Паладинские байки

– Хм… Да, действительно, помню, старшего сына Вальяверде звали Оливио. А на отца он совсем не похож… Но я слышал, дон Вальяверде официально заявил, что его старший сын умер.

– В каком-то смысле да. Оливио покинул семью и отказался от отцовской фамилии после того, как отец лишил его наследования в пользу единокровного брата. А почему – это только Оливио скажет, к сожалению, я не могу об этом говорить без его разрешения.

– Мне подробности ни к чему, – отмахнулся граф. – Мне достаточно, что ты сам считаешь Оливио достойным твоей дружбы человеком. А дон Вальяверде, прямо сказать, всегда был ничтожеством и подлецом. Я-то помню, как он унижался перед королем, обеляя себя и очерняя других… Значит, Оливио взял материнскую фамилию. А семью матери он пытался искать?

– Пытался. Но узнал только, что дядя и тетка погибли, а кузина пропала без вести. Большего чиновники учетной палаты выяснить не смогли. Или не захотели.

– Понятно. И что, даже не сообщили ему, что ему часть дохода причитается, как наследнику второй линии? Лентяи… Хорошо. Я отпишу своему управляющему в Пассеринье, пусть поразузнает как следует, что же сталось с девицей Альбино. Жаль будет, если эта семья закончится на паладине, которому даже род продолжить нельзя!

– Хм, а что это за семья? Я о них слыхал, но так, ничего особенного.

– Стыдно не знать историю родной Кестальи, – с укоризной сказал граф. – Альбино – потомки Белого Рыцаря Васко Альбы по прямой линии, от младшего сына. Они того же корня, что и бароны Альбасьерре, и даже плайясольские Альбамонте. Обеднели после ряда междоусобиц еще до Амадео Справедливого, так что их родовой домен ужался до одного только Каса ди Альбино. По традиции у них женщины всегда выходили замуж за пределы Кестальи и никогда не возвращались в родительский дом, младшие сыновья уходили в монастырь или на военную службу, отказываясь от наследственных прав, а сами сеньоры Альбино не покидали Кесталью уже более пятисот лет. Потому о них мало известно за пределами Верхней Кестальи.

– Понятно. Выходит, и правда остался только один Оливио, если не удастся найти пропавшую сеньориту Луису. По обычаям Верхней Кестальи она же может наследовать, верно?

– А в вопросе наследования эти обычаи от обшефартальских ничем не отличаются. Конечно, она может наследовать, если только она не замужем уже. Тогда наследовать будут только ее дети, при условии, что откажутся от отцовской фамилии… Учитывая, что ее имени нет в списках учетной палаты, я бы предположил, что она замужем и за пределами Кестальи.

– Вряд ли ее выдали замуж в тринадцать лет, – засомневался Робертино. – А пропала она сразу после землетрясения, ей как раз и было тогда тринадцать лет.

– Тогда шанс есть, – граф снова посмотрел на горы. – Сегодня же напишу управляющему, пусть поищут потщательнее. А то чиновники обычно такие запросы спустя рукава обрабатывают. И посчитают заодно, сколько за три года Оливио дохода причитается. Ему деньги лишними не будут, как я понимаю, он на одном лишь жалованье младшего паладина перебивается…

Об этом разговоре Робертино другу и сказал, когда встретился с ним перед обедом. Выслушав, Оливио обрадовался:

– О, спасибо! Если удастся хоть что-то новое узнать, я буду безмерно благодарен… Слушай… выходит, мы с Кавалли дальняя родня? Он же бастард Альбамонте.

– Получается, – хихикнул Робертино. – Ты можешь ему даже сказать, он повеселится. – А еще можешь Теодоро сказать, потому что он по матери из рода Альбасьерре происходит. Тоже родня.

– А, да мы все, если посмотреть в глубь веков, друг другу родня, – махнул рукой Оливио.

– Это точно. Так что лучше, наверное, не заглядывать слишком далеко, еще окажется, что баран Джулио – наш родственник.

Оливио только руками на него замахал от такого предположения.

­

Через несколько дней вдруг оказалось, что у паладинов появилось непривычно много свободного времени. И если Робертино еще мог как-то заполнить его обязательным чтением своих медицинских книг, то Оливио было совершенно нечего делать. День начинался с пробежки по стенам и молитвы, потом до завтрака паладины спарринговали, после завтрака бродили по замку и окрестностям до самого обеда, а после обеда как раз и оказывалось, что делать нечего. Робертино садился за свои книги, а Оливио спускался в один из внутренних двориков и упражнялся там с мечом, ловя на себе заинтересованные взгляды служанок; потом ему надоедало, и он уходил в библиотеку, но читать толком не хотелось ничего, так что он брал первую попавшуюся книгу и листал, иногда что-то читал, но и это тоже быстро надоедало. Тем более что большинство книг здесь было на кестальском, который он понимал плохо, а те, что были на фартальском или старинной талле, он либо читал раньше, либо они относились к каким-нибудь наукам, мало ему интересным, в основном к сельскохозяйственным или инженерному делу. Вечерами они с Робертино опять бегали по стенам или безуспешно пытались уломать мэтра Хоакина, мага-целителя, служившего дому Сальваро, помочь им в отработке паладинских умений. Маг отговаривался тем, что боевые заклятия кастовать не умеет, и старался побыстрее скрыться с паладинских глаз.

Как-то вечером пробежку пришлось отменить из-за затяжного дождя, и Оливио от скуки взялся листать одну из Робертиновых брошюр, разглядывая гравюры с подробными изображениями человеческой печени, пораженной разными стадиями какой-то болезни.

– Какая гадость, – он отложил брошюру.

– Согласен, цирроз печени – действительно гадость, и еще какая, – Робертино закрыл книгу, сложил все в стопку на стол и потянулся. – Мне надоело. Потом дочитаю. Пошли вниз, посмотрим, что там в винном подвале. Я утром слышал, как дворецкий жаловался на домовых.

– Домовых не бывает, а то ты не знаешь, – Оливио надел и застегнул кафтан. – А брауни в Кесталье не водятся вроде бы. Винник, наверное.

– Ну, можно подумать, старый Хуан разбирается в разновидностях фейри, – хмыкнул Робертино. – Пойдем, посмотрим. Может, это винник, а может, и просто крысы. Они тут здоровые иной раз вырастают, с хорошего кота размером…

Оливио передернул плечами:

– Тогда, может, мечи возьмем?

– Да ну, еще меч пачкать. На крысу и кочерги довольно.

Прихватив на кухне по кочерге, паладины спустились в винный подвал.

Подвалы в Кастель Сальваро были обширные, крепкие и очень интересные. И далеко не всю их площадь занимали винные бочки и разнообразные кладовки, были тут и цистерны с водой, и склады оружия, и много чего еще.

– Когда я был мальчишкой, я иногда таскал отсюда колбасу, – Робертино махнул кочергой в сторону толстой деревянной двери, тускло освещенной маленьким светошариком. – Мы с Марио потом по ночам выбирались из замка на склон, над озером, и жарили ее на костре. Пока нас за этим не застукал Хосе.

– И что было?

– Он сожрал колбасу вместе с нами, и напоил граппой. Он тогда только-только женился, а Кармина сразу и забеременела, тут-то ее тяжелый характер и проявился вовсю, вот Хосе и удирал иногда по ночам, хлебнуть граппы в одиночестве, в погребе. И наткнулся на нас, когда мы из погреба колбасу выносили… Я первый раз тогда пил граппу, и ох как мне плохо наутро было! Отец прознал, конечно. Наказал всех троих, – Робертино подошел к двери, подергал ручку, достал из кармана наваху, раскрыл ее и поддел засов.

Кладовка распахнулась, и в нос паладинам ударил густой колбасно-ветчинный запах.

– Вот она, знаменитая сальварская колбаса, – широким жестом указал на огромную кладовку Робертино, и тут же снял с крюка одно кольцо, понюхал и аж зажмурился. – М-м-м…

Он запихнул кольцо колбасы в широкий карман кафтана и запер кладовку обратно. Оливио усмехнулся:

– Не боишься, что опять накажут?

– Так ведь нас не за колбасу наказали, – сказал Робертино. – Хосе получил за то, что по ночам от жены бегал, Марио – за то, что сам напился и меня позволил граппой напоить до бесчувствия, а я – за то, что граппу пил без разрешения. Мне тогда одиннадцать лет было, рановато пьянствовать… хм, кстати о граппе. В винном погребе у Хуана наверняка ковшик висит и кружка припрятана, можно будет что-нибудь продегустировать. Может быть, и граппу.

Оливио хмыкнул:

– Детство вспомнить?

– Вроде того. Сам подумай – когда нам еще выпадет случай засесть в винном погребе и предаться, хм, тому единственному виду разврата, что нам доступен – то есть винопитию и чревоугодию, – Робертино засмеялся. – И потом, мы в отпуске. Подозреваю, прямо сейчас большинство наших сотоварищей примерно этим и занимаются.

– Да уж наверное. Главное – лишнего не хватить, – согласился Оливио. – Пьяный паладин – страшное дело, а два пьяных паладина – вообще ужас что такое. Помнишь, как Донателло и Анхель как-то загуляли в «Драконьем клыке»?

– Еще бы. Ну, тут-то, если вдруг мы дойдем до такого же состояния, нас за это никто на покаяние не отправит, но все равно мы будем осторожны.

Паладины вскоре добрались и до двери в винный погреб. Она была заперта, но Хуан, узнав, что они собираются ловить «домового», вручил Робертино ключ, попросил только поосторожнее, потому как в погребе не только бочки с вином, но и глиняные амфоры с той самой кестальской граппой, за которую в детстве Робертино крепко досталось.

Открыв дверь, паладины ступили в полутемный длинный и широкий коридор, уставленный вдоль стен огромными бочками. Освещался он тусклыми маленькими светошариками, висящими под сводчатым потолком через каждые тридцать футов. Здесь было холодно, холоднее, чем в коридорах, которыми паладины только что проходили. Потянув носом, Робертино сказал:

– Хм… сдается мне, все-таки крысы. Что-то я не чую никаких фейри или нечисть…

Оливио кивнул: его чутье тоже молчало на этот счет, хотя присутствие каких-то существ он ощущал. И существ непростых.

– Знаешь, похоже на колдокрыс. Ты когда-нибудь колдокрыс изгонял? – спросил он. Товарищ покачал головой:

– Не приходилось. Но это могут быть и просто крысы, большие крысы. Я же говорил – водятся тут такие. Тут, под горой, есть источник, пересекающийся с магической жилой. Классическое место силы, как по учебнику. Мэтр Хоакин ману из него тянет. Может, на крыс оно тоже как-то воздействует, но уж точно не превращает их в колдокрыс, иначе б мы уже давно их тут заметили.

Оливио прикрыл глаза, входя в паладинский транс и прислушиваясь к движению сил. И правда, внизу, в самом сердце горы, бурлил источник, насыщенный маной, мечта любого мага. Впрочем, это место годилось и для паладинов, обученных управляться с маной. Оливио осторожно прикоснулся к потоку, совсем легонько, словно касался паутинки, но мана хлынула в него неожиданно резко, его аж затрясло и выбило из транса.

– Ого… – он поднес к глазам руку, рассматривая мерцающую ауру. – Уж не поэтому ли ваш маг не хочет с нами попрактиковаться?

Робертино и сам коснулся потока, и тоже весь замерцал голубоватым свечением:

– Нет, просто он боевую магию терпеть не может. Говорит, мол, она для ленивых разумом, хотя я с ним и не согласен. Нет, все-таки надо еще раз попробовать уломать его на тренировку, мне даже интересно стало, сможем ли мы управиться с его магией. Нас же учат в основном боевой противостоять, а на самом-то деле любая магия может причинить вред, даже целительская. Ну представь – маг-целитель возьмет да и воздействует на твое сердце. Или желудок. Целительская-то магия на нас же действует, в отличие от боевой…

– Мда… в самом деле, – Оливио медленно подошел к двери и сбросил половину маны вдоль подвального коридора световым потоком. – Уф, даже устал, так много хватанул.

Робертино тоже сбросил половину, стряхнул руки:

– Это с непривычки. Теодоро говорит – нам еще этому учиться и учиться… Обещал, что после осеннего Равноденствия приволочет большой колодец маны и будет нас топить. Так и сказал. Так что мы тут можем немножко попрактиковаться, пока возможность есть.

– Было бы неплохо. Ха, представляешь, если у нас потом сразу получаться станет, то баран Джулио тогда вообще от зависти умрет, – усмехнулся Оливио и прикрыл дверь винного погреба, потом вышел на середину коридора и поднял руки, медленно выпуская ману в виде призрачного света. Мана рассеивалась по погребу, и очертания бочек в ней таяли, зато отчетливо проявлялись обычно невидимые следы самых разных сил на тонком плане. Робертино начал делать то же, что и Оливио, потому что одному младшему паладину охватить такое большое помещение было не по силам.

Вскоре весь винный подвал был затоплен призрачным туманом, и паладины медленно двинулись по коридору, вглядываясь в следы.

– Хм, что это… – пробормотал Оливио, присматриваясь к тонким красным линиям, идущим вдоль одной из стен. – На следы фейри не похоже… скорее какая-то темная магия. Магия крови, точно.

– Это древний языческий ритуал, – сказал Робертино. – Кастель Сальваро – старый замок, а его фундамент еще старше, во времена до Откровения Пяти здесь уже была крепость. Язычники древности, когда строили крепости, приносили кровавые жертвы.

– Человеческие? – с легкой дрожью в голосе спросил Оливио. – Разве в Фарталье где-нибудь, кроме Орсиньи и заморской Мартиники, такое в старые времена делали?

– Бывало, что и делали, – кивнул Робертино. – Но не в Кесталье. Здесь такого никогда не практиковали. Когда строили Кастель Сальваро, заклали двух быков и коня, и первые камни скрепили цементом на их крови... О, смотри, а это что? Ну, я же говорил – крыса!!!

Оливио тоже заметил цепочку следов, явно крысиных, но слишком больших. Они вели от узкой норы в углу одного из коротких тупиков-ответвлений главного коридора. Он присел, потрогал пальцами:

– Хм… похоже на колдокрысу, только как-то чуток чище след, что ли. Наверное, они тут такие и правда из-за источника вырастают.

Паладин поводил рукой над следами, потянул носом:

– Хотя… знаешь, по-моему, это все-таки винник. Ну смотри сам: следы с вытянутыми пальцами, у крыс все-таки покороче…

Робертино тоже присел, рассматривая след:

– Да ну, ты что. Крыса как она есть.

