Парторг 2

Глава 9

В конторе горстройтреста была тишина, относительная конечно. Она по определению не может быть абсолютной в достаточно большом городе, даже в таком разрушенном как Сталинград.

Всё-таки Кировский район прилично уцелел, тем более что недалеко ГРЭС и судоверфь, а на них жизнь в буквальном смысле кипит, работа идёт круглые сутки без остановки. Тут восстановительные работы идут полным ходом, это видно и слышно даже на расстоянии.

А вот в конторе треста, с которым мне надо незамедлительно разворачивать кипучую деятельность, никого не было. Так мне показалось в тот момент, когда я вошёл в его двери. Достаточно длинный коридор и закрытые на замок двери нескольких кабинетов. На одной из дверей висела покоцанная табличка «Бухгалтерия», на другой просто цифра «2», ещё на одной ничего не было, просто массивная дубовая дверь с потёртой краской.

Коридор был обычным не узким, но и нешироким, стены выкрашены в какой-то неопределённый бежево-коричневый цвет и ободранный простой деревянный пол. Пахло застарелой пылью, табачным дымом и чем-то ещё, чего я не мог определить, возможно, просто тем запахом старых учреждений, который въедается в стены за годы работы.

И войной. Я не могу его описать, но он в разрушенном Сталинграде его нет, там просто запах разрухи. А здесь именно запах войны, ощущение какого-то начавшегося ужаса.

Я озадаченно остановился, не зная, что предпринять. Постоял секунд тридцать, прислушиваясь. Но в этот момент из конца коридора раздался звук, напоминающий треск печатной машинки, когда на ней работает очень опытная машинистка. Этот звук мне конечно был знаком, но не настолько, чтобы его сразу услышать и понять.

Детдомовец, а потом боец и командир Рабоче-Крестьянской Красной Армии с печатными машинками сталкивался не очень часто, инструктор горкома партии тоже ещё не успел привыкнуть к нему, а заслуженный строитель России просто забыл за давностью лет. Но память Сергея Михайловича всё же подсказала, что это именно она, и я медленно пошёл на звук, опираясь на трость.

Я медленно пошёл по коридору и обнаружил, что он поворачивает налево и сразу же упирается в закрытую дверь, из-за которой и раздавался звук работающей пишущей машинки, размеренный и ритмичный, с редкими паузами, когда машинистка, видимо, сверялась с оригиналом текста или обдумывала формулировку.

Я толкнул дверь, и она со скрипом открылась, её петли явно давно не смазывали или скорее всего им уже никакая смазка не могла помочь. Пишущая машинка сразу же умолкла, и наступила тишина.

Прямо передо мной с широким окном за спиной с видом на великую русскую реку сидела худая, высохшая женщина с пучком редких полуседых волос на голове, совершенно неопределённого возраста. Ей возможно сорока может пятьдесят или даже шестьдесят, война и разруха состарили многих раньше времени. Лицо было всё в глубоких морщинах, кожа землистого цвета, под глазами тёмные круги. Одета она была в какую-то выцветшую синюю кофту, явно перелицованную не один раз, воротничок которой пожелтел от времени.

На столе перед ней стояла какая-то древняя пишущая машинка, чёрная, с облупившейся краской на корпусе, клавиши стёрлись от многолетнего использования. Рядом лежало три стопки бумаг: одна, самая маленькая, вероятно то, что уже было напечатано, беря листы из более увесистой стопки с каким-то рукописным текстом, явно написанным быстро и не слишком разборчиво. Третья стопка была самая большая. Это были чистые листы, совершенно привычного мне формата А4, который сейчас, в апреле сорок третьего года, называется просто формат 4.

Слева от неё была закрытая дверь, а справа открытая в какой-то кабинет, из которого раздавались тихие голоса: мужской, низкий и хрипловатый, и женский, высокий и напряжённый. О чем шел разговор я не понял, вроде прозвучали слова накладные, поставки кирпича и цемент.

Машинистка в момент моего появления замерла с руками, поднятыми над клавиатурой, пальцы её застыли в воздухе. После короткой секундной паузы, во время которых она окинула меня взглядом и с дрожью в голосе спросила:

— Товарищ, вы по какому вопросу?

