Переливание сил

СЛУЖАЩИЙ

Все. Хватит с меня. На кой мне все это нужно! На кой мне эта хирургия! Уйду в поликлинику. Буду ходить на работу к девяти, уходить в положенное время. Ночью спать спокойно. По вечерам ходить в гости, в театр. Сидеть дома с ребятами. До каких же еще пор мне мучиться! Вон сколько лет уже, а оперировать до сих пор еще так и не научился.

Ну все сделали. И оперировали вовремя. И операция прошла удачно, как мне казалось. Ну трудно было. Эх, если бы знать, что там точно не рак, а язва, я бы не делал такой большой операции. Какой-то ужас! Убрал бы меньше желудка, и теперь было бы все в порядке. А так мучайся, бегай по ночам в больницу. Хороший хирург сказал бы сразу, рак это или язва. Правда, в лаборатории тоже исследовали под микроскопом и тоже не уверены.

И вся жизнь в таких сомнениях. Сколько же можно сомневаться! Пока молод еще — сомнения интересны, а теперь...

Хороший хирург не ходит по ночам и по выходным в больницу. Сделал операцию и пошел домой — отдыхай. А тут бегаешь, бегаешь...

Хватит!

Что же мне с ним делать?! А сейчас уже ничего и не поможет, что будет то будет.

Время бежит как оголтелое. Быстро летит. В молодости медленно ползло. Узнавал тогда все время что-то новое. А сейчас летит — все то же самое. Ничего нового. Удивление не сдерживает уже время...

А выводов все не делаю.

Как же я не мог додуматься, что там?

И сейчас не знаю. Если б точно знать, что это не рак, все было бы легче.

А я как ребенок: желать, требовать научился, а думать нет. Вот теперь и мучаюсь.

Борис Дмитриевич заходил опять по комнате и очень недолгое время думал лишь о том, что надо сыну, который сейчас придет со двора, подогреть обед, но потом снова стал стенать и ругать себя.

* * *

А все от моей суетности, завистливости, вечно мне мало. Я всегда хотел быть лучше кого-то, каждый раз я хотел стать выше кого-то, сделать операцию лучше кого-то, как древний боярин — быть местом повыше.

Тут уж Борис Дмитриевич был совсем несправедлив к себе. Он уже ругал себя и за плохое и за хорошее.

Да, он всегда хотел быть лучше кого-то, кто лучше его, — потому и рос, так сказать, выделываясь в еще лучшего.

Подобные самобичевания и истязания не редкость в его жизни. Как только какая-то неудача, даже еще не неудача, а лишь возможность ее, — начинались его терзания.

Так и сегодня.

Сегодня он оперировал сравнительно молодого сорокалетнего мужчину. Больше пятнадцати лет тот мучился от язвы желудка.

— Сильно болит у вас?

— Когда обострения — просто жить не могу! И боли и рвота.

— Много лежали в больницах?

— Почти каждый год. После больницы становилось легче. А каждую осень — опять.

— Операцию не предлагали вам?

— Конечно, предлагали. Да я боялся.

— Оперироваться надо. Очень уж место язвы у вас плохое.

— Боюсь я. Боюсь очень, доктор. А вдруг умру? А у меня дети еще маленькие...

— Я понимаю. Всякий нормальный человек боится операции. Думаете, я бы не боялся, доведись мне? Тоже, конечно.

— Так, может, обождем еще? Пока не будем делать?

— Вы понимаете, язва в таком месте желудка, что часто в рак переходит. А вы и так уже много лет болеете.

Короче говоря, Борис Дмитриевич уговорил его.

Взяли больного на стол.

Лежит больной на столе. Борис Дмитриевич уже помылся, надет на него стерильный халат, перчатки. Сверху еще руки его накрыты стерильными салфетками, и Борис Дмитриевич сидит на стульчике в углу операционной у стены. Руки, в перчатках и накрытые, соединил вместе и держит их перед собой на уровне груди. Ждет.

Ждет, когда больной уснет.

Больной лежит на спине. Его руки раскинуты в стороны и лежат на приставных маленьких столиках.

На одной руке слева — манжетка для измерения кровяного давления, трубка выслушивать, фонендоскоп, прикреплена к локтевому сгибу.