Оливио возразил, выпрямляясь:

– А почему тогда шибает фейским духом? Мне аж чихать хочется… И если это крыса, как ты говоришь, то скажи мне, что она тут жрет, в винном погребе… Не за граппой же она сюда ходит.

Он пошел по следу, Робертино – за ним.

Спор паладинов разрешился очень быстро, как только они дошли по цепочке следов до соседнего тупичка. Крыса сидела на полу посреди этого отнорка, между огромных глиняных амфор и двух скамей, и не спеша закусывала.

Увидев ее, паладины на мгновение застыли, потом оба одновременно поудобнее перехватили кочерги:

– А я говорил – это винник! – торжествующе сказал Оливио, вытянув в сторону крысиной добычи левую руку.

– И крыса – тоже, – констатировал очевидное Робертино.

Крыса замерла, уставилась на паладинов алыми глазами.

– Ну, и что делать будем? – поинтересовался Робертино. – Как бы амфоры не побить… Надо бы ее отсюда выманить.

– А может, не надо? – засомневался Оливио. – Видишь, она неплохо охраняет подвал от винников. Пусть себе живет…

Робертино задумался было, но крыса решила за паладинов.

Не сводя с них взгляда кроваво-красных глаз, она бросила полусъеденный трупик винника, обошла его, сгорбившись, и бросилась на Оливио.

Паладин тут же сбросил остатки маны на крысу силовым ударом, ее подкинуло вверх, и Робертино, размахнувшись, отбил ее кочергой в коридор. Пролетев десять футов, крыса шлепнулась о бочку у противоположной стены, вцепилась в нее когтями и сползла вниз, оставляя на дубовых досках глубокие царапины. Упав на пол, она перевернулась, встряхнулась и снова прыгнула на паладинов. Робертино выпустил в нее ману вспышкой света, и ослепшая крыса упала рядом со своей давешней жертвой, противно завизжала и закрутилась на месте. Оливио коротко взмахнул кочергой и перебил ей хребет. Крыса затихла и обмякла.

– Вот тварь неблагодарная, а я ее еще пощадить хотел, – плюнул паладин.

Робертино подцепил тушку кочергой и приподнял:

– А здоровая какая. Не меньше двадцати фунтов.

Его товарищ задумчиво сказал:

– Знаешь, Манзони как-то шутил, мол, пока ты гигантскую крысу в подвале не шлепнул, то ты как бы и не паладин еще. Как думаешь, эта крыса сойдет за гигантскую?

– Ну, учитывая, что в среднем обычная крыса весит не больше фунта, то эту смело можно считать гигантской, ­– Робертино бросил крысу на пол.

Оливио рассмеялся:

– О, тогда мы уже настоящие паладины. Полагаю, это можно отметить?

– Само собой, – Робертино кочергой отволок в коридор недоеденного крысой винника и саму крысу, и принялся шарить между амфор. – А вот и ковшик, и кружка. Хе-хе, Хуан, видимо, на старости лет окончательно с вина на граппу перешел.

Паладин открыл одну из амфор и сунул туда ковшик, объемом не меньше пинты, зачерпнул, поднес к носу, нюхнул и зажмурился:

– Уф! Ну, подставляй кружку.

Оливио с готовностью протянул деревянную кружку, и Робертино выплеснул туда весь ковшик, полез в амфору снова, зачерпнул себе и закрыл амфору. Уселся на одну из скамей, опершись спиной на огромный кувшин, поставил ковшик рядом. Оливио пристроился на второй скамье, держа кружку двумя руками и принюхиваясь.

– Слушай… а нам плохо не станет?

– С чего вдруг? – Робертино достал из кармана колбасу и разрезал кольцо пополам, протянул половинку Оливио. – Мы оба – здоровые крепкие парни, а наша граппа всегда славилась отличной очисткой. Главное, заедать не забывай. Ну, за нашу первую крысу в подвале!

Он поднял ковшик, и Оливио с готовностью стукнул по нему кружкой. Отхлебнул, выдохнул, рванул зубами колбасу, зажевал и сказал:

– Ну, у меня не совсем первая, я как-то из кофейни «Матушка Бона» колдокрыс выгонял… но там без кочерги обошлось. Да и колдокрысы были мелкие.

– Ничего, тоже опыт. Тебе теперь там небось бесплатно кофе подают? – Робертино тоже зажевал колбасой.

– Угу. Еще и с печеньем… – Оливио снова отпил граппы и заел колбасой. – А знаешь, я вообще-то с детства жутко боялся крыс. Потом как-то перестал. После гардемаринской школы я очень долго вообще ничего не боялся, кроме этой самой школы. Бывало, проснусь среди ночи в кадетской спальне – и холодный пот прошибает, когда спросонья покажется, что я по-прежнему там, и что в спальню вот-вот ворвутся эти уроды, растянут меня на полу и оттрахают до крови... Я первые полгода мундир на спинку в изножье кровати вешал, чтоб когда просыпаюсь, сразу его увидеть, убедиться, что я в корпусе, а не в Ийхос Дель Маре. Хорошо хоть, когда я пришел, мне капитан сказал, что в корпусе ничего подобного не было и не будет никогда, я ему как-то сразу поверил.

Робертино кивнул, тоже приложившись к граппе:

– Да уж, в корпусе за этим строго следят. Чуть что – и тот, кто вздумает выкинуть нечто подобное, получит такое взыскание, что мало не покажется… В лучшем случае обойдется публичной поркой. Да вот было – до нас еще, года за три до того, как ты в корпус пришел. Мне Габриэль это рассказал, он тогда еще кадетом был. Попал в корпус один такой. Сынок герцога Понтевеккьо. Ну ты знаешь, какие они гордовитые, причем на пустом месте. Еще дедушка герцога простым кондотьером был, бастард какого-то алевендского барона и маркитантки, – фыркнул Робертино. – А гонору – как будто он от самого Амадео Справедливого род ведет… Ну и вот, сынок герцога начал сразу нос задирать и другими кадетами помыкать, а к одному даже приставать пытался. Тот поначалу думал – наверное, так и надо, совсем новенький был. Потом другие парни прознали про это и собрались ввалить этому Понтевеккьо, но не успели – каким-то образом это дошло до Манзони, он сначала Понтевеккьо сам врезал – ну ты же представляешь, какая тяжелая рука у него? А потом капитану доложил.

– И что было?

– С Понтевеккьо при всех сорвали мундир, а потом на плацу его выпорол городской палач, – Робертино понюхал граппу, но пить пока не стал. – Габриэль говорил – тому двадцать ударов плетью дали, причем палач еще и с оттяжкой бил, с пятого удара до крови рассек, но продолжал пороть по кровавому, хотя по традиции после первой крови бьют уже чисто символически. Кровища, как Габриэль сказал, с бледной задницы Понтевеккьо так и хлестала. Вместе с клочьями шкуры. Ну а после этого на него надели власяницу и вериги, и отправили в монастырь пожизненно. Папаша его поднял страшный скандал, королю жаловался, капитану грозил, Манзони вообще обещал в порошок стереть – очень уж его обидело, что паладин простого происхождения благородному герцогскому сыну морду набил всего лишь за то, что благородный герцогский сын какого-то бастарда за задницу полапал.

– Хм… и что? – Оливио сделал маленький глоток.

– И ничего. Король сказал герцогу, что раз его сынок вступил в паладинский корпус, то, значит, на него теперь распространяется паладинский устав, и за нарушение устава положено наказывать так, как это предусмотрено уставом. Поэтому пусть сынок Понтевеккьо пеняет сам на себя. Ну и не преминул напомнить, что в корпусе все равны, неважно, какого они происхождения, во-первых, и во-вторых, уж не Понтевеккьо о благородстве происхождения упоминать. Герцог совсем взбесился, но поделать ничего не мог. После этого какие-то наемные головорезы попытались убить Манзони, когда он в город в увольнительную пошел. Кончилось, сам понимаешь, для них плохо. Манзони их перебил голыми руками, кроме одного, которого в городское управление ночной стражи за ногу приволок, там и выяснилось, что их Понтевеккьо нанимал. Королю это совсем не понравилось, как ты догадываешься. Он взял да и услал герцога в Гвиану наместником. Пожизненно.

Оливио хихикнул:

– Ого. Да, это он ловко. С одной стороны – вроде как честь, наместник аж целого заморского департамента. А с другой – Гвиана такое гиблое место. Желтая лихорадка, малярийные москиты, болота, зеленая парша, злобные дикари донимают, отвратная вода и гадостная еда… Небось герцог там недолго протянет. Определенно у нашего короля отличное чувство юмора и справедливости, и за это стоит выпить, – и Оливио поднял кружку.

Робертино стукнул по ней ковшиком и отпил, заел колбасой. Посмотрел на друга, слегка прищурился:

– Значит, гардемаринскую школу ты бояться перестал. И что, теперь вообще ничего не боишься?

Оливио отпил граппы, откусил колбасы:

– Почему же. Боюсь… Боюсь, что когда-нибудь мне попадется Стансо Канелли, и я не сдержусь и убью его на месте. Или на дуэль вызову и убью уже на дуэли. Что так, что этак плохо. Не годится паладину кого-то на дуэли убивать, да и не по уставу это. В общем, для нас обоих будет лучше, если мы больше никогда не встретимся, о чем я и молю Деву. А чего боишься ты, Робертино?

Молодой паладин задумался, потом тихо сказал:

– Влюбиться.

Оливио аж граппой поперхнулся:

– Что? Всего-то?

– А что смешного? Это очень серьезно, – грустно ответил Робертино. – Видишь ли… про нас, кестальцев, говорят, что мы как раскаленные угли под пеплом. Внешне все спокойно-благопристойно, а стоит разворошить, и вырвется пламя. Это всего касается, любви тоже. А мое душевное спокойствие мне очень дорого, и не хотелось бы его утратить.

И с этими словами Робертино осушил ковшик сразу наполовину. И добавил:

– Вот как-то так. Ладно, давай еще выпьем. За то, чтоб у нас достало сил преодолеть соблазны.

И паладины снова стукнули кружкой и ковшиком.

Откусив кусок колбасы и прожевав его, Робертино сказал:

– На самом деле мой страх глубже. И боязнь влюбиться – это только его часть. Я думал над этим… и понял, что больше всего я боюсь потери контроля. Над собой, над своими чувствами… боюсь затуманенного сознания, вот в чем дело. Когда-то давно, когда я был мальчишкой, я долго болел, бредил… С тех пор и запомнил, как тяжко, когда ты даже не помнишь, что с тобой происходило. И меня это тогда очень сильно напугало.

– Понимаю, – Оливио приложился к кружке, глотнул. – У меня тоже куда более серьезный страх есть, и он с этой клятой гардемаринской школой все-таки связан. Знаешь… я до сих пор очень боюсь снова оказаться жертвой, боюсь беспомощности. И боюсь, что меня опять могут изнасиловать.

Робертино сочувственно кивнул и, зачерпнув ковшиком граппы, долил в его кружку.

Какое-то время они пили молча, потом Робертино повеселел и захихикал:

– Я из-за крысы анекдот вспомнил… Про крысу в подвале.

– А расскажи, – Оливио тоже отхлебнул и вгрызся в колбасу.

– Встретились как-то магик и алхимик. Магик хвастается: «Я, мол, такой крутой маг, я позавчера из королевского подвала крысу весом в десять фунтов выгнал!». Алхимик плечами пожимает: «Выгнал один такой, я вчера в королевском подвале двадцатифунтовую крысу отравил!». Тут открывается дверь королевского подвала, вылезает оттуда паладин, крысу дохлую за хвост тащит: «А говорили – гигантская крыса, гигантская крыса… Глянуть не на что, каких-то сорок фунтов!»

Оливио засмеялся, чуть не подавившись колбасой. Покашлял, отсмеялся и сказал:

– Я тоже вспомнил. Алхимик с мешком в руке стучит в дом. Хозяйка открывает, он спрашивает: «Мыши, крысы, тараканы есть?» Хозяйка: «Нет!». Алхимик открывает мешок с отравой: «А если найду?»

Паладины снова засмеялись.

Колбасы хватило на два захода. И только допив до дна второй ковшик граппы и дожевав колбасный хвостик, Робертино решил, что, пожалуй, «паладинский разврат» на этом стоит закончить. Так что паладины покинули подвалы, прихватив с собой трофеи, и только повышенная веселость и подозрительный блеск в глазах выдавали, что они старательно и вдумчиво дегустировали граппу. Догадался об этом и старый Хуан, но ничего на этот счет не сказал, поблагодарил за помощь, подозвал уборщика и велел тому отнести «трофеи» на мусорную тележку.

За ужином сам дворецкий принес кувшин лучшего вина из сальварских погребов и лично разлил его по бокалам паладинам. К вину на стол подали нарезку сыров и бисквиты. После граппы ни Робертино, ни Оливио вина совсем не хотелось, но они не удержались, отведали, стараясь больше налегать на сыр.

А после ужина дон Сальваро предложил паладинам перейти к нему в кабинет для разговора.

Когда они сели на кресла у разожженного камина, граф раскурил дымную палочку (Робертино по запаху определил состав как успокоительный и понижающий кровяное давление) и сказал:

– Сеньор Оливио, сегодня вечером я наконец получил новости о ваших родственниках Альбино.

Оливио аж подался вперед:

– О! И…

– К сожалению, из Альбино действительно никого не осталось, кроме сеньориты Луисы, – сказал граф. – Зато как раз Луиса нашлась наконец. И она не замужем, и может наследовать.

Оливио едва сдерживался, чтобы не засыпать дона Сальваро вопросами. Робертино же все-таки спросил:

– Но где же она была все эти шесть лет? И почему чиновники учетной палаты ее не нашли?

Граф пыхнул дымком:

– Потому что они искали только в Пассеринском округе. Я же велел искать везде, во всей Верхней Кесталье для начала. И ее нашли. Она живет в монастыре Девы в Кантабьехо.

Оливио перепугался:

– Она монахиня?!

– Нет, сеньор Оливио, вовсе нет. Полного обета пока не принесла, – улыбнулся дон Сальваро. – Она пока еще послушница. Насколько удалось выяснить, перед самым землетрясением ее отправили в Кантабьехо в монастырскую школу, а потом ей просто было некуда деваться. Вот она и осталась в монастыре. Так что вы можете с ней повидаться. Я уже написал настоятельнице, что девушка оказалась наследницей домена Альбино и потому должна быть освобождена от принесения обетов, а я, как протектор Каса ди Альбино, имею право устроить ее брак, если она пожелает этого. Слышите, сеньор Оливио? Если она этого пожелает, поскольку девица Луиса уже совершеннолетняя и вправе сама решать свою судьбу. Может быть, она уже полюбила кого-то. Или получила какое-нибудь предложение.

