Паладинские байки

– Что случилось, Донателло? И кто эта сеньора?

– М-м-м, сеньор Ринальдо, это маэстрина Верни, художница. И у нее тут королевское разрешение… и дело какое-то к капитану.

– Дело, говоришь… – мартиниканец окинул Сесилью изучающим взглядом и кивнул:

– Ну, проходите, маэстрина.

За дверью оказалась очень большая комната, точнее даже три смежных комнаты, разделенные широкими арками, и обставленные богато и очень удобно. В одном из этих трех эркеров пылал камин, и перед камином в креслах сидели пятеро старших паладинов, развернувшиеся к гостье.

– Сеньоры, маэстрина Верни, – представил ее мартиниканец, отошел к диванчику и уселся на него. Рядом на диванчике лежала мартиниканская лютня, которую он взял и принялся пощипывать струны, наигрывая какую-то тихую, легкую мелодию.

Сесилья оглядела всех шестерых, пытаясь угадать, кто их них капитан. Вряд ли мартиниканец – слишком молодой для капитанства, он и старшим-то паладином наверняка совсем недавно сделался. И вряд ли вот тот здоровенный красавец с роскошной гривой серебристых волос и большими слегка раскосыми глазами сида-квартерона, тоже слишком молодой, хотя с этими фейскими потомками поди пойми еще, сколько им лет на самом деле. Да и если бы капитаном был именно он, уж это бы Сесилья знала. Как, собственно, если бы капитаном был мартиниканец. Оставались еще четыре кандидата: плотный, невысокий крепыш лет шестидесяти с бледным пятном ожога на смуглом лице, высоким лбом с залысинами и ухоженной бородкой, чернявый щеголеватый плайясолец с роскошными усами и шрамом через лоб примерно пятидесяти лет, худощавый блондин неопределенного возраста (но старше сорока пяти точно) с темными глазами, и крепкий высокий дядька с длинной каштановой косой, сильно побитой сединой. Одеты они все были одинаково, в паладинские мундиры с богатым шитьем, как оно старшим паладинам и полагалось. В подробностях отличий Сесилья, конечно, не разбиралась. Подумав, она решила, что тот, который с косой, вряд ли капитан. И тот, который чернявый – тоже. Как-то вот не похож на капитана, не такой серьезный, что ли… Так что либо крепыш с ожогом, либо блондин. И маэстрина, еще немножко подумав, обратилась к крепышу:

– Сеньор капитан, как я понимаю?

Паладины переглянулись и воззрились на нее с легким удивлением. А крепыш сказал:

– Антуан Каброни, к вашим услугам, маэстрина. И что же вас привело сюда?

– М-м-м, сеньор капитан, я понимаю, что моя просьба может показаться очень неуместной и странной… но мне нужна натура для росписей. Натура для того, чтобы написать великих героев древности. И никого лучше паладинов для этой цели просто нет! И его величество… выдал мне разрешение… Сказал, что я могу вас просить об этом, – маэстрина обвела всех старших паладинов взглядом.

Они слегка растерялись от такого, это было видно. Впрочем, бумагу с королевским разрешением не спросили – видимо, решили, что врать о таком она не будет, во-первых, проверить-то легко, а во-вторых, знали, что на входе дежурный паладин уж точно эту бумажку просмотрел и чуть ли не на зуб попробовал. Капитан почему-то посмотрел на сида-квартерона:

– Хм, Джудо, по-моему, дело в самый раз для тебя.

Тот покачал головой:

– Нет уж. Знаю я этих эпических живописцев. Оглянуться не успеешь – а с тебя какую-нибудь аллегорию дурацкую намалевали. Я в прошлом году позировал одному такому. Писал он героическую картину по заказу герцога Дельпонте. Ни за что б я не согласился, но принцесса Джованна очень просила… Так этот живописец изобразил меня голяком, только с какой-то жалкой узенькой ленточкой там, где причинному месту быть полагается, с огромной булавой в одной руке и оторванной головой дракона в другой, и в венке из листьев сельдерея. И сказал, что это, мол, аллегория Доблести. При чем к доблести сельдерей – так я до сих пор и не понял.

Маэстрина с жадностью и профессиональным интересом уставилась на паладина Джудо, удивляясь, почему он смотрит куда-то ей на плечо, а не в лицо. И сказала:

– Сельдерей – потому что в Таллианской Империи он считался символом мужества и доблести. А что касается аллегории – так вам, сеньор паладин, еще очень повезло, ведь ее с вас писал маэстро Моденьи. Аллегория доблести – это далеко не самая худшая из всех его аллегорий. Он сам мне рассказывал, как роспись по заказу делал для Кьянталусского управления учетной палаты. С аллегорией снижения подушной подати, приносящей благосостояние добрым поселянам.

Худощавый блондин удивился:

– А что, и такое бывает?

Чернявый щеголь со шрамом ответил:

– Чего только не придумают господа живописцы, Валерио. Видел же росписи в Королевской Опере? Те, которые изображают всякие музыкальные жанры в виде разных фейри? Помнишь, мы с тобой гадали еще, какой жанр додумались изобразить в виде баньши?

– Помню, Андреа. Так и не угадали, кстати, – Валерио посмотрел на маэстрину. – Но то такое, все-таки музыкальные жанры. А вот как изобразить аллегорию снижения подушной подати – вот этого я не пойму.

Паладин с длинной косой усмехнулся:

– Ты как маленький, Валерио. Да просто – голого мужика или тетку нарисовал, и готово.

Маэстрина улыбнулась ему:

– Совершенно верно, сеньор…

– Мэтр Джироламо Грассо к вашим услугам, маэстрина, – представился он. – Так я прав, да?

– Само собой. Снижение подушной подати было изображено в виде обнаженной дамы с ленточкой на причинном месте, в венке из колосьев риса, в правой руке у нее рог изобилия, наклоненный над поселянами в виде обнаженных мужчин с косами и вилами, а в левой – пустой кошелек. Если поступает подобный заказ, так обычно и делают – пишут голую женщину или такого же мужчину с какими-нибудь хоть приблизительно имеющими отношение к делу атрибутами, главное – побольше красивостей. Тьфу. Я, сеньоры, такое терпеть не могу и не пишу. То есть, конечно, какие-то аллегории изобразить придется – там, аллегорию мудрости, аллегорию доблести опять же. Но для этого мне как раз натура не нужна, с этим я и так справлюсь. Мне нужна натура для великих героев древности. В частности, для братьев Фарталлео. Как вы понимаете, для такого мне нужна не просто натура, а очень хорошая натура.

Паладины переглянулись и снова уставились на Джудо:

– Слышал? Так может, ты все-таки… – спросил капитан.

Джудо махнул рукой:

– Только после тебя, Антуан. Что, не хочется? Ну вот и мне не хочется.

Сесилья, глядя на Джудо со всё возрастающим интересом, предложила:

– А может, все-таки подумаете? Если вас, гм, размер ленточки беспокоит, то я вам обещаю, что у меня ленточка будет, гм, большая.

Мартиниканец и блондин Валерио прыснули смехом в кулаки, Джудо остался невозмутим, а паладин-маг, с сочувствием глядя на маэстрину, сказал:

– Но помочь сеньоре надо. Опять же, государственное, королевское дело… и я знаю, кто для него вполне годится. У нас вон аж двадцать один младший паладин имеется, пусть сеньора из них и выбирает.

– А это мысль, – обрадовался чернявый Андреа. – Лишь бы только не целыми днями, а, маэстрина Верни? Ведь парням и тренироваться, и учиться надо.

– Я всё понимаю. Три часа в день, больше не нужно, да и тяжело. Но… вы бы тоже подумали, а, сеньоры? Мне ведь разные великие герои древности нужны. Вот вы, сеньор Андреа, отлично бы подошли для эпизода «Плайясольский князь Фульгуро Салина присягает Алессио Фарталлео на верность». Из вас такой бы замечательный князь получился!

– Нет, спасибо, но нет, – категорически сказал Андреа. – Это же придется напяливать дурацкие штаны по тогдашней моде, с накладной задницей. Ну уж нет, спасибо.

А капитан добавил:

– Я всё понимаю – королевское дело, но мы, старшие паладины, тоже занимаемся королевскими делами, и потому нам следует выбирать из них те, в которых мы для его величества можем принести наибольшую пользу. Так удовольствуйтесь младшими паладинами, маэстрина. Приходите завтра утром на плац, погода вроде хорошая будет. И выбирайте, какие понравятся. Но не больше троих за раз.

Вечером, когда младшие паладины имели немножко свободного времени, которым могли распоряжаться по своему усмотрению, Робертино как раз собирался пойти в город – пройтись по магазинчикам, наведаться в парикмахерскую «Лавровишня», а потом встретиться с Оливио, Бласко и Жоаном и завалиться с ними в тратторию «Корзо бланко» с кестальской кухней, да и угоститься там отличной паэльей и хорошим вином. Но как раз когда младший паладин уже собрался выходить, его перехватил дежурный и сообщил, что к нему посетитель. Робертино удивился, но в приемную, естественно, пошел. Любопытно было, кто ж это таким официальным образом к нему явился. Обычно если приезжал в столицу кто-то из родни, то присылали записку, так же, как и если бы его хотели видеть в университете. А университетские друзья и без того отлично знали его паладинское расписание, и о встречах договаривались заранее.

