Переливание сил

НЕСЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ

Кто это придумал, что хирурги режут? Хирург — портной! Вот уже три часа, как я шью, шью. Крою и шью. Наверное, на резание в чистом виде ушло минуты полторы. И часа два с половиной чистого шитья. И так всегда.

Мы в основном шьем и мало режем.

Да и вообще у этой больной не резание главное.

Она поступила с диагнозом — рак. Резать! Но у больной диабет.

Диабет — это не просто сахара много в крови, в моче. При диабете плохо заживают ткани. Для меня сейчас это главное.

Рак — резать!

Диабет — ?

А после операции сахар может неудержимо нарастать, нарастать. Человека сжигает сахарная буря. Потеря сознания... Диабетическая кома! Смерть.

А может быть наоборот. Даешь инсулина слишком много — сахар совсем исчезает. И без сахара... опять потеря сознания. Другая кома. Бессахарная кома! Смерть.

Надо позвать специалиста.

— У больной некомпенсирующийся диабет. Оперировать нельзя.

— У нее рак. Другого выхода нет.

— Слишком большой риск. А каков объем операции?

— Да кто ж его знает! Думаю, что в лучшем случае — велик.

— Ну что ж. Готовьте ее. Может, скомпенсируете. Тогда идите на риск.

Риск! Кто будет рисковать? Мне рассказывал товарищ про одного больного, который долго не соглашался на операцию. У него был гнойный аппендицит, ему становилось все хуже и хуже. В конце концов его уговорили. После операции, перед выпиской, он подошел к моему товарищу — тот его оперировал:

— Доктор, я баптист.

— С кем не бывает. Но ведь все равно надо было оперироваться. Дело-то шло к худому.

— Я и сам вижу. Но мы против боли. Против насилия. Против операции. Грех это. Великий грех. Грех вам предлагать. Грех вам людей резать. Большой мой грех, что согласился.

— Но ведь вы бы умерли!

— Ну что ж. Значит, такова воля божья была бы. Кто не допустил смерти? Вы. Пошли вы против господней воли? Или выполняли его предначертания? Не знаю. Но только большой вы грех взяли на себя. И, по-видимому, каждый день берете?

— Этот грех каждый день беру. Да вот видите, не жалею.

— Молиться, доктор, за вас я буду. Творите вы, может, и хорошее, да божий промысел вам неведом. Большой ваш грех каждодневный буду я замаливать с нынешнего дня. — И ушел.

Ну, что-то вроде компенсации наступило.

Смотрели все вместе: хирурги, анестезиологи, эндокринолог-диабетчик, терапевты.

Самая трудная задача анестезиологам.

Идет операция. Момент жестокой травмы. Все должно оставаться в это время на одном уровне. Все чтоб было, как перед операцией. И сахар. И кровь. И дыхание. И давление. Все, что не в руках хирурга. Еще не известно, у кого больше работы будет.

Нет, у меня больше. Но что я смогу без них?

Все подумали. Все разрешили.

Хирурги примерились.

Анестезиологи оценили, согласились, примирились. И вот она на столе.

В операционной недавно был ремонт. Глаз режет белым цветом, белым блеском. Слишком бело. Голова Ларисы Петровны тоже белая.

— Тяжелая война сейчас начнется, Лариса Петровна!

А Лариса Петровна никогда не узнает или, в лучшем случае, никогда не сумеет оценить степень нашего совместного риска.

В головах два врача-анестезиолога, две сестры-анестезиста.

Я моюсь. Лаборантка набирает кровь в пробирочку. Сколько сахара там сейчас? Ответ будет через час.

Я моюсь.

Седая голова. Глаза уже закрыты. Спит.

Я стою справа. Там же, ближе к голове, один ассистент. Напротив — другой. В ногах — сестра.

Анестезиологи пусть распределяются, как хотят. Это уже не моя забота. С этого момента наши заботы разграничены.

Моя забота — живот.

Их — вся остальная Лариса Петровна.

