Паладинские байки

Кларисса плакала, сидя на полу, плакала навзрыд, размазывая по лицу сопли и слезы, совершенно не заботясь о том, как всё это выглядит.

– Модесто взбесился ужасно! Кричал, что я шлюха, что Джамино – ублюдок! – рыдала мачеха. – Ничего слушать не желал... Кричал, что лишает Джамино наследства, и что будет требовать, чтоб с тебя обеты сняли, как с наследника единственного... Кричал, что Джамино – мерзкий выродок, недостойный имени Вальяверде...

Оливио не удержался от комментария:

– Да у него уже традиция прямо. Чуть что – имени и наследства лишать. Как будто у него сыновья толпами бегают...

Мачеха продолжала рыдать:

– Выгнал нас без денег, без всего, в чем были, просто взял и выкинул!!! И еще и дяде Бьяччи сказал, чтоб не смел мне приют и деньги давать. А дядюшке что, он и рад только – меня замуж спихнул, а мое наследство с Модесто поделил... Взял вот так и выгнал!!! Как будто я какая-то последняя поломойка!!!

Оливио даже рот раскрыл от удивления. Нет, конечно, это на папашу было похоже. Но... С ума он сошел, что ли? Или мачеха и правда что-то натворила такое, что папаша просто в разнос пошел.

– Ну, сеньора, вы ведь и сами не без вины. Если уж даже в печатные листки история про ваш адюльтер попала... Конечно, дон Вальяверде разозлился. Хотя это все равно чересчур. Ну ладно на вас разозлился, но Джамино-то причем? Он что, даже не проверил сначала, действительно ли Джамино – бастард?

Мачеха, всхлипывая, покачала головой, вытерла слезы и сопли рукавом сползшего с плеч пеньюара, и зарыдала снова.

– Совсем на старости лет мозги растерял, – вздохнул Оливио. – Вы, конечно, тоже хороши – завели любовника, бесстыже пригласили его жить в Кастель Вальяверде, да к тому же это еще и ваш кузен. Инцест, знаете ли, тоже позорное дело. А дон Вальяверде всегда имел очень раздутое представление о собственной чести...

В дверях возник Манзони, но стоял он молча и только за всем этим наблюдал. Кларисса снова утерла нос и слезы, и, всхлипывая, сказала:

– Не было ничего... Я только позировала для картины. Чем угодно клянусь!!! Вивиано не был никогда моим любовником, он вообще по мужчинам!!! Ему женщины только как натурщицы интересны...

Оливио припомнил, как иногда ловил на себе странные томные взгляды мачехиного кузена-художника, и его передернуло. Похоже, мачеха не врет. Да он и сам сейчас чуял – не врет. И если так, тем больший дурак его папаша.

Он снова схватился за лоб:

– И вы даже не обратились в королевский арбитраж? Не потребовали проверки? Просто вот так позволили себя и Джамино выкинуть из дому?

Мачеха нашла в себе силы еще и огрызнуться:

– Сам-то ты арбитражей и проверок много требовал?

– У меня, сеньора, ситуация была другая, – спокойно сказал Оливио, хотя ярость его зашевелилась снова, но уже не из-за мачехи, а из-за отцовской дурости. – Я как раз свободы и хотел. Хотел как можно дальше оказаться, и там, откуда дон Вальяверде меня уж точно никогда достать не сможет.

– Теперь сможет, – кисло ответила она, видимо, уже устав рыдать. – Единственный же наследник... Модесто кричал, что ты, мол, показал, что достоин, что ты его настоящий сын... И что он тебе всё прощает... А арбитражи... Я просто боюсь проверять. Я и правда насчет Джамино не уверена. В ту пору у меня... был еще один мужчина. Перед самой свадьбой с Модесто… Так что все может быть.

Оливио покачал головой и спросил:

– Сколько лет было тому вашему любовнику?

Удивленная таким вопросом мачеха пожала плечами:

– Да как и мне тогда, восемнадцать. А это тут при чем?

Младший паладин рассмеялся:

– При том, что в таком случае я вам гарантирую, что Джамино – мой брат и законный сын дона Вальяверде.

Она недоверчиво на него посмотрела:

– Откуда такая уверенность?

– Оттуда, что этот ваш тогдашний юный любовник в силу своего возраста никак не может быть еще и моим отцом. Ведь сюда мы пришли по следу кровавого проклятия, которое некий малефикар наложил на меня и Джамино именно потому, что у нас один отец.

Мачеха перепугалась:

– Проклятие? За что, зачем? Кто?

– Это мы выясним, сеньора, – подал голос Манзони, причем говорил он по-плайясольски, как перед тем и Оливио с сеньорой Клариссой. И говорил довольно чисто, почти без акцента. Сеньора Кларисса посмотрела на него, и на этот раз он не стал ни отворачиваться, ни глаза опускать. Оливио прямо-таки воочию увидел, как мачеха, словно рыбка, заглатывает крючок сексуальной привлекательности старшего паладина Джудо, как преображается на глазах, успокаиваясь и расцветая. Даже ее опухший нос как-то сразу в прежнюю форму вернулся.

– Не беспокойтесь. С хозяйкой дома улажено, мага-целителя вызвали, – сказал Джудо, по-прежнему глядя на нее каким-то особенным, заинтересованным взглядом. – Ваш... супруг поступил с вами совершенно по-свински, и вы имеете полное право заявлять на него в королевский арбитраж, что я вам и советую сделать побыстрее. Переезжайте в приличную гостиницу, ведите образ жизни, какой пристало вести графине, и не беспокойтесь о деньгах – за все заплатит ваш... супруг. Вы же по-прежнему его жена, даже не смотря на то, что он вас выгнал, и имеете право на треть его доходов по закону. Так что вы смело можете давать векселя на имя Вальяверде. Пусть побесится. Кстати, советую вам подавать на развод – из-за жестокого обращения с вами и вашим сыном, и из-за несправедливого обвинения в адюльтере тоже, и отсудите у него побольше денег на содержание себя и сына. Потому что таких недостойных козлов надо учить отвечать за свои поступки. А что касается кровавых проклятий – это уже наше дело, и мы разберемся, кто да зачем. Вижу, что вы и знать ничего не знаете об этом, иначе бы заподозрили что-нибудь и раньше.

Он зашел в комнату, протянул ей руку и помог подняться. Подвел к диванчику, где Джамино по-прежнему лежал без сознания. Сеньора Кларисса с тревогой посмотрела на сына.

Робертино сказал, упреждая расспросы:

– Не беспокойтесь. Он просто спит, я дал ему кольярской настойки, чтобы, пока маг не заживит рану, не просыпался, все-таки рана болезненная. Трубку я уже вынул, он теперь сам дышать может. И попросите мага, пусть сделает для него лечебный эликсир. Проклятие проклятием, а сенная лихорадка у него, похоже, как раз на здешние осенние травы.

Сеньора Кларисса взяла сына за руки и снова заплакала, но на сей раз уже от облегчения. Спросила:

– Сеньор… как ваше имя? Я буду молиться за ваше здоровье, и за ваше, – она повернулась к Манзони.

– Роберто Диас Сальваро и Ванцетти, к вашим услугам, донья Вальяверде, – зачем-то официально представился Робертино, и мачеха Оливио с удивлением посмотрела на него, видимо, не ожидала встретить представителя семьи Сальваро среди паладинов.

Манзони тоже представился, как бы невзначай коснувшись ее оголенного плеча:

– Джудо Манзони, донья Кларисса, – он на секунду задержал руку. – Сейчас мы вынуждены отправиться дальше, по все тому же делу с кровавыми проклятиями. Надо отыскать злодея. А с вами я надеюсь встретиться завтра и рассказать вам, само собой, в пределах необходимого, кто да зачем это злодейство затеял. А теперь – позвольте откланяться.

Старший паладин поклонился, надел берет и вышел. За ним отправился и Робертино. Оливио уходил последним, и мачеха окликнула его:

– Оливио… постой.

Он обернулся.

Сеньора Кларисса подошла ближе и тихо сказала:

– Я и правда была к тебе очень несправедлива и жестока. Я это признаю. Я была... слишком молода и глупа, и мне очень стыдно теперь. Я… только хочу спросить – ты когда сюда шел, знал, что это Джамино под проклятием?

– Я сюда пришел бы все равно, кто бы под проклятием ни был, – ответил Оливио. – Я паладин, и это мой долг, сеньора.

Она опустила голову, куснула губу, явно давя слезы, и Оливио добавил – впрочем, совершенно честно:

– Но я рад, что мы сумели спасти моего брата. Я все-таки, пожалуй, люблю его, хоть он и изрядная заноза. Так что послушайте совета сеньора Джудо и подавайте на дона Вальяверде в королевский суд, восстанавливайте свое доброе имя и честь Джамино. И разводитесь. Пусть дон Вальяверде платит за свои глупости, может, поумнеет, хоть я и сомневаюсь.

– Спасибо, Оливио, – прошептала она. И схватила его за руку:

– Подожди немного.

Она скрылась в соседней комнатенке, и появилась спустя полминуты, с бархатным мешочком в руках:

– Вот... Я только и успела, что кофр с украшениями прихватить, когда он нас из замка выгнал. И денег немного – все, что у меня в трюмо было. Потому-то в этой дыре и поселилась – чтоб надолго хватило... Надеялась, может, Модесто остынет да спохватится… – она всхлипнула. – А шкатулку твоей матери он сам мне тогда еще отдал… когда ты в гардемаринскую школу поступил. Клянусь здоровьем Джамино, я бы сама ее никогда не взяла. Я ничего не спустила, просто кое-что ювелиру отдавала, камни некоторые огранить по-новому, почистить. Возьми всё и прости меня, дуру.

Оливио посмотрел ей в глаза, взял мешочек и опустил в карман:

– Я уже давно вас простил, сеньора. А за это, – он хлопнул по карману – благодарю. Мне есть кому отдать фамильные драгоценности Альбино. Что касается вас... я рад, что вы оказались лучше, чем я о вас думал. А теперь – до свиданья.

И он ушел, разминувшись на лестнице с пожилым толстячком в зеленой мантии мага-целителя.

На улице хозяйка и давешний юнец с кочергой (уже без кочерги, конечно) сметали с мостовой осколки стекла, и Оливио стало стыдно за тот приступ ярости, из-за которого пришлось вынести окно. Он подошел к ним:

– Э-э…почтенные. Прошу прощения, хоть это и королевское дело было, но окно мы случайно разбили. Так что возьмите эти пять реалов на починку, – он протянул хозяйке монеты. Та взяла, сунула в карман фартука:

– Благодарю, сеньор паладин. А что это вообще было-то?

– Я же сказал – дело короны. А большего вам знать не надо, – Оливио залез в карету и сел рядом с Робертино.

Кавалли с любопытством оглядел их и кивнул:

– Ну, хвала Деве, что тут успели. Подробности потом расскажете. Джудо, что дальше? До девятого часа ждать будем, чтоб с заказчиком встретиться, или сначала нашего малефикара инквизиции сдадим? Сейчас половина восьмого только...

– А зачем ждать и два раза ездить? – Джудо бросил взгляд в окошко на дверце и чуть усмехнулся, увидев в окне мансарды сеньору Клариссу, глядящую на карету паладинов. – Я ж по крови не только пацана Джамино нашел, но и заказчика, и теперь знаю, где он засел, так что девяти ждать совсем ни к чему. Сейчас прямо туда и поедем. Эй, Луиджи, давай к набережной, гостиница «Адмирал Бонавентура».

Луиджи взялся за вожжи и карета тронулась.

Кавалли усмехнулся мрачно:

– Хорошая гостиница, очень дорогая. И траттория при ней замечательная… Неплохо твой кровожадный братец устроился, Оливио.

Тот рукой махнул:

– Братец… в гробу я таких братцев видал.

Джудо хмыкнул:

– А может статься, еще увидишь. Это ведь, получается, семейное дело. А в Плайясоль, как я знаю, такие дела по обычаю и закону внутри семьи могут решаться. И частенько и решаются.

Оливио пощупал в кармане балисонг, оглядел спутников. Андреа Кавалли был серьезен, Робертино многозначительно раскрыл и закрыл свою наваху. Ну, от него другой реакции Оливио и не ждал – в Кесталье были такие же обычаи. Его больше удивило молчаливое согласие Кавалли, который обычно всегда строго придерживался правил.

– Сначала этого гада найти надо, – Оливио откинулся на спинку сиденья и скрестил руки на груди. – А там и посмотрим. Вы, сеньор Джудо, лучше скажите – вы что, всерьез намерились мою мачеху... э-э-э... соблазнить? – он покраснел, но смотрел на старшего паладина серьезно и прямо. Тому даже несколько неловко сделалось.

Кавалли прищурился и усмехнулся в усы, но ничего не сказал. Робертино смущенно отвел глаза и стал старательно смотреть в окошко на дома, мимо которых неслась их карета. Джудо поерзал, пощупал поясницу:

– А почему бы и нет. Твой папаша – настоящий козел, и я с удовольствием украшу его голову парочкой хороших рогов. Чтоб, как философы говорят, форма содержанию соответствовала. Или ты против?

– Да нет, мне совершенно плевать. Соблазняйте на здоровье, – Оливио пожал плечами. Рука снова начала зверски болеть. – Просто… ну, как-то странно. Неужто моя мачеха и правда вам так по нраву пришлась? Поверить не могу.

– Она красивая женщина, – серьезно сказал старший паладин. – И очень несчастная. Ее надо утешить. Я ведь на людей смотрю далеко не только глазами, Оливио. И вижу куда больше, чем другие. Так вот я тебе скажу, что твой папаша – уж не обижайся – куда больший козел, чем ты думал. И я даже удивляюсь, как это донья Кларисса до сих пор себе нормального любовника не завела, с таким-то бесчувственным самовлюбленным чурбаном вместо пристойного мужа. Сдается мне, в ее жизни вообще не было еще мужчины, который бы смог доставить ей настоящее удовольствие. И я это собираюсь исправить.

Оливио покраснел еще сильнее, и заметил, что у Робертино тоже уши красные. И вспомнил, что многие ученые-фейриведы считают, что кровавые сиды – это в каком-то смысле воплощенные элементали пятой стихии, то есть сути самой жизни. Так что, возможно, мачехе повезло, что Джудо решил ее утешить. Может, она такая злая была именно оттого, что папаша с ней по-свински обращался, и для нее вся житейская радость воплотилась в Джамино, потому она и баловала его чрезмерно.