В приемной его ждал Марио, одетый по кестальской моде в приталенный кафтан до колен, облегающие штаны и мягкие сапожки. Из кармана черного кафтана с белыми кантами торчал небрежно запихнутый туда берет с белым перышком, волосы брата, как обычно, были растрепаны, хорошо хоть краски ни на них, ни на кафтане не было. Марио разглядывал портреты знаменитых паладинов, разглядывал задумчиво и внимательно, и не сразу заметил, что в приемной появился Робертино.

– Марио? Не ожидал, – удивился младший паладин. – Ты бы записку просто прислал…

– О, привет, Роберто. Да я сначала подумал про записку, но потом решил, что лучше самому прийти, – Марио повернулся к нему и протянул руку.

Братья пожали руки, и Робертино предложил ему сесть:

– Не знал, что ты приехал. Ты сам, или вся семья здесь?

– Сам. Ну, я по своим делам просто, в Академии Художеств наконец-то решили сделать меня академиком. Так что поздравь меня, теперь я официально могу называться «маэстро».

– Поздравляю! – Робертино искренне обрадовался. Знал, что Марио давно этого ждал и каждый год посылал в Академию на конкурс какую-нибудь из своих работ, чтоб все-таки получить звание академика. Пять лет подряд ему неизменно отказывали, на шестой год наконец повезло. Вот только почему-то сам Марио радостным совсем не выглядел.

– И за какую же картину тебя наконец приняли в академию? – спросил Робертино.

Марио усмехнулся мрачно:

– Не поверишь – за копию твоего парадного портрета. Я… на нем свою подпись обычную поставил, как на всех наших портретах… А на тех картинах, которые посылал раньше, ставил короткую... И эти старые, хм, пердуны и кошелки из Высшего академического совета, разглядев эту самую подпись, тут же меня академиком и сделали. Как мне сказал мой приятель, младший секретарь совета, – потому что испугались, что отец обидится, вот и решили его уважить. Тьфу. Знаешь, как мне это обидно? Получается, что я никуда не годный художник, если меня не хотели принимать в Академию, пока я подписывался просто «Марио Рафаэль», а приняли, только когда я подписался «Марио Рафаэль Сальваро и Ванцетти».

Робертино видел, что брат очень расстроен, и при этом явно что-то задумал. Он усадил его на диванчик, сел сам и сказал:

– М-м, знаешь, я думаю, что они там просто, хм, зажрались. Оливио мне показывал картины кузена его мачехи. Парочка их висит в Большой Академической Пинакотеке. Так вот я тебе скажу, что его академиком сделали совершенно зря. Такая мазня, что даже я, человек от живописи далекий, вижу, что это мазня. Ну представь себе, на одной из этих картин нарисована обнаженная женщина в мехах, и то, что это именно меха, понять можно только из подписи, а выглядит, словно эта дама на плечах несет дохлую собаку, которая пару недель провалялась в сточной яме. Да и дама сама какая-то стремная. В общем, плюнь ты и радуйся, что наконец-то получил заслуженное звание. Пойдем лучше отметим его как следует, а?

Марио помотал головой:

– Нет, не до того мне. Я ж тебе не всё рассказал еще. Это звание академика и маэстро – его ж подтверждать надо. Ну, вообще-то маэстро себя может назвать кто угодно, даже маляр, который вывески мазюкает, но ты же понимаешь, что это совсем не то, чем когда ты можешь надеть шапочку и мантию, а?

– Понимаю. Так тебе теперь еще подтверждать надо?

– Угу. И другие старые пердуны с кошелками, из Совета Мастеров, отправили меня на дворцовые живописные работы. Знаешь же, сейчас во дворце к юбилею много всего расписывают... И ладно бы мне самостоятельную работу поручили, так ведь нет!!! Меня приписали к такому маэстро Моденьи, который здесь в купальнях и клозетах стены, двери и ширмы расписывает, чтоб я ему окантовки и рамочки для медальонов с пасторалями и фейри делал. Представляешь – всякую ерунду вроде голубей, бабочек и виноградных лоз писать! Да еще в сортирах! Сильнее меня унизить они могли, только если бы приставили подмалевки делать под чужие картины, как какого-то ученика бездарного!

– Сочувствую, – Робертино огорчился и тоже обиделся. Все-таки он, что ни говори, считал, что Марио – хороший художник. – И… ты отказался?

– Конечно, – Марио махнул рукой. – Они ведь знаешь почему это сделали? Знаешь, почему меня так унизили? Да потому, что я – Сальваро. Они решили, будто я совершеннейшая бездарь, и академиком стал только из-за своего происхождения, а сам по себе ни на что не годен.

– А вот это они совершенно зря, – сказал Робертино, чувствуя, что сам начинает злиться. – Нас, Сальваро, так унижать нельзя. Тем более незаслуженно. Мы очень мстительные.

– Вот-вот! – Марио вскочил и принялся быстро ходить по приемной туда-сюда. – Только в этом случае отомстить надо так, чтоб они умылись и ничего не могли возразить. Чтоб проглотили и вынуждены были делать вид, будто все в порядке и так и надо. И так, чтоб им доказать, что я не бездарь и на что-то да годен!

– Ты уже что-то придумал? – Робертино знал, что если уж Марио загорелся какой-то идеей, какой-то целью, то он не успокоится, пока своего не добьется.

– Придумал. Но мне нужна будет твоя помощь… Видишь ли, подтверждать-то звание всё равно надо. А другой работы мне не дадут. Но я имею право найти заказ сам. Заказов-то полным-полно, из-за этого юбилея. Но для такого дела не всякий заказ годится, а такой, чтоб, во-первых, заказчик был очень важный, прямо сказать – государственный, и чтоб, во-вторых, потом мои работы можно было посмотреть всем желающим. Можно, конечно, плюнуть на то, что они там все подумают, и попросить отца стать таким заказчиком, и пусть все утрутся. Но ты же понимаешь, утрутся-то они утрутся, а за глаза всё равно будут бездарью называть. А я хочу им доказать, что это не так!

– И чем же я тут помочь-то могу?

– А ты меня к своим наставникам проведи, – Марио показал на портреты прославленных паладинов прошлого. – Ведь в королевском дворце есть Галерея Славы, где вывешены портреты великих военачальников, адмиралов и героев. Наш дядя Гуго Ванцетти там тоже есть, кстати. Так вот… твои наставники-то наверняка вполне заслуживают, чтобы их портреты попали в эту галерею. Насколько я знаю, их портретов там еще нет. Только паладины прошлого. А я могу их портреты написать! А ты им поклянешься, что я умею это делать! И если Корпус даст мне такой заказ… я утру носы всем этим старым пердунам и кошелкам из Совета Мастеров, и докажу этим козлам и козам из Высшего Академического совета, что Сальваро если за что берутся, то делают это очень хорошо!

– Идея хорошая, – задумался Робертино. – Дело за малым – убедить наставников. Хм… А давай попробуем. В конце концов, если они откажутся, то мы, младшие паладины, ведь тоже можем скинуться на заказ, пусть это будут портреты младших паладинов, но все-таки ведь заказ, а?

– Ну… да. Все равно это будет лучше, чем в сортирах виньетки малевать, – Марио попытался пригладить растрепанные волосы. – Ну, веди меня.

Робертино знал, что по вечерам, когда у младших и обычных паладинов наступает время увольнительных, старшие паладины частенько собираются в своей гостиной. Конечно, они тоже могут куда-нибудь уйти, но Робертино надеялся, что не все, и что хоть кто-нибудь там будет. Так что он провел Марио на второй этаж и постучал там в дверь старшепаладинской гостиной. Дверь открыл Чампа:

– Сальваро? А с кем это ты?

– Сеньор Ринальдо, тут такое дело… как бы так сказать, – замялся Робертино. – В общем, это мой брат Марио, и у него важное дело к старшим паладинам.

Чампа поднял бровь и пристально посмотрел на Марио. Хмыкнул:

– Ага, еще один. Это уже любопытно, – он повернулся и сказал вглубь гостиной:

– Не поверите, но к нам пришел маэстро.

В ответ раздался голос капитана:

– Да им тут что, намазано… Ладно, пусть заходит.

И Чампа пропустил недоумевающих Робертино и Марио в гостиную, где возле камина в креслах сидели капитан, Манзони, Филипепи, мэтр Джироламо и Кавалли. Чампа уселся на диванчик возле своей лютни.

– Хм… Сеньоры, это мой брат Марио Рафаэль Сальваро и Ванцетти, – официально представил брата Робертино. – И он художник. У него к вам есть предложение...

– Нет! – резко сказал Кавалли.

Джудо же его одернул:

– Погоди ты отказываться. Давай сначала послушаем, что этому-то маэстро от нас надо.