По тому, какой взгляд был брошен на мою трость, я понял, что она наверняка уже догадалась, кто перед ней и по какому вопросу. В её глазах мелькнул страх, смешанный с любопытством. Видимо, мой визит был ожидаем, и новости обо мне уже дошли до этого кабинета.

Я достал служебное удостоверение и показал его секретарю, развернув книжецу так, чтобы она могла прочитать все данные.

В том, что это приёмная управляющего треста, который наверняка разговаривает с кем-то в кабинете с открытой дверью, уверенность у меня была стопроцентная. Эта несчастная и забитая женщина, а это у неё было написано на изможденном лице, является секретарём, привратником, который в хорошие времена должен решить, пускать ли посетителя к начальству или отправить восвояси с отпиской.

— Мне нужен товарищ Беляев Сидор Кузьмич, управляющий Сталинградским Горстройтрестом, — произнёс я ровным тоном, стараясь звучать официально, но не угрожающе.

Секретарь сделала судорожный глоток, но ответить не успела. В дверях кабинета появился человек, среднего роста, широкоплечий, с коротко стриженными почти седыми волосами, и спокойным, ровным, без каких-либо эмоций голосом сказал:

— Я Беляев, слушаю вас.

Я молча показал ему своё удостоверение, и управляющий, мельком глянув на него, уже явно зная, кого ожидать, посторонился, пропуская меня в свой кабинет. Движение его было вежливым, но в нём не чувствовалось ни подобострастия, ни враждебности, просто деловое приглашение войти.

Ему было, наверное, лет пятьдесят. На нём была военная форма довоенного образца, гимнастёрка защитного цвета с карманами на груди, потёртая, но чистая и аккуратная. Знаков отличия в выгоревших петлицах не было, но я понял, что на них следы двух шпал, то есть он был майором. На груди был след от ордена, вероятнее всего от «Красного Знамени», по форме следа это вполне можно определить. Коротко подстриженные волосы не производили впечатления естественной седины, она такой бывает от пережитого. Лицо было спокойным, даже усталым, со множеством мелких морщин вокруг глаз и рта.

Но главное в его внешности было другое, что поразило меня так, что мне стало трудно дышать, в груди сжалось что-то, и я на секунду почувствовал головокружение. Это была та самая мгновенная связь между людьми, прошедшими через одно и то же испытание.

У управляющего городским строительным трестом не было правой руки, пустой почти от правого плеча рукав кителя был аккуратно заправлен за пояс, закреплён там английской булавкой. Он вероятно был хорошо информирован о моей персоне, потому что сразу посмотрел на мою раненую ногу и трость, которая была у меня в руках. В его взгляде не было жалости, только понимание и молчаливое признание общности судьбы.

— Вы, Георгий Васильевич, здесь в Сталинграде получили? — Беляев кивком головы показал на мою ногу, когда мы вошли в кабинет.

— Да, ротой у Родимцева командовал, — ответил я, оглядывая помещение.

Кабинет был достаточно большим, не меньше тридцати метров с высокими потолками. Одно большое окно выходило на Волгу. Вдоль задней стены стоял массивный письменный стол, заваленный папками, чертежами и кипами бумаг. Перпендикулярно к нему, стоял длинный стол для совещаний, метра три длиной, покрытый зелёным сукном, местами протёртым до основы. На боковой стене, напротив окна висели карты города, довоенная и современная, выполненная от руки, с большим количеством разноцветных отметок.

— Обидно, в последние дни, добивали уже фрицев. Мне сослуживцы потом рассказали, это было чуть не перед последним боем. Как пишут журналисты в газетах: шальная мина.

— На войне шальных мин и пуль не бывает, — философски заметил Беляев, и в его голосе прозвучала горечь. — Меня вот тоже, считай, от Могилёва до Сталинграда ни разу не зацепило, а на Дону вот… — он ткнул подбородком в пустой рукав, и это движение было наполнено такой болью, что я невольно поёжился. — Я сам сталинградский, до войны дома строил, жилые районы, школы, больницы, целые кварталы возводили, а потом, в других местах правда, всё больше их взрывал, когда отступали. Сначала саперной ротой командовал, потом отдельным батальоном. Сюда меня, как вы понимаете, после госпиталя направили. Задачу поставили очень боевую: в кратчайшие сроки город восстановить.