Разрез — секунда. Останавливаем кровотечение. Зажимы, нитки—полторы минуты. Разрез—секунда. Последний слой. Разрез — секунда. Почти все основные разрезы сделаны.

Весь желудок! И селезенка? И толстая кишка. А вся опухоль болтается — можно убрать. Опухоль убираема. Теоретически можно убрать. Но сколько? Выдержит ли? Желудок, селезенка, толстая кишка. Желудок весь? Да еще диабет. Может остаться на столе. Может не выдержать.

— Ну как она? — Ничего. Делай.

— «Делай»! Тут если делать, то форменную резню учинять.

Диабет. Заживет — не заживет. Срастутся ткани или нет?

Нельзя не убирать, если можно убрать.

Диабет — рак. Можно? Опасно. Как быть?

— Позовите шефа.

Без него испугался. Перестраховщик! Да поди же ты решись! Умрет — скажут: «Зачем делал? Превысил показания. Не оценил противопоказаний. Хирургическое хулиганство. Лихачество!» Перестраховщик? Все равно я ж не скажу: «А мне шеф велел».

— Ну чего тебе?

Любит он строить из себя рубаху неотесанного. Эдакий мужичишка. Выдвиженец от сохи к скальпелю. Кудеяр-богатырь. А сам интеллигент, врач в третьем поколении. «Да я его со света сживу, удушу!..» — а сам, кроме своих ближайших помощников, то есть меня и еще одного врача, никого обругать не может. Может, он и прав, когда говорит, что хирургу в конечном счете лучше всегда винить себя, а не искать объективные причины. «В себе ищи вину, — говорит он, — это окупится». Может, и так, но когда тебя ругают, все-таки лучше вспомнить объективные причины.

Рассказываю. Показываю.

— Ну и что? Делай, если можешь. Не оставлять же ей это.

А теперь пойдет в кабинет и будет думать, правильно сказал или нет. Но виду не покажет. Он никогда не сомневается. И больные, и мы, врачи, ему верим за то.

Ну что ж, помогай нам бог! Нам? Нам.

Под каждым зажимом перевязываю ниткой. Разрез — секунда, полсекунды. Вязать — три-пять секунд.

Отделили толстую кишку. Теперь желудок.

А теперь шить, шить, шить.

Разрез — секунда. Шить — пять-семь минут.

В операционной ужасный шум. Что они шумят? Когда операция обычна, типична, никакой шум не беспокоит. А когда все на натянутом нерве... Говорят, в новом институте музыка в операционной играет. Когда операция идет нормально — все довольны. Чуть что не ладится — «Выключите!..»

Так и я сейчас. Почему шумят? Нельзя ли потише?

А потише нельзя.

Слышу дискуссию.

— А холецистит старый.

— Да, бабке за шестьдесят. Отказывается от операции пока.

— Молодец он, ваш холецистит, что отказывается. А то столы все заняты. Прободная язва поступила. Негде оперировать. Холецистит может и подождать, а язва нет.

— А язва у вас какая? Молодая? Старая?

— Молодая. Парень. Двадцать девять лет.

— Тяжелая?

— Не знаю, как в животе. А так — обычная.

— Кто лечить ее собрался? — Шеф решил руку правую потешить.

Шеф уже моется. Мне видно. Плещет в тазиках руками.

Лезут в голову какие-то дурацкие мысли:

«На операциях руки небрезгливые. А вот курицу взять руками за столом — противно».

Лезут в уши обсуждения и дебаты. Я стараюсь не слушать, но слова долетают. Два стола для одной операционной много. Один стол на один зал. Я не хочу отвлекаться!

У меня уже весь желудок выделен.

Анализ: сахара стало меньше нормы. Вот те фокус!

Давление, пульс — все в порядке. Впрочем, не мое дело. Пусть анестезиологи заботятся.

Самое тяжелое, сложное — сшиваю пищевод с кишкой. Швов двадцать — тридцать.

Я не хочу отвлекаться.

Между мной и вторым столом опустился ватный занавес. Звуки, доносящиеся оттуда, примяли лишь осязаемую, но абстрактную форму воздушных колебаний. Смысл их пропал.

