерзание черным единорогам. А потом перешел к главному – к рассказу о том, что случилось в Фейриё, и о том, какие соблазны его одолевали после того. Признался, что даже было хотел бросить всё и остаться вместе с Аглаей, и что чуть было не лишил ее девственности в самом прямом смысле, медицинском, так сказать. Едва устоял.

Выслушав, Бенедетто опять вздохнул:

– Не вижу во всём этом особых каких-то грехов. Правильно преосвященная Роза настояла, что на вас с Аглаей не надо епитимьи налагать. Вы и сами прекрасно оба с искушениями справились... да и не позавидуешь вам теперь. Я так понимаю, чувства никуда не делись, потому отказ от продолжения отношений для вас обоих очень тяжел. Это уже само по себе покаяние... В общем, прощаю я тебе твои грехи, посвященный Джудо.

– Благодарю, брат Бенедетто. Видишь ли… прав ты насчет чувств, – Джудо поднялся с колен и уселся на стул. – Я ее как увидел в первый раз, так и понял: если б мне можно было жениться, то это именно та женщина, на которой я бы хотел жениться. И внешность, и характер. Мне ведь чтоб узнать человека, долго с ним общаться не надо, я почти сразу вижу. Да и она призналась, что ее ко мне тянуло не только из-за моей сидской привлекательности. Все-таки я не настолько сильно на женщин действую, чтоб вот прямо так сразу, без всяких моих усилий...

Бенедетто сочувственно глянул на него:

– Понимаю. Сам-то я... эх… Давно это было, а помню как сейчас. Угораздило меня влюбиться, да так, что я обет нарушил. И хорошего из этого ничего не вышло, – он поднял искалеченную руку и дотронулся до черной повязки на глазу. – У вас обоих же хватило ума оборвать всё до того, как оно зашло слишком далеко.

После этого разговора Джудо наконец полегчало. Хотя Аглаин чулок он по-прежнему носил в кармане, завернутый в тонкий платочек.

А потом, уже после того, как комиссия закончила свои дела в Боско Тенебро и Мадеруэле, и все вернулись в Арагосу, Джудо и узнал, что Аглая попросила о переводе в Кестальскую Коллегию. Видимо, все-таки ей было тяжело бороться с соблазном, зная, что Джудо вот тут, почти рядом...

Больше они и не виделись с тех пор. И даже не переписывались, хотя и ему, и ей очень иной раз хотелось.

А когда Джудо спустя пятнадцать лет вдруг получил от Аглаи очень откровенное письмо, то понял – никуда не делись чувства. И время ничего с ними не смогло поделать, только чуток приглушило. Ему захотелось испросить отпуск и уехать в Кантабьехо, повидать ее. Еле удержался. Понял: раз уж она все-таки ушла в монастырь, хотя и не собиралась, то, видимо, не просто так. И незачем будить то, что и так спит вполглаза. Потому и не поехал, только письмо ответное написал и просьбу ее выполнил. А просила она, чтоб он прислал ей свой магопортрет при полном параде. Магопортрет он прислать не смог – не получались с него магопортреты, как и с любого паладина, потому он заказал обычную миниатюру, но у очень хорошего художника. Потом вставил миниатюру в раскладную рамку, и написал на второй половине то, что, наверное, никогда бы не сказал ей вслух.

Сломанный обет

Июнь в Понтевеккьо всегда дождливый и довольно прохладный. С утра обычно парит, донимает духота, особенно по берегам многочисленных здешних речушек, а после полудня собираются тучи, и начинается – гром, молнии, ливень... Гроза проходит быстро, ливень переходит в мелкий, затяжной дождь, который может моросить и до полуночи. Потому-то в июне в Понтевеккьо и топят по вечерам камины, или жаровни в комнаты вносят.

В замке Каса ди Рокабьянка вечером в гостиной вовсю полыхал камин, и двое мужчин с удовольствием развалились в креслах почти у самого огня. Один из них был молодой, немного старше тридцати, слегка склонный к полноте, с длинной каштановой косой и ухоженной бородкой. Уже одно это выдавало в нем мага, а он еще и одет был в расстегнутую мажескую мантию, наброшенную поверх обычной местной туники и облегающих штанов. Второй – постарше, лет сорока, в охотничьем костюме, с короткими русыми локонами. Оба мужчины молчали, потягивали подогретое вино и поглядывали в окно, за которым обычный июньский ливень уже перешел в унылый прохладный дождь.

Замок, конечно, это было громко сказано. Каса ди Рокабьянка был скорее большим помещичьим домом, и единственное, что хоть как-то роднило его с замком в обычном понимании – это башенка в три этажа, пристроенная к двухэтажному дому с патио и верандой на крыше. Обычная усадьба понтевеккийского дона средней руки. Каса ди Рокабьянка стоял на мысу, в излучине речки Рокабьянка, и от него на другой берег шел длинный мостик – старый, даже старше самого дома. Мосты – это гордость и особенная черта провинции Понтевеккьо, что ни говори. Здесь мосты были насущной необходимостью: вся провинция представляет собой сеть из множества мелких и узких, но довольно быстрых речек, прихотливо петляющих между низких и широких холмов. Речки разливаются в период дождей, и тогда без мостов никак. Мосты намного длиннее, чем ширина речек в сухое время, часто они соединяют два холма, между которыми течет речка, и имеют высокие опоры. И все это – ради полутора-двух месяцев в году, когда здешние речки выходят из берегов и заливают узкие долины между холмов.

Вот и из окна гостиной Каса ди Рокабьянка был виден мост. Оба мужчины, сидевшие в гостиной, заметили, что по мосту кто-то едет верхом, кутаясь в плащ с капюшоном. Маг, отпив вина, сказал равнодушно:

– Кажется, это Денизо?

– Он самый, – кивнул мужчина. – И охота же ему в такую погоду шляться…

Маг усмехнулся:

– Ради того, чтоб стать владетельным доном – чего б и не пошляться? Интересно, на что он рассчитывает...

Мужчина в охотничьей куртке махнул рукой:

– На то же, на что и я – Сабине понравиться...

Маг щелкнул пальцами, серебряный кувшинчик поднялся с подставки у камина и подлетел к нему. Он налил себе вина, передал кувшин приятелю:

– Сабина выйдет не за того, кто ей больше понравится, а за того, кто окажется более подходящим – и для семьи, и для Каса ди Рокабьянка. А чувства тут роли не играют. Так что у тебя шансов куда больше, чем у Денизо.

– И чем же я более подходящий, чем он?

– Тем, Альфредо, что ты богаче его. Сто двадцать эскудо годового дохода всяко лучше, чем сорок пять, – расплылся в улыбке маг. – Плохо быть владетельным доном без денег, а уж владетельной доньей – и того хуже. Сабина это тоже понимает. Конечно, согласия она пока не дала, но деваться ей некуда. Наш покойный батюшка, а до него – дедушка, наделали слишком много долгов... И уж если вводить в этот дом нового дона, то с карманами потолще. С этим-то она как раз и не спорит…

Альфредо самодовольно усмехнулся.

В дверь поскребся слуга:

– Сеньор Массимо, к вам сеньор Томазиньи с визитом...

– Пусть заходит, и вина нам подай еще, – махнул рукой маг. – Что донья Сабина? Пойди спроси, спустится ли к нам. Скажи – я прошу, чтоб спустилась.