Оливио вздохнул, помолчал немного, потом спросил:

– А… ответа настоятельницы вы еще не получили?

– Получил, – граф снова пыхнул лечебным дымком и поморщился:

– Она явно недовольна тем, что нашелся родственник сеньориты Луисы и что я озаботился вопросом ее поиска. Если бы сеньор Оливио не объявился, то по закону доход с земель Альбино получал бы монастырь до тех пор, пока она бы не вышла замуж…

– Отец… Но если так, то почему настоятельница не дала сеньорите Луисе сначала вступить в наследство, до того, как домен передали вам под управление? – недоумевал Робертино. Он не очень-то разбирался в подобных хитросплетениях, да и не хотел разбираться.

– Подозреваю, просто не успела. Луиса стала совершеннолетней весной этого года, а к тому моменту Каса ди Альбино уже было под моим протекторатом. И преосвященная Аглая упустила возможность представить наследницу и получать для нее доходы. Обычно если единственный наследник домена проживает в монастыре, то доход с его имения имеет право получать монастырь, как бы на содержание этого наследника, пока он сам не пожелает вступить в полные права… А что касается монашества, так даже если бы Луиса принесла обеты, в любой момент их с нее можно было бы снять – как с единственной наследницы. А тут объявился какой-то родственник, а домен-то уже под протекторатом. И Аглая не знает, что ей и делать-то: уламывать Луису на монашество или нет, раз есть родственник. Может, она думает, что вы, сеньор Оливио, сами хотите вступить в права наследования, такой вариант тоже возможен, если Луиса бы твердо решила стать монахиней. То, что сеньорита Луиса до сих пор послушница, вероятно, говорит о том, что она не стремится к монашеству… Но она до сих пор живет в монастыре, возможно, Аглая хочет, чтоб так и дальше продолжалось, хотя б еще лет десять… доходы-то получать небось хочется, – пожал плечами граф. – А может быть, Аглая и не при чем, а я зря на нее наговариваю, по своей обычной нелюбви к церковникам, а ее недовольство вызвано чем-то другим. В любом случае, сеньорита Луиса нашлась и с ней можно встретиться, несмотря на то, что аббатиса Аглая разрешения на встречу не прислала. Вам ведь, сеньор Оливио, даже разрешение настоятельницы не требуется, вы как паладин можете свободно пройти в любой монастырь Фартальи, хоть мужской, хоть женский.

Тут Робертино расплылся в улыбке:

– Так вы, получается, не сообщили, что Оливио – паладин?

– Нет. А зачем? – хитро сощурился граф. – Эх, жаль, что я не смогу отправиться с вами и посмотреть на то, как скиснет хитрое личико преосвященной Аглаи. Ох, чую, она мне потом отпишет пару гневных писем, моя несравненная в своей вредности кузина Аглая!

И граф рассмеялся. Робертино к нему присоединился, вспомнив двоюродную тетушку Аглаю и ее лисью физиономию.

Отсмеявшись, дон Сальваро сказал:

– Вот и съездите послезавтра. Мэтр Хоакин как раз вернется завтра вечером, и с утра следующего дня отправит вас в Верхнюю Кесталью. Всё лучше, чем трястись верхом два дня.

С самого утра следующего дня Оливио пребывал в возбужденном состоянии, настолько возбужденном, что Робертино после завтрака предложил ему выпыхать дымную палочку, чтоб успокоиться. Оливио не стал отказываться и из протянутой ему палочницы с ониксовой крышкой взял сразу две, одну тут же раскурил и пыхнул:

– Вот же ж… теперь всё время думаю – а что я ей скажу, когда увижу… и вообще, захочет ли она меня своей родней признать. Ну представь: явился какой-то болван неведомый, и в кузены набивается…

­– Ну, положим, ты не болван. И потом, почему неведомый? – Робертино не торопясь надевал мундир перед зеркалом. – Она же наверняка знает, что у неё была тетка, которая вышла замуж в Плайясоль. Не может быть, чтобы родители ей никогда об этом не говорили. Я думаю, она скорее обрадуется, что не одна осталась на свете.

– А если она не захочет покинуть монастырь? – Оливио нервно зашагал по гардеробной комнате позади зеркала, мелькая у Робертино перед глазами.

– С чего вдруг? Тем более что обеты она всё равно не может принести, как последняя из Альбино. А даже если и принесла, их с нее должны снять. По закону. Это Амадео Справедливый в своё время специально предусмотрел, чтоб древние фамилии не прерывались из-за таких вот случаев. Помнишь, отец вчера говорил? Других-то наследников нет, кроме тебя, а ты все-таки наследник второй линии, а приоритет отдается прямым. Вот если бы ты был наследником первой линии, то обеты бы с тебя снимали.

Тут Оливио вздрогнул:

– Э-э… Погоди. Это что выходит, если вдруг мой братец Джамино… не приведите боги, если он вдруг помрет до того, как детей породит, так папаша может потребовать, чтоб с меня мои обеты сняли? Потому как я – единственный и прямой наследник? Да я сам лучше сдохну!!! О боги, даруйте долгие лета и много детей моему единокровному брату Джамино Вальяверде!!! – на всякий случай возвел руки к небу Оливио.

– Ну, вообще-то да, в таком случае дон Вальяверде мог бы требовать от тебя отказаться от обетов… Но есть некоторый нюанс, – Робертино расправил воротник. – Поскольку твой отец объявил тебя мертвым, а ты отказался от фамилии Вальяверде, то в таком случае решение, снимать или нет с тебя обеты, только за тобой. Так что можешь успокоиться.

Оливио выдохнул, и только сейчас заметил, что Робертино при полном параде:

– А ты зачем это вырядился?

– Да вот Марио загорелось непременно мой портрет нарисовать в парадном мундире. Он уже всю семью намалевал, только меня для комплекта не хватает. Пойду помогу ему портить холсты.

– И вот зачем ты так пренебрежительно о его картинах говоришь? – даже чуток возмутился Оливио. – У него отлично получается. По крайней мере портреты и пейзажи с натюрмортами. Вот собаки и лошади как-то не очень… Но тоже ничего. В королевском дворце, между прочим, картины по стенам и похуже висят, чем даже наброски твоего брата… И к тому же ты бы видел, что кузен моей мачехи малюет! Вот уж где мазня мазней, а ведь член Королевской Академии художеств… Четыре года назад ползамка Вальяверде его каляками-маляками было увешано… а сейчас, может, и весь уже.

– Да я не пренебрежительно, – смутился Робертино, взял парадную шляпу, покрутил в руках, расправляя перо. Примерил, посмотрел в зеркало, снял её и надел берет.

– Так-то лучше. Терпеть эту шляпу не могу. Может, сойдет и берет. Тем более что он мне больше идет, чем эта шляпа дурацкая.

– Но берет же от повседневной формы, а он парадную хочет, – Оливио пыхнул дымком. – Может, ради искусства и братской любви потерпишь?

– Нет, так далеко моя любовь к братскому искусству не распространяется, – хмыкнул Робертино и сунул шляпу обратно в коробку. – Ладно, я пойду. Это теперь до обеда...

Студия Марио располагалась в самом светлом помещении, какое только нашлось в замке – на самом верху донжона, где и стен-то почти не было, одни только застекленные стрельчатые окна. Внутри солнечный свет дополнялся магическим от светошаров, расставленных везде, где только можно. В беспорядке валялись подрамники, холсты с неудавшимися картинами и пачки бумаги с эскизами углем, карандашом и акварелью. Единственным местом, где не было никакого хлама, оказался один из простенков между окнами, на котором висел большой флаг Сальваро, а под ним на полу лежал толстый кестальский ковер с ромбическим узором. Марио, в заляпанном краской кафтане, лохматый и с горящими глазами истинного маэстро, уже стоял за мольбертом и что-то рисовал. Увидев брата, кистью указал на ковер:

– Туда становись. О, вот так, руку на рукоять меча положи… ага. Вот так и стой.

Стой так стой. Робертино застыл в указанной позе. Ничего сложного для того, кто привык караулы выстаивать.

Марио быстро работал кистью, иногда даже не глядя на Робертино.

Стоять было скучно. Да и с братцем давно надо было кое о чем поговорить, и Робертино спросил:

– Жениться не собираешься?

– Зачем?.. А, матушка небось на меня жаловалась? – отозвался Марио.

– Еще как. Говорит, ты уже всем служанкам юбки оборвал, – с осуждением сказал Робертино. Марио пожал плечами:

– Ну и что. Я же не забываю о предосторожности, амулет от зачатия не снимаю. И помню, когда его перезарядить надо. Мэтр Хоакин хорошие делает, а то бы тут уже по замку штук десять моих бастардов бегало.

– А что насчет самих девушек? Их это устраивает? То, что ты их в любую минуту в углу зажать можешь? Алисия мне сказала, что с некоторых пор кое-кто из горничных боится у тебя в покоях убирать, когда ты дома.

Марио замер, посмотрел на Робертино поверх холста и медленно сказал:

– А-а… а мне никто не говорил. И они сами-то… не возражают ведь.

– Кому возражать – тебе? Своему сеньору? Уложение об ответственности за принуждение к близости король только пять лет назад выдал, ты думаешь, эти девушки о нем знают? А если знают – то наверняка понаслышке, и понятия не имеют, что оно и дворян касается. Им только и остается, что Алисии жаловаться в надежде, что она это до матушки доведет, а та тебя накажет. Матушка тебя жалеет, и пытается вразумить по-хорошему, но чую, скоро её терпение лопнет, и тогда грянет скандал. Отец, наверное, на это проще смотрит, наверняка сам в юности то же самое делал. Но и он, что-то мне кажется, об истинных масштабах твоих шалостей даже не подозревает.

Марио опустил глаза и медленно завозюкал кистью по холсту. Потом посмотрел опять на брата. Робертино был совершенно серьезен и строго глядел на него из-под сдвинутых бровей. В эту минуту он был очень похож на отца, и Марио аж моргнул:

– Э-э, но ведь принуждение – это когда силой заставляют, бьют… Я такого не делаю, ты что. Я им даже подарки дарю.

– Дурак ты, Марио. Принуждение – это принуждение и есть. Неважно, затащил ты женщину в постель силой, несмотря на ее сопротивление, или она не смогла тебе отказать потому, что ты ее сеньор, или потому, что она боится потерять хорошее место. Что так, что этак – все равно это принуждение.

– Можно подумать, ты бы так не делал, если б паладином не стал и обеты свои не принес, – буркнул Марио.

– Но я паладин, и рассуждать о том, как я мог бы себя вести, если бы им не стал, сейчас неуместно, тем более что мы о тебе речь ведем. О том, что твое поведение как-то недостойно имени Сальваро.

Братец опять медленно заводил кистью по картине. Проворчал, не поднимая головы:

– Ты просто завидуешь, потому что тебе трахаться запрещено.

Робертино прищурился, пристально глядя на него. Одним из паладинских умений было воздействие на разум – привлечение внимания, или наоборот, отведение глаз. Сейчас он сверлил взглядом склоненную голову Марио, и знал, что у того прямо свербит в мозгу, вот сейчас он не выдержит и посмотрит на него.

Марио поднял голову и столкнулся взглядом с братом, и даже чуток похолодел, увидев там странные синие отблески, которые никак не могли быть вызваны рассеянным светом, заливавшим студию.

– А чему завидовать, Марио? Я-то могу держать штаны застегнутыми. А ты – нет. Как думаешь, что круче – воздержаться, когда тебя не хотят, зная, что другая тебе даст добровольно и с радостью, или воздержаться, когда тебя хотят и прямо предлагают, и воздерживаться всю жизнь?

– Вот прям так хотят и предлагают? Ну, Роберто, не выдумывай. Ты, конечно, красавец, как и все мы, но что-то я не очень тебе верю, – Марио попытался отвести взгляд, но почему-то не получилось, и ему стало неуютно.

– Ты что думаешь, при дворе королевском строгие нравы и никакого разврата? Сейчас, как же. Постоял бы на карауле у фрейлинских покоев разок. Или, того хуже, возле дамских купален… когда туда-сюда мимо тебя красивые женщины с голой грудью ходят и без стеснения обсуждают, как было бы хорошо потрахаться с «этим юным паладином»... Нет, Марио, съехать на разговор о моей якобы зависти к твоей широкой интимной жизни у тебя не выйдет. Мы-то о тебе говорим, а не обо мне.

– Ты не понимаешь, – жалобно сказал Марио, чувствуя, что никак не может отвести взгляд от мерцающих глаз брата, ставшего вдруг непривычно строгим и суровым, совсем не таким, каким Марио его знал раньше. – Я маэстро, я творческий человек. И любовные утехи мне нужны как воздух, как вода, как… ну да, как сама жизнь! Это снимает напряжение и дает мне силы творить!!! Ну не могу я сдерживаться, и не могу тратить время на какие-то там выяснения, отношения, когда меня переполняют идеи и…

– Просто подрочить, я так понимаю, не поможет? – грубовато и резко спросил Робертино.

Марио вздрогнул.

– А, ну да, ты же творческий человек, а это слишком простое и скучное занятие. Ну хорошо, тогда женись. Отец тебе без труда найдет подходящую невесту, такую, которой от тебя не любовь нужна, а то, что ты Сальваро, и твои деньги. Ты ей – имя, богатство и положение в обществе, она тебе – регулярные интимные процедуры. И никаких отношений. Все довольны. Главное – в поисках невесты именно на это упирать. Ты себе не представляешь, сколько женщин из небогатых малознатных семей ищут подобных женихов и согласны ради положения в обществе даже за старого урода вроде барона Виченцо выйти, лишь бы стать знатной и богатой дамой. Да вот недавно кстати… весь двор потешался. Когда копия контракта с одной такой свадьбы по рукам пошла. Там целый прейскурант был: «обычное сношение – 300 реалов серебром; минет без проглота – 500 реалов, с проглотом – 1200; сношение через задний проход – один эскудо и не чаще раза в месяц». Дороговато, но, думаю, такому красавцу, как ты, можно найти и подешевле, – едко сказал Робертино.

– Издеваешься? Такого мне не надо! – Марио в сердцах пихнул кисть в глиняный горшок с растворителем, не глядя, и попал вместо этого в белую грунтовку. – Если уж жениться, то на такой, которой буду нужен я, а не мое имя и деньги.