Я шью пищевод!

Ну вот. Теперь бы передохнуть. Надо бы каждый час операции кофе нам давать. А уже два часа прошло. Подвели бы трубочку ко рту. Пососал... и дальше. Да хоть бы после операции кофейку! Нет таких правил.

На том столе пронесся шелест облегчения. Ведь возможность ляпа — она всегда есть.

На том столе действительно язва оказалась... Резекцию желудка делают. Вообще-то всякие фокусы бывают. Казалось бы, диагноз абсолютно ясен. А в живот влезешь... а там ничего. Ошибка диагностики или, как говорят у нас, «козья морда».

Экзюпери писал, что литература только тогда литература, когда основана на реальном столкновении с жизнью. А хирургия тем более. А когда нереальный конфликт — имеем «козью морду». На душе тогда муторно и заплевано. При чем тут литература? А просто сегодня читал. Как во сне. Вся жизнь последних часов и дней трансформируется во сне. Так и на операции. Чего только не всплывет! Хорошее не всплывает. Дешевый звон.

Шьем кишки. А они перистальтируют, двигаются.

Хорошая рифма: перистальтика — перестаньте-ка. Не перестану. Еще надо сшить тонкие кишки. А потом толстые кишки. Теперь осталось только шить. Резать нечего.

Анестезиологи там чего-то зашебуршились. Что у них там? Впрочем, это не моя забота. Их дело.

Сахар вроде больше не брали. Может, давление упало? Кровь переливают. Пусть покрутятся. У меня своих дел хватает.

— Ну как она там?

— Все в порядке. Делай спокойно.

И опять я шью, шью, шью...

Вообще-то надо бы все автоматами шить. И надежно. И всякий сможет. Не надо виртуозничать, чтобы сшить. Автоматов этих еще мало, но они наступают. А мне и хочется и не хочется. Ведь я умею шить. А так трудно этому было научиться! Фотография точнее живописи. Однако художники все-таки рисуют. И все же мы перейдем на автоматы. Кому нужны виртуозы? Нужно хорошо оперировать. Швы должны держаться. Кто б ни шил.

Говорят, символ хирурга — скальпель. Ерунда. Иголка с ниткой — сегодня. Сшивающий аппарат — завтра.

Кишки сшил. Все в порядке. Вытер живот изнутри. Или, как пишут в истории болезни, брюшная полость осушена.

Можно зашивать живот.

Всё!

Кончено!

Лариса Петровна молодец! Хорошо перенесла операцию!

Сигарета хорошо удерживается во рту и плохо пальцами.

А кончена всего лишь операция.

Вот как теперь?! Сбалансируем мы ее сахар? Даже если компенсация диабета останется, ткани все равно могут не срастаться на этом сахарном фоне.

Будем балансировать: инсулин — глюкоза, глюкоза — инсулин; кровь — моча, моча — кровь.

Опять сидим с анестезиологом и думаем, а часто гадаем: чего сейчас дать больше — глюкозы или инсулина?

Опять берем анализы, анализы. Так и идет. Анализ крови: ух ты! Надо глюкозы! Анализ мочи: ого! Надо инсулин!

Сидим, решаем, ждем, гадаем, ждем.

На следующий день:

— Лариса Петровна, как себя чувствуете?

— Плохо. Живот болит.

— Как же не болеть ему! Ведь резаный.

Хорошо поговорил. Вразумительно так. Успокоил.

Глупые вопросы мы задаем часто. А что делать? Спросить-то надо.

Дома у нас длинный пустой коридор. И много дверей выходит в него. И телефонный аппарат. Дверь, что напротив телефона, обита чем-то фундаментальным. Разговоры мешают. Чужие разговоры всегда мешают. Все соседи спокойные, положительные, тихие. Спать ложатся рано.