– Донья Сабина еще утром поехала в летний домик, осмотреть сад, и вернуться до грозы не успела, – сказал слуга.

Маг вздохнул:

– Вот хитрюга. Это она нарочно, ну да ничего. Побесится да и успокоится.

Альфредо отпил вина:

– Ты же говорил, что она вроде бы согласилась на мое предложение?

– Я такого не говорил. Я сказал – что она не против, – поправил его маг. – А это не то же самое. Ну да не переживай, я ее уговорю. Из всех кандидатов на ее руку ты самый подходящий. Разве что завтра сюда заглянет просить ее руки кто побогаче. Существенно побогаче.

Тут в гостиную вошел Денизо – второй сын дона Томазиньи, соседа сеньоров Рокабьянка. Был он моложе и Альфредо, и мага Массимо, и, конечно, красивее. Но, как верно заметил Массимо – беднее. Всё, что мог дать своему второму сыну и так небогатый дон Томазиньи – это сорок пять эскудо годового дохода, и то за счет ценных бумаг, которые то и дело цену меняют и вообще завтра могут оказаться дешевле собственно бумаги, на которой напечатаны.

– Добрый вечер, сеньоры, – поздоровался он, неприязненно стрельнув взглядом в Альфредо. Маг указал ему на соседнее кресло, которое слуга уже придвинул к камину. Денизо с удовольствием плюхнулся в него и протянул ноги к огню. От его мокрых сапог тут же повалил пар и резко запахло тем, чем и должны пахнуть сапоги мужчины, часто ездящего верхом. Маг поморщился, помахал в воздухе рукой, сплетая заклинание, но вышло только хуже – теперь завоняло мокрой псиной. Массимо плюнул и развеял неудачный каст.

Магом он был не очень хорошим, единственное, что ему удавалось и в чем он, в общем-то, преуспел – это было зачарование предметов. Еще он владел некоторыми целительскими навыками, весьма посредственными, но для сельской глуши вполне годными. Так что занимался сеньор Массимо Рокабьянка в основном изготовлением светошаров и огнекамешков, самодвижных полотерных щеток и таких же выбивалок для ковров, и тому подобного, а также лечением вывихов с переломами, запоев, простуд и обжорства, чем на жизнь и зарабатывал. Для потомка знатного рода это было довольно унизительным занятием, но приносило достаточно неплохой доход. Учитывая, что семейство Рокабьянка основательно разорилось благодаря авантюрам двух предыдущих донов, ремесло Массимо пришлось очень кстати. Моровое поветрие унесло и отца, и мать, и младшего брата Массимо, и осталась наследницей только Сабина, потому как сам Массимо, будучи магом, наследовать домен не мог. Об этом очень давно позаботился объединитель Фартальи король Амадео Справедливый, исключив магов из наследования титулов и земель, и установив правило, по которому домен нельзя было дробить между наследниками, а следовало передавать старшему из наследников независимо от пола. Если старший наследник – женщина, то она не должна быть замужем на момент передачи наследства (если только она не является единственным наследником вообще или если нет сыновей). Так что обычно, если были еще сыновья, доны побыстрее спихивали дочек замуж. Сабину вот не успели до того, как она стала владетельной доньей Рокабьянка, так что теперь можно было попробовать устроить ей брак повыгоднее. Долгов было много, и Массимо вкалывал не хуже какого-нибудь портового грузчика, чтобы расплатиться с ними побыстрее, пока проценты не станут совсем уж неподъемными. К моменту, когда он таки выплатил последний реал из набранных сначала дедушкой, а потом батюшкой долгов, ему уже снились все эти светошары, огнекамешки, щетки, выбивалки, швабры, метлы, кузнечные меха, чужие переломы, сопливые носы и прочее, прочее, прочее. Так что совсем неудивительно, что он прилагал все усилия, чтобы убедить сестру поскорее выйти замуж за кого-нибудь при деньгах. И домин Альфредо Сорелло, владелец винзавода и арендатор виноградников на родовых землях Рокабьянка, казался ему самым подходящим кандидатом в зятья. Все-таки сто двадцать эскудо чистого годового дохода – это не сорок семь, которые мог в год наскрести после выплаты всех налогов Массимо, и то при условии тяжкого труда. Одному-то ему бы хватало за глаза, и даже на двоих с сестрой. Но содержать Каса ди Рокабьянка на эти деньги было уже накладно, а добиться, чтоб поместье давало прибыль, никак не получалось. И потому маг очень хотел спихнуть этакую обузу на кого-нибудь побогаче и похозяйственней.

Денизо, похоже, даже не заметил, что маг пытался поколдовать с его сапогами. Он отхлебнул вина и сказал:

– А помнишь, Массимо, того паладина, которого сюда вызывали тролля из-под вашего моста выгонять?

Маг поморщился:

– Помню, конечно. Наглый такой…– как большинство магов, Массимо не любил паладинов. А этого конкретного – вдвойне, потому что с тем троллем сам справиться не смог, и паладина вызывать было безумно стыдно. А тот еще так на него, Массимо, смотрел – с таким легким, чуток высокомерным презрением...

– А я бы не сказал, что наглый, – Денизо снова отпил вина. – Мы его потом позвали еще у нас погреба проверить, там винники завелись. Вежливый паладин, и дело свое хорошо знает… Как там его звали-то?.. А, вот – Бенедетто Рондини, что ли.

– Ну и к чему ты его вообще вспомнил? – проворчал Массимо. – Как будто нет более приятной темы для разговора.

Денизо, по-юношески непосредственный, даже не заметил недовольства хозяина, пожал плечами и сказал:

– Да просто увидел его. Ехал он через Горбатый Мост наверх, в сторону вашего сада. По делам каким, наверное, потому как это уже не первый раз я его тут вижу. И всегда мимо нашего замка едет на Пратоверде, а там на Горбатый Мост сворачивает, да потом мимо вашего сада на верхушке холма. Или обратно той же дорогой.

Массимо ощутил легкое беспокойство. Сабина в летнем домике в саду… частенько она туда стала ездить в последнее время.

А тут еще Альфредо сказал:

– А куда ж это он ездит-то? Дорога мимо сада спускается на Трехногий Мостик, а там дальше – только сплошные виноградники на целых десять миль. А за ними – Бурронья. Только какого черта так на Бурронью ездить, это же крюк какой здоровый получается. А больше, кроме как в Бурронью, ему вроде б и некуда той дорогой ехать...

Маг встал, застегнул мантию:

– Вот что... поеду-ка я в летний домик, проверю... что там да как.

Альфредо на него удивленно глянул:

– В такой дождь? Чего это ты?

– Проверю, говорю... не повадился ли этот п…паладин к Сабине шляться, – сердито сказал Массимо. – Когда он тут тролля гонял, помню я, как он на нее пялился... да и она тоже с него глаз не сводила.

– Ты что, он же паладин, – удивился Денизо. – Ему же нельзя.

Массимо проворчал:

– Поговорку слыхал – «нельзя, нельзя, но если очень хочется, то можно»? Не просто так же он тут разъездился. Знаю я этих паладинов... согрешат, а потом помолятся – и вроде как все путем... А такие наивные дураки, как ты, Денизо, верят в их целомудрие. Чего ты мне раньше не сказал?