К правой руке идет пластмассовая трубка, на одном конце которой иголка, находящаяся в вене руки; на другом конце тоже иголка, вставленная в резиновую пробку, закупоривающую большой флакон с какой-то жидкостью, подвешенный к штативу вниз этой пробкой. Жидкость по трубке капает в вену, поступает в кровь больного.

Все готово.

В головах стоит наркотизатор, врач Алла Андреевна. Рядом красивый наркозный аппарат серого цвета, полно блестящих кнопок, стрелок, трубок, клапанов каких-то — в чистом виде машина для космических полетов.

У правой руки одна сестра добавляет по команде врача различные лекарства, прокалывая для этого еще одной иголкой пластмассовую трубку и вливая в нее что-то из шприца.

У левой руки другая сестра следит за кровяным давлением, накачивая грушей манжетку, охватывающую плечо, и слушая трубкой — фонендоскопом — звуки, возникающие в артерии.

— Ну что ж, начинаем, — сказала Алла Андреевна.

Сестра справа, Тамара, начала вводить лекарство. Она уже знала, какое нужно. Все было приготовлено заранее, и Тамара только дожидалась команды врача.

Алла Андреевна повернула голову назад, взглянула еще раз на историю болезни, чтобы не ошибиться, называя больного, и сказала:

— Василий Семенович, лежите спокойно, дышите глубоко.

Слева Светлана измеряет давление.

— Сто двадцать пять на восемьдесят.

—Дышите, Василий Семенович, глубже. — Алла Андреевна не отрываясь смотрит на грудную клетку, следит за дыханием.

Василий Семенович уходит ненадолго в космические дали, он уже не слышит, что ему говорят, не подчиняется командам, все произвольные функции его организма взяла в свои руки анестезиология. Теперь за него дышат, за него держат давление на нужном уровне, за него останавливают дыхание, когда оно мешает хирургу.

Борис Дмитриевич сидит в углу и сетует на себя и про себя, что рано помылся: «Надо было дождаться, когда он уснет, а потом начать мыться. Что за нетерпячка такая».

Легко, конечно, себя ругать, но ведь всегда нервничаешь перед операцией, хоть немного, хоть неосознанно, но нервничаешь. Особенно нервничаешь, когда больной прямо тебе говорит перед операцией, что он боится умереть. Обычно больные стесняются говорить это вслух. И всем легче. А этот сказал. Ох как не любят этого хирурги! Вот и поэтому Борис Дмитриевич начал нервничать больше, чем всегда перед операцией.

Больной дышит глубоко, ровно. Прошло около тридцати секунд, как начала Тамара вливать в вену лекарство, но Василий Семенович уже не реагировал на оклики Аллы Андреевны.

— Спит.

Ох и хороша эта работа у анестезиологов-реаниматоров! Нравилась она Борису Дмитриевичу. Но тяжелая, еще тяжелее, чем у хирургов. На сегодняшний день наркотизатор, или правильнее называть его анестезиолог-реаниматор, знает больше и лучше врача любой другой специальности, во всяком случае, должен знать лучше и больше. Самая разносторонняя специальность, самая динамичная. Тяжелая только. Все равно Борису Дмитриевичу хотелось бы, чтобы дети его пошли либо по хирургической линии, либо в анестезиологи.

Алла Андреевна еще минуты полторы что-то делала, соединяла какие-то трубки, присоединяла к больному дыхательный аппарат, отключила полностью его самостоятельное дыхание. Теперь за него дышит анестезиолог, ритмично сдавливая дыхательный мешок аппарата раз восемнадцать — двадцать в минуту.

— Можете начинать, Борис Дмитриевич. Красьте.

Борис Дмитриевич взял у операционной сестры марлевый шарик с йодом, зажатый длинным инструментом, и стал закрашивать больному ровным слоем весь живот и половину грудной клетки. Потом накрыл его стерильными простынями, оставив лишь маленькое пространство, приблизительно двадцать сантиметров на пять, называемое операционным полем.

Встал на свое место справа, напротив — два ассистента, в ногах — сестра с операционным столиком для инструментов.

Борис Дмитриевич взял в руки скальпель, один ассистент — крючки, раскрывать операционное поле, второй — салфетки, вытирать кровь, и зажим в другую руку: останавливать кровотечение.

Борис Дмитриевич. Начали.

Алла Андреевна. Разрез. Девочки, отметьте время.

Светлана стала заполнять карту наркоза и течение операции.