Робертино вздохнул:

– Я рад, что ты хотя бы это понимаешь. Ну хорошо, не хочешь жениться на ком попало – ну заведи тогда конкубину. Наверняка среди горничных хоть одна есть, которая к тебе сама бегает, добровольно и с радостью. Ведь есть же?

– Ну, есть. Только она не горничная, она дочка управляющего моими виноградниками. И она тут редко бывает, только когда ее папаша сюда по делам присылает… Ну или я иногда езжу на виноградники, но ведь не наездишься же!

– А что тебе мешает с ней поговорить и предложить стать конкубиной? Это-то обычное дело у нас в Кесталье, отец возражать не станет и мать тоже. Только контракт составить не забудьте.

– Э-э… это же придется тогда только с ней! А она довольно ревнива, помню, когда я летом на виноградник приехал и пощупал там одну такую… которая там работникам обед готовила, так Розита меня чуть граблями не прибила. Меня, своего сеньора, между прочим!!!

Робертино рассмеялся и отпустил взгляд брата, тот наконец с облегчением отвел глаза и сел на стул.

Паладин поправил слегка сползший на ухо берет и сказал:

– О, тогда она – то, что надо. Она тебя уму-разуму научит, и еще как. Вот что, любезный братец… завтра мы с Оливио едем в Кантабьехо, сколько там пробудем – не знаю, но вряд ли больше двух-трех дней. Так вот чтоб когда я вернусь, Розита уже была здесь с контрактом в кармане. Или я тебя крепко отлуплю.

Марио глянул на брата, который был на голову его ниже, но зато куда как шире в плечах и мускулистее, и грустно кивнул:

– Ладно… Знаешь, Роберто… чую, ты в своем паладинском корпусе далеко пойдешь. Еще капитаном, глядишь, станешь. Если раньше не убьют.

– Посмотрим. Ну, давай дальше рисовать, а то уже обед скоро.

Марио встал, промыл кисти и снова взялся за работу. И первым делом изобразил братцу тот самый особенный взгляд, который только что испытал на себе. А потом сказал:

– А знаешь… хорошо, что на эту тему со мной поговорил ты, а не батюшка после того, как его бы матушка накрутила как следует.

Робертино засмеялся:

– Вот видишь. Ладно, давай рисуй, мне уже интересно стало, что выйдет. С меня еще никогда парадных портретов не писали.

Утром следующего дня Оливио и Робертино поднялись намного раньше остальных, и, едва встало солнце, уже ждали во дворе мага. Оба надели мундиры, а поверх них – подбитые тонко выделанной овчиной кестальские плащи, ведь им предстояло отправиться в Верхнюю Кесталью, в небольшой городок Альбаррасин, от которого горной тропой можно было подняться к Кантабьехо. А это на пять тысяч футов выше долины Сальвари, где они находились сейчас, и на целых десять тысяч выше уровня моря, так что там должно быть довольно холодно.

Маг, разбуженный слишком рано для него, наконец вышел во двор, на ходу расчесывая свою длинную ухоженную бороду. Увидев паладинов, уже готовых в дорогу (даже лошадей оседлали и теперь держали под уздцы), хмыкнул:

– Вот же ж ранние пташки. Ну какая вам разница, попадете в Альбаррасин до завтрака или после…

Робертино ответил:

– Как это – какая? А как же альбаррасинские чуррос и натильяс? Их там только к завтраку делают, потом не допросишься.

– Я смотрю, ты как сластеной был, так и остался, Роберто, – усмехнулся маг. – Ладно, становитесь вон туда. Раз… два… три!

И маг широко развел руками. На паладинов упало крутящееся кольцо голубоватого огня, а через секунду в лицо ударил холодный горный воздух.

Они оказались на центральной площади Альбаррасина, на каменном помосте, который здесь использовали для всего – начиная от оглашения королевских указов и заканчивая поркой воров, пойманных на горячем. И для построения телепортов тоже, конечно.

Оливио с интересом огляделся:

– Какие тут дома странные. Почему они к площади углами стоят?

– Потому что здесь зимой сходят лавины, а весной и осенью – сели. Видишь, все дома не только к площади, но и к склону углом повернуты. Лавина ударяется в угол, а угол крепче, чем просто стена, и он разбивает лавину или сель, а дом стоит себе, как стоял. Ну, идем в таверну, позавтракаем, здешние чуррос и натильяс действительно стоят того, чтоб ради них встать пораньше и мэтра Хоакина побеспокоить.

Они зашли в таверну, привязав лошадей к коновязи у входа, и сели за стол недалеко от входа, сбросили плащи. Тут же на них обратились взгляды всех, кто в таверне был: еще бы, паладинов тут видали крайне редко, разве что по вызову сюда приезжали какие-нибудь странствующие или городские. Но народ, хоть и любопытствовал, к ним не приставал. Зато обслужить пришел сам хозяин.

– Чего желают сеньоры паладины? – с очень выразительным кестальским акцентом спросил он.

– По тортилье, кофе с пряностями и молоком, натильяс и ваши знаменитые чуррос, – сказал Робертино на кестальском наречии.

Хозяин расплылся в улыбке, распознав соотечественника, и перешел на родное наречие:

– Сию минуту, сеньоры, моя женушка только что тортильи с огня сняла, сейчас все будет!

И он исчез, чтобы появиться практически сразу с большим деревянным подносом, на котором громоздились две глиняные тарелки с пышными картофельными тортильями, блюдо с румяными чуррос, два горшочка с яичным десертом натильяс и кофейник с двумя чашками. Все это хозяин быстренько составил на стол, пока его дочь, румяная, пышная девушка с толстой черной косой до пояса, подавала гостям воду для рук и полотенца. Такой чести из посетителей больше никто не удостоился, так что народ залюбопытствовал еще сильнее. Робертино помыл руки, вытер полотенцем и свернул его рулончиком, положив поперек тазика. Оливио, глядя на него, сделал так же. Девушка ловко подхватила сразу оба тазика вместе с полотенцами и ушла. Хозяин разлил им кофе:

– Простите за любопытство, сеньоры… вы в Альбаррасин, или куда дальше двинетесь?

– В Кантабьехо, в монастырь по делам, – ответил Робертино. – Дорога проходима? Не сошел ли сель?

– Хвала богам, нет, хоть и два дня в горах дождь шел, но дамба держит. Можете спокойно ехать, погода должна хорошая установиться теперь, – хозяин поклонился и ушел, предоставив гостей самим себе. Оливио поискал столовые приборы и не нашел:

– Э-э… а вилки с ножами?

Его приятель разломил тортилью руками:

– К этой еде не полагается. Здесь народ простой, и манеры такие же, – он продолжал говорить на кестальском наречии, и Оливио не сразу понял. Но взял горячую тортилью, отломил кусок и откусил. Толченая картошка, запеченная с яйцом, сыром и какими-то приправами оказалась неимоверно вкусной.

– М-м-м… ради этого и правда стоило встать пораньше, – сказал он, прожевав.

– Погоди, ты еще до чуррос не дошел, – Робертино не спеша расправлялся со своей тортильей. Теперь он говорил уже по-фартальски, видимо, спохватился, что приятель может не понять.

Чуррос и натильяс были вкусны настолько, что Оливио съел все до последнего и с трудом подавил желание сунуть палец в горшочек из-под десерта и соскрести со стенок остатки. Впрочем, кое-кто из посетителей, ничуть не стесняясь, именно это и делал, но паладин не смог пересилить свое аристократическое воспитание. Робертино, впрочем, тоже.

Потягивая кофе, Оливио спросил:

– А здесь все только по-местному говорят? Меня Луиса хоть поймет?

– Поймет, конечно. На самом деле здесь все по-фартальски отлично понимают, просто это для них язык приезжих. Здесь даже местное чиновничество по-кестальски говорит, если только дела не касаются общефартальских вопросов. Внизу, в долинах, то же самое, просто не так в глаза бросается. В Кастель Сальваро ты не замечал, потому что из приличия при тебе все говорили по-фартальски, так-то мы обычно по-своему разговариваем. А разве в Плайясоль не так, что ли? У тебя иной раз до сих пор это ваше характерное «ль» вместо «л» проскакивает, где не надо, и словечки ваши особенные.

Оливио парировал:

– А у тебя зато «йй» вместо «ль» вылезает иногда. И еще ты частенько «б» и «в» почти одинаково произносишь. Но, знаешь, это все равно ерунда по сравнению с Жоановым сальмийским акцентом.

Робертино хихикнул:

– Да уж, но зато по-сальмийски ругаться хорошо. Вот говорят, что самая выразительная в Фарталье ругань у нас, кестальцев, но это неправда. Выразительней всего – сальмийская. Я как-то слышал, как Жоан барана Джулио распекал за то, что тот тренировочный меч сразу в трех местах сломать умудрился, так прямо заслушался. Вроде все понятно, сами слова по отдельности, а вот по-нашему так не скажешь, и по-фартальски тоже… Недаром у них даже жанр такой есть – нецензурная поэзия... Ладно, нам пора ехать, если хотим к обедне в монастырь успеть. А то после обедни в этих горных монастырях ворота закрывают, и будь ты хоть сам король – до заутрени не откроют.

Действительно, паладины добрались до Кантабьехо лишь к полудню, а ведь еще от деревни к самому монастырю не меньше получаса взбираться нужно было. Но все-таки успели за час до обеда, и постучали в ворота. Привратница, увидев в окошко двух парней на лошадях, недоброжелательно осведомилась, кто такие и есть ли у них разрешение на посещение монастыря. Робертино спешился и ответил:

– Мы – королевские паладины Оливио и Роберто, сестра привратница, – он отвел полу плаща, чтобы было видно мундир.

Привратница проворчала:

– Ишь ты, паладины… Почем мне знать, что настоящие?

Робертино пожал плечами, полез во внутренний карман мундира и достал отпускное свидетельство, подписанное его наставником и заверенное печатью корпуса, и протянул в окошко. Оливио сделал то же самое. Привратница долго изучала бумажки, надев на нос толстые очки в медной оправе, но потом вернула обратно и неохотно отворила калитку:

– Ну заезжайте, паладины… – и проворчала под нос:

– Пусти козла в огород… всех девок перепортят, хоть и паладины… – и она позвонила в колокольчик, привлекая внимание монахини-попечительницы странноприимного дома.

Не обращая внимания на ее ворчание, паладины прошли в монастырский двор, куда уже спустилась пожилая монахиня. Они поклонились ей:

– Приветствуем, сестра. Мы приехали к настоятельнице, преосвященной Аглае, с письмом от графа Сальваро.

Монахиня взяла за уздечки их лошадей:

– Тогда идите в трапезную, сеньоры, матушка сейчас там. Я позабочусь о ваших лошадях. И плащи давайте, в монастыре тепло.

В трапезной и правда было тепло. На столы келарь уже накрывала к обеду, и аббатиса ходила вдоль столов, придирчиво проверяя, все ли в порядке. Паладины переглянулись: аббатиса производила впечатление очень вредной особы. Робертино решительно двинулся к ней:

– Добрый день, преосвященная аббатиса!

Она обернулась, смерила их взглядом:

– Паладины! Хм… очень кстати, – посмотрела на Робертино пристальнее и воскликнула:

– Ты, что ли, Роберто Диас Сальваро и Ванцетти?

Он кивнул. Тетка подошла ближе:

– Вырос-то как, племянничек, на паладинских харчах. И что тебя сюда принесло? Только не ври, что тетку повидать захотел – в жизни не поверю.

«Еще бы, век бы тебя не видать, дорогая тетушка», – подумал Робертино. И сказал:

– Мы приехали по личным делам, тетушка Аглая. Мой друг Оливио получил известие, что его кузина Луиса Альбино состоит в вашем монастыре послушницей. Вот письмо от моего батюшки, – и он с поклоном протянул тетке конверт.

Она взяла конверт, но не открыла сразу, а пристально посмотрела на Оливио. На ее лице отразилась крайняя досада, но она быстро овладела собой. Развернула письмо, прочла. Снова глянула на Оливио:

– Значит, кузен… Полагаю, ты можешь доказать, что ты действительно сын Лауры Альбино?

Паладин молча полез во внутренний карман и достал копию своей метрики, сделанную в Кастель Сальваро и заверенную подписью графа. Аббатиса взяла, развернула:

– Хм… как любопытно. В оригинальной метрике тоже пробел вместо имени отца? – она в упор посмотрела на паладина, но Оливио не отвел глаз и оставался безмятежным (хотя одни боги знают, чего ему это стоило). – Твоя мать, что ли, сама не знала, от кого тебя прижила?

– Нет, преосвященная, – спокойно сказал Оливио. – Я родился в законном браке от человека, который на тот момент был мужем моей матери. Но его имя в копию не попало, потому что оно не имеет значения. Отец от меня отрекся, и я отказался от его фамилии.

– Как интересно, – аббатиса сложила копию и вернула ее паладину. – Шесть лет прошло, как бедняжка Луиса осталась сиротой без крова над головой и живет здесь. И вот спустя шесть лет являешься ты, размахивая графским письмом и этой бумажкой, и заявляешь, будто ты ее кузен и единственный родич.

Робертино заметил, как сузились зеленые глаза друга и побледнели его скулы. И поспешил вмешаться:

–Уважаемая тетушка, я готов присягнуть перед алтарем Девы, что Оливио – тот, кем он назвался. Что он действительно сын Лауры Альбино. Моему слову – слову Сальваро – вы, урожденная Аглая Роберта Аррас и Сальваро, надеюсь, поверите?

Тетка обернулась к нему:

– Весь в отца, такой же прямолинейный. Впрочем, потому-то я тебе и поверю – знаю, что ни ты, ни твой отец врать бы не стали, тем более под присягой. Хорошо. Вот что, мальчики… До трапезы еще полчаса, пройдемте-ка в мою келью, там и поговорим. Ибо нам есть, о чем поговорить. А ты, паладин Оливио, повидаться с кузиной сможешь только после заутрени, потому как сейчас она отбывает покаяние, и я не вправе его отменить.

– Покаяние? – испуганно переспросил Оливио, и аббатиса усмехнулась:

– Небось вас, голубчики, ваши наставники на покаяние не раз отправляли, а? Луиса всего лишь кается и исповедуется по монастырскому уставу, но, повторяю, отменить не могу. Завтра после заутрени только. Ну, чего стоите, идите за мной.