Марио посмотрел на старшего паладина Манзони хищным, изучающим взглядом, в котором Робертино заметил знакомый слегка сумасшедший блеск – так братец смотрел на людей, с которых ему очень хотелось написать портрет. И пока что никто из тех, чей портрет ему загорелось написать, не смог отказаться. Робертино было любопытно, сумеет ли отказаться Манзони.

Тот почувствовал этот взгляд и встретил его довольно спокойно, глядя Марио прямо в глаза. Обычно люди непривычные отводили взгляд первыми, трудновато все-таки смотреть в сидские глаза… но Марио, когда его охватывало вдохновение, было на такие вещи плевать. Так что он продолжал изучать старшего паладина Манзони, отчего тот даже слегка смутился.

И Робертино понял, что уж один-то заказ у Марио точно будет.

– Сеньоры, я хочу вам предложить написать с вас портреты, – сказал Марио. – Видите ли, мне нужно подтвердить звание маэстро-академика, а для этого надо получить серьезный заказ.

Капитан Каброни прищурился:

– Так ведь по случаю юбилея полным-полно заказов для художников. Даже во дворце.

– Виньетки с голубями? Пф-ф-ф!!! – фыркнул Марио. – Пусть их малюют ученики-первогодки. Я не хочу показаться хвастуном, сеньоры, но я заслуживаю большего, чем писать окантовки медальонов в дворцовых сортирах. А вы, сеньоры паладины, заслуживаете того, чтоб ваши портреты, написанные настоящим маэстро, попали в Галерею Славы. Ведь их там нет до сих пор исключительно потому, что некому было их написать!

Робертино счел нужным вставить свои пять сантимов:

– И, сеньоры, я вам чем угодно могу поклясться, что Марио пишет отличные портреты!!!

Старшие паладины переглянулись и задумались.

Марио наконец оторвал взгляд от Джудо и перевел его на Чампу, отчего тот тут же заерзал на диванчике и попытался прикрыться лютней.

– Хм, маэстро Марио, – осторожно спросил Джудо. – А скажите, вы аллегории случайно не рисуете?

Марио удивленно уставился на него:

– Нет, а что?

Джудо выдохнул, но продолжил расспрашивать:

– А портреты… вы их рисуете как есть, или в этом вот эпическом-героическом стиле, там, в таллианских туниках, сандалиях этих с крылышками, в дурацких венках из лавра или там сельдерея?

А вот на это Марио даже слегка обиделся:

– О боги, нет, никакого сельдерея с лавром. Да я скорее сдохну, чем этакую пошлятину напишу! – он завелся и принялся ходить туда-сюда, высказывая наболевшее:

– Вы думаете, почему меня пять лет не хотели в академию принимать? Да потому, что я портреты пишу обыкновенные, как есть. Они мне, эти крысы из Высшего академического совета, так и отписывали: мол, портреты хорошие, но не соответствуют классической манере и академическим канонам, а потому мы не можем принять вас в Академию!

– Так это отлично! – обрадовался Джудо. – В смысле, то, что вы рисуете обычные портреты. Без сельдерея.

Кавалли, с любопытством глядя на Марио, сказал медленно:

– М-м-м… честно говоря, хоть тщеславие и грех, но мне всегда хотелось, чтобы мой портрет попал в Галерею Славы… лучше бы при моей жизни, мда. Думаю, вы, сеньоры, тоже такого желания не лишены, а? – он повернулся к остальным.

Филипепи усмехнулся:

– Почему бы и нет. Мы, хвала богам, верно служим королю, богам и Фарталье, так чем мы хуже тех генералов с адмиралами, ученых мэтров и прочих великих людей, чьи портреты висят в Галерее? Ну как, закажем портреты маэстро Марио?

Капитан потер след от ожога на скуле, подошел к столу, вынул из папки лист бумаги, обмакнул перо в чернила:

– Закажем. Честно говоря, сеньоры, мне не далее как позавчера один маэстро уже предлагал портреты с нас писать... в классической академической манере, с сельдереем и сандалиями то есть. Я как представил, что будет мой портрет висеть в Галерее Славы, а на голове этот самый сельдерей, так сразу и отказался.

Мэтр Джироламо махнул рукой:

– Да уж, такого портрета и мне не надо. Тьфу.

Капитан принялся писать – как сумел разглядеть Робертино, на гербовой бумаге. Не отрываясь от писанины, сказал:

– Итак, маэстро Марио, Корпус дает вам заказ на портреты старших паладинов придворной роты. Сумеете изобразить всех десятерых? Десять портретов?

Марио аж подпрыгнул:

– О да, конечно!!! И я даже готов сделать это бесплатно, лишь бы это был заказ!

Капитан подписал бумагу и шлепнул на нее печать:

– Милостью короля Корпус не бедствует, и работу вам оплатят по достоинству… Завтра получите вашу копию контракта, – он взял другой листок и принялся выписывать на нем пропуск. – Что вам для работы требуется?

– Свет, натура и куда поставить мольберт и столик с красками, – не веря своему счастью, сказал Марио. – А больше и ничего. Сеньоры, я пишу быстро, клянусь. Вам всего-то понадобится по паре часов в день позировать, не больше... И пожалуйста, позируйте в парадных мундирах, они у вас очень, м-м-м, живописные!

Так что Марио покинул паладинское крыло дворца со свеженьким пропуском в кармане и весь сияющий от счастья. Робертино же, проводив его, отправился наконец в тратторию, где уже заждались друзья. Уплетая там паэлью с утятиной, он поведал Оливио, Бласко и Жоану всю эту историю.

Выскребая со своей сковородочки самое вкусное, то есть корочку от паэльи, он завершил рассказ:

– И знаете, я до сих пор удивляюсь, отчего это они так легко и просто согласились.

Жоан долил всем вина:

– Да мало ли. Портреты захотели, в самом деле. Я бы вот, если бы мне кто предложил с меня портрет написать, тоже бы не отказался.

Оливио, тоже хрустя корочкой, добавил:

– А может, решили твоему брату помочь. Вошли в положение… ведь и в самом деле, очень похоже на то, что академики специально Марио отправили виньетки в сортирах рисовать, чтобы его унизить.

Бласко, щелчком пальцев подогрев свой бокал с вином, сказал:

– Да уж, это было очень обидно. Ну и что, что он знатного рода, это же не повод так оскорблять на ровном месте. Это все равно, как если б мою сестру старшую после выпуска засадили светошарики зачаровывать только потому, что она – Гарсиа, и диплом с кольцом получила только из-за происхождения, а не за свои способности…

Паладины согласно покивали. Бласко, в общем-то, имел полное право сравнивать ситуацию: род Гарсиа, хоть и не являлся дворянским, но при этом был старинной мажеской династией, своего рода высокой аристократией в мажеских кругах. Шутка ли – десять поколений потомственных талантливых магов! Пусть сам Бласко, как и его сестра-близнец, были в роду Гарсиа печальным недоразумением и особых талантов не унаследовали, но они все равно гордились предками, и ради того, чтобы их не посрамить, решили попытать себя на непривычном для их семьи поприще. Так, Бласко ушел в Паладинский Корпус, а его сестра сделалась инквизиторкой. Семья, поначалу настороженно к этому отнесшаяся, теперь гордилась ими не меньше, чем их старшими братом и сестрой, по-настоящему талантливыми и способными.

– Вот именно, – согласился с ним Жоан. – Так что я надеюсь, что у Марио все получится, и эти портреты его прославят. А в академии эти академики утрутся. Давайте за это выпьем!

Робертино поднял бокал:

– Само собой. Ну и за удачу Марио!

Паладины с удовольствием допили под этот тост вино и, слегка нетрезвые, покинули тратторию.

Утром, после завтрака, предстояла большая тренировка на плацу, хоть и было довольно прохладно. Но младшим паладинам было не привыкать: дождя или снега нет, и хвала богам. А наставники уж позаботятся, чтоб на плацу они не мерзли.

Но в этот раз кое-что пошло непривычно. Раздетых до пояса паладинов выстроили в тренировочном зале, а потом туда Филипепи привел молодую женщину в испачканной краской короткой мантии маэстрины и объявил:

– Ну, сеньоры младшие паладины, это маэстрина Сесилья Верни, и по воле короля она имеет право выбрать среди вас тех, кто будет ей позировать для росписей и прочего. Считайте, что это такая же служба, как, скажем, караулы во дворце.

Младшие паладины с удивлением и даже некоторым восхищением уставились на маэстрину. Особенно Жоан, который сразу сообразил, что это ведь почти что исполнение его желания насчет портрета.

Маэстрина Верни медленно прошлась вдоль ряда паладинов, внимательно оглядывая каждого. Потом прошлась еще раз, подошла к Филипепи и, что-то ему сказав, ткнула пальцем в сторону паладинов.

– Отлично. Значит, так, – сказал Филипепи, оглядывая младших паладинов и почему-то слегка ухмыляясь. – Сальваро, Дельгадо, Альбино – на три часа вы поступаете в полное распоряжение маэстрины. И так каждый день, пока ей будет нужна ваша натура. Всё понятно?

Робертино, Оливио и Жоан переглянулись, причем Робертино и Оливио – довольно растерянно. Жоан пожал плечами, вышел из строя и спросил:

– Разрешите идти одеваться?