Первый ассистент Бориса Дмитриевича — палатный врач больного, а второй, у которого в руках крючки, — интерн, то есть врач первого года работы, и диплом ему дадут только по окончании годичной интернатуры в этой больнице.

Первый ассистент — Герасим Петрович.

Второй — Олег Васильевич.

Герасим Петрович. Раскрывай, Олег, раскрывай. Да только не бездумно. Следи за скальпелем. Куда скальпель — туда и крючки. Какой ты бесшабашный!

Борис Дмитриевич. Чего ты его сразу начинаешь ругать? Подожди еще. Он не бесшабашный, он пока еще безшалашный, молодой. Некоторое время все молчат.

Борис Дмитриевич. Гера, подержи желудок. Вот так. Вот она, язва. Высоко-то как! Ай-яй-яй! Плохо. Неудобно. Если это рак, надо полностью желудок удалить. Не пойму, что это. Плотное очень. Может, и рак. А узлы мягкие — нераковые. Почти у самого пищевода. Пощупай и ты, Гер...

Герасим Петрович. Да. Не скажешь. А если не рак, как можно оставить? Все равно удалять придется.

Борис Дмитриевич. Если это язва, можно здесь вырезать языком, ступенькой и отсюда шить начать. Очень, очень неудобно.

После долгих прений, впрочем не очень долгих, они вырезали участок с язвой и послали его на срочное исследование под микроскопом: если рак, то полное удаление желудка, если язва — сложная резекция, но часть желудка все-таки останется. А пока шили, перевязывали, здесь много чего шить и перевязывать надо. Девяносто процентов времени операции идет на шитье и перевязывание. А может, и больше.

Шьют, перевязывают, ждут ответа.

Наконец позвонили оттуда: картина не совсем ясная. Больше похоже на язву, но, может, и рак.

Что делать?

Борис Дмитриевич. Придется полностью удалять желудок. Рисковать нельзя.

Алла Андреевна. А по-моему, там язва.

Герасим Петрович. А как ты можешь видеть? Надо же пощупать. Болтаешь только.

Борис Дмитриевич. Почему так думаешь?

Алла Андреевна. Не знаю. Вся картина болезни не для рака. И анализы все, и вид его. Хоть место у вас и опасное.

Борис Дмитриевич. В том-то и дело.

Слова сами у них выщелкиваются, но все они продолжают работать с прежней интенсивностью. Все стоят у своих станков. Алла Андреевна следит за дыханием, сжимает и отпускает мешок. Борис Дмитриевич накладывает на ткани зажим. Герасим Петрович кладет рядом другой. Олег ножницами рассекает между зажимами. Борис Дмитриевич поднимает за ручку один зажим. Герасим Петрович подводит нитку, завязывает ее. Олег ножницами отрезает концы. И снова. Работа идет, но сколько удалять, где остановиться, еще не решили. Работают. Говорят. Думают.

Принять решение должен один. Борис Дмитриевич.

Борис Дмитриевич. Алла, как он?

Алла Андреевна. Ничего. Все показатели стабильны.

Борис Дмитриевич. Перенести-то он операцию перенесет, сегодняшний день перенесет, а вот как заживать будет? Не знаю, что делать.

В конце концов, они решили удалять желудок полностью. Ведь если это рак в самом начале, то полное удаление желудка, если он перенесет операцию, может дать выздоровление на много лет. А если оставить и это окажется рак, опухоль вскоре снова обнаружится и пойдет на оставшуюся часть и в другие места тоже.

Они сделали операцию максимально радикально — удалили весь желудок.

— Василий Семенович! Все. Все кончили. Все в порядке.

Опьяненный наркозом больной:

— Ну, начинайте же! Что же вы не оперируете?

— Да все, все уже. Сделали.

— Нет. Неправда. Где же?..

А после позвонили из лаборатории и сказали, что при внимательном длительном исследовании всех отделов они думают, что все же рак маловероятен.

С этого момента и пошли все терзания Бориса Дмитриевича.

Зачем сделали такую операцию, и перенесет ли больной такую операцию, и что будет думать больной, если узнает, что ему сделали такую операцию?

И вот вся эта пляска в голове: «такую», «не такую», «так» или «не так» — все это не редкость, но привыкнуть к этому он, да и не только он наверное, не мог. Как в первый день.

А если он узнает, что отрезали весь желудок, станет, наверное, думать, что у него рак, и станет искать, как все заболевшие раком, свою историю болезни. Ухищряться, изворачиваться, лишь бы узнать, что у него рак. А зачем? Зачем это они делают?! А я бы не стал. Лечат. И пусть лечат».