За длинным столом сидела худая как щепка, женщина, которую я мысленно сразу назвал «канцелярская крыса». Другого определения этой особе, которая была почти точной копией секретаря, подобрать было нельзя. Весь её внешний вид говорил, что она очень много времени проводит в помещении, где мало естественного света, очень тесно, но зато много различных бумаг. Лицо её было таким же бледным, почти синюшным, глаза близоруко щурились за толстыми стёклами очков в металлической оправе. Одета она была в тёмное платье с белым воротничком, волосы зачёсаны в тугой пучок на затылке. Перед ней лежала толстая папка с какими-то документами, и она явно нервничала, теребя край папки тонкими пальцами с обкусанными ногтями.

Мне сразу же пришла в голову мысль, что это Анна Николаевна Орлова, заведующая архивом треста, и что они готовятся держать отчёт передо мною, текст которого и печатает секретарь-машинистка в приёмной.

— Вы Анна Николаевна Орлова, полагаю? — я постарался своему голосу придать максимальную учтивость, даже некоторую мягкость, чтобы разрядить обстановку.

— Да, — растерянно ответила хозяйка архива, явно ожидавшая чего-то худшего. Её голос дрожал.

— Что-то мне подсказывает, вам кто-то приказал подготовить отчёт о проделанной работе и приготовиться к заслуженному наказанию за то, что Сталинград до сих пор лежит в руинах? — я не удержался и улыбнулся, чтобы показать, что не собираюсь их казнить за развалины города.

Содержание мною сказанного, а самое главное ироничный тон, вызвали улыбку и разрядили складывающуюся напряженную обстановку. Анна Николаевна робко улыбнулась в ответ, её плечи расслабились. Управляющий трестом улыбнулся тоже, и неожиданно как-то застенчиво подтвердил:

— Есть такое дело, товарищ Хабаров. Проходите, располагайтесь, — он сделал неопределённый жест единственной рукой, который можно было истолковать двояко в отношении предлагаемого мне места. Я мог сесть либо к столу управляющего, либо к длинному совещательному столу, где сидела Орлова.

Я повернулся к открытой двери кабинета. Андрей шёл за мной как тень и наверняка стоял в приёмной, ожидая моих распоряжений, готовый выполнить любую просьбу.

— Я, Сидор Кузьмич, думаю, нам сейчас полезнее всего будет попить чаю, — предложил я, кивнув в сторону приёмной, где на небольшом столике в углу стоял большой, скорее всего объёмом не меньше пяти литров, самовар.

Сергей Михайлович конечно не был большим специалистом в этой области антиквариата, но его знания мгновенно всплыли в моей голове, и я предположил, что это скорее всего какой-нибудь революционный образец, так как на нём, вроде бы, удалось разглядеть дату 1921 и какой-то советский герб с серпом и молотом. Самовар был медный, начищенный до блеска, явно предмет гордости учреждения.

— Да, не мешало бы, — улыбнулся хозяин кабинета, и эта улыбка изменила всё его лицо.

Улыбка у него была неожиданно для меня добрая и даже застенчивая, совсем не та, которую можно было бы ожидать от сурового саперного майора и управляющего трестом. Я попытался представить, и мне стало от этого очень нехорошо, как этот майор, командир отдельного инженерного батальона, отдавал страшные приказы взрывать при отступлении заминированные им же накануне дома, какие-то учреждения, школы, больницы или мосты, всё то, что он же строил ещё несколько месяцев назад, до войны. Какой ужас должен был испытывать этот человек, нажимая на рубильник взрывной машинки и видя, как в воздух взлетают результаты его же собственного мирного труда.

— У нас как раз самовар закипел минут двадцать назад, вот только… — Беляев как-то смущённо улыбнулся и не закончил фразу, но продолжение было понятно.

Что «вот только», понятно и без слов. Наверняка сахаром и хлебом, не говоря уже ещё о чём-нибудь другом съестном, они не богаты и гоняют скорее всего пустой чай, может быть, от силы с одной заваркой на целый день.

— Андрей, — позвал я, и мой верный оруженосец тут же буквально вырос в дверях, как джинн из бутылки. — Сходи в машину и принеси все документы, которые мы захватили с собой из горкома. И посылку нашего Василий прихвати. Нашего боевого товарища не забудь позвать.