–А зачем? – вместо Филипепи спросила маэстрина. – Идемте сразу, все равно вам предоставят костюмы для натуры.

Младших паладинов в одних только тренировочных шароварах и башмаках провели в большую залу, живо напомнившую Робертино студию его брата Марио в Кастель Сальваро. Только здесь зала была не круглая, а квадратная, окон было меньше, а светошаров – больше. Маэстрина показала им на белый ковер у свежеоштукатуренной стены:

– Позировать будете там. Вон ширма, чтобы переодеться...

Она подошла к большому раскрытому сундуку, порылась в нем и вынула оттуда какие-то железки, еще раз окинула троих слегка недоумевающих паладинов взглядом и обратилась к Жоану:

– М-м-м… сеньор, напомните, как вас зовут?

– Жоан Дельгадо, – представился младший паладин, с любопытством глядя на нее. Из всех троих он один явно наслаждался ситуацией.

– Отлично, сеньор Жоан. Вы будете натурой для Поссенто Фарталлео. Прямо сказать, я не ожидала, что сумею найти настолько подходящую натуру!

Жоан зарделся от удовольствия:

– Благодарю, маэстрина, за честь.

Она протянула ему железки:

– Пожалуйста, переоденьтесь. Это, между прочим, настоящие зачарованные доспехи Поссенто Фарталлео. Мне их хранитель королевской кунсткамеры выдал под расписку по королевскому приказу. Реликвия!

Железки Жоан взял с благоговением и тут же скрылся с ними за ширмой. Через несколько секунд на ширме уже висели его тренировочные штаны, а из-за нее доносилось звяканье креплений древних доспехов.

Маэстрина повернулась к Робертино и протянула ему сверток волчьего меха:

– А вы, сеньор…?

– Роберто Диас Сальваро и Ванцетти, – представился Робертино и даже слегка удивился, что его полное имя не произвело на нее никакого впечатления.

– М-м-м, отлично, сеньор Роберто. Вот, возьмите. Вы прекрасно подходите для натуры Валенте Фарталлео, ведь он был рожден от кестальянки из рода Сальваро. Его одеяния, к сожалению, не сохранились, так что пришлось восстанавливать по старинным изображениям.

Робертино с сомнением глянул на ворох шкур:

– Э-э-э… Полагаю, что это было, м-м-м, некоторое приукрашивание. Тут должны быть еще длинная туника в родовых цветах его матери, и такой же плащ.

–Ах, да зачем же прятать такую красоту под тунику и плащ? – маэстрина вдруг провела ладонью по голой груди Робертино, отчего у младшего паладина ниже пояса возникла совершенно неуместная реакция, и он быстро схватил шкуры, прижав их к себе, чтоб эту реакцию скрыть. Вздохнул:

– Ну хорошо… Чего не сделаешь ради искусства.

Тут из-за ширмы вышел Жоан, очень собой довольный, и принялся поворачиваться, показывая доспехи:

– Ну, как? По-моему, сели как родные!

Оливио только вздохнул. И правда, древние скудные доспехи, выкованные гномами с применением особой гномьей магии специально для Поссенто Фарталлео, отлично смотрелись на здоровенном Жоане: широкий пояс из стальных блях, придерживающий два куска кольчужной сетки и большой стальной гульфик в виде львиной головы, два огромных шипастых наплечника, скрепленные ремнями крест-накрест, такие же шипастые наручи и поножи, из-под которых торчали старинные кожаные сандалии. Ну и стальной налобник с львиной же головой.

– Ого, и правда. Я не ошиблась, выбрав именно вас для натуры Поссенто, – с восхищением уставилась на него маэстрина. – Знаете, сеньор Жоан… сеньоры паладины… Мне ведь надо сначала писать этюд с натурщиками, потом уже полноразмерный эскиз с лицами исторических персон, так я вам потом подарю этюды. У меня хорошие этюды, правда!

– Спасибо, маэстрина, – с тяжким вздохом сказал Робертино, выходя из-за ширмы. – По крайней мере эти этюды не попадут ни к кому другому.

На нем были надеты очень короткие, прямо сказать – неприлично короткие панталоны из волчьего меха, из такого же меха сапоги до колен, и на плечах – пелерина из волчьих хвостов и ожерелье из волчьих клыков. Маэстрина подскочила к нему и стянула с его волос красную тесемку, растрепала их:

– Вот так лучше. Отлично, из вас прекрасный Валенте получился. Ну и остался у нас Рубесто Фарталлео, – тут она повернулась к Оливио, который стоял неподвижно и изо всех сил старался сохранять невозмутимость.

– Оливио Альбино, к вашим услугам, маэстрина, – с легким поклоном представился он. Уже знал, в какой костюм она его собирается обрядить – потому как сам любил живопись, в том числе старинную, и неплохо в ней разбирался. И историю Фартальи он тоже знал очень хорошо. Основатели династии, братья Фарталлео, не были родными по крови, но принесли друг другу кровавые клятвы братской верности. А сами происходили из разных мест: Поссенто был сальмийцем, Валенте – наполовину таллианцем, наполовину кестальцем, а Рубесто родился в местности, которая потом стала называться Плайясоль. Так что маэстрина выбирала натуру не просто так.

Маэстрина протянула Оливио сандалии с длинными ремешками, золотой веночек в виде сплетенной лозы, и белую тряпочку с веревочкой:

– Вот и ваш костюм. Атрибуты тоже есть. Вам, сеньор Оливио, придется держать лук… ну, как если бы вы вот-вот собрались его натягивать и стрелять. Справитесь?

– Куда деваться, маэстрина, служба есть служба, – Оливио взял сандалии, веночек и тряпочку, и скрылся за ширмой.

Возился он долго: тряпочка, изображающая старинный южный таллианский хитон, была слишком короткой, ее надо было перебросить через плечо, стянув бронзовой фибулой, и подвязать на поясе, прикрыв задницу и причинное место. Прикрывала она их очень условно, приподнимаясь и съезжая при каждом движении, и тем самым являя всеобщему взору пах Оливио с каштановой порослью на лобке и мужским органом. И пару старых шрамов на бедрах – память об издевательствах и насилии, которым он подвергался в гардемаринской школе. Помучившись, Оливио махнул рукой и решил, что лучше пусть будет видна задница, чем передница, и перетянул «хитон» так, чтобы он спереди был хоть чуточку длиннее. И только тогда, красный от смущения, вышел из-за ширмы. Маэстрина уставилась на него очень жадным и даже каким-то похотливым взглядом, и Оливио понял, что заинтересовал ее не только как подходящая натура. И почувствовал, как хитончик становится еще короче. Он глубоко вдохнул и стал про себя молиться, пытаясь как-то совладать со своей реакцией на ее взгляд. И остро позавидовал Жоану с его старинными железными панталонами.

Позировать оказалось посложнее, чем они думали сначала, даже Робертино, которому уже приходилось работать натурой для Марио. Но там-то он просто стоял в привычной позе, как на карауле, а тут… тут надо было занять героическую позу, держа в руках большой топор, и стоять в ней неподвижно. Жоану было проще – ему нужно было опираться на огромный двуручник и героически глядеть вдаль. Оливио тоже пришлось несладко – держать на весу даже ненатянутый старинный боевой лук, трудно. Но это, по крайней мере, помогало ему справляться с недвусмысленной реакцией своего тела на восхищенные взгляды маэстрины. Как-то так совпало, что маэстрина Сесилья оказалась женщиной того типа, какие всегда нравились младшему паладину Оливио: невысокая, светлокожая блондинка, но с очень темными, почти черными глазами, пышногрудая и с очень изящными кистями рук. И, ловя ее взгляды, Оливио впервые пожалел, что сделался паладином.

Спустя три часа маэстрина наконец сжалилась над паладинами и милостиво отпустила их с миром. Как раз время обеда подходило.

Переодеваясь в мундир в казарменной спальне, Робертино пожаловался:

– Устал я от этого позирования даже, наверное, сильнее, чем от тренировки.

Оливио вздохнул:

– Я тоже. А главное… тяжко-то как. Каждый раз, когда она на меня смотрит, на меня сразу такое искушение наваливается...

Жоан, застегивая камзол, усмехнулся довольно:

– А мне понравилось. Особенно если она потом отдаст мне этот этюд… Я его домой отошлю, пусть батя в гостиной повесит. Надо будет раму красивую заказать.

– Хорошо тебе, – опять вздохнул Оливио. – У тебя поза более-менее удобная, и стальной гульфик. А мне… Эх… И как только в старину герои в таких тряпках ходили, и даже воевали – ума не приложу. Чуть что – и всё наружу.

– Так на то они были герои, их такие условности не волновали, – Жоан вздохнул, потер промежность. – Честно говоря, позировать в этих железках еще можно, но как в них драться – большой вопрос. Робертино, у тебя там в твоей каморке мазь какая-нибудь есть, чтоб между ног помазать? Не то чтоб мне натерло, но как-то не очень уютно.

– Есть, конечно. Вечером дам тебе, перед сном намажешь. И, Оливио… Может, тебе завтра палку выпыхать? А лучше две.