Чтобы перевести разговор на другое, Оливио сказал:

– Кстати, о папаше. Ведь по большому счету вся эта чертовня закрутилась из-за папашиной дурости. Во-первых, он когда-то сделал бастарда и не признал его, причем, если этому таинственному братцу и правда лет двадцать шесть с небольшим, как Роспини сказал, то сделал он его почти сразу после того, как на моей матушке женился. Во-вторых, меня наследства лишил в пользу Джамино, причем из-за придури, по-другому и не скажешь, – Оливио поморщился. – Как я потом выяснил, многие плайясольские доны, об этом узнав, очень недоумевали, но папаше никто ничего не сказал, конечно. В Плайясоль ведь знатные такие решения сами принимать могут, хотя в королевском суде оспорить можно.

– Я так понимаю, ты не стал оспаривать из упрямства? – спросил Кавалли. – Не верю, что ты аж так хотел стать паладином, в восемнадцать-то лет.

Младший паладин скривился:

– Мне тогда даже в голову оспаривать это решение не пришло. Слишком уж я обиделся. И, поверьте, сеньор Андреа, было за что. В общем, настолько обиделся, что решил свалить подальше и туда, откуда он меня не достанет. А вариантов было немного: паладинский корпус или монастырь. Сами понимаете, в монастырь мне не очень-то хотелось, вот я и выбрал корпус. А теперь думаю – и правильно сделал. Тут я как-то на своем месте себя чувствую, что ли. Ну вот, а в-третьих, папаша совсем головой тронулся, когда и Джамино собрался наследства лишать. Видимо, этот наш неведомый братец уже давно знал, чей он сын, а тут такой случай подвернулся. Расчет, думаю, простой: извести нас обоих, чтоб уж наверняка, чтоб конкурентов не осталось, и папаше некуда было деваться. И заявить о себе. И поверьте, если бы мы с Джамино померли, то у этого бастарда бы все выгорело. Папаша ради сохранения имени Вальяверде бы с радостью его признал и сделал наследником. У нас же после того морового поветрия, что тридцать лет назад бушевало, почти никакой близкой родни не осталось... Впрочем, подозреваю, что при сволочном характере папаши с него сталось бы жениться в третий раз и еще одного наследника заделать, после чего и бастарда имени лишить.

– Сколько лет ему? – спросил Робертино.

Оливио пожал плечами:

– Да где-то слегка за пятьдесят. Кажется, пятьдесят два, но выглядит он куда моложе, у нас в роду все такие были.

– Да-а, тогда шансы жениться на молодой и стать отцом снова у него вполне неплохие. Но, подозреваю, что бастард бы с этим мириться не стал, извел бы конкурента еще в материнской утробе, – задумчиво протянул Робертино.

– Это точно, раз ступивши на скользкую дорожку, с нее уж не сойдешь, – кивнул Манзони, и наклонился к связанному малефикару:

– Верно говорю, Роспини?

Тот лишь вяло дернулся и грустно что-то промычал сквозь кляп.

Стемнело, и на городских улицах начали загораться огни фонарей со светошарами. Фартальезцы гордились тем, что в столице устроено магическое освещение даже в самых нищих кварталах. Еще тридцать лет назад светошарами освещались только богатые кварталы и королевский дворец, все остальные места либо оставались в темноте, либо освещались масляными лампами, что нередко приводило к пожарам. Замена масляных ламп на светошары была на руку всем, кроме воров и бандитов, но как раз их мнения никто не спрашивал.

Кварталы, расположенные у реки, делились на портовый район, где были склады, таможня, дешевые кабаки, траттории и гостиницы, рыбный и товарный рынки, и на пристойный район набережной, где недвижимость стоила дорого, а гостиницы, траттории и питейные заведения далеко не каждому были по карману. Гостиницу «Адмирал Бонавентура» Оливио знал – при ней была отличная траттория, в которой он бывал дважды. Сначала сам, еще в бытность кадетом, когда в первый раз на него тоска по родной плайясольской кухне накатила, а столицу он еще плохо знал, а второй раз вместе с друзьями, когда отмечали переход из кадетов в младшие паладины. Оба раза после этих визитов карман Оливио существенно легчал, слишком уж дорогим было заведение. А уж гостиница при нем, небось, вообще запредельно стоила.

– Выходит, этот папашин бастард по матушке из богатых, раз у него есть деньги и на такую гостиницу, и на наше с Джамино убийство, – сказал Оливио, когда карета медленно проезжала мимо парадного входа в «Адмирала Бонавентуру».

– Даже странно, чего ему еще надо, – Манзони внимательно окинул взглядом фасад гостиницы. – При таких деньгах я бы на его месте жил припеваючи и не дергался.

– Э, Джудо, то ты. А ему, может, захотелось доном зваться и в число знатных сеньоров войти, – мрачно сказал Кавалли. – Может, он из тех, кому наличие герба важнее чести и чистой совести.

– Если так, то тогда он недостоин герба, – скривился Робертино. – Раз он не понимает, что такое честь, и ставит ее ниже внешней видимости. В конце концов, герб можно заслужить самому. Или купить, даже с титулом, как банкир Перуцци. А честь и чистую совесть – нет.

– В любом случае, теперь-то уж никакой герб ему не светит, – проворчал Оливио. – А светит ему клеймо на плече и каторга в каменоломнях. Если повезет.

Карета остановилась недалеко от гостиницы, и Джудо еще раз внимательно оглядел фасад «Адмирала Бонавентуры».

– Он внизу, в траттории, – Джудо достал часы, отщелкнул крышку. – Без двадцати восемь. Пес его знает, сколько он там еще проторчит – до парка-то недалеко... Будем брать прямо там?

Кавалли задумался, прикидывая.

– Можно, конечно. С другой стороны, не хотелось бы портить хозяину репутацию заведения, он-то не виноват. Да и нам туда еще ходить. Если бы этот гад сидел в номере, было бы проще.

– Тогда подождем, пока выйдет. И свинтим уже на улице, – Манзони оглядел улицу и кивнул. – Пожалуй, да, Андреа. Аккуратненько с тобой зажмем его – и в карету.

Луиджи стукнул в приоткрытое окошко:

– Сеньор Манзони, у меня в ящике и простые наручники есть, с гномской защелкой и ключиком, надо?

– Конечно, надо, – вместо Манзони сказал Кавалли. – А я сейчас пойду с патрульными стражниками поговорю, чтоб не вмешивались. Любят они лишнее рвение проявлять, когда не нужно…

И Кавалли выбрался из кареты. Манзони сунул наручники с короткой цепью в карман, легонько пнул Роспини:

– Эй, малефикар, слышал? Будь готов опознать заказчика.

Тот что-то промычал сквозь кляп, и старший паладин хмыкнул:

– Ну вы только гляньте, какой наглый. В его положении еще и торговаться вздумал. Нет, дорогой, не выторгуешь ты и свиного пятака. Потому как для Инквизиции и моего свидетельства будет достаточно. Что? А, ты думал, что заказчика мы городской страже по закону передать должны? Как же, разбежался. Дела о незаконном применении магии крови расследует Инквизиция и разбирает церковный суд. И мне там не надо будет объяснять, как да почему я считаю его виновным, их святейшества архонты и так знают, кто я такой и чего мое слово стоит. И без тебя обойдемся. Но если ты себе хочешь облегчить участь – то лучше свидетельствуй добровольно и без торга. Может быть, Инквизиция это оценит.

После этой тирады Роспини совсем скис и скрючился на полу кареты, насколько ему это позволяли веревка и наручники.

Вернулся Кавалли, приоткрыл дверцу и, не залезая в карету, сказал:

– Со стражниками улажено. Чую, завтра здешний квартальный жалобу настрочит в нашу канцелярию, что мы опять в их епархию влезаем, но сейчас мешать не будут.

– Вечно нам отдуваться, почему они в Коллегию Святой Инквизиции жалобы не строчат? – скривился Манзони. Глянул на гостиницу и посерьезнел:

– Он на выход собрался. Ну, давай. Делаем как обычно.

Кавалли кивнул и исчез. Манзони выскользнул из кареты, не закрывая за собой дверцу. Робертино и Оливио, не сговариваясь, поставили ноги на связанного магика, чтоб не дергался, и выглянули в окошко. Однако ничего они там не увидели – карета стояла довольно в стороне, а высовываться в окошко они не стали.

Собственно, смотреть было особенно не на что. Кавалли медленно пошел вдоль улицы, миновал вход в тратторию и остановился на углу гостиницы, делая вид, что изучает лоток продавца печатных листков. Даже купил пару и развернул, бегло просматривая заголовки и держа листки так, чтоб видеть вход в тратторию. Манзони же дошел до другого угла гостиницы, с противоположной стороны, и остановился, прислонившись к столбу со светошаром. Похлопал себя по карманам, косясь на вход.

Из ярко освещенной траттории гостиницы вышел высокий молодой мужчина типичной плайясольской внешности, в мундире мичмана королевского флота, и вразвалочку зашагал по улице в ту сторону, где стоял у фонаря Манзони. Тот подал условный знак. Кавалли быстро сложил купленные листки, сунул их в карман и пошел туда. Шел не слишком спеша, но довольно быстрым шагом.

Когда плайясолец поравнялся со старшим паладином у фонарного столба, тот негромко окликнул его:

– Огоньку не найдется, сеньор мичман?

Мичман повернулся к нему, замедлив шаг. Манзони широко улыбнулся, показал незажженную дымную палочку:

– Огоньку, говорю, не найдется?

Мичман остановился, полез в карман, достал очень дорогую изящную палочницу из черепахового панциря и откинул маленькую крышечку, прикрывавшую огневой камешек, протянул паладину:

– Найдется, сеньор паладин, – сказал он.

Манзони шагнул к нему, протянул руку с дымной палочкой к палочнице и… мичман вдруг ощутил на правом запястье холод металла, и не успел и дернуться, как с другой стороны возник Кавалли, быстро завернул его левую руку за спину, и паладин Джудо защелкнул на ней второй браслет наручников. И, крепко сжав за плечо, прошипел плайясольцу в ухо:

– Арестован именем короля. Не рыпайся, а то сломаю руку.

Плайясолец все-таки попытался дернуться, но паладины держали его крепко. Он раскрыл рот, чтоб заорать, но Кавалли резким движением впихнул ему в зубы комок из печатных листков, и мичман поперхнулся своим воплем. А затем паладины подхватили его за руки и быстро поволокли в карету, где и усадили на лавку, крепко зажав между собой.

В карете было довольно темно – тусклый фонарик под крышей давал слишком мало света, так что Манзони достал из кармана маленький светошарик, потер его и поднес к лицу плайясольца.

– Ну, малефикар, теперь смотри внимательно, – Кавалли легонько пнул магика ногой. – Это он?

Роспини полсекунды вглядывался, потом кивнул.

Сам же плайясолец, увидав на полу кареты связанного Роспини с кляпом, похоже, догадался наконец, за что именно его самого арестовали. И вполне очевидно испугался, но довольно быстро взял себя в руки.

– Отлично. А теперь… – начал было Кавалли, но тут вскрикнул Оливио:

– О боги!!! Не может быть. Этого, сто тысяч драных чертей, просто не может быть!!! Не может быть… – он аж задохнулся, чувствуя, как в сердце прямо-таки взрывается смесь страха, ненависти, гнева, боли и отвращения. Помотал головой, зажмурившись:

– Сеньор Джудо… вы уверены, что это он?

– Уверен, Оливио, – Манзони пристально глянул на своего ученика, потом перевел взгляд на арестованного. – Ты, выходит, знаешь его?

Арестованный выплюнул скомканную бумагу, очень паскудно ухмыльнулся и сказал с непередаваемо гадким полусмешком:

– Еще бы ему меня не знать, когда он два месяца мой хер сосал!

И тут Оливио просто-таки молниеносно врезал ему в челюсть, врезал левой, потому что правой судорожно сжимал рукоять меча, пытаясь хоть так погасить поднимающуюся ярость.

Плайясолец ударился затылком о стенку кареты, коротко взвыл. Оливио тоже глухо вскрикнул от резкой боли, пронзившей раненую руку. Робертино схватил его за плечи, встряхнул. Оливио слегка успокоился – рядом друг, рядом наставники, и прошлое уже не властно над ним. И сказал четко, зло:

– Это, сеньоры, Стансо Канелли. Когда я учился в Ийхос Дель Маре, он верховодил там старшекурсниками и всячески издевался над новичками, унижал и насиловал их. Меня тоже. Потому-то я из этой гардемаринской школы и сбежал. Родной отец, узнав об этом, сказал мне, что я сам виноват в том, что меня били, унижали и насиловали. Надо было добровольно и с радостью прислуживать старшим, сказал он. Оказалось, он прекрасно знал о том, что творится в Ийхос Дель Маре. И считал это естественным порядком вещей. Он велел отправляться туда обратно, а когда я сказал, что лучше сдохну, то лишил меня наследства. Вот почему я ушел в корпус и отказался от его фамилии сам. Не хотел больше ничего общего иметь с человеком, который сознательно отправил меня в тот адов кошмар.

Старшие паладины переглянулись, видно было, что это их несколько ошеломило. Манзони медленно сказал:

– Я, конечно, догадывался, что у тебя в прошлом нечто такое было. Я такие вещи вижу. Но чтоб родной отец знал, что с его сыном такое творят, и считал это допустимым... этого я даже представить не мог.

Стансо сплюнул выбитый зуб на пол, и попал на Роспини. Тот скривился и с отвращением посмотрел на своего заказчика, что-то промычал сквозь кляп, причем на сей раз его мычание понял не только Манзони, но и остальные паладины. Малефикар тоже впечатлился услышанным.

Кавалли постучал в верхнее окошко и сказал:

– Луиджи, давай в старый парк. На зады, к озеру с тремя рыбами.

– Понял, сеньоры, – отозвался кучер, опустил окошко и хлопнул вожжами.

С презрением глядя на Стансо, Оливио спросил:

– В школе… ты уже знал, что мы – братья?

Удивительно, но Стансо все-таки опять сумел гадко улыбнуться:

– Конечно. Тем приятнее мне было тебя гнобить и трахать, трусливый засранец. Надо же. Я думал, ты и правда сдох, как папаша заявил, а ты, оказывается, в паладины подался. Что, небось весь корпус обслуживаешь, а? Я еще в школе понял, что тебе нравится зад подставлять, ты только притворялся недотрогой…

Робертино сжал плечи друга и прошипел ему в ухо:

– Он намеренно тебя злит, не поддавайся.