Денизо подскочил:

– Да мне в голову прийти не могло!!! Ах он зараза!!! Так, Массимо, я с тобой. Еще не хватало, чтоб мою невесту какой-то там трахал, какой-то паладин непонятного происхождения. Фамилия-то у него неблагородная, между прочим!!!

Тут и Альфредо махом вино допил и тоже встал, застегнул куртку:

– Насчет «твоя невеста» – это ты поторопился. Но проверить надо.

Накинув плащи и прихватив оружие, все трое сели на лошадей и поскакали в сторону сада – через мост на соседний холм.

В тот же день, еще до того, как гроза налетела, паладин Бенедетто Рондини уже наезженной дорогой приехал в летний домик в саду на холме. Три месяца тому назад его вызвали в Вилла Рокабьянка разобраться с троллем, угнездившимся под мостом. Тогда-то он и познакомился с местными сеньорами – доньей Сабиной и магом Массимо. Конечно, не удержался от того, чтоб показать магу свое превосходство в деле изгнания фейри. В общем-то, как и любой другой паладин на его месте. Маги-то с сущностями из мира фейри почти не способны управиться, даже более талантливые, чем сеньор Массимо. А еще ему тогда очень захотелось перед доньей Сабиной покрасоваться. Сам не понял, почему. Сабина не была красавицей, во всяком случае по понтевеккийским меркам: невысокого роста, склонная к полноте, с круглым лицом и слишком темными глазами. Но… похоже, эти-то глаза его и зацепили. Как глянула она на паладина, так у того сердце и заколотилось.

Тролля он, конечно, выгнал легко. Привычка – ведь для Понтевеккьо тролли под мостами – обычное дело. Бенедетто уже не раз таким занимался. Выгнал, получил расписку в том, что задание выполнено, и уехал. А донью Сабину не забыл.

Второй раз его сюда направили через неделю – соседи Рокабьянка, доны Томазиньи, вызвали странствующего паладина разобраться с винниками. И вот тогда-то Бенедетто и встретился с Сабиной наедине. Она специально так подстроила, чтобы оказаться с ним в саду без свидетелей. Тогда же и призналась, что полюбила его с первого взгляда. Бенедетто понял, что и с ним стряслось то же самое. И впал в отчаяние – хуже для паладина нет, чем вот так крепко влюбиться.

Уехал тогда в тот же день, хоть дон Томазиньи и предлагал переночевать, чтоб не на ночь глядя по дорогам трястись.

А еще через неделю получил от Сабины письмо. И как разума лишился. Взял да и поехал в Вилла Рокабьянка, прямиком в летний домик в саду, как в письме и было указано.

Тянулось это все три месяца. Каждую неделю Бенедетто, как ему выпадал свободный день, ездил на свидание с Сабиной. И каждый раз говорил себе: «в последний раз, надо прекращать, пока не зашло слишком далеко». И все равно ездил и ездил...

Конечно, они оба понимали, что у этой любви нет никакого будущего, и их свидания были довольно целомудренными – дальше объятий и поцелуев дело не заходило… до поры. Но с каждым разом поцелуи становились всё более страстными, а объятия – все более тесными… пока оба не перешли к куда более откровенным ласкам. У Бенедетто не было никакого опыта, он попал в паладинский корпус девственником, ведь до того он жил при монастыре, в приюте для подкидышей. Да и Сабина не могла похвастаться большим опытом – как и многие девушки из семей понтевеккийских донов, она была девственницей, потому как среди местного дворянства царили довольно строгие нравы, в отличие от соседних Пекорино, Дельпонте и Срединной Фартальи. Но страсть делает свое дело, и оба забыли о всякой осторожности.

Едва Бенедетто завел лошадь под навес возле летнего домика, как хлынул дождь, так что, пока он добежал до двери, почти весь и промок – плащ по неосмотрительности оставил свернутым и притороченным к седлу. Сабина после долгого, горячего поцелуя принялась стаскивать с него мокрый мундир, да и оглянуться оба не успели, как Бенедетто и разделся полностью. А когда он это сообразил, покраснел, как будто ему было не тридцать лет, а всего-то восемнадцать. Сабина же, налюбовавшись его прекрасно сложенным телом, решительно разделась сама и встала перед ним, словно лесная фея.

– Ты прекрасна, Сабина, – вздохнул Бенедетто. – Я такой красоты в жизни еще не видел...

Он подошел ближе, опустился на колени, обнял за бедра и уткнулся лбом в каштановые мелкие завитки на лобке. Запах дурманил его, и не хотелось больше ничего – только быть с ней, обнимать ее, чувствовать жар ее тела.

Сабина погладила его плечи:

– Я больше не могу, Бенедетто. Я так с ума сойду, сгорю... Будь со мной… возьми меня.

И он встал, взял ее на руки и уложил на узкую деревянную кровать – в этом домике была всего одна комната, с кроватью, камином и парой стульев. Кровать жутко скрипела и была жесткой, но они оба этого не замечали.

Бенедетто долго целовал ее – губы, шею, груди… Ласкал губами ее темные соски, гладил нежную кожу бедер и живота. Потом спустился ниже, и она раскрылась, развела ноги, он коснулся губами розового бугорка между двух поросших каштановыми завитками холмиков. Сабина вскрикнула глухо, охнула:

– Как же сладко!

И он целовал ее и там, а она только охала от удовольствия. А потом слегка оттолкнула его, схватила за руки и притянула к себе, обняла крепко, нетерпеливо шевельнулась, чувствуя, как его отвердевший член проскальзывает между ее ног. Бенедетто приподнялся, она закинула ноги ему на спину, обхватывая за поясницу. Они оказались неожиданно сильными, выдавая в ней любительницу верховой езды. Бенедетто толкнулся вперед, почувствовал сопротивление плоти и было остановился, но она сама придвинулась к нему, и он вошел, преодолевая это сопротивление. Сабина вскрикнула, когда он погрузился в ее лоно, но не отстранилась, а только крепче обхватила его руками и ногами, и нетерпеливо качнула бедрами. Он не сразу поймал нужный ритм, несколько мгновений они двигались вразнобой, но потом все получилось как-то само собой.

Мир вокруг куда-то исчез, ничего не было, кроме них двоих, плывущих по волнам безумной страсти. Ничто не имело значения, только они и этот дикий, сладкий ритм, в котором они оба двигались, долго и упорно, словно нагоняя упущенные возможности.

Потом уже, когда они устали и просто лежали в обнимку, слушая, как шуршит по черепичной крыше дождь, пришло наконец и осознание.

Сабина плакала, уткнувшись ему в плечо:

– Ах, что же я наделала… как же ты теперь?

Он гладил ее по плечам и целовал, собирая губами слезы:

– Мы оба это сделали. А виноват я один… Не знаю, что теперь. Да это и неважно. Как-нибудь да будет. Ты только не плачь.

Уже начало темнеть, когда они наконец смогли заставить себя оторваться друг от друга. Мундир и штаны Бенедетто, которые Сабина успела развесить перед камином до того, как страсть захватила обоих, уже высохли. Бенедетто быстро оделся, застегнул перевязь с мечом. Коснулся рукояти, но привычной силы не ощутил. Вздохнул.