– А поможет? – заинтересовался младший паладин. – А то мне жуть как неловко, когда у меня, хм, стояк вдруг начинается от ее взглядов…

– Должно. Ладно, пойдем обедать. Что-то я от этого позирования не только устал, но и проголодался сильнее, чем от обычной тренировки.

За обедом на троицу «натурщиков» насели их сотоварищи, засыпая вопросами. Оливио и Робертино отвечали односложно и через раз, так что за них отдувался Жоан.

– Повезло вам, – с легкой завистью сказал Тонио. – Вместо тренировки позируете, и потом еще вас на росписях изобразят, и не где-нибудь, а в тронной зале.

– Так лица же все равно будут другие, – пожал плечами Жоан. – Я больше ради того согласился, что она мне потом этюд со мной как есть отдаст.

– Эх, мне бы так вот повезло! – вздохнул Тонио. – Я бы тогда этот этюд домой отправил. Чтоб знали. А то моя семейка, когда я решил паладином сделаться, отнеслась к этому пренебрежительно. Мы, Квезалы, всегда были чиновниками, а во времена язычества – потомственными жрецами Пернатого Змея. Воинов среди нас не водилось, считалось зазорным, что ли. И сейчас тоже… родня носом крутит. Я когда в отпуске был, мундир ни разу не надевал, чтоб их ехидству и высокомерию лишнего повода не давать. Меня только отец с матерью понимают, да и то… тоже жалеют, что я чиновником не сделался.

Его соотечественник Эннио Тоноак на это фыркнул:

– А моя родня, наоборот, всегда на чиновников смотрела как на… как на бездельников. В старые времена мужчины из нашего рода Воинами Ягуара становились, ну а в нынешние – в армии служат или в паладины идут. Потому что честь и вообще... И если бы мне повезло, как вам, парни – да я б этой маэстрине тапочки бы подносил, лишь бы она мне потом этюд отдала. Уж как отец бы обрадовался, если б с меня нарисовали какого-нибудь героя древности. Но это вряд ли. Она ж, наверное, только про фартальскую старину рисует.

Спустя пять дней выяснилось, что маэстрина Верни одной лишь фартальской стариной ограничиваться не собирается. В тот день она с утра обрадовала Робертино, Оливио и Жоана, что сегодня заканчивает этюды, и отпускает их с миром. Жоан, поправляя железные набедренные доспехи Поссенто Фарталео, спросил:

– А когда мы наши этюды получим?

– О, ну это нескоро, сеньор Жоан. Сначала мне надо наделать этюды на все эпизоды росписей, а потом я с них буду писать уже эскизы. Но я вам обещаю, что постараюсь вам отдать этюд как можно скорее...

Она взялась за кисти, некоторое время молча работала, потом, бросив на Оливио очень неравнодушный взгляд, сказала:

– Признаться честно, сеньор Оливио… мне очень жаль, что вы – паладин. Я бы… я бы с удовольствием писала с вас не только этюд для Рубесто Фарталлео, но вообще… разное. Особенно без вот этой старинной тряпочки. И не только писала... Вы мне очень нравитесь сам по себе, как мужчина. Но увы…

Она вздохнула и продолжила работу. Оливио, перед позированием выпыхавший две дымных палочки (как и в предыдущие четыре дня), был невозмутим, по крайней мере телесно. Сказал:

– Я понимаю вас, маэстрина... Вы мне тоже очень нравитесь. Но судьба такова, что я паладин. И всё, что я могу вам предложить – это только позировать для вас… помимо этого этюда. Конечно, в свободное от службы время.

Маэстрина подняла голову:

– О... – она покраснела. – Я… буду очень рада, если вы и правда захотите попозировать мне для пары картин… потом. Когда я разберусь с этим королевским заказом.

Теперь покраснел Оливио, несмотря на две дымных палочки. Робертино и Жоан тихонько фыркнули. Маэстрина, сделав несколько мазков, сказала:

– Ну вот и всё, этюд для Поссенто Фарталлео закончен. Можете переодеваться, сеньор Жоан. И… кстати. Я помню, у вас там есть пара мартиниканцев. А у меня есть в планах два эпизода – «Паладин Рамон Ланчиери побеждает в священном поединке Воина Ягуара Тласкаля Тоноака», и «Царь Куантепека Моанак Кугиальпа принимает Откровение Пяти». На роль царя я хотела просить вашего наставника, сеньора Ринальдо, но он наотрез отказался. Так что придется просить младших паладинов… Как думаете, согласятся?

Жоан усмехнулся:

– Если капитан прикажет – никуда они не денутся. А Эннио наверное и без приказа согласится. Он потомок этого самого Тоноака. Сам нам рассказывал, что эти Воины Ягуара были чем-то вроде языческих паладинов, и когда их предводитель проиграл поединок паладину Ланчиери, все разом отринули своих богов-демонов и приняли Откровение. И с тех пор в их роду многие идут в паладины.

Маэстрина обрадовалась:

– Вот это да. Так его даже можно на росписи изобразить как есть, раз он из тех самых Тоноаков. Даже если не похож – кто там разберет, кроме самих мартиниканцев... А ему приятно будет, и его семье тоже. И честь, опять же.

Робертино, уже уставший держать топор, сказал:

– Вы только самому Эннио не говорите, что мартиниканцы для фартальцев все на одно лицо, он обидится.

– Конечно, я ему не скажу. Тем более что это неправда, по крайней мере для художников. Кстати, сеньор Роберто, вы тоже можете переодеваться.

А через несколько минут она закончила и этюд с Оливио. Паладин быстренько ушел за ширму и с радостью содрал с себя старинную тряпочку, снял сандалии и оделся. Когда вышел, маэстрина сказала:

– Ну, сеньоры, можете посмотреть на этюд, только руками не трогайте.

Они подошли. Маэстрина изобразила их рядом, но так, что холст можно будет разрезать на три части. Этюд был довольно подробный, хотя и грубоватый. Жоан вообще рассматривал его с восхищением:

– Ух ты! Да я и мечтать не мог о таком портрете! Спасибо, маэстрина.

– И вам спасибо, сеньор Жоан. Приблизительно через месяц я вам отдам этюд. И, сеньоры… вы бы не могли отнести реликвии и расписку в кунсткамеру? А то мне, честно говоря, совсем некогда.

– Конечно, маэстрина. Давайте расписку, – сказал Оливио. – А насчет моего этюда… Мне его все равно некуда девать, так что пусть у вас остается.

– Хм, – сказал Робертино. – Это ты зря. Маэстрина... Вы его не слушайте, отдайте ему этюд. Вы ведь потом все равно с него будете еще картины писать, Оливио если уж кому чего пообещал, то слово свое сдержит. А этюд мы найдем куда пристроить.

Сесилья подняла бровь:

– Вот как? Впрочем... Я ведь тоже слово держу. Так что этюды – ваши, конечно, когда я закончу с них делать эскизы для росписей.

Паладины сгребли реликвии (доспехи Поссенто и его же меч, топор и ожерелье Валенте, венец, лук и сандалии Рубесто) и ушли в кунсткамеру. Там смотритель долго и придирчиво разглядывал все вещи, проверяя с лупой, не появилось ли на них новых царапин, но в конце концов всё принял, расписку порвал на клочки и выбросил в камин.

И только когда паладины наконец пошли уже обедать, Оливио спросил:

– И какие же планы у тебя на этюд с Рубесто, а, Робертино?

Робертино усмехнулся:

– А сам как думаешь? Поместье Каса ди Альбино потихоньку отстраивают, так что твоей кузине будет где повесить эту картину. А пока отстраивают, пусть повисит в Кастель Сальваро… Алисии понравится, уж поверь.

Оливио покраснел:

– Она… все еще меня помнит? Не может быть.

– Может. Кстати, недавно она мне писала, спрашивала – не хочешь ли ты принять приглашение на весенний бал в Сальварии? Нам всё равно на четыре дня на весеннее Равноденствие дают отпуск, так что можно съездить. Не беспокойся, она все понимает, так что соблазнения ты можешь не бояться. Но просто потанцевать-то – это ведь не нарушение обета.

А Жоан, пристально глянув на Оливио, вдруг сказал:

– И вообще это даже на пользу будет. Тебе в первую очередь.

Оливио не стал его спрашивать, почему, просто кивнул. Жоан из отпуска вернулся отмеченным Девой, и теперь мог видеть всякое такое, чего не видел раньше. Оливио не рассказывал ему свою печальную историю о злоключениях в гардемаринской школе, но Жоан и сам догадался со временем, хоть ничего такого и не говорил.

На следующий день Лука Мерканте, выбранный для роли Рамона Ланчиери, и мартиниканцы Эннио и Тонио отправились позировать маэстрине, очень довольные. Правда, когда они увидели костюмы, то их довольство исчезло. И если Лука, поворчав, все-таки напялил модные в те времена штаны с накладной задницей, колет с «гусиным брюхом» и доспехи с огромным стальным гульфиком, то с Эннио так просто не получилось.

Развернув нечто из перьев, полосок пятнистой шкуры и каких-то веревочек, Эннио возмущенно спросил:

– А это вообще что?