Оливио кивнул. Посмотрел прямо в глаза Стансо, посмотрел особенным взглядом, призвав силу. Не хотел ничего внушать, просто надавил, и Стансо очевидно занервничал, отвел взгляд. Младший паладин сказал спокойным голосом, в котором, однако, чувствовалась пробуждающаяся ярость:

– Не трепи языком напрасно, Стансо. Много воды с тех пор утекло, и ты меня больше не сможешь ни напугать, ни оскорбить, ни унизить. Сейчас мне плевать на прошлое. Я ненавижу тебя не за это. И даже не за то, что ты хотел убить меня. А за то, что ты посмел осквернить нашу кровь.

Он выдернул из кармана балисонг, крутанул в руке, раскладывая, и нацелил острие в лицо Стансо:

– И я требую у тебя ответа за это. По обычаю и закону Плайясоль.

В глазах Стансо мелькнул страх, но он быстро овладел собой:

– Что? Я не ослышался? Ты, сопляк, затраханный паладинчик, собираешься вызвать меня на поединок мужчин? С этой твоей зубочисткой?

–Ты удивишься, как много всего можно сотворить с обычной зубочисткой, – усмехнулся Кавалли. – Я вот как-то зубочисткой вампира упокоил...

Стансо недоверчиво глянул на него, но Кавалли был невозмутимо-серьезен, и поди пойми, правду сказал или пошутил. Младшие же паладины ничуть в его словах не усомнились – в прошлом Кавалли был странствующим паладином и по большей части занимался изведением всякой дряни, в том числе вампиров и зомби. И очень в этом деле поднаторел. Так что он вполне мог упокоить вампира зубочисткой.

Оливио сложил балисонг и вернул в карман. Откинулся на спинку скамьи:

– Сеньор Джудо, сеньор Андреа, могу ли я поступить так, как мне велит обычай Плайясоль?

– Поскольку это дело семейное, то можешь, – кивнул Кавалли. – Более того, Оливио, я считаю, что ты должен так поступить.

– Я тоже, – добавил Манзони. – А с Инквизицией и городской стражей мы этот вопрос уладим, на этот счет не переживай.

Стансо Канелли ехидно спросил:

– А вариант, что я его пришью, вы что, не рассматриваете совсем?

Оливио на это только плечами пожал, а Робертино сказал:

– Это не дуэль, это вендетта. И я, Роберто Диас Сальваро и Ванцетти, заявляю себя наследником этой вендетты. Как друг Оливио.

– Как наставник Оливио, я, Джудо Манзони, также заявляю себя наследником его вендетты, – серьезно сказал старший паладин. А Кавалли к этому добавил, глядя в упор на Стансо немигающим взглядом:

– Как видишь, шансов у тебя нет. А даже если неведомым чудом тебе удастся уложить всех троих, в чем я очень, очень сомневаюсь, то в таком случае еще остаюсь я, Андреа Кавалли. И я тебя убью без всяких вендетт, просто по Праву Наказания.

Остаток пути Стансо молчал, злобно поглядывая на Оливио и Робертино, и сплевывая кровавой слюной на Роспини, лежащего на полу. Малефикар в ответ мычал сквозь кляп явные проклятия, адресованные конкретно Стансо. Оливио даже захотелось вынуть у него изо рта кляп, чтобы проклятия хоть какую-то силу обрели. Еле сдержался.

Старый городской парк по большей части был ухожен и любим публикой, но в его глубине, там, где он граничил с еще более старой городской стеной (точнее, ее остатками), люди бывали нечасто, особенно поздним вечером. И если и бывали, то вполне с определенной целью – провести нужную встречу подальше от лишних глаз, а лет пятнадцать назад – еще и ради дуэлей. Сейчас дуэли были запрещены, устраивать их в городе стало очень рискованно, так что желающие свести счеты подобным образом сводили их за городом, на многочисленных островках ниже по течению или вообще в чьих-нибудь загородных поместьях. Стражники даже перестали проверять зады старого парка в надежде выловить нарушителей, и младшие паладины об этом знали – сами не раз назначали там встречи со студентами мажеской академии для того, чтоб намять друг другу бока и выяснить в очередной раз, кто круче. Конечно, городская стража тоже знала об этом, но ввязываться в эти «состязания» просто опасалась, ограничиваясь выслеживанием особо заядлых участников и доносами их наставникам.

Карета въехала на усыпанную гравием лужайку у озера, из которого торчали три огромных замшелых мраморных рыбы, и остановилась. Манзони выскочил из кареты, выволок оттуда Стансо. Затем вышли Робертино и Оливио. Кавалли остался сидеть в карете, караулить малефикара, но открыл дверь, чтобы все видеть.

Манзони расстегнул на Стансо наручники и положил их себе в карман. Оливио снял перевязь с мечом, мундир и баселард, отдал их Робертино, и теперь стоял у пруда, крутя в руке балисонг, тускло поблескивающий в свете луны и фонарей со светошариками на карете. Клацанье раскрывающейся-закрывающейся рукоятки было негромким, но каким-то зловещим. Сам Оливио выглядел спокойным, но Робертино чуял за этим спокойствием холодную, едва сдерживаемую ярость.

– Стансо Канелли, сними мундир. Ты можешь выбрать клинковое оружие из того, что у тебя есть с собой, если оно не длиннее оружия Оливио более, чем в два раза. Ты не можешь просить пощады, ты не можешь отказаться от поединка. Если ты попытаешься сбежать, Оливио имеет право нанести тебе один удар в спину, – сказал Манзони, неожиданно проявляя знакомство с правилами плайясольской и кестальской вендетт. И добавил уже от себя:

– Если он этого не сделает, это сделаю я.

Стансо скинул мундир прямо на землю, на гравий, нападавшие ветки и листья, туда же бросил флотский палаш, оставив себе только кортик. Утер тыльной стороной ладони все еще кровоточащий рот, сплюнул и сказал:

– Да я вас всех тут оставлю, сухопутные долбанные ублюдки.

Паладины только усмехнулись.

Несколько мгновений Стансо только присматривался к Оливио, приняв боевую стойку и покачивая правой рукой с зажатым в ней кортиком. Оливио мягкими, словно скользящими шагами пошел влево, в сторону от озера. Несведущему человеку могло бы показаться, что он вовсе и не собирается драться, слишком уж расслабленной казалась его осанка, небрежными – шаги, да и нож он то складывал, то раскладывал как-то тоже небрежно, и выглядело так, что он вот-вот его вообще выронит. Он даже и смотрел-то не на противника, а куда-то в сторону. Это явно раздражало Стансо, и он атаковал первым, целясь Оливио в живот. Однако паладин вдруг быстрым и очень ловким движением ушел в сторону, слегка прогнувшись и пропуская Стансо мимо, только чуть соприкоснувшись с ним одеждой... и в тот же миг развернулся, делая резкий выпад ножом, снова качнулся в сторону, увел руку вверх. Стансо запнулся, его словно что-то назад дернуло, он левой схватился за горло и, споткнувшись, кувырком полетел на землю. В воздухе что-то сверкнуло в свете фонарей, Оливио подпрыгнул и поймал это в левую ладонь, поморщившись от боли.

Стансо вскочил на ноги у самого озера и развернулся к нему. Отнял от шеи руку и поднес к лицу, грязно выругался.

С руки капала кровь, а на шее сбоку темнел длинный, но явно неглубокий порез.

Оливио поднял повыше разорванную цепочку с круглой фарфоровой подвеской, рассматривая ее:

– Красота какая: выносливость, скорость, сила. Очень хороший амулет... Был, – он швырнул подвеску на гравий и раздавил каблуком. Из-под паладинского подкованного сапога только зелененькое облачко пыхнуло да и развеялось в ночи. – А вот теперь продолжим.

И он вдруг рванул вперед, держа нож у бедра. Стансо еле успел увернуться, и даже рубануть кортиком, но все, что ему удалось – это разрезать рукав рубашки Оливио. Паладин тут же развернулся, присел и нанес удар из нижней позиции, вскользь, вдоль бедра. Стансо заорал от неожиданной боли, снова рубанул кортиком, метя Оливио в голову, но тот уже отскочил, и теперь опять перешагивал мягкими, скользящими шагами, раздражающе размеренно клацая своим ножом-бабочкой.

– Сученыш… – прошипел Стансо, зажимая порез на бедре левой ладонью. – Надо было тебя еще тогда до полусмерти затрахать, чтоб знал свое место...

– Не вышло бы, – улыбнулся Оливио, и от этой улыбки у Стансо мороз пробежал по коже. – Я очень, очень живучий. И очень упрямый, Стансо. Разве ты сам не видишь?

С этими словами он атаковал снова. Стансо увернулся, ударил в ответ. На сей раз он сумел достать Оливио – резануть по правому плечу, но паладин этого словно не заметил, пошел в атаку опять, и в последний момент резко ушел в сторону и вниз, на взмахе широким движением попав Стансо в лицо.

Стансо взвыл, отскочил, зажимая щеку, развернулся и рванул в темноту, в заросли сиреневых кустов. Оливио взмахнул рукой, полыхнуло белым и раздался громкий хлопок, Стансо снова заорал, его сбило с ног, и он покатился в шиповниковый куст. Оливио не спеша подошел к нему и, как раз когда тот, ругаясь, сумел подняться на четвереньки, зарядил ему ногой в бок. Стансо шлепнулся на живот, разразившись черной бранью. Паладин еще одним ударом перевернул его на спину, заставив подавиться очередной порцией ругани, перебросил нож в левую руку, наклонился, тщательно обтер клинок о его рубашку, сложил балисонг, а затем взял Стансо за ногу. И пошел обратно, волоча визжащего и матерящегося врага по гравию, камням и веткам.

Дойдя до кареты, Оливио отпустил его ногу и сказал:

– На этом, пожалуй, закончим. Расхотелось мне его убивать, как-то противно стало. Да и незачем. Пусть поработает в каменоломнях на благо Фартальи.

Манзони усмехнулся:

– Ты полностью удовлетворен вендеттой?

– Совершенно, – с усталостью сказал Оливио. – Я убил свой страх и свою ненависть. Мне этого довольно. А его сдадим в Инквизицию.

Он подошел к Робертино, который уже раскрыл свой чемоданчик, примостив его на каретной ступеньке. Робертино, зажав в зубах петельку со светошариком, осмотрел его рану на плече, потом вручил ему светошарик:

– На, держи и свети. Сейчас зашью, чистая игла еще осталась, хвала богам. Этот гад тебя неглубоко резанул, но шить надо, место такое, что от любого движения расходиться будет. И на ночь точно надо мэтра Ассенцо найти, чтобы все это в порядок привести…

Робертино сноровисто оборвал распоротый рукав рубашки, вытер кровь и скрепил рану пятью аккуратными стежками. Пока шил, Оливио только слегка кривился, сцепив зубы. Боли он почти не чувствовал – то ли еще был в кураже от поединка, то ли просто устал. Манзони снова застегнул на Стансо наручники. Тот не переставая ругался, и паладин двинул ему по челюсти, выбив еще один зуб, после чего наконец Стансо заткнулся.

– Робертино, есть еще там у тебя в чемодане бинты? Надо этого выродка перевязать, – обернулся Джудо к карете. Робертино, не отвлекаясь от шитья, спросил:

– Сколько у него там порезов?

– На морде и на шее – неглубокие, рана на бедре, ну и куча царапин. И два выбитых зуба, – Манзони брезгливо осмотрел арестованного. – Для шеи и морды пластыря довольно, а ногу перевязать надо.

– Возьмите в чемодане слева, скатка бинта и две заготовки с пластырем в бумажном пакете, – отозвался Робертино, укладывая иглу в жестяную коробку к использованным инструментам и беря бинт.

Спустя пятнадцать минут они упаковали Стансо, связанного еще и по ногам, рядышком с Роспини, и сами уселись в карету. Манзони достал из внутреннего кармашка свои изящные серебряные часы с янтарной инкрустацией, открыл крышку и сказал:

– Надо же, быстро управились. Без четверти девять только. Луиджи, езжай к Агнессе.

На площади Блаженной Агнессы, номер девять, располагалась Фартальезская коллегия Святой Инквизиции.

– Стал быть, сеньоры, двоих-то мальвивентов нынче сдадим? – кучер тронул лошадей. – Оно и правильно. Пусть им инквизиторки покажут, что почем. Хотя я сам бы на месте сеньора Альбино этого гада б точно прирезал... ­– Луиджи закрыл окошко.

– Я поначалу так и хотел, – вздохнул Оливио. – А потом решил, что лучше пусть это дело Инквизиция разбирает.

И добавил чуть тише:

– Может, хоть так эту долбанную гардемаринскую школу прижать получится. Или хотя бы тамошних наставников припугнуть. Представляете, какой скандал будет, если в печатных листках заголовки появятся: «Лучший выпускник Ийхос Дель Маре пытался убить своих кровных братьев кровавой магией!». Да и папаше урок...

– А с чего ты взял, что он – лучший выпускник? – поинтересовался Манзони, с презрением глядя на Стансо, который, сообразив, насколько нерадостная судьба его ожидает, сидел тихо, опустив голову, и явно пребывал в полном отчаянии.

– А у него на мундире золотой якорь на черном щите с белыми полосами, – указал пальцем Оливио. – Такой шеврон только лучшим выпускникам этой школы дают. У папаши такой есть, он его под стеклянным колпаком в своем кабинете держит. И я, дурак, о таком же мечтал.

– Но, может, это дело в листки и не попадет, – Робертино после всех потрясений этого вечера испытывал острое желание разжечь дымную палочку и пыхнуть как следует. И, как оказалось, не он один: Манзони достал из кармана серебряную палочницу, покрутил в руках, вздохнул и спрятал.

– Еще как попадет, – нехорошо сощурился Оливио. – Уж я об этом побеспокоюсь. В мою любимую кофейню один известный журналист ходит… Он в «Зеркало» и в «Горячие новости» пишет статьи и памфлеты. Довольно едкие, кстати. Я завтра с утра сеньоре Боне записку для него отправлю с просьбой о встрече.

Он перевел взгляд на Стансо и, легонько пнув того, спросил:

– Вот скажи, какого черта ты, которого сеньор Канелли считает родным сыном, вдруг решил о своем происхождении заявить? Чего тебе не хватало? Знатности? Канелли, конечно, не доны, но древний и уважаемый род. Денег? Вообще смешно. Сеньор Канелли куда как побогаче графа Вальяверде. Полагаю, он до сих пор не купил титул домина только потому, что ему это не нужно. А тебя с какого-то рожна в доны понесло... Променять положение законного сына и наследника на статус графского бастарда, пусть и признанного – этакая дурь могла только в такую тупую голову, как твоя, прийти. Не говоря уж об идиотском желании сменить сеньора Канелли, который тебе с рук спускает что угодно, на моего ударенного на всю голову папашу, у которого семь пятниц на неделе.