Келья аббатисы представляла собой довольно уютное помещение с отгороженной ширмами спаленкой, ковриками на полу, столом, заваленным бумагами, и диванчиком для посетителей. На столе среди прочего была и вещь совершенно неожиданная: на деревянной подставке стоял рог единорога, длинный, больше фута. Паладины с удивлением уставились на него: они-то тотчас почуяли, что рог настоящий. Такая редкость – рог единорога целиком!

Аббатиса уселась на свое кресло за столом, жестом указав паладинам на диванчик. Подождав, пока они сядут, она сказала:

– Не скрою, я вашим появлением расстроена, паладин Оливио. Равно как и тем, что вы – паладин, а стало быть, наследовать Каса ди Альбино не можете. Значит, Луисе придется покинуть наш монастырь, не принеся обетов, которые она уже почти согласилась принести… Девушка совершенно не готова к жизни в миру, среди множества соблазнов, и я очень сомневаюсь, что вы сможете ее от этих соблазнов оградить.

«Сейчас заведет о том, что надо бы Луису в монастыре оставить, мол, лучшее место», – подумал Робертино, и чтобы упредить эти тягомотные речи, сказал:

– Об этом не стоит беспокоиться. Моя матушка с радостью позаботится о сеньорите Луисе и подготовит ее к жизни в светском обществе. Полагаю, добродетель доньи Сальваро у вас сомнений не вызывает?

Аглая поморщилась:

– Ишь ты какой резкий, ну точно как твой папаша, недаром его имя получил. Нет, добродетель твоей матушки у меня сомнений не вызывает, хоть она и кольярка.

– В любом случае, преосвященная, решать будет сама Луиса, – Робертино незаметно пихнул локтем в бок Оливио, чтоб помолчал, потому как тот уже было раскрыл рот, чтобы возразить. – После того, как встретится с Оливио и прочтет письмо моего батюшки, ей лично адресованное.

И Робертино вынул из внутреннего кармана еще одно письмо, показал его настоятельнице издали и снова спрятал. Лицо настоятельницы сделалось невыносимо постным – так усиленно она постаралась сделать вид, будто ей совсем неинтересно, что там граф Сальваро в этом письме написал. Она покрутила в руках перо, поставила на подставку:

– Ясно. Стало быть, все откладывается до завтрашнего утра… Если Луиса решит покинуть монастырь – ее право. И хватит говорить сейчас об этом. Тем более что для вас, сеньоры паладины, есть работа.

– Работа? – переглянулись паладины, и Робертино сказал:

– Неужто крыса в подвале?

– Нет. Вы что думаете, ради такой мелочи я бы стала составлять запрос в Сальварскую канцелярию паладинского корпуса? – она взяла со стола исписанный листок и помахала им. – Нет, все серьезнее. И ваше появление как нельзя кстати. Между прочим, если справитесь, я отпишу подробный отчет с благодарностями в столичную канцелярию корпуса. С большими благодарностями, сеньоры паладины. Прямо скажу – с очень существенными, м-м-м, благодарностями.

– Гм… преосвященная, мы – младшие паладины, – счел нужным уточнить Робертино.

– Но ведь паладины же, – усмехнулась настоятельница. – Давайте ближе к делу, скоро трапеза, а потом обедня, мне будет уже недосуг вам всё разъяснять. Итак, проблемы у нас две. Первая – в подземельях монастыря завелась некая сущность. Нашим экзорцизмам не поддается, а мэтресса Хуана из Альбаррасина даже не смогла почуять эту сущность, пока не получила от нее пинка под зад. Ваша задача – эту сущность изловить и изгнать, ну или уничтожить, или что вы там обычно с такими тварями делаете.

– Хм, а сущность-то хоть существует? – с легким сарказмом спросил Робертино. – Или одни только россказни монахинь, хлебнувших лишку тайком от вас?

– Я сама слышала грохот и вой, которые эта тварь издает в подвалах, – сердито посмотрела на него Аглая. – И даже видела мельком. Да вы и сами, как ночь придет, всё прекрасно увидите и услышите. Я же говорю – работа в самый раз для вас, потому как экзорцизмы на это диво не действуют, а магичка ничего учуять толком не смогла. Явно какой-то фейри пролез.

– Понятно, – Робертино положил руки на колени и подался вперед. – А вторая проблема в чем заключается?

– А вторая проблема очень деликатная, – прищурилась Аглая. – И я бы хотела, чтобы о ней вы держали языки за зубами, по крайней мере не трепались об этом кому попало. В общем, у меня есть серьезные подозрения, что кто-то из сестер тайно практикует какую-то ересь. Я это чую, но определить, кто именно – не могу. Так что вам придется мне помочь их выловить.

– Это задача для опытных храмовников, – серьезно сказал Оливио. – А мы – младшие паладины. Нас даже еще толком не учили подобным вещам.

– А вы попробуйте. Мне очень, очень не хочется вызывать храмовников и инквизицию в мой монастырь. Да и вам оно ни к чему, ведь тогда отсюда никого не выпустят, пока не расследуют это дело. И Луиса в самом лучшем случае тут и останется сидеть, пока будет идти следствие, а в худшем – ее могут таскать на допросы… как и всех нас, – преосвященная Аглая передернула плечами. – Словом, лучше бы вам найти еретичек, тогда по крайней мере мы сдадим инквизиции только их, и монастырь под полную ревизию не попадет, храмовники и инквизиция с остальных только клятву под присягой возьмут. Сами понимаете: одно дело, если мы сами изловим отступниц, а другое – если вызовем инквизицию с храмовниками для этого. Ведь это будет означать, что мы не только допустили ересь в нашем монастыре, но и не сумели ее выявить!

Опасения настоятельницы были не пустыми. Если ей не удастся выявить, кто из монахинь или послушниц занимается еретическими практиками, ей придется вызывать храмовников с инквизицией, чтобы они этим занялись. И тогда монастырь и правда будет закрыт на все время следствия, а его репутация сильно пострадает, и паломники начнут обходить его стороной. А это большие убытки, да и население здешнее, хоть и по виду набожное, но до сих пор, спустя столько веков от Откровения Пяти, тайком чтит духов гор и оставляет им приношения. Еще не хватало, чтоб здесь вера пошатнулась.

– Хорошо, дорогая тетушка, мы попробуем вам помочь, – сказал Робертино. – Сначала займемся фейри в подземельях. Это, по крайней мере, проще. Но совсем с самого начала мы бы пообедали… и желательно так, чтобы нас особо никто не видел. Не сомневаюсь, что привратница и другие, кто нас видел, разнесут эту весть по всему монастырю, но все-таки хотелось бы, чтобы нас увидело как можно меньше народу, а то ваши еретички испугаются и затаятся, и тогда мы их точно не выследим.

– Они не мои, они свои собственные, – пробурчала Аглая и позвонила в колокольчик.

В келью вошла молодая монахиня и склонилась в простом поклоне:

– Слушаю, преосвященная.

– Привратницу немедля с ворот снять, в одиночную келью запереть, скажи ей, что я ей послушание назначаю, за болтливость излишнюю, потому ей предписывается два дня строгого молчания. А сестру-попечительницу и сестру-келаря ко мне. Сюда принести обед для моих гостей. И обустроить келью для покаяний… самолично туда матрасы принесешь, одеяла и прочее, что требуется, и еды какой-нибудь посытнее. Потом проведешь сеньоров паладинов туда так, чтоб никто не видел.

Монахиня оценивающим взглядом прошлась по двум паладинам:

– Не слишком ли молоды, матушка? Справятся ли?

– Если на то будет милость Девы. К тому же они по крайней мере уже здесь, и если Дева смилостивится – и запрос в канцелярию писать не надо будет, а только извещение… Понимаешь?

– Понимаю, преосвященная. Будет сделано все, что требуется, – поклонилась монахиня и вышла.

Вернулась она через пять минут с подносом, на котором исходили паром две миски с паэльей, громоздились лепешки, пупырчатые огурцы и два пучка салата, лежали два мокрых горячих полотенца для рук. И стоял кувшин, по запаху от которого Робертино сразу определил медовый горский напиток – из сваренных в соке с водой и медом яблок и шиповника. Монахиня придвинула к диванчику две табуретки и поставила на них поднос:

– Угощайтесь, сеньоры паладины, чем боги порадовали.

И опять ушла. Робертино, который уже с утра успел проголодаться как следует, тут же вытер руки, взял деревянную ложку и погрузил ее в дымящуюся паэлью:

– Благодарю, тетушка. А пока мы будем есть, все-таки расскажите подробно о ваших подозрениях насчет ереси.

Оливио молча взял ложку и лепешку, и занялся паэльей.

В келью зашли две пожилые монахини – попечительница и келарь. Склонились перед настоятельницей:

– Преосвященная…

Аглая махнула рукой:

– Надеюсь, вы понимаете, что о том, что в монастырь приехали паладины, болтать не следует?

– Конечно, – слегка обиделась попечительница. – Чай не дуры, знаем, зачем они приехали. Не беспокойтесь, я их осторожно провела через двор, под галереей у стены, а плащи они только у самой трапезной сняли, так что, смею думать, никто не разглядел.

Келарь добавила:

– Ну а на то время в трапезной, матушка, только мы с вами и были. Нет, думаю, никто не видел, кроме Лючии на воротах. Вот бы кому язык болтливый прищемить…

– Ее сейчас Хосефина на покаяние запрет, – Аглая махнула рукой. – А вы лучше, пока сеньоры паладины трапезничают, расскажите им про ересь, какая у нас тут творится.

Монахини разом вздохнули, переглянулись, и первой начала попечительница:

– Ну как сказать, сеньоры. Поначалу мы только почуяли, что что-то неладное происходит. Как бы сказать… ну как будто слегка смердит чем-то. Сначала думали – сточные трубы засорились, вызвали мастера из Альбаррасина, он долго лазил, смотрел – нет, говорит, все работает как полагается. А вонь как была, так и осталась. Такая… едва уловимая. И ее кроме посвященных никто не чует, мы уж тихонько прихожан расспрашивали – нет, не чуют.

Паладины разом ложки опустили, переглянулись. Оливио прикрыл глаза, входя в транс. Робертино, меньше его способный к различению движений сил на тонком плане, в транс входить не стал, а просто принюхался. Его паладинское чутье проявлялись больше в ощутительной сфере, и он часто чуял злую магию или что-то подобное просто как запахи, звуки, тепло или холод. Зато в практическом применении паладинских боевых умений и воздействий ему среди младших паладинов не было равных, и потягаться в этом с ним могли только тот же Оливио (потому что тоже девственник), Жоан (потому что отлично разбирался в магии, хоть магом и не был) и Бласко (потому что был сыном мага и от папаши унаследовал чуток способностей). Так что в вопросе чутья он больше Оливио доверял, чем собственным ощущениям.

– Действительно воняет, – сказал Робертино. – Я еще на входе уловил, да подумал на то, что коровник не чищен или что-то такое.

Оливио вышел из транса, вздохнул, покрутил ложку:

– А кроме запаха, что-то еще было?

Робертино искоса взглянул на него, ожидая, что тот скажет, что учуял, но Оливио замолчал и занялся едой. Робертино последовал его примеру, хотя паэлья показалась уже далеко не такой вкусной. Но поесть надо было, и поесть как следует, потому что, похоже, впереди тяжелая работа.

Келарь сказала:

– Да. Потом я заметила, что припасы пропадают. Не то чтоб мы тут следили за каждым куском хлеба, но у меня всегда все учтено и подсчитано, до последней унции масла. Так вот я и заметила, что масло начало пропадать. Оливковое, самое лучшее. И довольно помногу. А потом увидела, что у кур в птичнике хвосты повыдерганы.

Попечительница добавила:

– А в голубятне голуби начали исчезать. Мы их, конечно, не считаем, очень уж их много и они все белые, потому и не заметили… не заметили, пока сразу десять штук не исчезло. А потом… странное начало твориться уже в храме.

Паладины опять переглянулись, скребнули ложками по донышкам мисок, доели паэлью и взялись за лепешки с огурцами и салатом.

Келарь вздохнула:

– Во время моего ночного бдения, где-то после второго часа, вдруг откуда ни взялся – порыв ветра по храму, хотя дверь была закрыта и окна со ставнями тоже, в ту ночь погода была плохая… Погасли свечи везде, кроме алтаря и паникадила над ним. Я снова их зажгла и только тогда пошла проверить, не открыты ли где ставни – но все было закрыто… И когда вот это случилось, вонь как-то резко усилилась, только у алтаря ее и не было слышно, а когда я к двери подошла – засмердело знатно, но быстро исчезло, как будто кто ветры пустил неподалеку.

Дожевывая пучок салата, Робертино спросил:

– А свечи не пропадали? Прямо из храма?

Монахини переглянулись, и Аглая задумчиво сказала:

– Вот не могу сказать. Обычно по утрам, перед заутреней, причетница собирает огарки и складывает их в большой ящик в левом приделе. Потом оттуда их раздают прихожанам. Но огарки эти маленькие, не больше дюйма обычно.

Оливио хрустнул огурцом, но промолчал, хотя Робертино был уверен: тому есть что сказать. Сам он тоже имел кое-какие соображения, но решил уточнить:

– Значит, кто-то мог взять из храма свечи, еще не догоревшие до состояния огарка, и заменить на огарки из ящика. Причетницу вы расспрашивали? Не было ли случаев, когда она утром видела погасшие догоревшие свечи среди еще горящих? Сколько времени обычно горит свеча?

– Наши свечи хорошие, длинные и толстые, так что их хватает как раз от полуночной до заутрени, – сказала попечительница. – Но… как понимаете, сделать их совсем одинаковыми сложно. Так что какие-то могут догореть раньше других и без всякой подмены. Словом, да, подменить их могли, и мы вполне могли этого не заметить. Огарки же никто не считает.

– А что еще было?

– А больше ничего, кроме вот этой постоянной вони, которая меня уже извела, – сказала настоятельница. – Я уж и всех трижды собирала на общую молитву, думала, может, еретички как-то проявятся… но нет. Воняет по-прежнему, но я никак не могу понять, от кого. Может, это вообще с фейри в подземельях связано.

– Не думаю, – сказал Оливио. – Я не уверен, но мне кажется, это не ересь, или не совсем ересь, хотя тоже ничего хорошего. Это… магия крови.

Монахини уставились на него, а Хосефина недоверчиво спросила:

– Что? Но… мы уверены, что среди монахинь и послушниц нет никого с магическими способностями. Это же сразу видно!!! Любой посвященный Девы, хоть паладин, хоть монах, мага увидит издалека!