– Костюм Воина Ягуара, – удивленно посмотрела на него маэстрина. – Мне его сделали по заказу. С книжных гравюр.

– Это не костюм Воина Ягуара, это какое-то качупальсе, тьфу! – Эннио брезгливо отбросил пестрый ворох. – Я это не надену, потому что это просто позор!

– Но... этот костюм сделали по историческим описаниям и…

– Эти описания, сеньора Сесилья, в свое время написали фартальцы, в глаза этих костюмов не видевшие, уж поверьте, – мягко сказал Тонио. – А наши тогда слишком усердствовали, стараясь искоренить язычество, и всех исторических персон изображали, скажем так… не совсем достоверно. Это потом мы начали историческую правду восстанавливать и хорошие традиции возрождать, уже когда Вера укоренилась и народ перестал кровавым богам и демонам молиться. Кстати, костюм царя Моанака как раз ничего… Только вы ему не забудьте потом другие татуировки нарисовать, не такие, как у меня.

– А какая разница? – удивилась маэстрина. – Я думала, это просто украшение.

– Нет, – Тонио взял пестрый костюм и скрылся за ширмой. И уже оттуда сказал:

– Они у каждого клана свои собственные. И еще внутри клана отличаются, ну, зависит от того, какая ветвь, да чем занимаются… Это важно. Пусть в Фарталье никто не разбирается, но росписи-то и наши тоже увидят, и поймут. Вы, пожалуй, этюд делайте как есть, а я потом вам нарисую, какие должны быть у Моанака татуировки.

– Это правильно, – сказал Эннио. – Вы так и сделайте, маэстрина. Я вам тоже потом покажу, где надо будет немножко по-другому нарисовать. А костюм… Сейчас я сбегаю, принесу правильный.

Маэстрина даже спросить не успела, откуда он его возьмет, как Эннио исчез. Из-за ширмы вышел Тонио в ярко расшитой набедренной повязке, золотых сандалиях, широком ожерелье из перьев, нефрита и золотых бляшек, в нефритовых браслетах на руках и ногах, в пестром коротком плаще с вытканными узорами, и в короне из нефрита и перьев. Опустился на одно колено на ковре и поднял голову и руки в позе человека, принимающего Откровение.

Сесилья схватила угольный карандаш:

– О! Отлично! Вот так и стойте...

Она быстро принялась набрасывать на грунтованный холст. Потом спросила:

– А откуда у вашего товарища правильный костюм Воина Ягуара?

– Так он же Тоноак. У них все мужчины в роду Воинами Ягуара считаются. Просто кто-то идет в армию, а кто-то в паладины, – Тонио поправил сползшую на лоб корону. – Так что костюм у него есть. Правда, зачем он его сюда брал, не знаю, но вам повезло. И, кстати, потом не забудьте еще царю Моанаку изумрудную серьгу в носу нарисовать.

Тут вернулся Эннио и нырнул за ширму, принялся там возиться, попутно объясняя:

– Костюмы эти у нас по наследству, между прочим, передаются. Раньше-то… раньше надо было самому ягуара убить и шкуру с него снять, чтоб костюм сделать. Но потом, когда Веру приняли, решили, что этак ягуаров никаких не хватит, да и жестоко, и стали по наследству передавать. И мой костюм, маэстрина, самый правильный, потому что я по прямой линии от Тласкаля Тоноака происхожу! Конечно, это не его самого костюм, а его внука, но все равно.

Наконец он вышел из-за ширмы, одетый в шкуру ягуара, в шлем в виде головы ягуара, в кожаные перчатки с бронзовыми когтями, в сандалии, украшенные ягуаровыми когтями и клыками, и в широкий пояс с кожаным передником, расшитым символами древнего мартиниканского письма. В руке у него была дубинка с острыми обсидиановыми вкладками.

Художница с интересом оглядела его и сказала:

– Это очень… м-м-м… впечатляет. Но, боюсь, академики из Совета Мастеров скажут, что это не соответствует эпическим канонам…

– Вам, маэстрина, что важнее – мнение академиков, или историческая достоверность? – проворчал Эннио, поправляя пояс когтистой перчаткой.

Маэстрина призадумалась ненадолго, потом сказала:

– Пожалуй, достоверность. А академикам деваться уже будет некуда, когда я закончу росписи. Да и, честно говоря, поднадоели уже эти эпические академические каноны, пора их поломать.

Доселе молчавший Лука Мерканте на это сказал:

– И правильно. Прогресс – он ведь и искусства должен касаться, иначе оно перестанет быть живым.

Лука происходил из старого купеческого пекоринского рода, славного не только выдающимися финансистами, но и учеными-изобретателями. Так что насчет прогресса он знал, что говорил.

Таким вот образом в студии маэстрины Сесильи перебывали все младшие паладины, и даже кое-кто из кадетов, в частности, Рикардо Вега и Джулио Пекорини. Когда маэстрина узнала, что среди кадетов есть сид-квартерон, ей загорелось непременно написать с него короля сидов в эпизоде «Жрец культа Кернунна Пекорин отрекается от язычества и силой духа поборает короля сидов». А поскольку среди кадетов же был потомок того самого Пекорина, собственно Джулио, то маэстрина решила, что это прямо подарок богов. Так что она потребовала у капитана еще и этих двоих. Каброни только рукой махнул: мол, делайте что хотите, только не доставайте. Кадетам эта идея очень понравилась – все ж лучше, чем изнуряющими тренировками заниматься. Рикардо даже выпросил у своего наставника Манзони сидскую рогатую маску из его коллекции трофеев, а Джулио приволок из дома семейные реликвии в виде тиары и жезла Пекорина.

Дело с этюдами двигалось к концу, когда маэстрина в один из дней, придя в старшепаладинскую гостиную с очередной просьбой, вдруг столкнулась там с Марио.

– О, Марио Рафаэль, а ты что тут делаешь? Тебя же отправили Моденьи окантовки писать? – слегка ехидно поинтересовалась она. – Ах, ну да, конечно, там же натурщиц нет, трахать некого. Так что ты тут забыл?

Марио, окинув ее слегка высокомерным взглядом, сказал:

– Окантовки в сортирах пусть сам Моденьи и малюет. А я получил заказ на портреты старших паладинов.

Маэстрина подняла бровь недоверчиво:

– Как же. Так я тебе и поверила. Да они мне отказали, с чего б им тебе заказ давать?

Марио самодовольно усмехнулся:

– А с того, что я пристойные портреты пишу, а не голопузых героев в сельдереевых венках в окружении бабочек и голубей, и аллегории дурацкие, как некоторые.

Она аж подпрыгнула:

–Что? Да знаешь ли ты, что мне сам король доверил делать росписи в тронной зале?!

– Ну и что? Знаю я вас, академиков признанных, – Марио вытер о кафтан краску с пальцев. – Все нормальные люди уже шарахаются, никто не хочет на портрете выглядеть как дурак какой-то, в виде аллегории чего-то там.

– Я тебе не Моденьи, я такого не пишу! А если не веришь, то идем в студию. И я тебе докажу!

В студии как раз уже были готовы полноразмерные эскизы для десяти эпизодов росписей, и на них не было ни одной аллегории, а герои, конечно, хоть и голопузые, но зато без сельдерея и вообще исторически достоверные. Марио, заложив руки за спину, прошелся вдоль ряда холстов на подрамниках, критически оглядывая. И сказал:

– Что, небось всех младших паладинов перебрала, для натуры-то?

Он уже знал от Робертино, что Сесилья вовсю воспользовалась королевским разрешением и перетаскала в свою студию большинство младших паладинов и даже парочку обычных. Альберто и Анхель, в частности, стали ее жертвами. Причем если Альберто повезло и он изображал кьянталусского принца, то Анхелю досталась роль поверженного им врага. Мало того, что он позировал, лежа в очень неудобной позе, так еще каждый раз его вымазывали красной краской, изображающей кровь. А Альберто еще и ногу на него ставил.

– А хоть бы и перебрала. Я их, по крайней мере, не трахаю, как ты своих натурщиц!

Марио вспыхнул:

– Вот же ж злопамятная!!! Четыре года назад было, а ты до сих пор помнишь! Подумаешь, ну трахался я с натурщицами, это все делают! Было б на что обижаться… Да ты сама тоже небось тогда этим же развлекалась, слышал я всякое про твоих натурщиков. Но мне-то было плевать, это ты обиделась.

Она влепила ему пощечину:

– Ты мне расписывал, что я для тебя единственная, а сам, а сам…

От второй пощечины Марио увернулся, поймал ее за руки:

– Ну ладно, ну дело прошлое же, успокойся. Да, признаю, было такое, так и что. Мы же не были не то что женаты, а даже не жили вместе, просто иногда трахались. И кстати, неплохо ведь трахались, а?

И он ее схватил за талию, наклонился и поцеловал. Сесилья, целый месяц только и делавшая, что писавшая с очень впечатляющей мужской натуры, в прямом смысле слова изголодалась по близости, и потому на поцелуй ответила очень охотно. И они оба и сами не заметили, как улеглись на тот самый белый коврик, на котором позировали натурщики, торопливо разделись и принялись самозабвенно трахаться.