Моих уральских ребят в поездку в разрушенный Сталинград собирали всем миром, и, наверное, это делали очень умудрённые жизнью люди. Суперчая, которым нашего коменданта угостили саперы, у них с собой не было, а вот простого и доступного они с собой привезли килограмма три, в нескольких бумажных свёртках. Кроме этого килограмм пять кускового сахара, грамм двести сухих дрожжей, настоящей ржаной муки килограмма четыре, соленого сала граммов пятьсот и какого-то вяленого мяса около килограмма. И конечно американская тушёнка.

В том, что их так основательно собрали перед поездкой в разрушенный Сталинград, ничего удивительного не было. Большинство из них, кроме нескольких человек типа Василия, списанных под чистую с фронта по ранению, работали на оборонку, на заводах Урала, и по их рассказам зарплату получали приличную, которую некоторым даже некуда было тратить, ведь в магазинах было пусто. Деньги копились, но потратить их было не на что.

А когда стало известно, что группа добровольцев едет восстанавливать Сталинград, то рабочие дружно скинулись, и ребятам собрали такие суперпосылки, что глаза разбегались. В больших уральских городах, как собственно и почти везде в глубоком тылу, на рынках и базарах много чего можно было купить, если были деньги. Особенно хорошо торговали на толкучках, где можно было выменять что угодно на что угодно. А тут ещё и компетентные товарищи постарались и сумели организовать бартер с каким-то Закавказьем, где, например, в отношении продовольственного обеспечения ничего не изменилось за время войны. Там по-прежнему были и фрукты, и овощи, и мясо, и сыры.

Где это точно, я расспрашивать ребят не стал: меньше знаешь, крепче спишь, да и не моё это дело. Они сказали только, что это где-то на турецкой границе, возможно, Грузия или Армения. Кстати, ребята ничего не рассказали и про то, что на что был обмен, видимо, это была коммерческая тайна или просто не хотели распространяться о делах, которые могли быть не совсем легальными.

Кроме этого, Василий оказался ещё тем жуком, хитрым и изворотливым. Не знаю, что уж там у него за особые отношения с саперами, работающими вокруг Блиндажного, но немецкие консервы, которые вполне ещё годятся для еды, они находили при разминировании регулярно и подгоняли нашему коменданту. То ли Василий их чем-то снабжал, то ли просто дружба фронтовая, но факт оставался фактом.

Я, кстати, сегодня решил этот вопрос прояснить и напрямую спросил у Василия, когда мы ехали сюда в трест:

— Василий, скажи честно: проблем с особым отделом не будет? — он засмеялся, откровенно и весело, а потом совершенно серьёзно ответил:

— Не будет, товарищ лейтенант. Вот вы, когда были на фронте, можете вспомнить, чтобы какой-нибудь особый отдел обвинил в мародёрстве или ещё в чём-то плохом нашего бойца, который взял в бою или после него свой законный трофей? Ребята-саперы нам не драгоценности приносят, не золотые часы или бриллианты, а в основном найденные немецкие пайки, консервы, которые ещё можно есть, тем более мы им помогаем.

— Это как помогаете? — ошеломлённо спросил я, совершенно не понимая, что он имеет в виду.

— Очень просто, товарищ лейтенант, — Василий ухмыльнулся. — Вы думаете, почему они так шустро всё вокруг разминируют? У нас тут фронтовики интересные имеются, которые знают, где немцы любили мины ставить. А потом, вы знаете, пёс к нам приходит, большой такой, дворняга. Поймать не можем, как ни пытаемся, убегает. Но заметили, если как над одним и тем же местом несколько раз стоит и лает, значит, ищи там мину. Вот и указываем саперам места, где проверить надо.

Я смотрел на Василия и не мог поверить в правдивость его рассказа, хотя война научила верить в самые невероятные вещи и уже понавидался такого, что оторопь брала, когда вспоминал. А уж что память Сергея Михайловича тут же выдавала из своих немалых жизненных запасов… Но этот рассказ про бездомную собаку-самоучку…

— Надо как-то с псом договориться, — сказал я, когда ко мне вернулся дар речи. — Приручить его, накормить, сделать официальным помощником саперов.