Сабина даже не стала заплетать волосы, просто повязала их платочком, и они теперь длинной каштановой волной спускались по спине, ярко выделяясь на светло-зеленом платье. Бенедетто любовался ею, как в последний раз. Она открыла дверь:

– Дождь кончился... Пора.

С листьев абрикосовых деревьев еще капала вода, но небо уже начало проясняться. Сабина осталась стоять на порожке – была босиком. Бенедетто вышел во двор, повернулся к ней:

– Я люблю тебя, Сабина. И жить без тебя не смогу... Но... Я и правда не знаю, как теперь дальше.

Она приложила ладони к щекам:

– Я уеду отсюда. Завтра же утром… прямо в Модену. Буду рядом с тобой. Или… лучше давай уедем? В Борравию или Планину? Или в Алевенду. Там ты сможешь на мне жениться, и никто не помешает нам быть вместе. Я больше ведь ни с кем, кроме тебя, не хочу…

Бенедетто шагнул к ней и поцеловал.

Тут-то на площадку перед домиком с дорожки, ведущей на верхушку холма с моста, и вышли, ведя лошадей в поводу, Массимо, Альфредо и Денизо.

Увидав такую картину и сразу поняв, что к чему (волосы Сабины растрепаны, платье застегнуто косо, да и паладин какой-то весь одновременно помятый и лучащийся удовольствием), Массимо просто взорвался:

– Ах ты ж подлая тварь!!! Да как ты посмел!!!

Маг резко вскинул руку, ловя потоки маны, и кастанул первое же пришедшее в голову боевое заклятие.

Вообще-то он боевой магией владел плохо, знал только несколько кастов, да и те обычно получались кое-как. Но сейчас гнев придал сил, и каст «Безумный мясник» получился слишком хорошо. Веер призрачных ножей понесся в Бенедетто.

Сабина сумела заметить, что братец собрался что-то колдовать. Она оттолкнула Бенедетто и шагнула навстречу касту. Массимо, уже выпустивший заклятие, заорал от ужаса.

Бенедетто успел: схватил Сабину за плечо, развернулся сам, прикрывая ее собой, выхватил отработанным движением меч, создавая им «щит веры». И только когда не почувствовал привычного легкого холодка, вспомнил, что теперь он лишен всех своих мистических сил.

Паладинский меч, правда, сам по себе артефакт и работает независимо от того, соблюдает ли паладин обеты. Так что большую часть заклинания он все-таки разбил и от Сабины его отвести сумел. Но не от себя.

Один призрачный нож вошел в его правый глаз, четыре других воткнулись в плечо, ногу, живот и грудь, еще один резанул по руке, отрубив мизинец и половину безымянного. Хлынула кровь, меч Бенедетто удержать не смог, и он отлетел в сторону. Сам паладин пошатнулся, упал на колени, а потом завалился на бок. По белым известняковым плиткам двора стремительно растекалась лужа крови.

Страшно закричала Сабина.

Массимо опустил руки – такого он никак не ожидал.

Позади него выругался Денизо:

– Я тебе, сучье отродье, покажу, как чужих невест совращать!!! – молодой сеньор Томазиньи выхватил у совершенно обалдевшего от всего этого Альфредо охотничий самопал, взвел курок, вскинул самопал к плечу и выстрелил, метя паладину прямо в голову.

Сабина тигрицей прыгнула навстречу выстрелу. Пуля ударила ее под правую ключицу, сбила с ног, и она повалилась рядом с Бенедетто.

Массимо опять заорал и бросился к ней.

Альфредо отобрал у Денизо самопал и врезал ему по зубам:

– Ты что наделал, дурак!!!

Денизо сплюнул кровь с разбитой губы, выдернул из-за пояса нож и молча пырнул Альфредо. Тот успел увернуться, размахнулся самопалом и приложил Денизо прикладом под дых. Молодой Томазиньи скрючился, выронил нож, и тут же получил еще раз по зубам. Но оказался на удивление крепок, вскочил, бросился на Альфредо. Они сцепились, упали наземь и, нанося друг другу тумаки, покатились по склону холма на нижнюю террасу сада, где росли малина и ежевика.

Массимо всего этого не видел. Он плюхнулся на колени рядом с сестрой, прямо в кровавую лужу. Перевернул Сабину на спину. Она была еще жива, но стремительно истекала кровью. К тому же было задето легкое, и на ее губах уже пузырилась кровавая пена. Маг знал, что и как надо делать при таком ранении, но умений и опыта не хватало сделать это быстро. Он уже начал плести заклятие, но видел: не успеет. Отчаянные слезы туманили взгляд, и он не видел, куда прилагать нити сил…

Рядом шевельнулся израненный паладин, простонал:

– Не тяни время, маг. Давай уже, кастуй быстрее… Я долго не продержусь, – и на окровавленную грудь Сабины опустилась его рука с паладинским медальоном. Пальцы разжались, рука медленно, бессильно сползла, оставив медальон лежать на груди девушки.

Сабина же, как только медальон оказался на ней, задышала тише, кровь стала течь медленнее, и маг почувствовал, как особенные чары окутывают ее, погружая в магический стазис.

Массимо знал, что паладинские медальоны – тоже артефакты. Штучная работа, особое колдовство с применением магии крови. Они работают всегда, снять заклятие с них невозможно. Если паладин ранен, заклятие ускоряет заживление ран, уменьшает боль и кровопотерю, если ранен тяжело – вводит в магический стазис, повышая шанс дожить до того момента, когда ему окажут профессиональную помощь. Создают эти медальоны для каждого паладина индивидуально, используя его кровь, и другому человеку такой медальон не поможет… если только сам паладин не отдаст его добровольно. Вот только в таком случае источником магии для медальона становится кровь самого паладина.

И вот сейчас Бенедетто отдавал свою кровь… свою жизнь – для Сабины.

Маг посмотрел на паладина. Тот лежал на спине, истекая кровью, был бледен и мелко, часто дышал.

– Почему? – только и спросил Массимо, уже сплетая целительное заклятие.

Бенедетто чуть слышно шепнул:

– Потому что люблю… больше жизни.

Бенедетто очнулся только на третий день – от боли. Боль пронизывала всё тело, но больше всего ее было в глазу и правой руке. Из-за раненого глаза болел и уцелевший, так что Бенедетто не стал пока его открывать.

Он вспомнил все почти сразу, и очень удивился тому, что еще жив. Тогда, когда он сорвал с себя свой медальон и отдал его для Сабины, он уже был готов к смерти. Молился, пока не впал в беспамятство. И молился не о спасении своей грешной души, а об исцелении Сабины.

Попытка пошевелиться вызвала вспышку боли во всем теле, но паладин все-таки попытался сесть. Не вышло. Тогда он медленно поднял левую руку и начал себя ощупывать. Нащупал повязки – свежие. Кто-то их менял, и менял часто: не было ни заскорузлости, ни застарелого запаха крови. Да в общем и свежего запаха крови тоже не было, а значит, раны уже не кровоточили, или, по крайней мере, почти не кровоточили. Половина головы тоже была замотана, и над правым глазом повязка была особенно плотной и толстой. Кисть правой руки и правое же плечо… и на груди тоже повязки. И медальон.

Бенедетто медленно перебрал пальцами цепочку медальона и обнаружил место, где ее наспех скрепили кусочком проволоки – ведь он разорвал ее, когда снимал медальон, чтоб отдать Сабине.