Тут-то их и застукал Робертино. Сесилья еще утром отправила записку в казармы младших паладинов, что Робертино, Оливио, Жоан, Тонио, Эннио и Лука могут забрать свои этюды после обеда. И совсем забыла об этом, когда встретила в коридорах паладинского крыла Марио.

Младший паладин, увидав такое дело, не отказал себе в удовольствии дождаться, пока они закончат, и только после этого, кашлянув, сказал:

– Хм, Марио, а как на это посмотрит Розита?

Марио аж подскочил:

– Роберто!!! Но ты же ей не скажешь?

Сесилья схватила свою мантию, прикрылась ею и спросила:

– Вы что, знакомы? И кто такая Розита?

Робертино хмыкнул:

– Мы, вообще-то, братья. Родные. А Розита – его конкубина. Кхм, по-фартальски – официальная сожительница по контракту.

Сесилья влупила пощечину Марио:

– Ах ты похотливый лживый засранец! Мало того, что ты меня трахнул, будучи женатым, так ты мне еще никогда не говорил, что ты, оказывается, Сальваро!

Марио встал, подтянул и застегнул штаны:

– Во-первых, конкубинат – не брак и супружеской верности не требует, а во-вторых, ты мне всегда очень нравилась. Ну а что касается моего происхождения – какая разница? И, в-третьих, – тут он повернулся к Робертино, – братец, тебе не кажется, что это несколько не твое дело?

Робертино плечами пожал:

– Да мне вообще-то всё равно. Это тебе потом перед Розитой объясняться, от тарелок уворачиваясь. А я за этюдами пришел.

Маэстрина, прикрываясь мантией, зашла за ширму, и Марио подал ей ее панталоны, блузку и юбку. Одеваясь, она сказала совершенно спокойно:

– Ладно, чего уж там. Мы люди творческие, а мне давно хотелось хорошенько потрахаться. Так что, Марио, спасибо тебе за это. Было приятно, ты плохо это делать не умеешь. А теперь – проваливай портреты старших паладинов дописывать. А вы, сеньор паладин, забирайте этюды, вон они там в углу стоят свернутые. И тоже, хм, уходите.

И Марио, красный от смущения, быстренько вышел. А Робертино, забрав этюды, сунул их под мышку и, посмеиваясь, пошел в казармы.

Портреты старших паладинов были готовы дней за десять до юбилея. Первым сторонним зрителем стал сам король. Готовые портреты на подрамниках расставили в гостиной старших паладинов и пригласили туда его величество. Марио страшно переживал, и поначалу даже спрятался в глубине гостиной, в одном из эркеров за книжным шкафом. Самим старшим паладинам их портреты очень понравились, но Марио опасался, что королю они могут не прийтись по вкусу – все-таки в простой манере, без всяких изысков… Но художнику хотелось знать, действительно ли его работы вполне достойны звания маэстро-академика. Мнение короля имело значение не только как мнение короля, но и как мнение просто стороннего зрителя – ведь Марио подписался на портретах без фамилий.

Король внимательно рассмотрел все портреты, подолгу задерживаясь у каждого. Сами старшие паладины тоже с интересом наблюдали за ним – видимо, его мнение было важно и им. Наконец, его величество сказал:

– Что ж, отличные портреты, они станут украшением Галереи Славы. Тем более что я давно хотел поместить туда портреты наиболее прославленных современных паладинов. Пожалуй, корона щедро вознаградит маэстро и закажет у него портреты старших паладинов не только придворной роты, но и других... Я думаю, пора сделать отдельную галерею, посвященную именно паладинам и их подвигам… Кстати, кто он, этот маэстро? Марио Рафаэль – имя незнакомое… точнее, знакомое, но... Хотел бы я на него глянуть.

Капитан паладинов пожал плечами:

– Странно, чего это он подписался только именем… Эй, маэстро Марио, а ну-ка, идите сюда. Его величество желает вас видеть.

И Марио ничего не оставалось, как выйти из-за шкафа и пройти в середину гостиной. Он быстро поклонился королю, как должен кланяться маэстро, а не как представитель высшей фартальской аристократии. Но король Амадео славился своей наблюдательностью и хорошей памятью, и только лишь глянув на маэстро, тут же узнал в растрепанном, перемазанном краской художнике сына своего шурина:

– Вот как, хм, племянник. Не знал, что ты занимаешься живописью и что ты настолько в ней преуспел. Почему же ты не подписался полным именем?

Марио покраснел:

– М-м-м, ваше в…

Тут король сердито нахмурил брови, и Марио поправился:

– Дорогой дядюшка... Видите ли... если бы я подписался полным именем, то все бы стали говорить, что мои работы – бездарная мазня, а заказ я получил только благодаря своему происхождению. То есть… ну… я хочу доказать сеньорам из Высшего академического совета, что я хороший художник сам по себе. Они ведь меня пять лет не принимали в Академию, пока я не подписался полным именем, и они решили, что надо отца уважить... Вот я и хочу доказать им... и сам убедиться…

Король усмехнулся:

– Бесполезная затея, мой дорогой Марио. Видишь ли, как бы ты ни подписался, сеньоры из Высшего академического совета все равно будут считать, что тебе оказали протекцию, раз уж они уже знают, кто ты такой. А стыдиться своего имени человеку с твоим талантом совершенно ни к чему. Впрочем, раз уж ты подписался так, как подписался, и хочешь проверить, действительно ли твои картины хороши, то я выставлю их как есть. Но с условием, Марио: потом ты их подпишешь полным именем.

Марио вздохнул, склонил голову:

– Как скажете, дядя.

– Вот и замечательно, – король улыбнулся. – Да, кстати… Ты мог бы написать портрет еще одного паладина… не старшего и вообще уже покойного? Сохранились два изображения – один портрет, сделанный в юные годы, и один рисунок пером… И, конечно, описание по памяти.

Капитан и Джудо переглянулись, уже догадавшись, кого именно король имеет в виду. Марио поднял голову:

– Я попробую, ва… дядя. А… кто этот паладин?

– Мой старший брат Сильвио, – вздохнул король. – И он как раз вполне заслуживает портрета в Галерее Славы.

Принц-бастард Сильвио был самым старшим из всех детей короля Леона Третьего, отца Амадео. Его считали недалеким дурачком, главным образом потому, что политикой и властью он никогда не интересовался, любил поэзию и музыку, вкусную еду, вино, женщин и нехитрые развлечения вроде охоты и турниров, в интригах никогда не участвовал, а главное – всегда говорил что думает, причем мог высказаться очень нелицеприятно, и плевать хотел на условности приличий. Когда от морового поветрия умер король Леон, на трон взошел Амадео Пятый, тогда еще пятнадцатилетний юнец, несовершеннолетний по законам Фартальи. Ему полагался регент, и таковым стал герцог Дельпонте, которого изрядно бесила мысль, что через три года с регентством придется расстаться… а тут еще юный король плевать хотел на мнение регента по многим вопросам, и упорно продолжал дело своего отца, продвигая идею единого кодекса законов для всей Фартальи по основным вопросам. В каждой провинции действовали свои законы и традиции, многие из них, если они этому единому кодексу не противоречили, предполагалось оставить, но большинство донов раздражало совсем не это, а то, что теперь они должны были платить налоги на землю и прибыль с торговли, и вообще теряли многие привилегии, а тут еще предполагалось, что в фартальский парламент должны быть избраны представители не только от дворян и доминов, но и от простонародья. Особенно упорствовали доны Орсиньи, Салабрии, Дельпонте, Плайясоль и Понтевеккьо. Они-то и задумали извести Амадео и всех младших принцев с принцессами, а на трон посадить дурачка Сильвио, который им казался вполне удобным королем. Маркиз Орсино поторопился, подстрекаемый своими донами, и устроил восстание. Восстание подавили, маркиза казнили. Другие недовольные не стали его защищать, но и его участь их не устрашила. Благодаря королевским паладинам и части верной гвардии Амадео с сестрами и младшим братом сумел сбежать и укрыться в Кесталье, у графа Сальваро, почти такого же юного, как и он – моровое поветрие затронуло многие семьи Фартальи, не разбирая, знатные они или нет. В столице остался Сильвио, которого Дельпонте сотоварищи попытались было усадить на трон. Но принц-бастард вдруг сделал то, чего от него никто не ожидал: пришел в Соборный храм, подошел к алтарю Девы и принес обет, заявив, что желает стать паладином и пройти посвящение. Посвящение он прошел сразу же, и тут-то выяснилось, что у него дар божественной ярости. Так что Сильвио развернулся вовсю, карая мятежников, и почти в этом преуспел, но погиб, не сумев в итоге совладать с яростью. Но все равно вошел в число прославленных паладинов и стал легендой Корпуса.

Марио это знал, конечно.

– Вот как… почту за честь, дядя, – он опять склонил голову в легком поклоне. – Думаю, что я успею до юбилея.

– Отлично, – сказал король. – Аудиенция на завтра на девять утра. Студия у тебя есть?.. Впрочем, тебе выделят удобный покой и все, что нужно.