— Да мы пытаемся, товарищ лейтенант, — вздохнул Василий. — Но он тут же уходит куда-то в развалины, как только мы к нему приближаемся. Боимся очень, как бы его кто случайно не подстрелил, ведь бродячих собак у нас стреляют, чтобы не распространяли болезни.

— Да, — покачал я головой, — задача, однако. Надо будет это дело как-то организовать, может быть, через ветеринарную службу.

— Ребята-саперы говорят, у них со дня на день какой-то важный офицер из госпиталя вернётся, их командир. Они уверены, что он с собакой договорится, он, видите ли, всегда с животными общий язык находит.

— А что за порода у пса?

— Пёс, наверное, большой будет, если кормить хорошо, а сейчас исхудал, шкура да кости. А порода скорее дворняжка, обычная русская дворняга, умная очень.

— А лучше что, не получается кормить?

— Так не берёт, сразу же уходит. Положишь в миску больше обычного, он понюхает и уходит. Боится, видимо или учёный больно.

Поэтому пока в нашем Блиндажном с едой неплохо. От пуза никто не ест, но немного к достаточно скудному пайку, который выдают на человека по карточкам, ребята решили из своих запасов добавлять, чтобы силы были работать.

Когда мы, возвращаясь с тракторного завода, заехали к себе в расположение, то Василий, как только я сказал, что мы едем к управляющему горстройтреста, вручил мне небольшой продовольственный пакет, завёрнутый в чистую тряпицу. В нем был сахар граммов двести, по двести граммов солёного сала и вяленого мяса и две большие испечённые вчера вечером ржаные лепёшки по килограмму каждая. По этому поводу вчера вечером Василий провёл среди своих собрание, и они единогласно так постановили.

Причину такого решения мне он не объяснил, только хитро улыбнулся, жучара. Наверняка сообразил, что новому начальнику, то есть мне, надо помочь произвести хорошее впечатление на сотрудников треста, с которыми я вот-вот должен встретиться. Он в отличии от меня уже с ними вроде общался и похоже представлял куда мы едем.

Во время вручения этой посылки и состоялся у нас разговор о саперах и собаке. А о многом другом, о жизни на Урале, о работе, о семьях, которые остались дома, два слова там, два там. Кое-что Андрей рассказывал, но как-то пока неохотно.

Я, конечно, заезжал не за этим, подобное и в голову даже не пришло просить бы. Мне лично того, как меня сейчас кормит государство, хватает выше крыши, совершенно не голодаю. Чувство голода, от которого иногда даже переклинивало мозги во время оборонительных боев или ужасных дней отступления летом и осенью сорок первого и летом сорок второго, отступило ещё в госпитале.

Там по идее, ежедневный рацион меньше, чем на передовой, но мне лично более чем хватало. Кормили регулярно и очень качественно, три раза в день горячим, давали хлеб, кашу, постоянно мясо и рыбу.

У меня, конечно, было смутное подозрение, что просто кто-то из персонала госпиталя просто втихаря подкармливал молодого лейтенанта, оставшегося без ноги. Я просто однажды перепутал стаканы с чаем и взял со стола чужой стакан, а не предназначенный не мне.

Разница была разительная, мой чай обычно был слаще, а однажды порционная котлета, принесенная мне, была даже на глаз больше обычной, граммов на пятьдесят точно. Но я делал вид, что не замечаю этой заботы, чтобы не смущать людей, которые от себя отрывали кусок для раненого бойца.

Уже здесь, в Сталинграде, когда я приходил в партийную столовую, меня даже дважды на раздаче вогнали в краску смущения, когда поданная порция второго была явно больше положенного. А уж как нас кормили во время нашей ударной вахты, прямо натуральная сказка.

Где это видано, чтобы каждый день был хороший кофе, причём натуральный, а суррогат; настоящий пшеничный хлеб, мясо, рыба, шоколад и сливочное масло чуть ли не вволю. Это было невероятно, учитывая, что город-то разрушен, со снабжением еще проблемы.

А в Блиндажный я заехал с одной единственной целью: поручить Василию срочно подобрать среди ребят тех, кто сможет работать на разборке и последующей сборке разбитой немецкой техники, которую уже начали свозить на «Красный Октябрь». Нужны были толковые механики слесаря и ремонтники, которые понимают в технике, не боятся тяжёлой работы и, хотя бы видели иностранную.