Он вздохнул и все-таки попробовал разлепить левый глаз.

В комнате было сумрачно. Большой светошар на подставке у кровати был накрыт шелковым красным платком, и это хорошо – свет не резал глаз.

Но вот встать с кровати Бенедетто все-таки не смог, как ни пытался.

Шум услышали, открылась дверь, и в комнату вошел… сеньор Рокабьянка. Выглядел он плохо: осунувшийся, бледный, с темными кругами под глазами. И с полоской седины в каштановой бородке.

– Живучий ты, п-паладин, – сквозь зубы сказал он, легонько толкнул уже севшего Бенедетто и уложил обратно. – Чего вскочил? Лежи. Сейчас тебе горшок принесут, а потом и поесть. А пока что я тебе повязки поменяю.

Маг взял со столика со светошаром нож в металлическом футляре, вынул его и принялся разрезать повязки, осматривая и ощупывая раны. Иногда удовлетворенно качал головой, но больше – цедил сквозь зубы невнятные ругательства. Бенедетто собрался с силами и наконец спросил:

– Сабина… как?

Маг вздохнул, сказал уже намного мягче:

– Хвала богам, жива, уже встает. Еле удержал ее, чтоб к тебе не пришла.

Бенедетто прикрыл веки:

– Хорошо.

Он помолчал, дождался, пока маг сменит повязки, потом спросил опять:

– Почему меня… спас?

Массимо отвернулся, сказал, глядя в окно:

– Ради нее, – он замолчал, но не уходил. Потом сказал с грустью и одновременно легкой злостью:

– Дурак ты, паладин, каких свет не видывал. Знал же, что будет, если обет нарушить вот так. Старшие товарищи что, не научили, как выкручиваться, если очень припирает? Не сказали, что в крайнем случае можно, а чего вообще совсем никогда нельзя?

Бенедетто вздохнул:

– Научили. Я помнил об этом… и ей сказал. Но устоять не смог. Я один во всем виноват. Ты ее… не вини ни в чем. Я должен был… сразу это оборвать.

Маг коснулся медальона:

– Я сам дел натворил не хуже тебя. Мог же кастануть на тебя какую-нибудь «Адскую щекотку» или там «Кукапердию». А кастанул боевое. Лицензии-то у меня на боевую магию нет… Теперь за такое дело мне светят адамантовые кандалы и Кастель Кастиго. И надолго, наверное… Да и придурок Денизо из-за меня же Сабину подстрелил. Я на тебя, паладин, уже обиды не держу. Не могу. Понял, что вы и правда любите друг друга безумно, раз уж она вместо тебя пулю приняла, а ты ей медальон отдал и чуть ради нее не помер. До сих пор удивляюсь, как это ты продержался, пока я над ней чаровал. Другой бы уже и ноги протянул.

Паладин открыл уцелевший глаз:

– У нашей любви нет будущего. Если бы я это понял сразу, ничего бы не случилось.

– Если бы да кабы… – проворчал маг. – За немного счастья такая жестокая кара – это как-то слишком, как по мне… Вот что. Я отписал в вашу канцелярию в Модену. Без подробностей, правда. Пусть уж тут, на месте, посвященный Судии решит. Завтра должна комиссия приехать. Сабину я к тебе пускать не буду, не надо ей тебя такого видеть.

– Вообще не надо ей меня видеть, – Бенедетто приподнял правую руку, уронил ее на кровать и тяжко вздохнул. – Никогда больше. Так будет лучше.

Он закрыл глаз. Маг вышел из комнаты, пропустив туда служанку с горшком, прошел в кухню, где слуга как раз наливал в чашку бульон для паладина. Налил себе воды, плеснул настойку пустырника и выпил залпом. Поморщился. Слуга, ставя чашку на поднос, сказал:

– Сеньор Массимо, там в гостиной сеньор Сорелло вас ждет. Говорит – вы за ним посылали.

– А, верно, посылал, – Массимо уже давно для переписки с соседями использовал зачарованных бумажных голубей. Писал записку, складывал, зачаровывал – и готово дело. Правда, годилась этакая почта только для солнечной погоды. Утром он отправил такую записку Альфредо, да и забыл.

Альфредо сидел в гостиной, мрачный и задумчивый. Увидев Массимо, первым делом спросил:

– Ну как она?

– Хвала богам, уже встает, – маг сел в кресло у холодного камина, потер лоб. – Знаешь, Альфредо, а ведь она бы умерла, если б этот паладин не отдал ей свой медальон. Слыхал же, наверное, что их медальоны – это не просто золотые подвески.

Альфредо кивнул:

– Слыхал. Это правда, что они на магии крови сделаны?

– В том числе. Если паладин кому свой медальон отдаст добровольно, то он и свою жизненную силу отдает. Потому я Сабину и успел спасти. Такие раны я толком исцелять не умею... теоретически – учили, а так, как понимаешь, никогда раньше не пробовал… – он опять вздохнул. – Я отписал в Модену, в паладинскую канцелярию. Скоро сюда следственная комиссия по этому делу приедет. Меня, скорее всего, арестуют и отправят на отсидку в Кастель Кастиго, слыхал, небось – есть такая тюрьма для магов…. Наверное, надолго засадят: боевая магия без лицензии, да еще нападение на паладина, да еще я его покалечил знатно… Лет десять мне за это пропишут, не меньше.

– Да так уж и десять лет, ты что, – удивился Альфредо. – Хм… Может, уедешь куда?

– Ни один Рокабьянка еще от закона не бегал, – поморщился Массимо. – И я первым быть не хочу. Честь рода важнее. Да и сидеть я буду не за какую-нибудь низкую мерзость вроде воровства все-таки. Хотя какая разница, за что сидеть в Кастель Кастиго, если уж сидеть… Это я к чему. Сабина одна останется, и без средств почти. Я кое-что накопил, конечно, но это мелочи. А ты – человек хозяйственный, опытный. Не хочешь сделаться управляющим Каса ди Рокабьянка? Сейчас и контракт подпишем, если ты согласен. Я в тебя верю, если ты наши виноградники с их кислятиной доходными сделал, то уж весь домен и подавно сумеешь. А там… мало ли. Может, Сабина со временем от этой несчастной любви исцелится, ну или хоть остынет немного, и вы поженитесь.

– Сомневаюсь, что она захочет за меня замуж теперь, – Альфредо вздохнул. – Но я согласен, ради нее главным образом.

На следующий день приехала комиссия: лейтенант паладинов Понтевеккьо, и моденские архонты Девы, Матери и Судии. Массимо не ожидал аж таких высоких гостей, и даже испугался.

Архонты и лейтенант паладинов первым делом осмотрели двор летнего домика, потом поговорили с самим Массимо, с Альфредо как свидетелем, с Денизо Томазиньи, которого для этого вызвали сюда, и уж затем – с Сабиной и Бенедетто. Говорили вроде бы без пристрастия, но маг чувствовал, что его видят насквозь, до последней задней мыслишки. И не сомневался, что и других они допрашивали так же.

Архонтиса Матери дольше всего говорила с обоими пострадавшими, и Массимо заметил, что после ее визитов и Сабина, и паладин выглядели существенно лучше, насколько это возможно в их состоянии.