Когда король ушел, капитан сказал:

– Маэстро, можете считать, что ваши таланты оценены по достоинству. Насколько мне известно, многие академики предлагали его величеству написать портрет Сильвио, и всем было отказано.

Марио потер лоб, растерянно проговорил:

– Может быть… это потому, что я…

– Ерунда какая, – оборвал его Джудо Манзони. – Уж поверьте, маэстро Марио, дело вовсе не в том, что вы – Сальваро. Кто бы что ни говорил потом, но его величество решил вам доверить это дело вовсе не поэтому, а потому, что верит – у вас получится как надо. Кстати, я полностью разделяю его мнение.

Другие паладины покивали:

– Это точно. Вы, маэстро, послушайте, что вам сеньор Джудо говорит.

На следующий день Марио пришел утром на аудиенцию. Его провели в одну из задних комнат личных королевских покоев, где его и ждали король и Джудо Манзони. Комната была ярко освещена светошарами, при этом в ней был отгорожен ширмами угол для отдыха – с мягкой кроватью, столиком и креслом.

– Чтобы тебе точно хватило времени, я предлагаю пока поселиться здесь, – сказал король, указывая за ширму. – У тебя будет слуга, и ты можешь распоряжаться им как тебе угодно. Все, что надо, принесут. Купальней будешь пользоваться моей собственной...

Марио поклонился:

– Благодарю за честь, дядя.

Король кивнул, показал на стоящую на столике у стены небольшую картину, изображавшую юношу на коне, с охотничьим гномьим самопалом в руках и сворой собак, бегущих у ног коня:

– Сам знаешь, это единственный сохранившийся портрет Сильвио. Даже эскизов к нему не осталось, всё сгорело вместе с его домом. А вон в кожаной папке – рисунок, сделанный одной из его любовниц. Он, хм, нарисован на обороте очень откровенного письма... Впрочем, думаю, ты вполне можешь его прочесть. Та дама уже ушла к богам, как и Сильвио, их репутации это не повредит. А что до устных описаний, то к твоим услугам сеньор Манзони, он его хорошо знал, так что расспрашивай обо всем, что сочтешь нужным.

И король, не прощаясь, ушел. Марио подошел ближе к картине, рассмотрел ее:

– Он ведь здесь очень молодой. А паладином стал, если я правильно помню, в тридцать пять лет?

– Да, – сказал Манзони. – Я помню день, когда он пришел в Соборный храм, как будто это было совсем недавно... Мы тогда все собрались в этом храме, потому что многих оставшихся в столице паладинов мятежники намеревались убить. Даже храмовников… Мы не боялись, нам главное было собраться вместе, а когда собрались, никак не могли решить, что делать: или идти штурмовать дворец, чтобы выкинуть оттуда мятежников, или уходить в Сальварию, к королю. Видите ли, маэстро Марио... тогда часть армии приняла сторону мятежников, и больше половины гвардии тоже. Решение уйти в Сальварию казалось нам верным, ведь король был уже там, а мы все присягаем королю на верность на крови – неважно, кто мы: храмовники, странствующие, городские или придворные. А тут в храм пришел Сильвио и сказал: надо задать жару мятежникам, пока Амадео собирает всех, кто ему остался верен. И тут же у алтаря принес обет Деве. Обычно так не делается, но Дева отозвалась на его обеты и одарила силой сразу. Казалось очень странным, ведь уж что-что, а на паладина Сильвио не был похож совсем, – Джудо грустно усмехнулся, тоже подошел к картине.

– Его величество хочет, чтобы вы изобразили Сильвио таким, каким он был тогда. Без всякого приукрашивания, без лести и идеализации. Таким, каким он – и мы все – запомнили его.

Марио взял карандаш и картон, сел в кресло:

– Расскажите.

И Джудо принялся рассказывать, не только описывая внешность и характер паладина Сильвио, но вообще все те события. Сам Марио знал, конечно, всю ту историю в общих чертах – насколько это всё рассказывал ему и остальным отец. Но отец не был непосредственным свидетелем этих дел, а вот паладин Манзони как раз был. Хоть бывший храмовник и выглядел лет на тридцать пять или немногим больше, но Марио, слушая его рассказ, вдруг понял, что сиду-квартерону на самом деле крепко за шестьдесят, и удивился про себя, почему тот до сих пор не стал капитаном. Спрашивать, конечно, не стал.

Когда Манзони закончил рассказывать, Марио уже сделал два наброска, которые и показал старшему паладину. Тот покачал головой:

– Удивительно. Вот теперь, маэстро Марио, я с полной уверенностью вам говорю, что вы талантливый мастер. Сильвио вы нарисовали так, будто сами увидели.

Марио посмотрел на наброски. На них был изображен мужчина средних лет, склонный к полноте, с пухлыми щеками, двойным подбородком и красноватым носом любителя выпить, с большими залысинами, и вообще выглядевший бы совершенно милым и безвредным, если бы не жесткий, яростный взгляд из-под нахмуренных бровей и вертикальная складка на лбу. И сразу видна была непреклонность, упертость и жажда справедливости, которыми он был одержим. И ярость, едва сдерживаемая и беспощадная к врагам.

– Сеньоры академики будут осуждать меня за то, что я посмел изобразить его так… но мне плевать. Я... чувствую, что так будет правильно,– Марио положил картоны с набросками на стол. – Я не хочу приукрашивать. Мне кажется, что это было бы оскорблением для Сильвио.

– Правильно, – кивнул Джудо. – Именно так. Ну, маэстро, удачи вам в вашем деле.

Марио работа захватила настолько, что он и есть, и пить бы перестал, если бы не приставленный к нему слуга, который, впечатлившись одержимостью маэстро, таскал ему с дворцовой кухни завтраки, обеды и ужины, и даже время от времени напоминал, что пора бы принять ванну и отдохнуть, да и переодеться бы не мешало, а то эти кафтан и штаны уже краской перепачканы до полной негодности. Марио ел и пил, даже не глядя, что ему принесли, покорно шел в купальню, где слуга чуть ли не насильно усаживал его в ванну, потом шел в кровать, где проводил от силы два-три часа, вскакивал, напяливал, опять же, не глядя, принесенную слугой одежду, хватал кисти и снова принимался за работу. Даже не заметил, как однажды в эту импровизированную студию зашли король и паладин Манзони, молча понаблюдали за ним и вышли.

За дверьми король сказал:

– Не понимаю, почему Высший совет академии так долго не давал ему звание маэстро.

Джудо пожал плечами:

– Он отмечен Мастером, это вполне очевидно любому посвященному. Но дело ведь не в этом, а в том, что он не по академическим правилам рисует. Потому, наверное, и не давали.

Король усмехнулся:

– Подозреваю, после открытия обновленной Галереи Славы у Марио не будет отбоя от заказчиков, и глядя на него, другие молодые художники тоже начнут писать вполне реалистичные портреты. Академические правила академическими правилами, а желание клиента – закон…

Король оказался прав. На открытии Галереи больше всего зрителей толпилось именно у портретов старших паладинов… и возле портрета принца-бастарда Сильвио. Именитые академики из Высшего академического совета и Совета Мастеров, глядя на этот портрет, брезгливо поджимали губы, плевались или даже открыто высказывали возмущение – как это так, этот Марио Рафаэль посмел изобразить великого героя таким негероическим красноносым толстячком, на котором паладинский мундир выглядит крайне нелепо… Но вот как раз те, кто помнил самого Сильвио, их мнения не разделяли совершенно. К примеру, князь Салабрийский аж за сердце схватился:

– О боги, как живой! Так и кажется, что вот прямо сейчас яростью полыхнет! Эх, до сих пор страшно, помню, как он явился во дворец прямо на заседание Верхней палаты… Старого Салину схватил и в окошко выкинул, прямо через всю залу, а старого Понтевеккьо одним взглядом испепелил, тот и пискнуть не успел… сам Дельпонте только потому уцелел, что сразу в потайной ход нырнул… Тогда-то я и понял, что с Дельпонте дела не будет, еле сбежать успел…

Этакое признание от живого очевидца событий дорогого стоило, и академики заткнулись.

На следующий день Марио получил патент, подтверждающий его звание маэстро, а еще через несколько дней к нему повалили желающие заказать портрет «в обыкновенном виде», и причем весьма уважаемые и знатные люди. Марио понял, что теперь он может наплевать на мнение всего Высшего академического совета, даже если они все скопом будут изо дня в день твердить, что он бездарь.

А молодые художники, как и предсказывал король, увидев такое дело, тут же стали предлагать заказчикам писать портреты «в обыкновенном виде», и без заказов не остались. Даже маэстро Моденьи взялся переделать для герцога Дельпонте его портрет, который он же в прошлом году и написал в академической манере. Герцог потребовал убрать сельдереевый венок и заменить парящих над ним фейри с лентой с девизом на обычный пейзаж, а изображенных по бокам аллегорию Доблести и аллегорию Мудрости сделать менее дурацкими. Так старший паладин Манзони оказался отмщен: ленточку ему на этой картине заменили на нормальный таллианский доспех, а сельдерей – на шлем с гребнем.