Ответа, вообще-то, Оливио не ждал, но Стансо неожиданно ответил:

– Такие, как ты, кому герб и титул просто так достались, ценности их не понимаете…

Оливио и Робертино разом схватились за лбы:

– О Дева!

Робертино окинул Стансо полным презрения взглядом:

– Как раз очень хорошо понимаем. Очень хорошо. Наши гербы и титулы были заслужены нашими предками. Вальяверде получили их из рук короля, а Сальваро – по воле народа Кестальи. Именно потому, что имя Вальяверде было запятнано предательством по отношению к своему же, Оливио и счел для себя невозможным его носить, пока оно запятнано. Если тебе так хотелось титул и герб, ты мог бы попытаться их заслужить. Или убедить сеньора Канелли их купить. Когда купцу Россетти захотелось титул домина, он потратил пятьсот эскудо на постройку трех больниц для бедных. И тратит ежегодно сто эскудо на их полное содержание. Заслужить титул и герб таким способом ничуть не зазорнее, чем так, как их заслужили предки более древних фамилий.

– Я хотел получить то, что мне положено по крови, – прошипел Стансо, дергаясь и явно пытаясь ослабить веревки на ногах. Напрасное дело – узлы только сильнее затягивались.

– Нас-то с Джамино убивать для этого зачем? – Оливио тоже очень хотелось пыхнуть. А еще больше – крепко напиться, чтобы все это забыть. ­– Явился б к папаше, заявил бы о себе. А, понял. Ты думал – если конкурентов не будет, так с отчаянья он тебя с распростертыми объятьями примет? Ах-ха-ха!!! – и Оливио не выдержал, зашелся в совершенно издевательском и слегка истеричном смехе, аж слезы выступили. – Ой, не могу. Да, поначалу он бы тебя и принял, может быть. Но потом бы тоже лишил наследства и имени, как только бы женился еще раз и еще одного ребенка завел. Это же папаша, он еще и не то отмочить может! Ой, боги, как смешно-то, а.

Тут карета остановилась, и Луиджи стукнул в окошко:

– Приехали, сеньоры. Я к заднему ходу подъехал, как обычно.

Старшие паладины развязали на арестованных веревки, Манзони открыл дверцу, выпрыгнул:

– Ну, на выход, сеньоры злодеи.

И с этими словами он могучей рукой сгреб за воротник Стансо и выволок наружу. Кавалли сказал:

– Надеюсь, мы быстро управимся, – и тоже вылез, перед тем выпнув из кареты Роспини.

В раскрытую дверцу младшие паладины увидели, как наставники, подпихивая в спину, ведут злодеев к невзрачной двери в задней глухой стене четырехэтажного дома. Над дверью горел свет, а по бокам виднелись две рослые мужские фигуры в паладинских мундирах – храмовники, служащие при Коллегии. Один из них приветственно махнул рукой:

– Это что ли ты, Джудо?

– Я самый, и Кавалли со мной, – ответил Манзони. – Привезли вот сестрам-инквизиторкам развлечение на после ужина: малефикар закоренелый, да еще на закуску придурок один, который вздумал родню магией крови извести. Ну и парочку снятых проклятий для изучения.

Храмовники расступились и открыли дверь, и старшие паладины с арестантами исчезли в недрах Святой Инквизиции. Оливио наконец с облегчением выдохнул, устало прислонился в углу к стенке:

– Ну и денек...

Робертино тоже уселся в такую же позу в противоположном углу каретной скамейки, засунув наконец под скамью свой чемоданчик, который до этого у него лежал на коленях. Достал дымные палочки:

– Давай наконец пыхнем, что ли. А то меня сейчас разорвет. Да и тебе бы успокоиться надо.

И он протянул коробочку приятелю. Оливио взял, разжег и с наслаждением пыхнул. После второй затяжки спросил:

– Где палки покупаешь? С такими делами мне, пожалуй, надо своей палочницей обзавестись. Если ярость и дальше так будет переть, как сегодня перла, так мне без палок никуда, пока не научусь этим управлять...

– У Джино Нуцци, лавка так и называется. В Кипарисном квартале на Третьей улице, между магазинчиком с ножами и парикмахерской «Лавровишня». «Лавровишню», кстати, тоже советую. Чисто, аккуратно и в общем-то недорого. Стригут, ногти в порядок приводят, всякое такое. Ты не обижайся, но... паладин должен выглядеть очень хорошо. Я бы даже сказал – круто должен выглядеть. Так, чтобы все, кто на него смотрит, понимали: быть паладином – это круто. Даже несмотря на все наши обеты.

Оливио поднес к глазам правую руку и рассмотрел ногти. Были они обломанные и в заусенцах, а рука – обветренная и в царапинах. Потом провел рукой по неровной челке, пощупал свой хвостик, который подстригал себе сам, отчего тот выглядел так, словно его кто обгрыз. Вздохнул:

– Мда… Ты, пожалуй, прав. Деньги-то есть уже. Внезапно доход с Каса ди Альбино, да и жалованье уже позволяет на таком не экономить, просто я с кадетства привык каждый сантим считать, и... Ну и еще, после этой гардемаринской школы клятой, все время боялся, как бы на меня кто глаз не положил. Потому старался выглядеть как можно неприметнее. Эти твари, – он неопределенно махнул рукой с тлеющей палочкой. – Эти твари, и Стансо первый, меня иначе как «красавчиком», «неженкой» и «куколкой» и не называли. Может, если бы я был такой вот здоровила, как Жоан, или морду имел бы топором рубленную, как Бласко, то они бы так на меня и не наседали.

Робертино пыхнул своей палочкой, достал карманный светошарик и посветил в лицо друга, покачал головой:

– Сомневаюсь, что их так уж привлекала твоя внешность. Они тебя сломать хотели, а ты не давался. Вот в этом и было дело... Хотя ты, конечно, очень красивый. Алисия мне незадолго до отъезда признавалась, что, если б ты не был паладином, она бы тебя обязательно в постель затащила. Даже не смотря на то, что мама такое не очень-то одобряет.

Оливио чуть палочку не выронил:

– Что? То есть... Твоя сестра… Я ей так понравился?

– Ну да, – Робертино пожал плечами. – А что тебя удивляет? Я ж сказал – ты очень красив. И к тому же у тебя для Кестальи внешность необычная: светлая кожа, зеленые глаза, волосы эти каштановые... В Верхней Кесталье такие, как ты, встречаются иногда. Такая внешность там считается меткой богов, знаком какого-то особенного дара.

– Особенного, говоришь? Влипать в неприятности – это можно считать особенным даром? – слегка издевательски спросил Оливио, но тут же вспомнил про свою ярость и устыдился. И перевел разговор на другое:

– Как думаешь, твоя тетушка уже обещанное письмо прислала?

– А кто ее знает, – пожал плечами Робертино. – Нет, я, конечно, не сомневаюсь, что она его пришлет. Но с нее станется прислать его аж к Новолетию. Кстати, мы хотели узнать, что ж там за история была с малефикарами дона Креспо. Как думаешь, сможем раскрутить Манзони на рассказ об этом?

– А вот не знаю. Может быть… Вот что. Раз уж он собрался мою мачеху трахать, то он мне все-таки немножко должен. Попробую его потом расспросить, – Оливио поерзал на скамье, пытаясь усесться так, чтоб не болели ни правая рука, ни левая, и не преуспел. Левую крутило от кончиков пальцев до плеча, в правую же словно загнали по всей длине раскаленную проволоку. Морщась, он все-таки нашел подходящую позу, и затянулся остатком дымной палочки. Смесь трав успокаивала и немножко приглушала боль, а главное – Оливио наконец-то смог спокойно думать обо всем произошедшем. Робертино ему не мешал, молча пыхал дымком и задумчиво смотрел во двор Коллегии, на запертую дверь.

Додымив палочку до картонного мундштучка, Оливио выкинул его в окошко и сказал:

– Знаешь, а я рад. Рад, что эта хрень наконец закончилась. Вот сейчас подумал про гардемаринскую школу, про Стансо – и впервые не испытал ничего. Ни страха, ни ненависти, ни ярости, ни стыда.

Робертино кивнул:

– Это хорошо. Это значит, что ты теперь свободен от прошлого. Все-таки оно тебя очень уж давило, это было видно. Я, по крайней мере, это замечал и до того, как узнал, в чем дело.

Оливио снова поерзал на скамье и вздохнул:

– Папашу я, конечно, простить не смогу еще долго – но теперь не из-за себя, а из-за матери и Джамино. Да и мачеху жалко, вообще-то. Не такая она была и плохая, по правде говоря. Поначалу она честно старалась мне как-то мать заменить, но я на все ее попытки отношения установить только огрызался. Обижен был очень. Да и то – мне семь лет было всего, и мать на моих глазах умирала, а в это время папаша переговоры о новом браке вел… Ну а потом уже мачеха обиделась. Но я считаю, что тут папаша все равно виноват. Мог бы нас как-то попытаться сблизить… А он вообще от всего устранился. Спихнул наше воспитание на гувернанток и домашних учителей, а сам нас в лучшем случае за обедом или ужином раз в день видел, или когда на него находило желание рассказать, каким должен быть истинный дон из рода Вальяверде и как ему надлежит себя вести... У Джамино хоть мать еще была, а мне совсем тошно приходилось.

Робертино протянул ему еще одну палочку, и Оливио снова запыхал дымком. Дальше они сидели молча.

Кавалли и Манзони вышли из стен инквизиции примерно спустя сорок минут, выглядели они довольными. Залезая в карету, наставник Робертино сказал:

– Ну, дело сделано. И слава богам.

– Погоди, нам еще рапорты писать королю и капитану, – Манзони запрыгнул следом и умостился на скамье. – Ненавижу бумажки марать...

– Не беспокойся, я сам все напишу, что требуется, ты подпиши только. Первый раз, что ли, – Кавалли постучал в окошко:

– Луиджи, а давай-ка обратно к «Адмиралу Бонавентуре».

– Зачем? – удивились младшие паладины.

Паладин Джудо улыбнулся:

– А затем, что жрать охота. Ну и отметить надо победу над силами зла как полагается. Вы, парни, молодцы. Можете считать, что сегодня вы что-то вроде экзамена сдали. Особенно ты, Оливио.

А Кавалли добавил:

– Да и ваши приключения во время отпуска тоже достойны того, чтобы мы их вам зачли в качестве пройденного испытания.

Младшие паладины переглянулись, и Робертино несколько неуверенно спросил:

– Э-э… то есть, вы уже получили письмо моей тетушки Аглаи?

– Даже два письма, причем Джудо мне свое не показал, – усмехнулся Кавалли.

Манзони рукой махнул:

– Было б что показывать, Андреа. Так, кое-какие воспоминания о том времени, когда я служил храмовником в Арагосе, а преосвященная Аглая, тогда просто посвященная сестра Аглая, там же инквизиторкой была. Как-то нас двоих отправили вылавливать банду малефикаров... Ничего особенного. А вот насчет вас обоих она много чего понаписала.

– И… и что же? – робко поинтересовался Робертино, не без оснований опасаясь, что ехидная тетушка довольно нелестно о нем отозвалась в письме наставнику.

– В основном хвалила, мол, вполне достойные паладинского мундира молодые люди, способные и старательные, – улыбнулся Кавалли. – Но и жаловалась, что мы, мол, вас почтению к старшим толком не научили.

– Зато подробно расписала, как вы с кобольдом разобрались и двух еретичек-ашадарок выявили и победили, – добавил Манзони. – Так что, получается, вы оба успешно сдали первый экзамен по умению противостоять магии крови. И потому мы сейчас и едем в «Бонавентуру», чтоб закатить там славный ужин по-плайясольски в вашу честь.

И закатили.

Оливио сначала хотел ограничиться чем-нибудь скромным, чтоб не слишком ударить по карману наставника, но когда они уселись за стол в эркере и Манзони небрежным жестом подозвал официанта, велев для начала нести всем минестроне, а затем перечислил много всего остального, младший паладин сдался.

Вина, кстати, не заказали совсем, хотя только у Джудо был обет воздержания от спиртного. Вместо вина принесли оранжад, а к десертам – кофе. Видимо, оба старших паладина тут бывали часто, и потому местные официанты знали их вкусы.

Впрочем, и без вина Оливио почувствовал себя словно пьяный, особенно когда они наконец вернулись в казармы. Почти без сил он свалился на неразобранную кровать, не желая с нее вставать до самого утра. Но настырный Робертино все-таки поднял его и поволок к себе в каморку, где усадил на скамью и велел сидеть и ждать, а сам ушел искать мага. К счастью, искал недолго, так что уже через пятнадцать минут мэтр Ассенцо обезболил и заживил ему все раны, и они стали выглядеть так, словно им не несколько часов, а несколько дней. Робертино выдернул нитки, маг снова применил заживляющие заклинания, и велел идти спать немедленно, что Оливио и сделал.

Утром он проснулся еще до гонга, которым обычно объявляли побудку. И первым делом посмотрел на левую ладонь. Рана за ночь зажила полностью, остался только гладкий розоватый шрам. Он пощупал правое плечо и удовлетворенно хмыкнул: глубокий порез превратился в тонкую ниточку шрама, а боли не было совсем. Надрез на животе тоже отлично зажил.

– Скажи, правда Ассенцо хороший целитель? – спросил Робертино, входя в спальню с полотенцем на плечах.

– Это точно. Но и ты крут. Он вчера тебе сказал, помню, что если б ты так хорошо не обработал, намного труднее было бы заживлять.

– Стараюсь, – Робертино повесил полотенце на спинку кровати и надел рубашку, заправил в штаны.

Оливио бросил взгляд на напольные часы в углу спальни и удивился:

– А что это ты так рано подскочил? Мы же в отпуске еще.

Приятель, торопливо надевая мундир, ответил:

– В восемь утра в университетском лектории начнется публичная лекция мэтрессы Раймунды Тассо для свободно практикующих врачей. О мужских болезнях и их диагностике. Так что я хочу послушать, мэтресса Тассо редко лекции читает, а медик она очень хороший. Ее университетская профессура еле уломала на эту лекцию. Полгода упрашивали.

– А-а, понятно. Ну, тогда желаю с пользой послушать, – Оливио взял полотенце и пошел в мыльню, торопясь успеть до того, как туда набегут проснувшиеся по гонгу кадеты и паладины.

Когда вернулся, Робертино уже не было. Оливио не спеша оделся в новый мундир, старательно причесался. Подумал и надел перевязь с мечом. Так, на всякий случай. И отправился в город, в Кипарисовый квартал. Там он сначала позавтракал в траттории, куда иной раз заходил с друзьями, затем заглянул в оружейную лавку, посмотреть на ножи, кинжалы и прочее. Потом зашел в лавку Джино Нуцци, купил себе самшитовую палочницу с дымными палочками и огнекамешком. А потом пошел в «Лавровишню».