На следующий день архонт Судии велел Массимо, Альфредо и Денизо прийти в комнату, где лежал Бенедетто. Туда же пришли сам архонт, лейтенант паладинов и архонтиса Девы. Преосвященная Матери пошла к Сабине.

– Рассмотрев дело, я, волей Судии, установил следующее, – начал архонт. – Донья Рокабьянка не виновна ни в чем, кроме того, что, зная об обетах паладина Рондини, все равно продолжала с ним встречаться. Преосвященная Матери считает, что Сабину не следует наказывать, и я согласен с ней. То, что случилось, само по себе уже наказание, и я бы советовал донье Рокабьянке пожить пару месяцев в обители Матери, для исцеления души и тела. Сеньор Рокабьянка виновен в применении боевой магии без лицензии, особенно в том, что выбрал сильное заклятие, каковое даже тем, у кого лицензия есть, применять рекомендуется только в исключительных случаях. Сеньора Рокабьянку оправдывает то, что он был в гневе и не владел собой. Учитывая, что сеньор Рокабьянка полностью осознает свою вину и искренне раскаивается, то, что он добровольно и сразу сообщил о случившемся в канцелярию корпуса, и то, что он старательно занимается лечением паладина Рондини, я считаю, что его не стоит арестовывать и направлять для отбывания наказания в Кастель Кастиго. Сеньор Рокабьянка и без того наказан… так что я назначаю другую кару: в течение десяти лет мэтр Рокабьянка обязан одну неделю в месяц в Модене бесплатно отрабатывать зачарование предметов для паладинского корпуса, для Коллегии Инквизиции и для церкви. Мэтр Рокабьянка может отрабатывать эти недели и подряд, главное, чтобы их было не меньше двенадцати в год, итого – сто двадцать недель отработки наказания. Далее… сеньор Томазиньи виновен в покушении на паладина и в нанесении телесного вреда донье Рокабьянке. Поскольку он не родственник доньи Сабины, то у него нет оправданий, хм, кроме недостатка ума. Потому сеньор Томазиньи приговаривается либо к трем годам тюремного заключения, либо к штрафу в размере пятнадцати эскудо в пользу доньи Сабины и пяти эскудо в пользу паладинского корпуса. Что касается паладина Рондини, мы решили, что налагать на него какие-либо епитимьи бессмысленно, потому что, во-первых, он и так уже наказан, и во-вторых, искренне раскаивается.

Бенедетто на этих словах тяжко вздохнул:

– Мне уже все равно, преосвященный. Не стоит проявлять ко мне милосердие.

Архонтиса Девы сказала:

– Не милосердие – но справедливость, Бенедетто. Помни об этом. Милосердие к тебе проявила Дева, когда все-таки дала тебе силы выжить. Значит, твой долг – служить Ей и дальше. Заметь, Бенедетто: тебя даже в монастырь на покаяние не отправляют, хотя я настаивала. Но мой голос был в меньшинстве.

Лейтенант паладинов на это ответил:

– А потому что смысла никакого, он и без этого кается и сожалеет. Сами же видите, преосвященная – сила Девы к нему возвращается. Вряд ли, конечно, будет как раньше, но если бы Она не видела его раскаяния, то и милостью бы не одарила. Эх, Бенедетто, если б ты признался в этом до того, как любовь тебя совсем закрутила, мы бы нашли способ тебе помочь.

– И… как? – прошептал паладин, не открывая глаз.

– Ты что думаешь, ты – первый, с кем такая любовь приключилась? – вздохнул лейтенант. – Да каждый второй из нас за душой что-нибудь подобное носит. Картину с девушкой на лошади у меня в кабинете на стене видел? Думаешь, просто так она там висит, что ли?.. То-то же. Есть способы с этим справляться, веками опробованные. Перевели бы тебя куда-нибудь далеко, да предписали бы в Обитель Матери ходить, например. А, да что уж теперь-то…

Вот так и кончилось это мрачное дело. На следующий день комиссия уехала, увозя с собой Бенедетто. А Сабину через две недели Массимо отвез в обитель Матери – для исцеления.

Спустя четыре месяца он решил, что надо ускорить отработку наказания, ну в самом деле, не десять же лет этим заниматься, и приехал в Модену на целый месяц, чтобы заняться зачарованием предметов для паладинского корпуса. К его удивлению, работы было много. Просто поразительно, сколько всяких зачарованных вещей требовалось моденскому отделению корпуса. Одних только щеток, одежных и обувных, отчищающих почти любую грязь, Массимо начаровал восемнадцать штук. Эти щетки были его гордостью – заклятие он изобрел сам, и имел с него большую часть своего дохода. Лейтенант паладинов, узнав про это заклятие, тут же заинтересовался, принес походный плащ и опробовал первую щетку. Результат ему понравился, и он заказал целых восемнадцать штук. Помимо этого, Массимо должен был изготовить кучу карманных светошариков, и не простых, а устойчивых к паладинским приемчикам, чтобы чары не пропадали после применения очищения или там круга света. Мэтр Рокабьянка такого заклятия не знал, и пришлось экспериментировать. Три дня возился, пока наконец получилось составить нужное заклятие. Потом еще понадобилось в тренировочном зале зачаровать инвентарь – ну тут хоть попроще, всего-то сделать попрочнее. Тут-то Массимо и заподозрил, что лейтенант понтевеккийских паладинов просто находит ему работу для отработки наказания, но ничего не сказал – в конце концов, какая разница, отрабатывать-то всё равно надо.

Для отработки ему отвели кладовку возле тренировочного зала, где он и трудился в поте лица. Хорошо хоть при местном отделении корпуса был свой источник маны, особо напрягаться не приходилось, чтобы тянуть силу.

Маг старался поменьше попадаться паладинам на глаза. Здесь все уже, конечно, знали, что случилось с Бенедетто, и это наложилось на извечную взаимную неприязнь магов и паладинов, так что многие смотрели на мэтра Рокабьянку так, словно примерялись, куда его мечом ткнуть. Особенно молодые. Те, что постарше, то ли лучше себя держали в руках, то ли просто в силу жизненного опыта и накопленной мудрости понимали, что ему самому несладко.

Но все равно Массимо приходил на отработку в такое время, когда обычно в казармах никого не было. И очень удивился, услышав доносящиеся из зала звуки ударов, звон металла и приглушенную ругань. Приоткрыл дверь кладовки и выглянул.

Это был Бенедетто. Паладин был одет только в шаровары для тренировок, пустую глазницу закрывала черная повязка, на запястье правой руки болталась ременная петля, которой он как раз затягивал рукоять меча, пытаясь хоть так возместить недостающие пальцы. Был он худой, так и не восстановился после ранения до прежней формы. На груди, плече и голом животе виднелись тонкие рубцы шрамов.

Массимо был по натуре скорее добрым и в общем-то сострадательным, хотя и легко впадал в гнев. И смотреть на человека, им же искалеченного, ему было… больно. Да, именно так.

Бенедетто затянул ремень на запястье, махнул мечом раз, другой. Примерился и ударил по чучелу. Чучело качнулось, развернулось и паладин снова ударил, отбивая… Меч вырвался из руки и паладин еле увернулся от чучела. Отскочил, выругался сквозь зубы, взял меч в левую руку, снова атаковал чучело… Но правше трудно сделаться левшой, особенно если дело касается оружия и заученных до бессознательности приемов. И Бенедетто снова получил ответный удар от чучела, едва успел увернуться, неловко махнул мечом, отошел и остановился, опираясь на меч. Вид у него был несчастный донельзя.