Сейчас у меня живет приятель. После десяти часов мы разговариваем приглушенно-притушенными голосами. Ходим по коридору осторожно, мягко переступая ногами, словно леопарды. Если нам звонят после десяти, у моей жены предынфарктное состояние. Она долго говорит мне про хамство и объясняет сущность беспардонности. А недавно в дверях нашел записку: «Граждане! Во избежание неприятностей просьба в ночное время громких разговоров не вести и после одиннадцати-двенадцати часов стульями не шаркать. Ведь кругом спят. Надо считаться». И мы считаемся. После десяти в квартире мертво. А в нашей комнате шепот.

...И вот вам! Ноль часов тридцать минут.

Трезвон! Телефон!

Она!

— Да!

— Хорошо, что я на тебя напала. Понимаешь, у нее вечером развился жуткий парез кишечника. Живот вздулся. Рвота. Я как раз вечером звонила, мне об этом рассказали, ну я и притащилась сюда. — Это анестезиолог. — Я думала, диабет заиграл. Но это ваши фокусы, хирургические.

— Как сейчас?

— Сейчас все налаживается. Не волнуйся и не приезжай. Можешь смело не приезжать. Но завтра воскресенье. Ты с утра будь здесь. Сам посмотри. Так спокойнее.

— Завтра-то я буду обязательно. А вот сейчас? Точно не надо ехать?

— Нет. Сейчас все хорошо. Я просто хотела рассказать все. А дома у меня телефона нет. Будь здоров.

— Большое спасибо, что позвонила. До свидания.

Дома телефона нет. Какой абсурд! Врач без телефона! Сейчас мне часто звонят. Приходится в больницу ехать. И даже оперировать. Надо дома строить с готовыми телефонами. Город-то стал невероятно большим.

Утром.

— Лариса Петровна, как чувствуете себя?

— Сегодня лучше. А вчера живот надулся, как барабан. Думала, лопнет. Вот во рту только сохнет очень. Наверное, опять мой сахар.

— Ничего, с этим-то мы сейчас справимся.

В утреннем анализе крови и мочи сахара действительно много. «На одну единицу инсулина нужно четыре грамма сухого вещества глюкозы». Мы так и давали. И все-таки в моче ацетон: опять декомпенсация. Значит, больше инсулина. Но и глюкозы больше. Снова расчет. Новый расчет.

А живот мягкий. В животе пока все благополучно. Язык сухой, но это из-за сахара, а не из-за живота.

Перевязка. Все хорошо. Ну что ж, можно и домой тогда.

На следующий день мы опять сидим с анестезиологом. Опять считаем. К вечеру ацетон исчез. Сахар снизился до обычного уровня.

— Пожалуй, можно сохранить вчерашний инсулиновый режим?

— Лучше дождемся вечерних анализов. А пока пусть по-прежнему.

— У нее к ночи сахар в моче уменьшается. Так и до операции было. Может, вечернюю норму инсулина уменьшим?

— Опасно. Меньше? Нет, страшновато.

— Ну посидим до вечера, тогда и решим.

— Лариса Петровна! Как жизнь?

— Ничего. Лучшеет все время. Вот если б попить разрешили. Больше бы ничего и не надо.

Смотрит на меня так жалостливо. А может, пожалею и разрешу? Ох как хочется разрешить попить!

— Нет, нет. Ни в коем случае. Пока рано...

Вдруг стало подниматься давление. Наверное, для нее слишком много глюкозы налили в вену. Не выдерживает. Хорошо бы поменьше. Но тогда и инсулин надо уменьшить.

Вечерние анализы позволили это сделать.

А утренние сказали, что сделали мы это зря.

Новые расчеты. Опять мы сидим с анестезиологом. Ее обязанности давно уже кончились. Но мы опять сидим с ней, думаем, считаем, да и гадаем.

Снова на помощь призваны шефы.

Пришел самый главный шеф. Он типичный книжный интеллигент. Очень мягок и мыслями гибок. Говорит тихо — иногда даже не слышно что. Мелочи, детали ведения больного, конкретного больного — от них он абстрагируется. Он думает глубже, шире, проблемно. Главный шеф, наверно, так и должен. Он сразу стал предлагать и рассуждать, как изменить местный сахарный обмен в заживающих тканях. Несколько идей, щедро сброшенных с богатого стола. Интересно. Подумать надо. По дороге шеф, правда, забыл о некоторых препятствующих в данном случае его идее деталях. Но в принципе этим надо заняться. Шеф прав. А сам я не додумался. Впрочем, я думал о больной.