Парикмахершей там оказалась очень милая сеньора с очевидными признаками четверти тилвит-тегской крови – невысокая, с золотистыми кудрями и очень выразительными золотисто-зелеными глазами. Помогала ей девушка, очень на нее похожая, но более высокая и крепкая, видимо, дочка. Они вдвоем быстро привели в порядок волосы паладина, и занялись лицом, руками и ногтями.

В «Лавровишне» Манзони его и нашел, прямо на пороге столкнулся:

– О, наконец-то догнал тебя. Рано же ты упорхнул из казарм, – усмехнулся старший паладин и внимательно оглядел ученика с головы до ног. Удовлетворенно кивнул:

– Надумал собой заняться? Молодец. Хорошо выглядишь. Оно и правильно – паладин и должен хорошо выглядеть во всех отношениях. Особенно если его боги красотой не обделили, как тебя. Ну, пошли.

– Куда? – опешил Оливио.

– К мачехе твоей. Я же обещал ей рассказать, – Джудо быстро пошел по улице, и Оливио еле приноровился к его размашистому шагу, пошел рядом. – Ну и мне твоя помощь некоторая требуется.

– Э-э… и какая же?

– Важная. Донья Кларисса вряд ли теперь Джамино просто так от себя отпустит, а вот с тобой – возможно. По крайней мере я надеюсь на это.

– А-а-а-а, понятно, – против воли Оливио расплылся в довольно-таки похабной улыбочке. – Вы хотите, чтобы я чем-нибудь занял сопляка Джамино, пока вы мачеху будете, хм, утешать.

– Согласен, я прошу, пожалуй, слишком много, вы с ним, судя по всему, не в лучших отношениях всегда были, – Джудо искоса глянул на ученика, и Оливио тут же постарался сделать серьезное лицо. – Но ты же хочешь проучить своего папашу, разве нет?

Оливио кивнул.

– Так вот для этого надо, чтоб донья Кларисса набралась смелости и решительности, и устроила ему судебное разбирательство по всей форме. Вот я помимо прочего и хочу придать ей смелости и решительности. А рога, которые при этом вырастут у дона Вальяверде – это просто приятное дополнение.

– Ладно, – рассмеялся младший паладин и махнул рукой. – Согласен хоть целый день с занозой Джамино провести, лишь бы и правда получилось папаше крепко насолить.

– Отлично. Вот, держи десять реалов на это дело.

– Да зачем так много-то! Да мне и своих денег ради Джамино и вашего удовольствия потратить не жалко, – отмахнулся Оливио, но Джудо запихал их ему в карман:

– Я твой наставник, и считай это моим поручением. Своди его в зоосад, кунсткамеру, что ли, в цирк или там еще куда. Понятия не имею, что таким пацанам в четырнадцать лет может быть интересно, тебе виднее. Пообедайте, опять же, где поприличнее... Ну, вот и пришли.

Они остановились перед очень хорошей гостиницей, которая была даже, пожалуй, побогаче, чем давешний «Адмирал Бонавентура».

Дальше все пошло очень быстро. Увидев паладина Джудо, мачеха прямо-таки расцвела розой, аж засветилась, и почти без всяких возражений согласилась, чтобы Оливио поразвлек Джамино пару-тройку часиков. За ее спиной Джудо показал раскрытую пятерню – мол, не меньше пяти часов. Оливио вздохнул украдкой, но возражать, конечно, не стал. В конце концов, Джудо вчера спас его от смерти, так что ради его удовольствия Оливио согласился бы и целые сутки братца развлекать. Сам Джамино на предложение доньи Клариссы «посмотреть столицу вместе с Оливио» согласился на удивление легко. И молча, что удивило Оливио еще больше.

И вообще он пока что мало напоминал того противного засранца, каким Оливио оставил его в Кастель Вальяверде четыре года назад. То ли подрос и поумнел, то ли память Оливио почему-то сохранила плохое лучше, чем хорошее в том, что касалось кровного брата, а скорее всего, и то и другое сразу.

Они молча прошли по улице и свернули на длинный бульвар, идущий над укрепленным подпорными стенками крутым склоном холма, на котором располагался Кипарисовый квартал. Отсюда открывался отличный вид на столицу, видно было почти все, королевский дворец и портовый район в том числе. Джамино подошел к парапету и остановился, заложив руки за спину. Оливио, пользуясь тем, что братец засмотрелся на городскую панораму, наконец-то его внимательно оглядел. Джамино изрядно изменился внешне за четыре года. Вытянулся, и теперь был Оливио чуть выше плеча, и наверняка подрастет еще. Телосложением стал покрепче, Оливио помнил его сущим доходягой, чуть что, начинавшим задыхаться, а теперь это был обычный четырнадцатилетний подросток, нескладный, как все в этом возрасте, но не тщедушный. Волосы, темно-русые с характерным для вальявердских плайясольцев пепельным отливом, были подстрижены коротко, как в Плайясоль стригли мальчиков, хотя одет Джамино был уже по взрослой моде. Профилем он был копией папашиного портрета, на котором дону Вальяверде было что-то около двадцати лет. Так что папаша не просто ревнивый дурак, он еще и слепой ревнивый дурак, раз решил, будто Джамино не его сын.

И тут вдруг до Оливио дошло кое-что. Он аж зажмурился.

Папаша потому и выгнал Джамино с мачехой и заявил, будто Джамино бастард, что на самом деле не любил второго сына, а все эти четыре года хотел так или иначе вернуть его, Оливио. И это изгнание мачехи и Джамино тоже было одним из способов своего добиться. Недаром мачеха сказала, что папаша, выгоняя ее, орал что-то о том, что прощает Оливио, потому как тот доказал, что достоин быть Вальяверде. Значит, папаша выгнал мачеху и обозвал младшего сына бастардом, чтобы поставить Оливио перед фактом, что он теперь, якобы, единственный наследник и потому должен от обетов отказаться… Выходит, папаша его любит… по-своему. И наследства лишал, чтобы заставить его подчиняться, чтобы угрозой удержать. Не верил, видимо, до последнего, что Оливио пойдет до конца. А до того сам же поддерживал и поощрял их с Джамино вражду – все потому, что очень извращенно понимал, какой должна быть отцовская любовь. От этой мысли Оливио затошнило, и он тоже подошел к парапету, вцепился в него так, что руки чуть не свело. Его ярость зашевелилась в сердце, и он попытался ее запихать поглубже. Получилось плохо, и остро захотелось пыхнуть дымком. Вместо этого Оливио спросил по-плайясольски, стараясь, чтобы его голос звучал как можно спокойнее:

– Тебе нравится Фартальеза?

Джамино, не оборачиваясь, ответил на том же наречии:

– Если ты имеешь в виду вот этот вид отсюда – то да. А так – не знаю. Мы три дня как приехали и до сих пор нигде не были. Мама плакала все время, а меня почти сразу в лихорадке начало трясти.

Он повернулся наконец и, глядя на Оливио снизу вверх темно-серыми, как пепел, глазами, медленно проговорил:

– Мама сказала, что ты вчера меня спас. Сам-то я ничего не помню, – он коснулся рукой шеи, где виднелся розоватый след от вчерашней срочной операции. Маг-целитель, который его в порядок приводил, свое дело знал не хуже мэтра Ассенцо. Да и эликсир от лихорадки приготовил хороший – Джамино даже носом почти не шмыгал и вообще выглядел неплохо. – Спасибо.

– Ну-у… – Оливио немного замялся, но глаз не отвел. – На самом деле тебя спасли мой наставник, сеньор Манзони, и мой друг Роберто. Я только помогал, пока они тебя с того света вытаскивали.

– Всё равно. Ты же пришел вместе с ними. Хотя ты меня всегда терпеть не мог, – Джамино отвернулся и снова стал разглядывать городской пейзаж.

Оливио все-таки достал палочницу, разжег одну палочку и жадно затянулся.

Сработало. По крайней мере ярость начала утихать. После двух затяжек он сказал:

– Помнишь ты или нет, но в детстве ты был изрядной занозой и доставал меня как хотел. Да и я сам, правду сказать, тебя шпынял, когда возможность выпадала, – Оливио еще раз затянулся, выпустил дым. – А дон Вальяверде это всё только поощрял. Выбирал, что ли, кто из нас с его точки зрения «достойнее».

Джамино снова к нему повернулся, качнулся с пятки на носок и кивнул:

– Теперь-то я это и сам понял. Когда дон Вальяверде нас выгнал, я много чего понял. Пока мы сюда добирались, было время крепко подумать… – он помолчал, потом опять посмотрел в глаза Оливио:

– Мама сказала, что я не бастард и это можно доказать. Это правда?

– Конечно. Да ты в зеркало на себя посмотри. Вылитый дон Вальяверде, – от Оливио не ускользнуло то, что Джамино тоже назвал отца официально, титулом и фамилией, а не «папой» или «отцом», и даже не полупрезрительным «папашей», как иной раз сам Оливио его называл про себя или в приватных разговорах с теми, с кем мог откровенничать. Значит, Джамино сам не был уверен, что его сын. Или очень сильно обиделся. Или то и другое разом. «Ох, дон Модесто Вальяверде, ну и дел же вы наворотили…» – подумал Оливио с горечью. И сказал:

– Да и вчерашний день доказал, что уж мне-то ты точно кровный брат по отцу, а кое-какие еще свидетельства говорят о том, что единственным человеком, который может быть одновременно и моим и твоим отцом, как раз и есть дон Вальяверде. Ну и, конечно, есть способ доказать это совершенно достоверно, и твоя матушка как раз и будет этой проверки добиваться. С помощью дозволенной магии крови. Уж будь уверен, проверка покажет, что дон Вальяверде обвинил вас с доньей Клариссой совершенно напрасно.

Джамино опустил голову, шмыгнул носом и ковырнул туфлей мостовую:

– Да что уж теперь. Пусть я хоть сто раз его сын, я его все равно не прощу. За маму. Она и раньше часто из-за него плакала, только врала мне, будто палец дверью прищемила или на лестнице упала… или там еще что… Но я-то знал, в чем дело… да и слуги шептались по углам… – он опять шмыгнул носом, глотая слезы.

Оливио сделал еще одну затяжку, чтоб поглубже запинать снова зашевелившуюся ярость, погасил палочку о парапет и спрятал остаток в палочницу.

– Хочешь кофе? По-нашему, со сливками и пряностями? Я тут место одно знаю, где очень хороший кофе варят. И печенье там – язык проглотить можно. И разные пирожные тоже есть.

Братец кивнул:

– Ну пойдем.

У Оливио был свой резон пойти в кофейню сеньоры Боны – с утра он не поленился разыскать посыльного, приписанного к паладинскому крылу дворца, и отправил его в кофейню с запиской для журналиста. Тот обычно пил кофе по утрам и вечерам, и можно было надеяться, что записку он уже прочитал. Оливио предлагал ему встретиться в полдень в кофейне. До полудня времени еще довольно много, но и идти не так чтобы близко.

Пока шли, молчали, потом, когда зашли в парк, Джамино, которого вполне очевидно распирало любопытство, спросил:

– А этот твой наставник, сеньор Манзони… он же тоже паладин, правильно?

– Само собой. Ты же сам видел, – даже слегка удивился такому вопросу Оливио. Джамино заложил руки за спину, отвернулся, но покрасневшие уши выдали его смущение:

– Я ведь не сопляк какой, я понял, зачем мама меня отослала с тобой гулять, пока твой наставник ей что-то там, хм, рассказывает. Не то чтоб я возражал, наоборот. Маме он понравился, да и вообще, пусть, лишь бы она больше не плакала. Но ведь он же паладин. Разве ему можно… ну, вот это?

– Ему – можно. Он посвященный Матери, – Оливио не стал объяснять брату остальные подробности непростого статуса паладина Манзони, да и незачем.

– А я думал, все паладины Деве себя посвящают, – удивился Джамино. – И оттого им нельзя с женщинами.

– В основном да, мы – посвященные Девы. Но иногда среди паладинов бывают посвященные и других богов, – пояснил Оливио. – И даже маги. Редко, но бывают. Сеньор Манзони из таких. Он, между прочим, умеет снимать кровавые проклятия даже получше многих магов. Вчера он именно это и проделал. Вытащил с того света сначала меня, а потом и тебя.

Джамино остановился:

– Постой, Оливио. Тебя тоже? Ты что, хочешь сказать – нас с тобой кто-то проклял?

– А твоя матушка разве не говорила? Хотя… наверное, пугать и расстраивать не хотела, – Оливио взял его за плечо, отвел в сторону, на лужайку, где никого не было, кроме кошки, самозабвенно вылизывавшей зад на бортике неработающего фонтана.

– Видишь ли… – начал он и замолчал, не зная, как бы все это помягче объяснить четырнадцатилетнему мальчишке, потом махнул рукой на приличия. – Видишь ли, дон Вальяверде, похоже, всегда козлом был. Даже в юные годы. Едва женившись на моей матушке, он тут же на стороне заделал бастарда, а потом его не признал, пригрозив его матери ее опозорить, если она только попробует потребовать проверки и вообще хоть как-то об этом заявить. Муж той женщины, наверное, знал, чьего ребенка воспитывает, но у него своих детей не было, и он признал бастарда своим сыном.

Эту милую подробность – о том, что мать Стансо пыталась воззвать к совести дона Вальяверде – вчера ему сообщил Кавалли. Стансо, как только увидал инквизиторок-карнифис и камеры в подвале коллегии Святой Инквизиции, впал в неконтролируемый ужас и пошел молоть языком, валя всё на папашу, наставников в Ийхос Дель Маре, малефикара Роспини, Оливио и вообще кого угодно, даже на сеньора Канелли и короля, лишь бы себя обелить. Манзони добавил тогда, что выглядело всё это очень жалко, и что даже Роспини смотрел на своего неудавшегося заказчика как на дерьмо. Зато эта подробность только четче обрисовала папашин неприглядный образ. Да и причины Стансова желания добиться признания от дона Вальяверде прояснились.

Джамино огляделся, увидел на краю лужайки каменную скамейку, на подгибающихся ногах подковылял к ней и сел. Оливио, крутя в руке балисонг, принялся ходить перед ним туда-сюда, рассказывая всю эту гадкую и горькую историю.

– Ну вот и всё, – сказал он, закончив. – Я, конечно, позабочусь о том, чтоб дону Вальяверде всё это аукнулось, а эту вонючую школу гардемаринскую хорошенько в печатных листках прополоскали. Может, что-то наконец с этим дерьмом и сделают.

Джамино смотрел на него огромными глазами, и в них плескалась смесь безмерного изумления, сочувствия, стыда, ужаса и восхищения. И стояли злые слезы. Утерев их рукавом, он шмыгнул носом и спросил:

– Не пойму, почему до сих пор никто не попробовал... я про эту школу. Ведь если там такое… неужели всех, кроме тебя, это устраивало?

– Нет, конечно, кому ж такое понравится, кроме извращенцев каких-нибудь, – Оливио клацнул ножом. – Дело в другом. Все молчат, потому что это как омерта у кольярских контрабандистов. Круговая порука. Наставники там это поощряют, и как мне кажется, даже намеренно провоцируют. Так оно и крутится годами… Первогодков унижают, потом старшекурсники уходят, и бывшие первогодки сами становятся старшекурсниками. И унижают уже других – ведь сами-то терпели, пусть теперь другие терпят. А потом, когда становятся старше и умнее, молчат, потому что стыдно. Или, как дон Вальяверде, считают, что так правильно, мол, воспитывает сильный характер, – он поморщился. – Или думают, что признание в том, что с ними так обращались, запятнает их честь.

– А ты... не боишься за свою честь? – не поднимая глаз, спросил братец.

Оливио поклацал балисонгом, размышляя над его вопросом, потом ответил:

– Нет. Мой друг Роберто Сальваро, когда узнал обо всём этом, сказал, что изнасилование не может нарушить настоящую девственность. Я полагаю, о настоящей чести это тоже можно сказать. За свою честь должны опасаться те, кто сам унижал и насиловал других, и одобрял всё то дерьмо, которое там творилось.

Джамино снова шмыгнул носом:

– Знаешь, Оливио… ты меня прости, пожалуйста. Я тогда себя повел как последняя свинья. Радовался, помню, что теперь я – наследник, сын любимый… Тьфу, аж вспомнить противно, каким я был идиотом.

– Ты был еще пацаном и мало что понимал, так что забудь. – Оливио сложил балисонг и протянул его брату. – Держи.

Тот несмело взял, раскрыл осторожно, посмотрел на острый клинок, сложил и поднял глаза на Оливио:

– А-а-а… это… это ты им его наказал?

– Да. Так что, можно сказать, в каком-то смысле это теперь фамильный клинок. И он твой.

– Нет-нет, что ты, я не могу его взять... – Джамино протянул ему сложенный балисонг.

– Можешь. Я же сказал – он твой. Кто тебе еще первый клинок подарит, кроме меня? Мне вот дон Вальяверде не сподобился не то что нож подарить, а вообще хоть как-то самолично научить хоть чему-нибудь такому, все на наемных учителей спихнул. Я этот нож сам купил в Вальядино перед тем, как в ту школу меня отправили. А обращаться с ним меня уже здесь мой наставник Джудо научил. И многим нашим обычаям тоже. Он в таких вещах очень хорошо разбирается, хоть сам и ингариец.

Джамино опять раскрыл нож, закрыл. Оливио усмехнулся, достал из кармана другой балисонг, только сегодня им купленный, и медленно показал ему, как двигать кистью руки, чтоб открывать рукоятку и не резануть себя по пальцам. Второй нож он покупал, честно сказать, для того, чтоб потренироваться бою сразу с двумя, в обеих руках, но теперь решил, что просто обязан подарить Джамино клинок, которым победил их общего врага.

– А ты меня научишь? – Джамино завороженно следил за его движениями.

Оливио кивнул:

– Само собой. Все равно вы с матерью тут надолго, пока суд, пока проверка... Научу. Ладно, пойдем теперь кофе пить.

В кофейню они пришли за полчаса до полудня. Оливио заказал для Джамино кофе и пирожные, заплатив за него, несмотря на то, что хозяйка, узнав, что это брат Оливио, и его хотела угощать бесплатно. Но Оливио совесть не позволила так злоупотреблять благосклонностью сеньоры Боны. Помимо кофе он попросил у нее пару листов бумаги, перо и чернила. Поначалу хотел взять карандаш – отвык писать помногу, и опасался, что будет долго возиться, да еще и чернилами перемажется. Но потом решил, что такие вещи лучше записать как положено. Получив письменные принадлежности, начал быстро писать, излагая историю своих злоключений в Ийхос Дель Маре. И удивился, обнаружив, что все это уместилось на полстраницы. Впрочем, добавлять еще какие-то подробности не стал, и перешел уже к истории с кровавыми проклятиями. Ее он начал писать на другом листе, тоже опуская лишние подробности и больше упирая на роль Стансо Канелли во всем этом деле и на то, кем был и как себя вел Стансо, будучи курсантом в гардемаринской школе. Закончив и эту писанину, Оливио допил остывший кофе и задумался над тем, как бы это всё подписать. И надо ли подписывать вообще. Но потом решился, и внизу каждого листа четко, размашисто написал: «Записано собственноручно Оливио Вальяверде». И подписался как положено – семейной подписью, со всеми завитушками и прочим. Традиция в Фарталье была такая: у каждого знатного семейства не только свои гербы и печати, но и особенная подпись, общая для всех носителей фамилии, только имя отличается. Даже были знатоки, разбиравшиеся в этом вопросе и умевшие отличить настоящую подпись от поддельной. Оливио отлично знал, как выписывать эту подпись, и сейчас без ошибок ее воспроизвел, хотя последний раз ставил ее на своем прошении принять его в паладинский корпус, четыре года назад.

Джамино увидел подпись, и спросил серьезно:

– А я могу тоже написать? О том, как дон Вальяверде с мамой обращался? И так же подписать?

Оливио удивился, но виду не подал. Встал, подошел к стойке и попросил у сеньоры Боны еще один листок и еще по чашке кофе. Вернулся, положил бумагу перед Джамино и придвинул к нему чернильницу с пером:

– Думаю, можешь. Тебе уже ведь полных четырнадцать лет, значит, ты можешь свидетельствовать в суде под присягой. Так что твоя подпись уже имеет силу.

Джамино принялся писать крупным, полудетским почерком, так что Оливио не составляло труда прочитать его излияния, пусть даже и приходилось читать вверх ногами. Братец не особенно старался писать выразительно, просто перечислил случаи, когда сам видел у матери следы жестокого обращения, или когда дон Вальяверде в его присутствии подвергал ее словесным унижениям, а под конец – и то, как он выгнал их обоих, совершенно несправедливо обвинив донью Клариссу в измене. А потом старательно вырисовал фамильную подпись со своим именем. Сложил бумагу и положил перед Оливио:

– Ну вот. И пусть будет скандал. Мне уже всё равно, мама хочет разводиться, да и ты прав – пусть за свою честь те опасаются, кто бесчестно поступал.

Тут-то и явился журналист, оглядел кофейню и направился к их столику, потому как Оливио здесь был единственным паладином.

Журналист Пабло Ньета был молод, лет тридцати с небольшим, одевался со вкусом и с вызывающим щегольством, на поясе носил баселард, что говорило не столько о его дворянском происхождении, сколько о том, что ему частенько приходится защищать свою жизнь. А еще он имел красновато-коричневую кожу и замысловатые татуировки коренного жителя Мартиники, заморской территории Фартальи. И, насколько Оливио знал, славился как человек упертый, правдолюбивый и едкий. И он очень не любил ту часть фартальской знати, которая со спесью и презрением смотрела на потомков мартиниканских аборигенов, получивших дворянство не так давно. Не любил и не упускал случая им насолить. То, что надо.

– Приветствую, сеньор паладин, сеньорино, – Ньета снял шляпу, сделал легкий поклон и сел на свободный стул. Джамино склонил голову в простом приветствии, Оливио приложил два пальца к голове в малом паладинском салюте (без берета смотрелось странно, но не надевать же его сейчас только ради этого).

– Пабло Ньета, сеньоры, – представился журналист. – С кем имею честь?

– Паладин Оливио Альбино. Джамино Вальяверде, – представился Оливио сам и представил брата. – Вы, так понимаю, моим предложением заинтересовались, иначе б не пришли, сеньор Ньета.

– Само собой. Публика… публика любит скандалы среди знати, – усмехнулся журналист. – А я люблю с шумом кого-нибудь вывести на чистую воду. Вытащить на свет божий не просто грязное белье, как любят мои коллеги по ремеслу, но такое белье, от которого вонища поднимется до небес и все забегают, как крысы на пожаре, а по итогам этой беготни в мире чуток прибавится справедливости. Полагаю, у вас что-то подобное имеется, иначе бы вы ко мне и не обратились, а, сеньор паладин?

Оливио подивился проницательности журналиста, тихонько призвал силу и попробовал посмотреть на него особенным взглядом. Ага. Ну так и есть. Не маг, конечно, но избранный богами. В данном конкретном случае – Судией. Ну, оно и к лучшему. Значит, не успокоится, пока это дело не раскрутится на полную катушку.

Паладин придвинул к нему сложенные листки:

– Ознакомьтесь, сеньор Ньета, и сами решите, годится ли вам это или не стоит ваших усилий.

Журналист развернул бумаги и быстро прочитал. Оливио наблюдал, как меняется выражение его лица. Под конец чтения оно сделалось похожим на морду охотничьей собаки, учуявшей след красного зверя. Сеньор Ньета поднял голову, пригляделся к Оливио и сказал:

– Это затронет многих. Очень многих, сеньор, хм, Альбино. В Ийхос Дель Маре в свое время побывала чуть ли не половина плайясольской и кьянталусской знати. Да и из других провинций тоже… И я полагаю, почти все они возмутятся и сочтут эту публикацию страшно оскорбительной для своей чести.

Оливио прикрыл глаза:

– Их честь была оскорблена ими же, когда они следовали обычаям этой школы. Не тем, что их там унижали, а тем, что они сами там унижали других. Поэтому мне плевать на такую честь. Мне просто хочется, чтобы эту поганую школу прикрыли, и чтобы больше подобное нигде не повторялось.

Журналист провел пальцем по подписи:

– Хм… Но Оливио Вальяверде ведь может пострадать в результате этого скандала. Ему могут угрожать, его даже могут попытаться убить – как это делают кольярские контрабандисты с теми, кто нарушает омерту. Здесь ведь то же самое.

Джамино с тревогой посмотрел на Оливио, но тот скрестил руки на груди, откинулся на спинку стула и невозмутимо сказал:

– Оливио Вальяверде умер, его отец сам об этом публично заявил.

Журналист только хмыкнул, многозначительно глядя на Оливио, но тот добавил:

– А паладин Оливио Альбино на эти угрозы кладет с прибором. Паладин Альбино посвящен Деве и служит королю и богам, и любой, кто посмеет ему угрожать и тем более попытается убить, будет наказан… как это случилось со Стансо Канелли. Ведь очень поучительная история, не правда ли?

Пабло Ньета покрутил бумаги в своих красновато-коричневых пальцах, улыбнулся широко:

– Отлично. Пусть разразится буря, – он спрятал эти два листка в свой большой бумажник. Отпил кофе и взял третий листок, обратился к Джамино:

– Сеньорино, вы вполне осознаете последствия, которые будет иметь публикация вашего письма?

Мальчишка кивнул. Стиснул ложечку, раздавил ею несколько крошек от пирожного на блюдце, и сказал:

– Если последствием будет позор для дона Вальяверде, то я этого и хочу. Пусть опозорится. Он это заслужил.

– Но ведь это ваш отец, – прищурился журналист.

– Оливио Вальяверде он тоже отец, но сами же видите… – мальчишка посмотрел ему в глаза. – Пусть и получает за то, как со своей семьей обращался. Нам-то уже хуже точно не будет. Он ведь нас с мамой чуть ли не в одном исподнем выкинул на улицу, из-за одних только необоснованных подозрений. А до этого бил ее и унижал. Мама будет требовать проверки моего происхождения, развода и компенсации. А мне… мне все равно. Я его больше никогда отцом не назову, никогда, что бы там проверка ни показала.

– Хорошо, сеньоры, – Ньета спрятал в бумажник третий листок, а сам бумажник упаковал во внутренний карман камзола. – Завтра я начну с истории о кровавой магии. А потом постараюсь раскрутить все остальное. А ваши откровения, сеньорино, я в «Зеркало» отнесу. Простые люди его больше читать любят, чем «Горячие новости», и вам будут сочувствовать. Возможно, настолько будут сочувствовать, что в день судебного заседания королевского арбитража в зале будет много неравнодушной публики. Это я вам могу обещать. И кстати… если ваша матушка пожелает со мной встретиться и добавить подробностей к вашему письму, я всегда к ее услугам здесь сразу после вечерни.

Он надел шляпу, собираясь уходить. Оливио сказал:

– Сеньор Ньета… вам ведь тоже могут угрожать.

Журналист опять широко улыбнулся:

– Я к этому привык, сеньор паладин. Я не боюсь.

– Все равно. Если вдруг окажется, что вам нужна помощь, или что ваша жизнь в опасности, то меня всегда можно найти в казармах при дворе. Если надо, мы с друзьями вам поможем.

– Благодарю, сеньор Альбино, я запомню, – журналист поклонился и ушел.

Оливио взял чашку, отпил кофе, заел печеньем. Потом сказал:

– Вот мосты и сожжены. И ладно. Ну, куда дальше двинемся?

Джамино тоже допил кофе, призадумался и спросил:

– А правда, что в столичном зоосаде есть элефант? И на нем можно покататься?

Паладин пожал плечами:

– Честно говоря, понятия не имею. Я до сих пор ни разу там не был. Так что пойдем, самому интересно.

Он встал, надел берет, попрощался с сеньорой Боной и вышел из кофейни следом за Джамино, размышляя, пристойно ли будет паладину прокатиться на элефанте, если, конечно, элефант имеется и на нем можно кататься.

После заката старшие паладины, свободные от караульной рутины и прочего, обычно собирались в своей гостиной на втором этаже паладинского крыла. С давних времен так заведено было – для каждого разряда паладинов имелась своя гостиная. У кадетов это была комнатушка возле тренировочного зала, простенькая и скромная, у младших паладинов гостиная была поприличнее и побольше, у паладинов, закончивших обучение – еще лучше, а уж у старших-то – вообще роскошная. В паладинском корпусе офицерские звания были достаточно условными, значение на самом деле имели личные способности и заслуги, и иной старший паладин безо всякого звания мог быть уважаем больше, чем даже капитан. К тому же, когда паладины собирались в своих гостиных для отдыха и досуга, по умолчанию считалось, что они равны, разве что самый младший по возрасту среди присутствующих обязан был прислуживать остальным. Это прислуживание было необременительным и состояло в заваривании и сервировке чая, кофе, других напитков и закусок к ним, покупке свежих печатных листков, разжигании камина и тому подобных мелочей.

В этот вечер в гостиной собрались четверо старших паладинов. У камина, где были сложены декоративные камешки вместо дров (потому как осень в Срединной Фарталье теплая, и в сентябре еще нет нужды разводить огонь для обогрева), сидел Педро Джулиани и потягивал из высокого бокала глинтвейн. За столиком в углу играли в шахматы Андреа Кавалли и бывший храмовник Теодоро. На диване развалился мартиниканец Ринальдо Чампа с мартиниканской же лютней и лениво перебирал струны. Его музыка никому не мешала, играл он хорошо, пел тоже. Правда, отдавал предпочтение мрачным балладам и историям о несчастной любви, так что иной раз другие паладины начинали его упрашивать сыграть что-нибудь повеселее. Ринальдо тогда, чтоб отвязались, частенько вжаривал какую-нибудь бодрую песенку на своем родном языке чаматле, перевести которую отказывался наотрез – мол, жутко непристойная и кровожадная. Ринальдо был самым молодым из старших паладинов при дворе. Так что, когда он заметил, что у Джулиани опустел бокал, отложил лютню, взял с маленькой жаровни серебряный пузатый кувшинчик с глинтвейном и долил.

Открылась дверь и в гостиную вошел Джудо Манзони, поприветствовал всех, сам плеснул себе чаю и плюхнулся в кресло у окна. Теодоро, сгребая фигурки и складывая доску, спросил:

– Чего довольный-то такой, как кот, сметаны обожравшийся?

Джудо только в улыбке расплылся. А ответил вместо него Педро Джулиани:

– А то ты не знаешь, чего. По бабам целый день шлялся, вот чего.

Манзони вытянул в его сторону палец, с пальца сорвался красный огонек и понесся Педро прямо в лицо. Старший паладин привычно блокировал, но огонек, в полете оформившийся в пикси-светлячка, ловко обошел блок и сел ему на нос. Педро оглушительно чихнул, щелчком сбил пикси, но тот, отлетев на три фута, атаковал его снова.

– Опять ты за свои сидские шуточки, Джудо! – проворчал Педро, отмахиваясь от светлячка и таки наконец его сумев развеять. Джудо создал еще одного, пустил в камин, и тот затанцевал на камешках, создавая иллюзию раскаленных углей и языков пламени.

– Я сколько раз тебе говорил – не надо называть женщин, к которым меня приводит Мать, таким вульгарным словом, – с укоризной сказал Манзони. – Это оскорбляет не только их, но и Ее тоже.

Теодоро усмехнулся, а Педро выставил вперед ладони:

– Ладно-ладно, прости. Так чего, по сути-то я прав. Целый день тебя не было, а вернулся – так и сияешь, да еще и магией сидской швыряешься. Не может быть, чтоб это только от одной свиданки было. Значит, ба… женщин было несколько. Не, ну с тебя бы сталось и с несколькими сразу одну свиданку устроить, ты парень щедрый, а они к твоим ногам сами падают, стоит только глянуть. Выбирай – не хочу.

Паладин Джудо пожал плечами, улыбнулся снова:

– Похабник ты, Педро. Ты что думаешь – если мне дозволено трахаться, так я их перебираю, как апельсины на рынке, оптом и в розницу? Нет.

Он посерьезнел, перевел взгляд на камин, где вовсю резвился огненный пикси. Ринальдо щипнул струны, отложил лютню и спросил:

– А… как тогда? Ну, ведь тебе все-таки не составит труда любую соблазнить, я думаю. Тут Педро прав. Я сам слыхал, как нас придворные дамы обсуждали, так одна сказала – мол, мне б паладин Джудо хоть подмигнул бы – так я б ему дала с места не сходя.

– Не составит, – согласился Джудо. – Но я же посвященный Матери, так что и это для меня тоже служение. Она даровала мне в довесок к моим сидским свойствам еще дар утешения. Он, кстати, не только на женщинах работает, просто в случае с женщинами мне намного проще, а сила воздействия этого дара – больше, а почему – сами понимаете.

Старшие паладины понимали, конечно. Кровавые сиды, в отличие от других высших фейри, никогда не предавались любовным утехам со своим полом.

Подал голос Кавалли:

– Ты говорил вчера о некой даме, что она нуждается в утешении. Полагаю, сегодня ты был у нее? И… что скажешь?

Вот тут Джудо помрачнел. Отражая его настроение, огненный пикси в камине сменил цвет с ярко-красного на тускло-багровый, а сам паладин сказал:

– Дело это не на один день, Андреа. Придется мне хорошенько постараться, потому как там все грустно. Ну вот чтоб ты понимал, насколько, так я скажу, что это мне первый раз встретилась красивая женщина, которая меня вполне очевидно желает, но при этом боится при мне раздеться и распустить волосы.

– Ого, – протянул Педро и с удивлением уставился на него. – А почему?

– Потому что она была пятнадцать лет замужем за ревнивым жестокосердным козлом, который ее к тому же бил и унижал. У нее до сих пор следы побоев остались…

Паладины охнули, а Ринальдо недоверчиво спросил:

– То есть… как? Бил? Пятнадцать лет? И она не пожаловалась архонтисе Матери?

На это ответил не Манзони, а Теодоро:

– Есть такие… гады, которые умеют себе подчинять безо всякой магии. Ломают что-то в человеке, чтобы власть получить. И куражатся потом в свое удовольствие и безнаказанно. Когда я служил храмовником в Аламо, мы там накрыли тайную секту таких… Они ухитрились так вот себе подчинить больше сотни человек, и мужчин и женщин, и те в свою очередь своих домашних подвергали тому же, а люди заявить боялись.

Манзони грустно сказал:

– В случае с моей дамой там без сектантства обошлось, просто муж ей попался такой… говнюк. Самовлюбленное жестокое ничтожество, которому непременно надо за счет близких самоутверждаться.

Ринальдо пробежался по струнам, вызвав пару резких аккордов, и сердито сказал:

– В старые времена у нас в Чаматлане за подобное родичи женщины такого бы непременно сволокли на алтарь демона Маакатля и поочередно вырвали б ему язык, яйца и печень. Сейчас-то мы уж, слава Пяти богам, старым демонам давно не поклоняемся, но обычай все равно остался, только без алтарей и демонов, да и печень с яйцами никто не вырывает, вместо того лупят плетью с колючками агавы до бесчувствия.

– Хороший обычай, – сказал Теодоро. – Хоть и жестокий.

Тут в дверь постучали, Ринальдо отложил лютню, встал и открыл. В гостиную заглянул паладин Габриэль, дежуривший сегодня на входе в паладинское крыло:

– А, сеньор Манзони, вы тут. Там к вашему ученику родственник явился, требует встречи. Спесивый такой, аж тошно… Вы просили непременно вас о таком извещать.

Джудо легко вскочил с кресла:

– Спасибо, Габриэль. Иди найди Оливио, пусть идет в приемную. И скажи ему обязательно, что я неподалеку буду. Это важно, не забудь.

В приемной паладинского корпуса обстановка была простая, даже, можно сказать, аскетическая: выложенный разноцветной керамической плиткой пол, пара деревянных диванчиков, обитых черной кожей с тиснеными на ней акантами, люстра с тремя светошарами под потолком, портреты нескольких прославленных в прошлом паладинов. И всё.

Разодетый в пух и прах граф Вальяверде смотрелся в этой обстановке крайне неуместно и почему-то глупо. Как павлин в соколятне. И Оливио, едва войдя в приемную, это сразу почувствовал, и ему стало смешно, да так, что он еле сдержался.

Граф стоял посреди приемной, с презрением глядя на скромную обстановку, особенно на портреты, и не сразу заметил появление Оливио. А тот и не привлекал к себе его внимания, просто стоял почти у дверей во внутренний коридор, скрестив руки на груди, и молча ждал, когда же дон Вальяверде его заметит. И никаких особенных чувств Оливио при этом не испытывал, просто мрачное любопытство.

Наконец дон Вальяверде соизволил к нему повернуться, изобразить на лице милостивую улыбочку и подойти к нему поближе, разведя руки в приветственном жесте:

– Как я рад тебя видеть, сынок!!!

Оливио даже не моргнул.

– Кончились твои мытарства, мой дорогой Оливио, – продолжал слащаво вещать дон Вальяверде, однако руки опустил и ближе подходить не стал. Несмотря на то, что на губах его играла доброжелательная улыбка, серые глаза оставались холодными и жесткими, и внимательно смотрели на Оливио. Тот спокойно смотрел в ответ, более того, призвал силу и попробовал зацепить отцовский взгляд.

– Ты, сынок, проявил большую силу воли, прямо как истинный Вальяверде, и доказал, что достоин нашего имени. Так и быть, я тебе всё прощаю, и ты можешь вернуться домой. Так что давай, собирайся, и поедем в Вальядино. Больше тебе не придется жить в казарме, более того, я не стану требовать, чтобы ты вернулся в Ийхос Дель Маре, раз уж тебе так не хочется последовать семейной традиции и послужить в королевском флоте...

Еле Оливио сдержался, чтоб при этих словах не схватиться за лоб. Давно ему не приходилось слышать столько чуши сразу. Вместо этого он даже не шелохнулся, только сказал спокойным и холодным голосом:

– Вы, дон Вальяверде, не туда пришли о прощении говорить. Вам бы эти речи вещать в семейном склепе, у могильной плиты Оливио. Ведь вы же сами публично объявили его мертвым.

Дон Вальяверде запнулся, улыбка его дрогнула, но он ее удержал, правда, от этого усилия она сделалась еще более фальшивой, чем раньше. Он рассмеялся:

– Ах, какая ерунда. Объявить тебя живым несложно. Заявим, что ты пропадал без вести, скажем, в паломничество против моей воли отправился, а потом вернулся и покаялся. А то позорное обстоятельство, что ты четыре года был паладином и жил здесь, среди бастардов и простонародья, никому знать и не обязательно. Тем более что теперь и обеты с тебя снимут без труда, ведь ты же единственный наследник. Таков закон.

Спокойствие Оливио дало трещину, и он почувствовал, что в сердце снова просыпается ярость. Еле сдерживаясь, он пустил силу на то, чтобы сильнее захватить взгляд дона Вальяверде и давить на него, и сказал:

– Вы отреклись от меня. Вам напомнить? Вот здесь, в этой приемной, на том же самом месте, где вы стоите сейчас, четыре года назад вы заявили, что я вам не сын и ваше имя носить недостоин. Это слышали другие. Этому есть свидетели. Вы тогда это трижды сказали. А потом вы заявили, что Оливио Вальяверде умер. Так что теперь вы ничего не можете мне приказывать и ничего не можете от меня требовать. Тем более требовать отказаться от моих обетов. Таков закон, дон Вальяверде. К тому же Оливио не единственный ваш сын.

– Ублюдок Джамино мне не сын!!! – рявкнул дон Вальяверде и было замахнулся, чтоб ударить Оливио, но сдержался. То ли вспомнил, как четыре года назад при такой же попытке старший паладин Манзони его с позором выставил, то ли Оливио слишком уж тяжело смотрел на него, то ли что еще…

– Вы сначала докажите, что он не ваш сын, – все еще спокойно сказал Оливио, но ярость уже плескалась в его глазах, и, похоже, что дон Вальяверде ее увидел. Может, потому и не рискнул его ударить. – По закону голословное обвинение ничего не значит без доказательств. К тому же у вас еще есть Стансо, сын от сеньоры Эрмины Канелли.

Упоминание Стансо и его матери напугало дона Вальяверде – он и предположить не мог, что Оливио может о таком узнать. Страх окончательно сорвал маску доброжелательности, и дон Вальяверде взорвался и понес околесицу:

– Ты, ты, неблагодарный гаденыш!!! Кестальское отродье!!! Посмел пренебречь мной, моим домом!!! Да я тебе не позволю!!! Сейчас же пойду к королю и потребую, чтобы с тебя твои дурацкие обеты сняли!!! Ты у меня еще попляшешь!!! Ты вернешься в Кастель Вальяверде и будешь делать, что я тебе скажу! Я из тебя выбью эту твою кестальскую гордовитую придурь, как я ее из твоей мамаши выбил!

Оливио все-таки выпустил часть ярости, через взгляд. Дон Вальяверде, ощутив это как резкий удар холодного ветра в лицо, замолчал и отшатнулся, и теперь уже испугался по-настоящему, увидев в глазах непокорного сына зеленое пламя. А Оливио медленно, негромко, но очень четко сказал:

– Вы навсегда утратили право на меня, когда сначала лишили меня матери, затем наследства, потом имени, а после того заявили, что я мертв. Вы сами освободили меня от любых обязательств по отношению к вам. Я вам ничего не должен. Это вы мне должны – за то, что вы делали с моей матерью, со мной, с моим братом и даже с моей мачехой. О, я вижу, вы удивлены? Да, я знаю, что вы свели мою мать в могилу, хотя я не могу этого доказать – но я это знаю. Теперь – знаю. Убирайтесь, и больше никогда не смейте что-либо от меня требовать – вы не имеете на это никакого права. Да, и можете не утруждать себя, выкрикивая проклятия и угрозы. Я паладин, на меня проклятия не действуют, а угрожать вы мне ничем не можете, у вас просто ничего не осталось. Так что прощайте, дон Вальяверде, и живите с этим, как хотите.

Оливио отпустил его взгляд, развернулся и вышел из приемной в коридор первого этажа, устало прислонился к стене. Дон Вальяверде ринулся за ним, но на пороге остановился, открыл было рот, но вдруг сник, как-то сразу выцвел, скукожился и медленно покинул приемную через вход для посетителей.

Когда за ним захлопнулась дверь, Оливио вздохнул с облегчением, оторвался от стены, прошел по коридору еще немного, и открыл дверь в гостиную младших паладинов.

Там никого не было. Оливио потер, зажигая, светошар в простенке между окнами, подошел к окну, открыл раму и разжег дымную палочку. Руки слегка дрожали от пережитой вспышки ярости и вполне удачной попытки ее обуздать. Затянулся и медленно выпустил дым в окно.

В гостиную зашли Манзони и Робертино – они, как знал Оливио, сидели в караулке вместе с Габриэлем, на тот случай, если у дона Вальяверде совсем сорвет крышу, как неизящно выразился Манзони.

– Он сбежал, – сказал Джудо, подойдя к ученику и положив руку ему на плечо.

Оливио кивнул молча, еще раз затянувшись. Робертино сочувственно пожал ему руку:

– Я думаю, теперь всё, Оливио. И хвала богам.