И тут он заметил в дверях кладовки мага. Несколько мгновений смотрел на него, потом подошел ближе, чуть прихрамывая на левую ногу.

– Не могу сказать, что так уж рад тебя видеть, но все-таки рад… – сказал он.

Маг оглядел его, вздохнул:

– То же самое. Впрочем… выглядишь ты существенно лучше, чем когда я тебя в последний раз видел.

Бенедетто мрачно усмехнулся:

– Это нетрудно, – он подошел к скамейке у стены, взял ножны с перевязью и вложил в них меч. – Как… Сабина?

– Недавно вернулась из Обители, – мэтр Рокабьянка вышел из кладовки, подошел к чучелу, потыкал в него пальцем. Зачарование еще держалось, то ли действительно получилось хорошо, то ли просто еще никто из паладинов не применял к упрямому чучелу круг света или еще что-нибудь. – Ей лучше, рана полностью зажила. А что до тебя… так она просила меня отвезти ее сюда. Хотела тебя повидать.

– Не надо, – быстро сказал Бенедетто. – Только хуже будет.

– Я ей то же самое сказал. Да она и сама понимает, потому и не настаивала.

Маг помолчал, собираясь с духом, потом сказал, глядя ему в лицо:

– Она беременна.

Бенедетто охнул и сел на скамейку:

– Как?!

– Как, как, – проворчал сердито маг. – Вот так. А ты что думал? А, что это я… Ничего ты не думал, и она тоже.

– И… что теперь? – осторожно спросил паладин. – Что она решила?

Маг сел на ту же скамью, в трех футах от него:

– Сам как думаешь? Это же Сабина. Упрямая как сто чертей. Конечно, она ребенка оставит. Иначе и быть не может. Да я бы и не стал ей предлагать от него избавиться, после всего этого. Не изверг же я какой-то.

Бенедетто облегченно выдохнул. Мэтр Рокабьянка потеребил рукав мантии и сказал, глядя на чучело:

– Посвященная Матери сказала, что это будет мальчик. Честно говоря, я даже и обрадовался, когда узнал. Все-таки наследник. Знаешь, у меня-то детей не может быть. Издержки профессии, с нами, магами, такое случается. Неудачно хватанул слишком много маны, когда сопливым учеником был, и всё. Так что твой сынок вполне может стать следующим доном Рокабьянка, если Сабина передумает.

– Передумает? – встревоженно спросил Бенедетто. – Насчет чего?

– Она хочет, чтоб он стал паладином. Как она сказала – в искупление вашего греха. А я – ну сам подумай, как я-то могу ей что-то на этот счет сказать? – Массимо махнул рукой. – Ее право. Сомневаюсь я, что она передумает, если честно. А что до наследника... Она уже говорила, что согласна замуж за Альфредо выйти… он, оказывается, уже трижды ей предлагал. Любит он ее, наверное, не меньше, чем ты. Даже бастарда своим признать хочет.

Бенедетто подтянул к себе меч, подержал его в руках, сморгнул слезу, и решительно протянул рукоятью вперед магу:

– Отдай ей. Для сына.

Массимо с удивлением воззрился на него. Потом посмотрел на меч. Потом опять на паладина:

– Э-э… ты что, с таким ее решением согласен?

– А кто я такой, чтоб мое мнение имело значение? – глядя прямо ему в глаза, сказал Бенедетто. – Она решает. И она решила. Сам же сказал – упрямая. Значит, не передумает. Уж поверь. Да может, оно и к лучшему. Мне лейтенант и архонтиса кое-что на сей счет разъяснили… Я посвященный, да к тому же девственником был, когда… ну… И Сабина тоже. Не посвященная, но девственница. И мы, выходит, сами того не зная, задействовали определенные силы. В старые времена такие союзы случались… не только по дурости посвященных идиотов вроде меня, но и по воле Ее, как бы странно это ни звучало. И дети от таких союзов с рождения отмечены Девой. А значит, это судьба, и от нее никуда не деться. Не сомневаюсь, что Сабине это преосвященная тоже рассказала. Так что бери и отдай Сабине. Пусть передаст ему… потом.

Маг осторожно взял меч за ножны.

– А разве он ему подойдет? Вам же индивидуально каждому делают. С магией крови… как и медальоны.

Паладин грустно улыбнулся:

– Кровь-то та же самая. В корпусе ведь есть несколько, так сказать, паладинских династий. Есть старые семьи, в которых время от времени кто-нибудь становится паладином. Там, Дельгадо, Эстанса, Росси, Луческу, Чампа… Бывает, что в этих семьях мечи передают по наследству. От дяди к внучатому племяннику. И ничего, работает. А тут все-таки прямой потомок. Подойдет. А мне, сам видишь, уже ни к чему. Не могу я его удержать. На левую руку переучиваться – так это полжизни надо. Так что я в инквизиторы пойду. Там меч не особо нужен, а знания и умения пригодятся.

Массимо осторожно выдвинул клинок из ножен, посмотрел на гравированный акант под крестовиной, вздохнул, задвинул обратно:

– А если… он магом окажется? В нашей семье я ведь не первый такой. Что тогда?

– А ничего, – Бенедетто оперся спиной о стену. – Маги-паладины тоже бывают. Ладно. Я завтра, наверное, уже уеду, в Орсинью. В тамошней инквизиторской коллегии пополнение требуется. Так что больше не увидимся. Сабине передай, что я ее никогда не забуду, но искать меня не стоит. Хотел бы я, чтоб она была счастлива... но тут уж на все воля богов.

Он протянул магу левую руку, и тот пожал твердую, сильную ладонь, на мгновение ощутив холодок особенной силы, которую дарует паладинам Дева.

– Тогда… удачи тебе на новом поприще, – сказал Массимо. – И все-таки… прости меня за мой гнев. Если можешь.

Бенедетто кивнул, поднес два пальца правой к голове в паладинском салюте, встал и ушел, больше ничего не говоря.

А спустя восемнадцать лет молодой сеньор Бенедетто Рокабьянка, обняв на прощанье мать, отчима и дядю, уехал в Фартальезу, поступать в паладинский корпус. И, конечно, он вез с собой меч своего отца и письмо от матери для капитана паладинов, где вкратце рассказывалась история его рождения. Сам он с судьбой смирился легко – потому что чувствовал, что так надо, и что он и правда отмечен Девой с рождения. Ну и конечно, надеялся и отца отыскать и повидать.