Борис Дмитриевич себя накачивал, заводил и, как мы знаем уже, домой приехал совсем в тяжелом состоянии. А казалось бы! Больной не умер, сделано все как надо, никто ни в чем упрекнуть его не может. Ни в чем. Сегодня все правильно, все хорошо. Но сегодня.

Вот это-то все и вызвало терзания Бориса Дмитриевича: «Все сделал, как надо!» Неизвестно только: как надо?

Борис Дмитриевич пошел на кухню и стал подогревать сыну еду.

— Папа! Тебе почтальон передал извещение с почты. Посылка от дедушки. Пойти взять?

— Конечно. Сбегай. Возьми только паспорт мой.

— А где он?

— Где-то в комнате, в столе, наверное. Поищи.

Из комнаты слышен шум выдвигаемых ящиков, бормотание какой-то песни, наконец радостный крик:

— Вот! Этот! Если ты, конечно, Борис Дмитриевич, с 1930 года, по национальности русский и при этом служащий, военнообязанный.

— Беги, беги. А то остынет!

«Служащий. А почему это я служащий — целый день у станка стою. Или, может быть, рабочий не служит? Где сейчас разницу найти, всегда ли можно: служащий — рабочий. Уйду в поликлинику и стану служащим. Служащий! Значит, служу. И правильно делаю».

Обсуждение и обдумывание этой проблемы несколько отвлекло Бориса Дмитриевича и хватило занять время как раз до прихода сына и жены с работы.

Теперь уже терзания начались вслух, в виде жалобы домашним. Но сейчас все же Борис Дмитриевич поутих, успокоился, ему стало легче, он стал побольше и себя жалеть, он перебивал свои мысли другими своими мыслями, свои терзания — терзаниями общими. Думы о каких-то глобальных проблемах, терзания общими бедами почти всегда хорошо успокаивают собственную совесть, уменьшают личную неудовлетворенность.

— О чем ты, пап, стонешь? Ну иди в поликлинику, раз тебе трудно. Там легче. По ночам будешь спать, по вечерам никуда не бегать. В поликлинике работа легче — принимай да пописывай.

— А ты, сынок, никогда не говори про работу, которую не делал, что она легкая.

— Ты ж говорил...

— Мало чего я говорил в раздражении! Не суди так легко о чужих делах. Когда я работал в поликлинике, получил как-то вызов к одной старушке. Говорит, что живот болит, но умеренно. Посмотрел, пощупал, вроде ничего особенного. Сказал, что понаблюдать надо и завтра приду посмотрю. Пришел домой, и стоит что-то перед глазами у меня эта старушка. Ощущение, что недосмотрел чего-то. Хожу, читаю, разговариваю по телефону — бабка все время перед глазами.

Стал вспоминать ее живот. Просто глазами представлять. Разделил его мысленно на квадраты и вновь его стал весь исследовать. А тут ко мне товарищи пришли, я разговариваю с ними, а сам иду по квадратикам. И вот втемяшилось мне в голову, что одно место я не проверил. Подумал: а не пропустил ли я ущемленную грыжу? У старого человека боли всегда не очень сильные, не выражены часто. Если ущемление, завтра уже будет гангрена кишки. Умрет бабуля, не выдержит. Сижу с ребятами, болтаю, а сам все про одно. Наконец не выдержал, побежал к бабке домой. Пришел. Перепугал всех: по вечерам же врачи из поликлиники редко ходят. Посмотрел — грыжа. И утром я ее видел, но она была плохо выражена — старая очень. Отправил в больницу старушку. Всю ночь не спал. В больницу ж не могу ехать — и стыдно, и не пустят меня туда: кто я для них? С утра туда поехал. Короче, досталась мне эта бабка! А все говорили вокруг: «Какой хороший, внимательный доктор!» Дифирамбы пели. Был бы внимательный — не пропустил бы.

А ты говоришь, легкая работа! Вот я вечером могу позвонить в больницу и справиться о сегодняшней операции у дежурного. А в поликлинике как быть?! Вот то-то и оно, парень, а ты сплеча!..

Борис Дмитриевич вышел из комнаты, зашел па кухню и сказал шепотком жене, что сбегает в больницу на минутку и скоро вернется.

1974 г.