Робертино покачал головой:

– Обычного, классического – да. Ну, некроманта тоже. Но магия крови – это совсем другое. В том ее и опасность, что практиковать ее может кто угодно, для этого не надо быть прирожденным магом… кстати, а зловредный фейри в подземельях когда появился? До того, как вы почуяли вонь, или уже после? Если до, то кто-то мог попытаться его выгнать с помощью кровавой магии. Как это делали древние. Известно ведь, что магия крови – это единственный вид магии, который может действовать на фейри. Это или наши паладинские умения, даруемые нам Девой.

– Нет, вонять стало задолго до грохота в подземельях, это точно, – уверенно сказала Аглая. – Хотя, конечно, это ничего не значит, фейри мог начать грохотать не сразу. И в любом случае, еретичку это не оправдывает. Так что, паладины? Вы этот вопрос решить сможете?

– Постараемся, – ответил Оливио. – Но все-таки… вы запрос не выкидывайте пока. Может быть, придется вызывать храмовников.

Аглая скорчила страшно кислую мину, но кивнула:

– Я понимаю и не буду требовать от вас прыгнуть выше головы. Однако все же очень прошу – попытайтесь.

Хосефина провела паладинов темными коридорами вниз, в подземелья. Открыла им одну из келий, где неожиданно оказалось тепло от растопленного камина, светло от трех небольших светошариков, стояли две лавки, застеленные соломенными матрасами и шерстяными одеялами, столик с хлебом, сыром, колбасой и двумя кувшинами с медовым напитком, и даже был умывальник, наполненный водой, и за ширмой в углу – сортирная дыра, прикрытая деревянной крышкой.

– Вот вам ключи от всех помещений в подземелье, – монахиня вручила им кольцо с десятком ключей. – В этой части подземелий кладовок с припасами нет, только кельи для покаяний и разные старые камеры. Когда-то тут была крепость, и с той поры осталось много всякого. Оружие до сих пор есть, какие-то железки военные. Нам оно без надобности, так что как лежало с тех времен, так и лежит. Не представляю, как мог тут завестись фейри, среди хладного железа, но эта дрянь именно здесь чаще всего и грохочет. Если изведете эту гадость – лично я буду вам очень благодарна, – Хосефина сложила руки в молитвенном жесте, поклонилась и вышла.

Паладины оглядели келью, и Оливио сказал:

– Ничего себе у них тут кельи для покаяний. Да это прямо гостиница по сравнению с нашим карцером.

– Это точно, – Робертино пощупал соломенный матрас на одной из лавок. – Хорошо здесь живут и каются, в этом монастыре… Покаялись бы разок в нашем карцере, хе.

Оливио усмехнулся:

– А ты что, с карцером не понаслышке знаком? Вот уж не верю. Да ты такой правильный, вечно тебя в пример всем ставят…

– Да было дело, – смутился Робертино, садясь на лавку. – Я еще кадетом был. Кавалли как-то меня на ночь в карцер посадил… над своим поведением подумать.

– Ух ты, а за что?

– За то, что вместе с парочкой студентов спер у преподавательницы травоведения, мэтрессы Пепперини, мантию и шляпу, и на чучело кикиморы нацепил в университетской кунсткамере. Студентов отправили прозекторскую мыть, а на меня профессорка Кавалли нажаловалась.

Он замолчал и задумался. Оливио тоже молча заходил по келье туда-сюда, потом через несколько минут сказал:

– Вот это вляпались, а, Робертино?

– Не то слово, – отозвался приятель. – С другой стороны, Аглаю ведь тоже понять можно. Представляешь, что будет, если сюда нагрянут храмовники с инквизицией? Нам-то, конечно, по большому счету все равно, лишь бы Луису отсюда забрать до того, как это случится. Но мне совесть теперь не позволит хотя бы не попытаться.

– Да уж точно. – Оливио упал на лавку, закинул руки за голову. – Кого сначала ловить будем – фейри или магов крови?

– А ты уверен, что это маги крови, а не еретики?

– Не знаю, но очень похоже. Помнишь, как-то мэтр Иглесио при нас кое-что такое колдовал, специально, чтоб мы знали, как оно выглядит?

Робертино кивнул. Маг Иглесио, один из профессоров мажеской академии, часто приходил в корпус учить младших паладинов распознавать всяческую темную магию и тренировать их в противодействии ей. Магию крови он тоже показывал – он был один из немногих в Фарталье, кто имел официальное разрешение практиковать запретные искусства, и считался лучшим специалистом по этому вопросу. И был при этом еще и посвященным Судии. Серьезный, в общем, человек.

– Да, похоже. И он же тогда говорил, что магия крови бесследно не проходит для того, кто ее практикует, и поэтому от нее к ереси один шаг. Он-то колдовал со своей кровью, это Церковь еще разрешает в некоторых особенных случаях. Но большинство, кто этим балуется, так рисковать не хотят, потому и приносят кровавые жертвы. А это уже очень здорово напоминает древние языческие практики, от которых магия крови и происходит.

– Вот, – Оливио поднял вверх палец. – Как только я услышал, что пропали голуби, так и подумал, что это оно. Поначалу тут кто-то, видимо, по мелочи магичил – масло, перья, свечи, капелька-другая своей крови. Или… или вообще менструальная кровь, – тут он покраснел. – Кстати, вот этот вариант я бы не исключал. Потому что исколотые пальцы или резаные ранки у кого-нибудь из монахинь бы обязательно заметили. А тут… и крови много, и никто не заподозрит… Видимо, кто-то поначалу именно так и колдовал, но потом понадобилось больше силы, или чаще колдовать… и перешли на голубей.

Робертино поморщился:

– Если ты прав, тогда это не просто магия крови, а уже самая настоящая ересь. Это же монастырь Девы! А в древности такие ритуалы, с менструальной кровью девственниц, проводили в культе Ашадар. И культ этот, между прочим, в Алевенде до сих пор процветает, хоть они и говорят, что служат Деве, но на деле-то ересь как она есть... Значит, тут завелись ашадарки. Да-а, не повезло тетушке Аглае… знаешь, я ее всегда терпеть не мог, но помочь надо. По возможности без привлечения храмовников и тем более инквизиции.

– Согласен… Но сначала выясним, что там за фейри. Так что предлагаю прямо сейчас и начать.

Паладины прикрыли свою келью и вышли в большой зал подземелья. Сводчатые потолки и ряды колонн терялись во мраке. Было здесь прохладно, но не сыро, а наоборот, довольно сухо. И ни одной живой души.

Робертино вошел в транс и прислушался к движению сил. Магическая жила тут была – не такая мощная, как в Кастель Сальваро, но паладины могли из нее зачерпнуть. Что он тут же и сделал, а Оливио последовал его примеру.

– Уф, тяжко-то как, – сказал он. – Как маги эту ману в себе постоянно таскают? Вот каждый раз ощущение, словно у меня под завязку полный пузырь…

Он медленно поднял руки и начал выпускать ману призрачным туманом.

Робертино кивнул, начал делать то же самое:

– Ага. Ну, на то они и маги, у них эта способность врожденная. Бласко говорит, что он сам постоянно держит немного без всяких неприятных ощущений, а вот если взять больше, то ему тоже тяжело. Но его «немного» – это половина того, сколько я вообще могу удерживать.

– Так у него папаша с мамашей – потомственные маги, даже странно, что Бласко в маги не подался, – Оливио выпустил ману, вдохнул поглубже и зачерпнул новую порцию. Подземелье было большим, куда больше кастельсальварского винного погреба.

– Для полноценного мага у него способностей не хватает, так что и вышло ни туда, ни сюда. Вот он и решил, что лучше стать очень хорошим паладином, чем плохоньким магом,– Робертино снова зачерпнул маны.

Приятель хихикнул:

­ – По-моему, это забавно: когда папа – маг, а сын – паладин. Интересно, как Жоан с братцем уживаются.

– Как я понял, отлично, – усмехнулся Робертино. – Цапаются, конечно, но по-братски. Интересно, как там у них дела…

– Думаю, что они уже домой едут, – Оливио взял третью порцию маны. Пот выступил у него на висках, а руки уже начали дрожать. А между тем подземелье и наполовину не охвачено. – Вернемся из отпуска, еще наслушаемся его рассказов. Во всех цветистых подробностях.

– Это точно. Ну, нам тоже будет что рассказать… если справимся, – Робертино утер пот со лба и снова потянул ману. – Вот, думаю, еще по одному разу – и достаточно. Потом, если что, в другой части подземелья снова подсветим… и я бы сейчас подкрепился.

Оливио только кивнул.

Выпустив пятую порцию маны в виде призрачного тумана, паладины вернулись в свою келью, быстро съели по паре лепешек и куску колбасы, и отправились на дело.

Мана почти полностью рассеялась по подземелью, но зато проявила все магические и прочие следы, что от нее и требовалось.

Зал оказался чист, ничего и никого. И два боковых коридора, ведущие в лабиринт монастырских подземелий, тоже. А вот третий коридор прямо горел алыми следами магии крови и синими отпечатками присутствия фейри. Паладины двинулись туда, вглядываясь в эти следы и гадая, что бы это могло быть.

– Странно как-то. Крупные следы такие, прямо человеческие. И в башмаках явно. Неужто сюда какой-то сид шляется? – удивлялся Оливио.

– В монастырь? Почему бы и нет, – пожал плечами Робертино. – Эти сиды очень любят соблазнять девственниц… и девственников.

Тут он поежился:

– Вот зараза. Вспомнил об этом – и как-то неуютно так стало. Альберто однажды рассказывал – его пытались соблазнить сиды, еле устоял. Так то Альберто, у него выдержка алмазной твердости.

Он снова поежился и добавил задумчиво:

– Манзони как-то на вопрос, что он делал бы в такой ситуации, сказал, помню – «трахал бы первым». Шутил, наверное…

Оливио хихикнул:

– А вот и нет. По крайней мере не совсем. Манзони же сам сид на четверть. И посвященный Матери, а не Девы. Ему даже из-за этого некоторое послабление в обетах сама понтифиса дала, правда, наложила другие, лично для него. Думаешь, он просто так вина ни капли не пьет, три раза в неделю молитвенные бдения проводит и дважды в неделю на исповедь ходит? Его рецепт не для нас. Мне Кавалли сказал, что сиду надо зеркало показать. Клинок меча тоже сгодится – не сработает как зеркало, так можно будет сразу врезать.

И он положил руку на рукоять. Робертино последовал его примеру.

– Что делать будем? – Оливио снова пригляделся к следам. – Следы свеженькие, сегодняшние. Преосвященная сказала, что фейри обычно ночью бесится. А до ночи еще далековато, и я бы ночью больше магами крови занялся. Любят они это время…

– А давай попробуем выманить, – Робертино присел, потрогал след. Синие отпечатки ощутимо холодили пальцы, словно он трогал лед голой рукой. – Если не сможем сразу его утихомирить, хоть посмотрим, что оно вообще такое.

Он вынул меч и острием процарапал на полу знак призыва, прямо там, где был след. Паладины спрятались за контрфорс и затаились. Однако коридор был пуст, и не ощущалось никакого движения сил.

– Вот теперь я еще больше опасаюсь, что это сид. Или альв. Одно другого не лучше, – погрустнел Робертино. Оливио решительно выступил из-за контрфорса, огляделся по сторонам, взялся за гульфик и сказал:

– Ну тогда применим способ, о котором Джулиани говорил. Тем более что после этого здешнего компота есть необходимость… Ты отвернись, пожалуйста.

Робертино просьбу выполнил, отвернулся к стене. Услышал, как Оливио шуршит одеждой, а потом журчит струйкой, щедро поливая следы фейри. Стеснительность Оливио была известна всем паладинам, и обычно товарищи в казарменном сортире просьбу отвернуться выполняли, хоть и подсмеивались над его чрезмерной скромностью. Только Робертино знал, что за этой стеснительностью кроется память о пережитых его другом в гардемаринской школе жестоких и регулярных изнасилованиях – больше ни с кем Оливио своим прошлым не делился.

Застегнувшись, Оливио быстро спрятался за контрфорс и прошептал:

– Вроде бы такое оскорбление ни один фейри не стерпит, сейчас явится.

И действительно, очень быстро в глубине коридора послышался кошмарный грохот, как будто кто-то разгрузил фуру металлического лома. Паладины увидели синее сияние, быстро приближающееся, и вынули мечи.

Из темноты на них выскочило нечто в полном рыцарском доспехе эпохи короля Амадео Справедливого, охваченное синим светом, с пылающими глазницами шлема. Нечто добежало до места «оскорбления», страшно и гулко завыло, развернулось и увидело паладинов. Мгновение оно решало, кого атаковать первым, и выбрало Оливио. Подняло огромный двуручный меч и замахнулось. Паладин поднырнул под удар, выскочил с левой стороны и сам размахнулся мечом, а Робертино в этот момент призвал круг света.

В коридоре полыхнуло белым, существо в доспехе страшно завизжало, однако никуда не делось, более того, оно, похоже, очень разозлилось, и развернулось к Робертино. Паладин даже меч вынимать не стал, просто юркнул в сторону и крикнул:

– Бежим!!!

И паладины рванули назад, в большой зал. Существо побежало за ними не сразу, какое-то время оно крутилось на месте, размахивая своим здоровенным мечом. Все-таки, похоже, круг света на него как-то подействовал.

Робертино влетел в зал, за ним Оливио. Оглянувшись, Робертино выбрал один из боковых коридоров и побежал туда, на ходу вынимая кольцо с ключами. Отпер одну из дверей (подошел второй по счету ключ) и забежал в огромную кладовку, Оливио влетел следом, и запер дверь за собой на засов, хватанул маны и нарисовал запирающий знак.

– Что это было вообще? – тяжело дыша (не столько от пробежки, сколько от впечатления), спросил он.

– А черт его знает, – Робертино достал из кармана маленький светошарик и потер его. В кладовке разгорелся тусклый свет. – Я не понял. Но явно не сид и не альв.

– Почему ты так думаешь? – Оливио на всякий случай начал пальцем выписывать на двери первые строки пятого псалма Деве. – По росту и силе – вполне может быть и сид.

– Холодное железо, – Робертино оглядел кладовку.

Это был один из тех складов, о которых говорила Хосефина: камера, набитая старинным оружием и доспехами. Паладин подошел к стойке с оружием и стал ее рассматривать, размышляя вслух:

– Сиды, альвы, тилвит-теги и прочие высшие фейри не могут прикоснуться к стали без вреда для себя. Чтобы иметь возможность работать с металлом, они похищают людей или плодят полукровок, которых потом заманивают в мир фейри. Но полукровка не владеет всей сидской магией, тем более если на нем железный доспех. А там фейской магией несло так, что у меня аж волосы встали бы дыбом, если б не были завязаны в хвост.