Великая сила искусства

Начиная с Ночи Духов юбилеи в Фарталье пошли чередой. Сначала – пятидесятилетие короля, пришедшееся на день перед Ночью Духов, которое отмечали довольно скромно, но зато всей страной. Потом после Новолетия стукнуло ровным счетом пятьсот лет Паладинскому Корпусу, и по этому поводу всем младшим и обычным паладинам добавили к годовому жалованью аж целый эскудо помимо ежегодного прибавления, а старшим – три эскудо, и еще лично король вручил всем старшим паладинам наградные знаки из золота и рубинов, специально по такому случаю изготовленные. Король целый месяц потратил, чтоб объехать столицы всех провинций и департаментов, и повручать старшим паладинам эти награды. Это была большая честь, между прочим, и после этого вручения старший паладин Джудо Манзони, например, целую неделю ходил только в парадном мундире с этим знаком на груди – и чтобы королю приятно было, и самому ему тоже явно нравилось. Среди младших паладинов поговаривали, что если бы Манзони вдруг решил все свои наградные знаки разом нацепить, то под ними бы не было видно самого парадного мундира. Правда это или нет, никто не знал, но ученики Манзони, младшие паладины Оливио Альбино, Фабио Джантильи и Анэсти Луческу, а также кадет Рикардо Вега, всех заверяли, что в его комнатах стоит особый стеклянный поставец, этими наградами просто забитый. Почти то же самое, только в меньших масштабах, говорили про старшего паладина Андреа Кавалли его ученики Робертино Сальваро, Жоан Дельгадо, Эннио Тоноак и Лука Мерканте. Впрочем, другие младшие паладины ничуть от них не отставали и все то же самое расписывали про своих наставников, меряясь их наградами так, будто то были их собственные заслуги. Но все сходились на том, что у Манзони наград больше всего.

А на летнее солнцестояние вся Фарталья готовилась праздновать тысячелетие королевской династии Фарталлео. Особенно важные приготовления шли в самой столице и в королевском дворце, и уж король не жалел на них ни денег, ни сил. Все-таки не каждый год такое бывает, и уж точно не каждая династия правителей способна просуществовать столько, не прерываясь по прямой линии. В общем-то, в известном мире такими были только династия Фарталлео и династия повелителей Островов Нихон, лежащих далеко на востоке в Рассветном Океане. Так что сами боги велели королю Амадео Пятому отпраздновать тысячелетний юбилей своей династии со всем размахом, конечно, в пределах разумного и без вреда для государственной казны.

Ради этого юбилея король еще в прошлом году затеял обновление и украшение дворца, ратуши, главного храма, четырех парков и восьми площадей в столице, а в столицах провинций наместники, решив не ударить в грязь лицом, тоже взялись за нечто подобное. Узнав о грядущих масштабных работах, мастера со всей страны потерли руки в радостном предвкушении: ведь для этакого дела понадобится множество умелых каменщиков, штукатуров, кузнецов, столяров и прочих, и уж тем более понадобятся скульпторы, художники, мастера мозаик, облицовки, художественного литья и ковки, и представители других творческих профессий. Коллегии Мастеров начали проводить конкурсы и отбирать лучших из лучших, чтобы послать образцы их работ в столицу или наместникам.

Королевский замысел относительно дворца был особенно грандиозным: его величеству захотелось расписать стены и потолки тронной залы и нескольких больших галерей фресками, в которых была бы отражена вся история Фартальи. Помимо этого еще нужно было сделать фрески в других, менее важных помещениях, так что художников для этого дела пригласили много, но самое важное, то есть роспись тронного зала и четырех прилегающих к нему галерей, поручили маэстрине Сесилье Верни, молодой, но очень талантливой художнице из Дельпонте. Злые языки поговаривали, что за нее короля просила принцесса Джованна, дочка герцога Дельпонте, но те, кто видел работы маэстрины Сесильи, не сомневались, что король выбрал ее вовсе не по просьбе Джованны. Маэстрине Сесилье отдали в полную власть предназначенные для росписи помещения, а также сам король выписал ей разрешение требовать всё, что ей нужно для успешной работы над заказом. Маэстрина Сесилья осмотрела помещения, разметила их и занялась подготовкой эскизов. Для такой работы обычные эскизы, какие она делала на бумаге, не годились, нужно было писать в полный размер и цвет. Так что приступила к работе она еще в феврале. И поначалу шло все хорошо – ведь она занялась сначала тем, что полегче, то есть декором. Пока писала голубей, фениксов и единорогов, обдумывала композицию с историческими персонами. Это было непросто, потому что с тех времен портреты, конечно, сохранились, но были изображены в тогдашней довольно примитивной манере, а это Сесилью не устраивало совсем. Нужна была подходящая натура, особенно для трех основателей династии, братьев Рубесто, Валенте и Поссенто Фарталлео. Проблема заключалась в том, что в старые времена, тысячу лет назад, климат был существенно жарче, и тогдашняя одежда была очень, так бы сказать, скудной. И доспехи тоже. Особенно доспехи. И потому натура должна была бы быть соответствующей этим доспехам и одеяниям.

Перебрав всех столичных натурщиков, Сесилья осталась недовольной. Конечно, были подходящие, но... ей хотелось, чтобы они соответствовали ее представлениям о героях древности, и потому она никак не могла выбрать. А потом, как-то вечером жалуясь за чаем на это принцессе Каталине, известной меценатке и любительнице искусств, вдруг увидела из окна принцессиных покоев тренировочный плац, а на нем – паладинов, которые даже зимой в погожий день тренировались раздетыми до пояса. И поняла: вот это та самая натура, которая ей и нужна!

– Ваше высочество, плохо, – отвечая на вопрос, как продвигаются дела с эскизами, сказала она. – Мне так нужна хорошая натура для эскизов росписи, а вон там, на плацу, такой натуры я вижу аж три десятка человек! И увы, я не могу их получить, потому как это королевские паладины, и вряд ли мне позволят их пригласить для такого совсем не паладинского дела, как работа натурой.

Принцесса усмехнулась:

– Почему же не можете, милая Сесилья? Вам же мой брат выдал разрешение требовать всё, что вам нужно. По-моему, натура для эскизов входит в это «всё». Впрочем… Амадео сейчас вроде бы не очень занят, и можно к нему сходить и попросить.

– Как, прямо так?

– Почему бы и нет?

И принцесса Каталина, поставив чашку на столик, решительно направилась к двери. Художнице только и оставалось, что последовать за ней.

Король действительно был не слишком занят, по крайней мере он не был занят государственными делами. Его величество лежал в горячей ванне в своей купальне, и старшая придворная банщица как раз доливала в эту ванну настойку каких-то лечебных трав. Маэстрину Сесилью провели прямо в купальню. Краснея и смущаясь, молодая художница кое-как высказала свою просьбу, стараясь не пялиться на голого короля. Амадео Пятый на свои пятьдесят лет никак не выглядел, фигуру имел очень хорошую и в общем-то отличное здоровье, если не считать не так давно появившихся болей в суставах, которые он сейчас и лечил горячей ванной с травами.

– Ну так в чем же дело, маэстрина? Разрешение, которое я вам выдал, и на подобные вещи тоже распространяется. Идите с ним к капитану или к любому из старших паладинов, и требуйте кто вам нужен, – сказал король, снова укладываясь в ванну. – Если заартачатся, скажете, что это моя личная просьба – помочь вам. Идите.

И Сесилья пошла в паладинское крыло прямо из королевской купальни, показала дежурному паладину на входе королевское разрешение, и потребовала провести ее к капитану. Дежурный паладин долго изучал бумажку и печать с подписью на ней, потом все-таки пропустил ее и повел куда-то на второй этаж, там в длинном коридоре постучал в одну из дверей. Ему открыл высокий мартиниканец с татуировками на красно-коричневом лице и двумя черными косичками: