Переливание сил

ЧТО ИМ НАДО?

— Господи! До чего же надоело морально удовлетворяться! Ну, еще операция. Еще. Еще. Ласки хочу. Во время операции. И после нее. И от больных. Ой как хочется, чтоб было просто хорошо!

Евгения Владимировна выходила из операционной и болтала, не следя, а может быть, делая вид, что не следя, за моей реакцией. Она шла медленно, заложив руки за затылок. Как бы потягиваясь. Глаза у нее блестели. Губы что-то нервно лопотали. А я не оглядывал ее фигуру — смотрел вперед, но отчетливо ощущал по голосу и по выговору, какая она ладная.

Я шел, и она мне нравилась. И ее костюм операционный, с белыми штанами, оканчивающимися чуть ниже колен. И то, что оставалось открытым у нее, нравилось мне, естественно, тоже. И то, что она много ниже меня. И то, что она говорила. И вообще хотелось биться головой обо что-нибудь, например об стену.

А она болтала, болтала. И я шел рядом. Слушал.

— Надоела мне хирургия. Надоели операции. Уйти бы. Уйти б от операций, больных, шаблона. Меня больные не волнуют, не раздражают — холодна. И все одно и то же, одно и то же. И надо всем висит общий глас — моральное удовлетворение.

А я иду и молчу. Кое с чем я согласен, а кое с чем и не согласен. И не такой уж я молчун, мягко говоря, а молчу. Слушаю.

— Говорят, я хорошо оперирую. И что толку? Только собственное самолюбие тешу. Так ли уж я могу помочь, как надо бы? Ну, не умирают у меня больные. Скажем, редко умирают. И что? Так и должно быть...

И улыбается, улыбается. А теперь я ее оглядываю. Смотрю на ее фигурку — ну и что! Мне как-то все равно: ладная или нет. Да и слово-то противное — ладная. «Моральное удовлетворение»! И фамилия у нее странная — Кампанелла. И откуда у русского человека такая фамилия?

— А вообще-то операция сегодня была интересная. — Мы уже сидим у нее в кабинете. — Что там делалось с желчными путями, ты бы знал! Я и так думала, и эдак приноравливалась. Никак не могла восстановить. А потом решилась на такую штуку. — Она рисует схему операции и рассказывает. Вот ведь, каналья, придумала! Наверное, это и был самый лучший выход для нее... Или для больного.

А когда она рассказывала и рисовала, голова у нее немного вытягивалась кверху и наклонялась. Чуть-чуть бы красноватости — и чистый Модильяни. А вспомнил я Модильяни, потому что перед этим она успела мне сказать что-то о нем, между двумя всхлипами о надоедливости морального удовлетворения.

Вошла сестра:

— Евгения Владимировна, там к вам несколько больных прислали на консультацию.

— Давай заводи их. Но не уходи — запишешь, если что надо будет.

Конечно, она диагноз ставила почти в дверях. С таким внутренним беспокойством на фоне знаний и пятнадцати лет увлечения своей работой естественно, что больные с типичными заболеваниями ей ясны, как апельсиновые косточки. А если больной с закавыкой, так и думает-то красиво. Правильно думает. Но опять же, естественно, не всегда ставит диагноз правильно. Не бюро же ремонта. Хорошо работают мозги.

Болит правая рука. По ней она добралась до болезни желчного пузыря. А больной недоволен. У него рука болит.

— У вас холецистит. Надо провести вот это исследование и принимать вот эти лекарства. — И отдает какие-то бумажки.

— Следующего давай.

Следующий хромает. Она мазнула по нему глазами.

— У меня нарыв на большом пальце.

— Раздевайтесь. Зачем пальцы-то будут присылать на консультацию? Чего-нибудь еще, наверно.

Больной показывает ногу. Она ко мне:

— Вот черт, эндоартериитов сколько, а! Нарыв! — И к нему: — Палец надо ампутировать. Так и скажите вашим врачам. — И что-то пишет ему на бланке. И говорит сестре: — Следующего давай.

Но этот больной не унимается. Что-то говорит, а я смотрю, что пишет она. Здорово! Когда успела все придумать, чтоб так изложить?

— Доктор, как же так! Палец ампутировать?!

Она смотрит следующего больного.

— Да у вас болезнь не пальца, а ноги. А палец ампутировать — ерунда. Это ж пустяковая операция. Мы это даже амбулаторно делаем. Не волнуйтесь.

Женя уже говорит что-то следующему больному.

А я жду, когда все это кончится и мы пойдем «по делам или так погулять».

Мы выходим, и она, продолжая беспокойно улыбаться, вновь заводит ту же песню:

— Почему я, еще нестарая женщина, должна все время возиться в крови? Я стала равнодушна к операциям, к результатам их. Когда все хорошо, так и результаты хорошие. А когда что не так, так и Саваоф не поможет. От всего от этого муторно и беспокойно. — Она взяла меня под руку, чуть подтянулась кверху и дыхнула в ухо: — А мне хочется, чтобы просто когда-нибудь было хорошо. Понял? И будь здоров. Приходи. Жду.

— Хм. Привет! — А ведь я что-то хотел.

И разошлись.

А сегодня я пришел и вновь встретил ее идущей из операционной. В том же костюме и с теми глазами, которые блестят, и губы покусывает. Но блеск уже не тот, и губное беспокойство иное, и улыбается мне губами по форме три или какой-либо другой форме.

— Слушай, посмотри мне одного больного. Что-то у меня не работают шарики. Все вроде и правильно, все укладывается, а что-то ничего не складывается. Вроде бы и оперировать надо, а вроде бы и нет. То ли неохота просто? Привезли его, черти, утром на мою голову. Взгляни своим беспристрастным, еще не привыкшим глазом.

А с больным-то все ясно — конечно, операция нужна. Да и операция-то что, ерунда.

— Делать так делать. Иду. А ты подожди меня в кабинете.

Этому больному только начали делать, а он возьми и умри. И что только они там ни старались сделать — ничего! Взял и умер.

Мы сидим у нее в кабинете. Она положила руки на стол, а голову на руки и смотрит в стенку. Не успокаивать же ее. Глупо это. Вот ведь не хотелось ей оперировать почему-то.

— Не везет мне, знаешь. Помнишь, при тебе я больных тогда смотрела. Я в тот раз одному рекомендовала палец отрезать. Не поверил. Пошел по врачам. Нашел кого-то, лечить стал. А потом привезли к нам. Тоже умер. Вчера. Вот ведь не верят. А я ему ясно сказала — ам-пу-ти-ро-вать! Ведь им что надо — найти такого врача, чтоб его слова их мыслям соответствовали. Доискался.

Покурили. Помолчали.

— Пойдем с тобой пообедаем, а?

1968 г.