– Тогда что это, мать его подери, и почему круг света его не вырубил? – Оливио прислушивался к происходящему за дверью. Грохот и вой приближались.

Робертино выбрал на стойке здоровенный топор с шипом, клевцом и бородкой, покрутил в руках. Поднял голову и на его лице отразилось прозрение:

– И как я сразу не понял… На нем же был храмовничий доспех! И я знаю только один вид фейри, которые плевать хотели и на хладное железо, и на наши мистические умения. Ну, сам сложи два и два.

Оливио аж плюнул:

– Кобольд, черти б его взяли. Но откуда?! В Кесталье разве хоть когда жили гномы?

Он тоже подошел к стойке и взял большой молот-клевец.

– Жили. Но очень давно, они ушли отсюда еще до того, как здесь люди поселились, – Робертино поудобнее перехватил топор и подошел к двери, отодвинул засов. Оливио, закинув молот на плечо, тоже подбежал к двери. Грохот приближался.

– Может, он спал тут себе спокойно веками, пока в монастыре не начали колдовать с кровью, – Робертино приложил ладонь к груди и закрыл глаза, читая короткую молитву. Оливио последовал его примеру, а затем паладины выскочили в коридор, навстречу кобольду в доспехах.

Кобольды, хоть и происходили из мира фейри, всегда стояли особняком. Во-первых, потому, что практически никогда не водились с другими фейри, во-вторых, потому, что всегда держались пещер и подземелий, где жили гномы. Это были, так сказать, особые фейри, гномские, и обычно людям не досаждали. Если они появлялись в людских поселениях, то обычно для того, чтобы их выгнать, люди обращались к гномам, а не к паладинам. Гномы очень быстро утихомиривали кобольдов, загоняя их в особые, специально для этого созданные кувшины со штырьками, а потом вставляли эти кувшины в свои машины, вынуждая вредных фейри работать на благо гномов.

Но если гномов позвать не было возможности, то обращались к паладинам. У паладинов были свои методы бороться с кобольдами. Поскольку кобольду, как раку-отшельнику, непременно нужна была оболочка, изгнать его можно было, особым способом разрушив эту оболочку. Конечно, с подобной задачей мог справиться и обычный человек, но не всегда, ведь кобольды были сильны и к тому же владели магией.

– Первым делом лупи по ногам! – только и успел крикнуть Робертино, как на них выбежал кобольд в доспехе. Робертино размахнулся топором и ударил в сочленение доспехов на правой ноге кобольда. Оливио, уклоняясь от жуткого меча, всадил острие клевца в его левую ногу, повернул и потянул на себя. Из прорехи вырвалось синее свечение.

Робертино разворотил часть доспеха, и кобольд захромал. Воодушевленные паладины переключились на руки кобольда.

Махать здоровенными молотом и топором было нелегко, и паладины только порадовались, что наставники их безжалостно гоняли, заставляя в том числе и бить молотами по колодам и мешкам с пенькой.

Кобольд яростно сопротивлялся, страшно визжал и грохотал, выплескивал на паладинов магические удары, но пока что защита работала, и Оливио с Робертино вовсю лупили по доспеху топором и молотом, не заморачиваясь на заклятия, валившиеся на них, как каштаны по осени. А двуручником махать кобольду в этом коридоре оказалось несподручно: здесь были низкие потолочные своды с арками и колоннами-контрфорсами, выступающими на целый фут. Не то что в широком центральном коридоре, где на них кобольд и выбежал – потому-то Робертино именно сюда и помчался, когда стало понятно, что прямо на месте встречи еще и от меча надо уворачиваться. Так что здесь паладины могли сосредоточиться на разламывании доспехов, не обращая особого внимания на здоровенный страшный двуручник.

Вскоре им удалось расковырять крепления лат кобольда на руках, и двуручник вывалился на пол, а после него в глубину коридора улетели и остатки латных перчаток. Из дыр заструилось синее сияние, и кобольд сменил тактику. Теперь он пытался прижать паладинов к стене и задавить. Но коридор был достаточно широк, чтобы паладины могли с успехом уворачиваться, так что у кобольда получалось плохо. Другое дело, что оба паладина уже начали уставать, а ноги доспеха все никак не удавалось разломать. Наконец, Робертино удалось особенно сильным ударом раскроить поножи и обрубить одну ногу. Кобольд завалился на бок, чем Оливио и воспользовался, всадив клевец в его бедро и, поднатужившись, рванул. Клюв молота со скрежетом выдернул кусок металла, и паладин, перевернув молот, саданул по латам тупой стороной, сплющивая их. Полетели искры, кобольд завыл еще противнее, хотя до того казалось, что противнее просто некуда.

Робертино рубанул по остатку правой руки доспеха и наконец отделил ее от тулова. Тулово, закованное в самые толстые латы, закрутилось на месте, грохоча и воя. Не в силах больше терпеть этот кошмарный вой, Оливио тупой стороной клевца врезал по забралу шлема, проминая его внутрь:

– Заткнись же ты наконец!

– Пока мы его не расковыряем окончательно, он не заткнется, – тяжело дыша, сказал Робертино. – Или пока не утихомирим. А ну, лупи его, я сейчас!

И паладин, всадив в панцирь топор и оставив там, метнулся обратно на оружейный склад. Оливио долбанул молотом по панцирю, потом замахнулся еще раз, перевернув молот острием вниз, и пригвоздил плечо к полу. Тут вернулся Робертино с гномским панцерштекером, размахнулся, держа его за рукоять обеими руками, и всадил в панцирь, вкладывая в удар всю свою силу, причем не только физическую.

Еще пока он держал его над головой, панцерштекер начал разгораться, будто его сунули в горн, а когда Робертино опустил его, пробивая панцирь, то четырехгранный клинок вовсю полыхал белым, словно раскаленный металл. Из дыры в панцире вырвалась синяя вспышка, и Робертино отбросило назад, он упал на задницу и проехался по полу, а кобольд дико взвизгнул, дернулся, а затем тоненько заскулил. Синее свечение начало гаснуть, а скулеж – затихать. И через полминуты на полу валялась только куча раскуроченного металла. Оливио вытер пот со лба:

– Вроде бы ты его прибил.

– Мы прибили, – поправил его Робертино, вставая и потирая отбитую задницу. – Ну, полагаю, к крысе в подвале мы можем добавить кобольда. Лишь бы тетушка Аглая не забыла отписать это в своем письме с благодарностями, а то, чего доброго, Кавалли и Манзони нам еще не поверят, что мы кобольда в доспехе уделали.

Он подошел к обломкам, попинал их ногой. Оливио глубоко вдохнул, призвал круг света на себя, Робертино и весь этот кусок коридора. После того, как схлынул белый свет, стало как-то даже легче дышать. Оливио поднял молот:

– Вроде бы все его заклятия смыло. Как думаешь?

– Само собой. Ты молодец. У меня уже сил ни на что не оставалось, – Робертино выдернул из остатков доспехов панцерштекер и топор, поплелся в кладовку и пристроил их обратно на стойку, с которой снял. Оливио туда же отнес молот, а потом они вернулись к куче обломков:

– Слушай, как думаешь – оставить их тут, или все сгрести в кладовку? – задумался Оливио. Робертино только рукой махнул:

– Пусть валяются. Если что, хоть будет что показать тетушке Аглае. Пойдем лучше отдохнем, нам еще ночью магов крови ловить…

– А следы к тому времени не погаснут? – Оливио и сам не хотел сейчас ничего, кроме как упасть на лавку, накрыться одеялом и проспать хотя бы два-три часа.

– Не знаю. Вот и проверим, – Робертино запер оружейную комнату и поплелся через большой зал к отведенной им келье. Оливио пошел за ним. Ему стало холодно: сильно вспотел во время битвы с кобольдом, мундир аж промок на спине.

В келье они скинули мундиры и рубашки, и развесили их у камина, потом сняли сапоги и завалились на матрасы. Робертино нагреб на себя все одеяла, какие на его лавке валялись:

– Дева, благослови сестру Хосефину за то, что она принесла нам по четыре одеяла!!!

Оливио тоже закутался с головой:

– Ох я и устал. Да мы на плацу так не вкалывали, как с этим кобольдом!!! Не проспать бы теперь…

– Не проспим, – зевнул Робертино. – К вечерне тут такой трезвон будет, что мы даже в подземельях услышим. Мы к обедне-то не слышали только из-за кобольда. Но теперь-то кобольда, хе, нет…

И он заснул, даже помолиться не успел. Оливио попытался возблагодарить Деву за помощь, но и сам заснул, едва голова подушки коснулась.

Проснулись они, как и говорил Робертино, от глубокого, пронизывающего колокольного звона, от которого, казалось, гудел весь монастырь сверху донизу. Высунув голову из-под одеял, Оливио с полминуты слушал звон и обдумывал странный сон, приснившийся ему. Робертино тоже проснулся, потягивался, ворочаясь.

– Я вдруг подумал… – сказал Оливио, когда звон затих. – Я вдруг с ужасом подумал: а что если Луиса… в этом замешана?

– Лучше не думай, – серьезно сказал Робертино, вылез наконец из-под одеял и, поеживаясь, подошел к камину, поворошил тлеющие угли и подкинул пару поленьев. Пощупал рубашку, удовлетворенно хмыкнул и надел ее.

Оливио тоже выполз из-под одеял и начал одеваться. Застегивая мундир, сказал:

– Мне сон странный приснился. Как будто я по монастырю брожу, а меня никто не видит. И я захожу в кельи свободно, даже если там закрыта дверь. Все вижу, все слышу…

Тоже надевая мундир, Робертино внимательно глянул на него, но ничего не сказал. Оливио продолжал:

– И захожу в какую-то из келий, похоже, что внизу, на первом этаже… над обрывом каким-то. Там две молодые женщины, и они совсем голые. Хотя окно открыто, и холодный ветер задувает в келью. Лиц их я не вижу, они закрыты волосами. Одна беленькая и светлокожая, вторая смуглая и черноволосая. Сколько им лет – не могу сказать, но не слишком юные. Они углем чертят на полу круг, рисуют там руны… а потом начинают в этом круге… м-м-м… ублажать друг друга, – тут Оливио покраснел. – Я понимаю, что в нашем возрасте и при нашем воздержании и не такое может присниться, но мне этот сон показался… странным. Если ты понимаешь, о чем я.

Робертино кивнул:

– Понимаю. А ты не помнишь, какие именно руны они рисовали?

– Нет. То есть я не уверен. Одна вроде была Теват. Вторая… Кажется, Изиф. Третью не помню совсем, четвертая – Дис. И пятую тоже не помню.

Оливио подошел к столу, взял кусок лепешки и задумчиво впился в нее зубами. Робертино сказал:

– Две остальные – Самир и Моан. Мне тоже приснился этот сон, Оливио. Ты понимаешь, что это означает?

Паладин чуть лепешку не выронил:

– На нас пытались воздействовать магией крови?

Робертино кивнул, сложил руки в молитвенном жесте и опустился на колени, поднял голову к потолку и медленно, с чувством начал читать молитву Деве. Оливио быстро положил лепешку на стол, опустился на колени, вынул из-за воротника амулет Девы, приложил ко лбу и начал молиться вслед за Робертино.

Молились они долго, не меньше четверти часа, пока наконец не почувствовали присутствие той особенной силы, какую дает Дева своим посвященным. Встав, Оливио спрятал кулон за воротник, заложил руки за спину и принялся ходить по келье. Робертино взял со стола кусок лепешки и налил себе из кувшина. Молча стал жевать. Оливио сказал:

– Значит, нас попытались зачаровать, но милостью Девы не вышло. Значит, здешние магички крови знают, что в монастыре – паладины. И знают, зачем.

– Не обязательно, – покачал головой Робертино. – Они могут не догадываться, что настоятельница подозревает кого-то в ереси. В конце концов, кобольда слышали все, многие видели – нас вполне могли вызвать сюда из-за него. А еретички просто могли испугаться, что мы заодно и их вычислим. И решили попробовать нас заколдовать. Судя по рунам… насколько я вообще понимаю в этом – это была попытка воздействовать на разум. Заставить нас сделать что-то… Учитывая, какой сон нам показали, то могу смело утверждать, что нас пытались соблазнить. Думаю, ни рун, ни круга мы не должны были увидеть. Даже, подозреваю, ритуального совокупления тоже. На месте одной из еретичек во сне должен был быть паладин.

– И если бы мы столкнулись с кем-то из них вживую, у нас должно было бы возникнуть неодолимое желание, – кивнул Оливио, подошел к столу и тоже начал жевать. Несмотря ни на что, есть хотелось безумно. – Жаль, что я так и не смог разглядеть их лица.

– Думаю, когда мы на них посмотрим вживую, то узнаем, – Робертино, кривясь, дожевал. – А еще я подозреваю, что нам сон и не хотели показать, просто проводили ритуал… скорее всего, мы и увидели-то ритуал только благодаря тому, что заснули в неурочное время. Кто знает, если бы мы не спали, сумели бы мы распознать направленное на нас колдовство такого рода?

Он закрыл крышкой поднос, налил воды из кувшина и прополоскал рот, пошел и сплюнул в сортирную дыру:

– Тьфу, от этого сна даже во рту какой-то гадостный привкус. Все-таки прав Теодоро: никогда нельзя расслабляться. Хорошо, что мы даже в отпуске уставу следуем.

– Это точно. Но знаешь, вот прямо сейчас у нас есть хорошая возможность таки вычислить еретичек. Ведь сейчас вечерня, все должны быть в храме, даже те, кто отбывает покаяние. А значит, нам никто не помешает найти ту самую келью.

Робертино задумался:

– Хм, ты прав. За окном был обрыв, говоришь… Этого-то я как раз не разглядел… Насколько я помню, как построен здешний монастырь, это должна быть восточная сторона. Мы сейчас прямо под храмом, а следы магии крови были в среднем из коридоров. Он, по-моему, как раз и ведет на восточную сторону. Так что идем.

Следы, подсвеченные маной, до сих пор не погасли. Синий след кобольда стал совсем тусклым, а вот алые пятна магии крови наоборот, стали ярче. Паладины не разбирались еще в том, следами каких именно заклятий были эти пятна, но сейчас им это было и не нужно. Главное – определить, куда ведут эти следы, их источник.