– Да, – сказал паладин Альбино. – Теперь я по-настоящему свободен.

Он помолчал, потом добавил:

– Я думал, что когда я… скажу ему это всё, когда освобожусь от этого всего, то испытаю огромное счастье. А вместо этого я просто чувствую себя уставшим и хочу выпить чего-нибудь крепкого.

– Это нормально, – Джудо хлопнул его по плечу. – Ты слишком долго всё это нес, и когда эта тяжесть пропала, ты и почувствовал усталость. Так и бывает. Радость потом появится. А насчет выпить – валяйте. Я знаю, Сальваро, у тебя в твоей каморке припрятана выпивка.

– Только для медицинских целей, – на всякий случай уточнил Робертино. Манзони усмехнулся, развернул их обоих к двери:

– Ну так идите и примените ее в медицинских целях.

И младшие паладины последовали его совету.

А ночью впервые за четыре года Оливио не приснилось ничегошеньки из его прошлого, чему он утром только порадовался.

Лабиринт

Ночь Духов – один из главных праздников в Фарталье, и его история восходит еще к языческим временам, когда люди империи Таллиана (на обломках которой потом и возникли многочисленные королевства, впоследствии объединившиеся в Фарталью) жили по солнечному календарю и делили год на восемь месяцев, по солнцестояниям, равноденствиям и серединным точкам между ними. Ночь Духов как раз приходилась на середину между осенним равноденствием и зимним солнцестоянием, когда отмечали Новолетие. В эту ночь люди веселятся, надевая маски всяких чудищ, демонов, фейри и прочих, жгут костры, танцуют, бьют в барабаны – словом, делают все, чтоб отпугнуть злых духов и темных фейри, ублажить нейтральных и потешить добрых. Ну а сами духи и фейри тоже не упускают случая поразвлечься, пока грань между мирами так тонка, а люди так беспечны. Впрочем, с незапамятных времен существует негласный договор между людьми и фейри – в эту ночь не причинять вреда друг другу. Фейри, конечно, всегда очень по-своему понимают подобные договоры, но некоторые вещи остаются неизменными и незыблемыми.

В королевском дворце в Фартальезе Ночь Духов отмечали с большим размахом. У нынешнего короля, Амадео Пятого по прозванию Суровый, были свои причины особенно любить этот праздник – тридцать лет тому назад именно в день, предшествующий Ночи Духов, он наконец разгромил восстание знати, вошедшее в хроники как Мятеж Дельпонте, и окончательно утвердил и свою королевскую власть, и Общий Кодекс законов, против которого знать и бунтовала. Не нравилось ей, что по этому кодексу слишком много прав всякой черни предоставляется, а у дворян, наоборот, некоторые права отбираются. По итогам для королевства вышло только лучше, а простой народ короля очень полюбил за это, несмотря на суровость.

В этом году, к тому же, король отмечал пятидесятилетие, причем день его рождения как раз приходился на все тот же день перед Ночью Духов. Так что к празднику готовились очень основательно.

Королевский парк, прилегающий к дворцу, был огромным, имел собственные службы и отдельную статью в бюджете. Делился он на несколько частей, отделенных друг от друга оградами. В некоторые из этих частей пускали обычную публику, а некоторые предназначались только для придворных, но в Ночь Духов по обычаю любой гражданин имел доступ ко всему парку. Конечно, из-за этого у охраны только прибавлялось работы – как у королевской гвардии, так и у паладинов, у паладинов даже больше – ведь они должны были охранять короля, его семью и особо важных государственных деятелей, а также иноземных дипломатов. В общем, кому праздник, а кому – тяжкое ярмо.

Страдали от чрезмерной нагрузки не только гвардейцы и паладины. Королевская Тайная Канцелярия – тоже. Ведь на праздничные гуляния во дворец набегут всяческие шпионы, заговорщики и прочие нехорошие люди, выловить их всех нереально, государственные бы тайны уберечь. Вот и болела об этом голова у доньи Жеронимы Кватроччи, начальницы Королевской Тайной Канцелярии. Настолько сильно болела, что несчастная донья, устав читать бесконечные доклады своих подчиненных, решила прогуляться по парку. Заодно и посмотреть своими глазами на то, как подготавливают места для ночных гуляний, особенно те, где будут гулять король с окружением. Одно дело – доклад прочитать о том, какие меры безопасности приняты, где ловушки для негодяев устроены, а где предупреждены возможные опасности, а другое дело – самой глянуть.

Особенно донью Кватроччи интересовал лабиринт – эта новомодная придумка садовников сумрачной Аллеманской Империи, которую с восторгом подхватили их фартальские коллеги. Король парковое искусство не то что не любил – скорее, был к нему равнодушен и за модой не следил, все поручил главной садовнице Анжелике Флоретти, полностью доверяя ее вкусу и таланту. Анжелика Флоретти была внучкой горной феи-агуане, и потому садовница из нее вышла по-настоящему талантливая, королевский парк, которым она управляла уже сорок лет, считался одним из прекраснейших парков королевства.

Донья Кватроччи никогда не доверяла людям с примесью фейской крови; впрочем, она вообще не очень-то доверяла людям. Новость о том, что в королевской части парка будет устроен лабиринт, ей не понравилась. Лабиринт – это ведь такая удобная для всяческих шпионов штука, лучше и не придумать. Для всего сгодится: подслушать что надо, встретиться тайком с кем-нибудь, тайник устроить или даже убить кого тихонько. Представив себе, сколько придется отрядить «теней» для его незримой охраны во время Ночи Духов, донья Кватроччи только тяжко вздохнула.

Сам лабиринт, без учета его возможной опасности, чисто с эстетической точки зрения, донье Жерониме понравился. Стены его представляли собой красивое сочетание живых изгородей из разных кустарников, шпалер, увитых густыми плетями вьющихся растений, замшелых камней, укрытых плющом. То тут, то там попадались мраморные скульптуры, изображавшие самых разных существ из мира фейри, начиная с северных брауни и заканчивая сидами и альвами. Некоторые статуи были очень старыми, многие – новыми, но искусно состаренными. Мода на дофартальскую старину появилась лет тридцать назад и до сих пор не прошла. Впрочем, статуи были красивыми, это донья Жеронима не могла не признать. В искусстве она разбиралась плохо, всё оценивала с точки зрения «красиво-некрасиво» и «нравится-не нравится», потому как происхождения была простого, из мещанского сословия, и образование получила сугубо практическое.

По дневному времени в парке почти никого не было, а уж в лабиринте и тем более. Так что донья Кватроччи беспрепятственно его осмотрела и пришла к выводу, что не так уж он и опасен. Определила места, куда надо обязательно посадить «теней», а куда – вполне «очевидную» охрану в виде паладинов, а куда и вовсе обычных гвардейцев для отвода глаз, и пошла к выходу.

Выйдя на круглую лужайку в центре лабиринта, она задержалась, чтобы еще раз рассмотреть старинные статуи. И вдруг ощутила чье-то присутствие, и не успела ничего и понять, как чьи-то сильные, но невероятно нежные руки обхватили ее за плечи, а чьи-то мягкие, чувственные губы приникли к шее. Донья Кватроччи, глава Тайной Канцелярии, мастер над «тенями» и повелительница шпионов, только пискнула, чувствуя, как томная, тягучая страсть охватывает ее, как ее разворачивает к себе лицом мужчина невероятной красоты, целует теперь уже в губы, как у нее от этого поцелуя подгибаются ноги, и он укладывает ее на мягкую траву лужайки, не прекращая целовать. Его длинные белые волосы падают двумя сверкающими прядями на ее лицо и плечи, а руки скользят по телу, даже через одежду вызывая дрожь и желание… И донья Кватроччи, сама не поняв как, безропотно отдалась во власть этих рук, губ и прочих частей тела неведомого красавца, чье лицо было скрыто ажурной серебристой полумаской. А красавец, не теряя времени даром, задрал на ней юбку до пояса, очень быстро и ловко распустил завязку панталон и тут же их и снял, при этом не прерывая поцелуев, от которых донья Жеронима пьянела не хуже, чем от вина с пряностями. Почувствовав, что панталон на ней уже нет, она сама и очень охотно раздвинула ноги, желая только одного – чтобы соблазнитель поскорее вошел в ее ворота страсти, как называют эту часть женского тела куртуазные поэты. И он вошел – плавно, но сильно, одним только этим движением вызвав у нее взрыв восторга. Донья Жеронима только и успела мимолетно отметить, что мужское достоинство у таинственного соблазнителя очень внушительное, а потом ее утянул водоворот безудержного оргазма.

Паладин Анхель Гальего считал себя самым красивым, умным и удачливым из всех паладинов. Основания у него для этого имелись. Во-первых, красота. Никаких сомнений и возникнуть не может в этом. Каждый раз, глядя на себя в зеркало в мыльне для паладинов, он тайком собой любовался. Высокого роста, длинноногий, с тонкой талией и широкими плечами, он имел при этом кожу красивого оттенка слоновой кости, характерного для жителей Орсиньи, черные, как вороново крыло, кудри, и яркие голубые глаза. Ну и лицо, конечно же – тонкие черты, ухоженная кожа, пухлые губы, выразительная ямочка на подбородке – картинка да и только. Остальные паладины ему и в подметки не годятся. Хотя, конечно, если верить разговорам придворных дам, то Анхель далеко не такой уж и красавчик, многие дамы говорили, что паладин Альберто Аквиллано куда красивее, а уж старшие паладины Ринальдо Чампа и Джудо Манзони вообще несравненные красавцы, и потягаться с ними в красоте могут только младшие паладины Оливио Альбино и Робертино Сальваро, и то лишь потому, что юны и в силу этого особенно привлекательны. Но Анхель считал эти разговоры досужими вымыслами. Ну какой Альберто красавчик? Только и всего, что кудри золотые. Ринальдо вообще мартиниканец, ну что может быть в нем красивого с этими его татуировками на лице, красно-коричневой кожей и орлиным носом, а Джудо просто сид на четверть, потому дамам и кажется красивым. А что до молодняка, так это вообще смешно. Так что Анхель был железно убежден, что он – самый красивый из всех паладинов при дворе. Во-вторых, ум. Паладин Анхель считал себя намного умнее своих сотоварищей. Просто те далеко не всегда хотели признавать превосходство его ума, но это уже были их проблемы. А умнее он себя считал потому, что уже пять лет, почти сразу после того, как прошел все испытания и стал полноправным паладином, перестал соблюдать обет целомудрия и ни разу на этом не попался. Из этого, кстати, логическим образом вытекало и подтверждение его удачливости. Ну и еще из того, что уже четыре года подряд Анхель выигрывал паладинские состязания в беге, неизменно обставляя чемпионов от паладинских подразделений из разных городов.

Чтобы не попасться на несоблюдении обетов, Анхель старался избегать заданий, связанных с применением особых паладинских умений. Обычно он, получив такое задание (если не удавалось отвертеться), обходил дворец, стараясь не попасться на глаза старшим паладинам, и уламывал кого-нибудь из младших поменяться заданиями. Младшие паладины терпеть не могли стоять на караулах, особенно там, где полно соблазнов или же просто очень скучно, и потому Анхелю неизменно удавалось найти себе замену.

Вот и сейчас он стоял на карауле у входа в кабинет главы Тайной Канцелярии. Поскольку дворец и так сам по себе неплохо охранялся, здесь обычно был пост из одного паладина. После обеда туда направили младшего паладина Жоана, с которым Анхель успешно поменялся, отправив его вместо себя в дворцовый подвал, ловить разбушевавшегося винника. В принципе, Анхель с винником справился бы и сам, но опасался, что после этого виночерпий будет на него очень зол.

Когда мимо него в покои прошла донья Кватроччи, слегка растрепанная и очень рассеянная, Анхель немного удивился. Обычно глава Тайной Канцелярии всегда была застегнута на все пуговицы, зачесана до гладкости, строга и сурова. Еще больше его удивило то, что дама его словно бы и не заметила, прошла себе в кабинет и закрыла за собой дверь. В общем-то, Анхель мельком подумал, а не от любовника ли вернулась донья Кватроччи, но тут же сам над собой и посмеялся – какие любовники, все знают, что у доньи Кватроччи только один любовник – ее обожаемая служба. Да и мужа она вроде бы уважает, изменять бы не стала. Вообще у доньи Кватроччи к любым изменам очень… суровое отношение. Профессиональное.

Пока Анхель об этом размышлял, дверь открылась снова, и на пороге возникла донья Кватроччи, уже такая, как обычно – то есть аккуратная, застегнутая, причесанная. Только взгляд у нее был какой-то странный, а на губах дрожала едва заметная улыбка, какую сам Анхель не раз видел у женщин, которых ему доводилось удовлетворять.

Оглядев паладина, она поманила его пальцем. Анхель воровато огляделся и зашел в ее большой и темный кабинет. Донья села за стол и сказала:

– Сеньор паладин, назовите ваше имя.

Тот вытянулся, приложил два пальца к кокарде на берете:

– Паладин Анхель Гальего, сеньора, к вашим услугам.

– Прекрасно, паладин Гальего, – она покрутила в руке карандаш, постучала его тупым концом по столешнице. Куснула губу, потом сказала:

– У меня для вас есть важное поручение, паладин Гальего. До меня дошли слухи, будто в парковом лабиринте завелся сид-соблазнитель. Уже несколько человек стали его, хм, жертвами.

Тут она не соврала. Возвращаясь из лабиринта после этого неожиданного сексуального приключения, донья Кватроччи тут же припомнила несколько слухов о таинственном кавалере, соблазняющем гуляющих по лабиринту. Поначалу она не придала этому никакого значения, подумала только, что кто-то устроил там себе место для свиданий. Но после собственного приключения она не сразу пошла к себе, а побеседовала с двумя младшими садовниками и парой придворных дам, и пришла к выводу, что в лабиринте орудует именно высший фейри.

– Учитывая, хм, обстоятельства, как вы догадываетесь, никто не стал жаловаться, – продолжила она, невольно улыбнувшись при воспоминании о потрясающем оргазме, который она испытала в объятиях этого сида-соблазнителя. – И я бы не стала принимать никаких мер, поскольку вреда от этого, в общем-то, никому нет, а кому-то, возможно, даже польза… Но не все это так воспримут. За его величество, сами понимаете, можно не опасаться, его хранят боги от подобных вещей, но что, если в лабиринте решит прогуляться кто-нибудь из важных иноземных гостей? К примеру, посол Аллемании... Еще только дипломатического скандала не хватало. Так что я поручаю вам выгнать этого сида из лабиринта.