Пройдя коридором почти до самого его конца, они в одной из открытых боковых камер наткнулись на особенно яркое пятно. Оливио осторожно потрогал его, поморщился:

– Жжется. Похоже, кто-то колдовал прямо здесь. И не так давно, – он вошел в транс и застыл. Робертино потянул ману – на всякий случай.

– Фу-у, – выдохнул Оливио, выходя из транса. – Да-а… Несчастных голубей зарезали тут, уж не знаю, ради какого заклятия… Интересно, почему выбрали именно это место… и как они сюда ходили, не вызывая подозрений?

Вместо ответа Робертино поднял руку и сбросил ману в верхний левый угол свода. Мана растеклась по каменному потолку и растаяла. Осталась только тонкая линия, обрисовывающая несколько крупных камней.

– Ух ты. А как ты догадался? – с восхищением посмотрел на него Оливио. Робертино снова потянул немножко маны и сказал:

– А ты стань сюда, на мое место. Чувствуешь?

Оливио кивнул, ощутив, как по шее потянуло холодком.

– В Кастель Сальваро таких потайных ходов полно, вот я и подумал, что не может же быть, чтоб здесь, в монастыре Кантабьехо, таком же старом, как и наш замок, не было того же самого. Вот и стал искать, не сквозит ли. Ну и еще вспомнил книгу по старой архитектуре, у нас в библиотеке есть такая, того самого зодчего, который Кастель Сальваро строил. Там было подробно расписано, где лучше всего потайные ходы устраивать.

Оливио подошел ближе, разглядывая контуры тайного хода под потолком:

– Если он это в книге расписал, то в чем же тогда тайна?

– А это книга тех времен, когда еще они рукописные были. Она в одном экземпляре сделана и всегда в нашей библиотеке хранилась, – усмехнулся Робертино. – Отец все думает, не перевести ли ее на фартальский и не напечатать ли. Представляешь, сколько старых секретов в своих замках пооткрывают тогда наследники многих знатных фамилий?

– Да уж… Ладно, это любопытно, но давай подумаем, как туда попасть… Как-то же еретички спускались сюда.

– Да просто. Открывали ход из своей кельи, спускали веревочную лестницу, – пожал плечами Робертино. – Ничего сложного. Вот что, давай-ка я тебя подсажу. Посмотрим, дотянешься ли ты до этого люка.

Он присел, и Оливио взобрался ему на спину, встал на плечи. Робертино выпрямился:

– Ну ты и тяжелый… Полторы сотни фунтов, не меньше!

Оливио, ощупывая люк, сказал на это:

– А если б на моем месте был Жоан?

– Тогда это он бы меня подсаживал, – морщась, ответил Робертино. – Попробуй нажать на люк и сдвинуть в сторону. Вправо… или влево.

Оливио нажал, и камень послушно и бесшумно отъехал в сторону, открывая темную нору. Паладин вынул из кармана светошарик и посветил внутрь:

– Похоже, мы нашли нужную келью. Там сверху циновка лежит. И вроде бы никого нет, я по крайней мере не чую ничего.

– Отлично, тогда лезь, найди там что-нибудь подходящее и спусти мне.

– А может, подкараулим их тут, в подземелье? – засомневался Оливио. – Как-то мне страшновато прямо в логово к еретичкам-ашадаркам лезть. Особенно после сна этого стремного…

– А если они из осторожности не полезут сюда? Мы их тут до посинения караулить будем? – возразил Робертино. – Лезь давай. Вдвоем как-нибудь справимся… я надеюсь.

Оливио вздохнул и полез в люк. Когда его ноги исчезли с Робертиновых плеч, паладин с облегчением выдохнул, размялся. Тут сверху снова появился свет, и упала веревочная лестница. Робертино ее подергал, и быстро залез в люк.

Келья была почти такой, какая ему приснилась: небольшая, с двумя окошками, сейчас плотно закрытыми ставнями. У стены стояла дощатая кровать, покрытая соломенным матрасом и шерстяными одеялами, у другой стены – камин, в котором еле теплились угли, уже подернутые пеплом. На полу лежали грубые циновки, сплетенные из пеньки и лоскутов, и обычно они, по-видимому, покрывали весь пол, но сейчас были сдвинуты к стене. В углу у стены стояла крышка люка, сколоченная из точно таких же толстых досок, какие покрывали пол. Доски были очень старыми, но хорошо обработанными, потому даже не потрухлявели за столько веков. Веревочная лестница крепилась к двум скобам в верхней части лаза. Робертино свернул ее и сунул за скобу, задвинул крышку люка.

– Ну здесь и смердит, – потянул он носом. – Даже в транс входить не надо, чтоб почуять…

Оливио осторожно обошел середину комнаты, светя светошариком под ноги. Еретички уже успели затереть следы колдовства, так что доски пола на первый взгляд казались чистыми. Но когда Оливио зачерпнул немного маны и медленно выпустил ее на пол, линии круга и рун засветились красным светом.

– Как я и говорил, – удовлетворенно сказал Робертино. – Теват, Изиф, Самир, Дис, Моан. Вместе получается – Тейсадим. По-сидски – «Подчиняйся». Наверняка в них вложено какое-то довольно развернутое заклинание, с использованием всех сочетаний этих рун, но нам не разобраться.

– Да и не надо, это уже инквизиция разберется, когда еретичек допрашивать будет, – вздохнул Оливио. – Я вот о чем подумал. Ну вот мы нашли эту келью. Двух еретичек сейчас застукаем. А что если их здесь больше двух?

– Хм… знаешь, сомневаюсь, что их здесь много, иначе б тетушка Аглая уже давно хоть кого-нибудь вычислила. Ты себе не представляешь, какая она дотошная. И она сама когда-то в юности инквизиторкой была… Ты думаешь, она просто так, что ли, Хосефине, попечительнице и келарю доверяет? Да она их наверняка по сто раз проверила-перепроверила и убедилась, что это не они. И решилась писать запрос в канцелярию корпуса только потому, что отчаялась уже самостоятельно справиться. В монастыре не так и много монахинь. Может быть, она уже всех раза по два как минимум проверила, только ашадарки хорошо маскируются. И лишь наше появление заставило их забыть об осторожности, потому что они испугались.

– Согласен, – Оливио присел, достал нож и начал чертить поверх колдовских рун очищающие знаки. – Но как они о нас узнали? Если, по-твоему, Хосефина, келарь и попечительница проверены?

– Да мало ли, – пожал плечами Робертино, разматывая с левого запястья четки. – С момента, как мы въехали в монастырский двор, и до момента, когда Аглая велела привратницу запереть для покаяния, прошло не меньше получаса. За это время привратница вполне могла кому-нибудь проговориться, все расписать и нас по именам назвать всем, кто захотел поинтересоваться. Недаром они так опасались ее длинного языка… О, слышишь, звонят к окончанию вечерни. Ну, готовимся.

Он погасил светошарик, ушел в угол, стараясь полностью оказаться в тени, даже когда откроется дверь, и начал перебирать четки, молясь про себя. Оливио свои четки носил на поясе, захлестнутые петлей, и не стал снимать, прямо так и перебирал.

Прошло четверть часа, прежде чем за дверью почуялось движение.

Потом дверь отворилась, и в келью вошли две монахини в бело-красных хламидах. У одной из-под платка спускались на плечи черные косы, у другой – светлые. В келье было темно, но оба паладина отлично их видели, потому что смотрели, конечно же, не только простым взглядом.

Монахини замерли, почуяв повреждение своего магического круга. Одна из них, черноволосая, быстро вошла на середину кельи, отбросила ногой циновку и опустилась на колени, щупая пол. Вторая быстро закрыла дверь и зажгла светильник.

– Что вы здесь делаете, сеньоры? – осведомилась она, глядя на Оливио и Робертино. Надо признать, самообладание у нее было намного лучше, чем у ее чернявой подружки – та глядела на паладинов перепуганными глазами.

– Вы, никак, ошиблись дверью? – продолжала блондинка, хоть паладины ей и не отвечали. – Или вы пришли соблазнить скромных монахинь?

С этими словами она резко наклонилась, схватила свою хламиду за подол, выпрямилась и бросила ее в Робертино. Паладин уклонился, и тряпка, вместо того, чтобы упасть ему на голову, только скользнула по плечу и шлепнулась на пол. Черноволосая вскочила и попыталась проделать то же самое с Оливио, но он тоже увернулся, и все бы ничего, но циновка поехала под его каблуком, он покачнулся, и монашке, уже полностью голой, этого хватило: она змеей кинулась вперед и схватила его за ноги, валя на пол, а потом навалилась на него, пытаясь сорвать с него одежду.

Блондинка же, тоже совсем голая, стояла перед Робертино, сжимая в руке короткий нож – как он разглядел, обломок обычного столового ножа, но хорошо заточенный.

– Ах, ну если так, то попробуй, мальчик! Свою девственность я дорого продам, – усмехнулась она, призывно покачивая бедрами. Робертино смотрел на нее, чувствуя, как накатывает дурнота и как взор заволакивает красная пелена. Пальцы перебирали четки, губы шептали молитву, и только поэтому он все еще владел собой.

Кровавая ведьма оказалась очень сильной. Сильнее, чем он осмеливался предположить.

Но и он был не так прост, как могло показаться. Дойдя до последнего камешка перед подвеской-акантом на четках, он резко вскинул сжатый кулак с четками и призвал круг света.

Громко хлопнуло, белый свет затопил келью. Взвизгнула чернявая, и краем глаза Робертино увидел, что Оливио сумел-таки зачерпнуть маны и сбросить ее силовым ударом, отчего чернявую ведьму откинуло назад. Оливио встал, держа руку на четках, а правой хватаясь за меч.

Блондинка засмеялась:

– Ах, какая ерунда. На девственниц сила Девы не действует, на что ты надеялся? Но шутки кончились!

Она резанула себя по ладони своим ножичком. Брызнула кровь, и красный вихрь закрутился в келье, высасывая силу из паладинов. Оливио попытался призвать силу Девы, но ему не хватало концентрации, кровавый вихрь сбивал его с настроя и туманил сознание.

Робертино чувствовал, что еще немного – и он совсем ослабнет, и тогда им с Оливио точно конец придет. Он заметил, что чернявая поднялась и снова насела на товарища.

Блондинка шагнула ближе. Ее кровь стекала на пол, впитывалась в круг с рунами, и он наполнялся силой, хотя нацарапанные Оливио знаки явно мешали. Блондинка рявкнула:

– Констанса, брось его, потом трахнешь, никуда он не денется. Поправь круг, живо! Нам синеглазика уделать сначала надо, он потверже, чем твой красавчик.

Констанса послушалась, схватила со стола нож, разрезала себе ладонь и поползла по кругу, затирая знаки Оливио.

Робертино вынул меч, с размаху всадил его в деревянный пол и опустился на колени, положив руки на крестовину и прижавшись к ней лбом. И начал вслух читать первый псалом, обращенный ко всем Пяти богам.

Красная пелена сдавила его, рвала сознание, сбивала с мысли, но он продолжал читать этот самый простой, самый популярный псалом, знакомый с детства. Он каждый вечер с ранних лет читал его перед сном, потому что мать его была очень набожной и тому же учила своих детей, а Робертино больше других проявлял склонность к вере, чем неизменно радовал мать. И теперь он мог этот псалом читать даже в затуманенном состоянии.

Меч его засиял белым, и это сияние начало разрывать красную пелену.

И тут ему начал вторить высокий голос Оливио, который все-таки сумел подняться с пола, тоже вынуть меч и начать молиться.

Красный вихрь рвался, опадал и терял силу, но кровавые ведьмы не сдавались: чернявая наконец восстановила круг, и теперь лежала в нем, бормоча какое-то заклинание. Блондинка все пыталась добраться до Робертино, и все-таки продвигалась вперед, хоть и с большим трудом. Но когда она уже была почти рядом и уже протянула к нему окровавленную ладонь, чтобы поставить на нем кровавую отметину, как он резко выпрямился, выдернув меч из пола, и приложил ей крестовиной по лбу. Ведьма взвизгнула, взмахнув руками, упала навзничь и затихла. Рядом бабахнула вспышка – это Оливио хватанул маны и скинул ее на чернявую, тоже вырубив.

Красный вихрь развеялся.

Робертино проморгался, потер лоб и пробормотал:

– Если тетушка этого всего не опишет в своем письме с благодарностями, я очень… обижусь. Давно меня так не трепали!

К нему подошел Оливио, на ходу застегивая ремень и штаны, которые с него почти сняла Констанса:

– Это точно. Что делать с ними будем?

– Это уже не ваша забота, сеньоры, – сказала, появляясь в дверях, аббатиса Аглая. – Вы и так превзошли сами себя. Уж не беспокойтесь, обо всем подробно напишу вашим наставникам, – она чуть насмешливо глянула на Робертино.

Аглая вошла в келью, за ней – Хосефина и попечительница. Аббатиса ногой потрогала голую блондинку:

– Ах, Адалия… А ведь такая скромница, подумать только. Гордилась своей девственностью и чистотой так, что мне приходилось на нее покаяние за гордыню налагать. Тьфу. Вот что значит – орсинская кровь. Все они там такие, двуличные твари. Недаром что ни год, то какую-нибудь ересь или кровавое колдовство там инквизиция вскрывает… Небось же Констансу совратила, эта дурища сама бы до такого не додумалась… Сестра Марта, где там адамантовые вериги?

Попечительница, мрачно усмехаясь, подняла холщовый мешок и погремела им:

– Вот они, родимые. Сейчас голубушек в них принарядим. И сдадим инквизиции с потрохами. Фу, подумать только, в нашем монастыре – кровавые ведьмы!

Сестра Марта извлекла из мешка черные, с сильным блеском вериги и принялась надевать их на блондинку, прямо на голое тело. Хосефина подошла к паладинам:

– Сеньоры, мы вам безмерно благодарны. Вы избавили нас от двух напастей… а если подумать про инквизиторское расследование – так и от трех.

– А разве инквизиция не будет все равно это дело расследовать? – усталым голосом спросил Оливио.

– Будет, конечно, но уже не здесь. Здесь-то они только эту келью осмотрят. Вы не представляете, какой это кошмар, когда на монастырь наезжает инквизиторская комиссия и начинает всех проверять на предмет ереси, – Хосефина закатила глаза. – А ведь мы уже почти склонились к мысли, что придется на это пойти, потому что никак не получалось выявить, кто же из сестер этим непотребством занимается. Ну и, конечно, за фейри отдельное спасибо. Наконец-то спать будем спокойно.