Второй шеф — тот конкретно говорит, что и когда надо этой больной сделать. Попутно развил идеи главного.

Ну а мы снова считаем и считаем, вводим, вливаем, давление мерим и — анализы, анализы...

К седьмому дню полностью уже выжатые и отжатые, почти ползающие, но... компенсации добились стойко!

Ацетона нет! Давление стабильно! Сахар на одном уровне!

Новая забота. Столько вводили жидкостей, что появились отеки. В данном случае жидкость — это глюкоза. Без жидкости нельзя.

— Начнем поить ее, что ли? Семь дней. Будет пить сладкий чай.

— Если б можно, это был бы великолепный выход.

— Пошли попробуем. Господи благослови!

Даже если она спит, то, услышав наши шаги, моментально раскрывает глаза.

Язык хороший. Живот мягкий.

— Лариса Петровна, живот не болит?

— Нет. Совсем не болит.

— Ну, тогда можно попить. Хотите?

— Давно уже жду. Кажется, выпью и пойду сразу.

Лариса Петровна при нас пьет несколько глотков.

— Ничего не болит в животе?

— Нет. Все хорошо. А приятно-то как!

Глаза ее блаженно масленятся, и вся она расслаблена и довольна.

Гляжу я на нашего анестезиолога. Лицо усталое и даже какое-то изможденное. Это за последнюю неделю. Сегодня она уходит, не дожидаясь ночи. Это стало для нее необычным. Сейчас она идет на курсы английского языка. Потом в Дом кино на премьеру. А совсем вечером в какой-то ресторан. Передых. Такая передышка не только приятна, но просто необходима ей.

Восьмой день. Отеки стали уменьшаться. С сахаром все хорошо. Лариса Петровна ела бульон, сок, жидкую кашу, пила чай.

— Еще мне денек, и я буду здорова совсем. Я чувствую, как мне становится лучше.

И мы чувствуем. Действительно, все идет на лад. Мы приходим часто просто так. Отдохнуть. Придешь, посмотришь, пощупаешь, и легче становится. Снимается усталость от других больных, от студентов, просто от различных невзгод. Все остается за порогом ее палаты. Она лежит одна в палате. Вторая кровать пустая. Посидишь, отойдешь к двери — издали оценивающе посмотришь. Посмотришь анализы и... пойдешь работать дальше. И шефам легко докладывать: «Все хорошо». И все. И главный шеф, который как бог, и непосредственный мой шеф, который как папа римский, — оба довольны.

Девятый день прошел также хорошо.

Начались десятые сутки. Я гордо собрал всех близких своих на работе, и небольшой, но компактной массой все двинулись. Иду хвалиться.

Смотрели. Щупали. Все радовались.

А Лариса Петровна охотно со всеми разговаривала. Говорила, как она себя чувствует.

— Когда ходить можно будет, доктор?

Я сегодня дежурю. Дежурить-то легко сейчас. Когда устану ночью, да только вряд ли устану, зайду к ней.

Больные поступают. Больные! Поступайте! Много поступайте! Сегодня я со всеми справлюсь!

— ...Быстрее! В изолятор!! — это кричат на лестнице.

Бегу. На ходу:

— В чем дело?

— Кажется, умерла ваша больная.

— ?!

Какой вздор! Я же только оттуда! С чего бы ей плохо было? Нет. Не может быть!

Бегу.

Меня увидели анестезиологи. Сразу побежали следом. По отделению нельзя бегать. Редко бегаем.

Бегу.

Лежит спокойная и совсем мертвая. И ясно, что оживлять уже нельзя. Уже не Лариса Петровна.

Это или инфаркт сердца, или какая-нибудь артерия важная закупорилась.

Совсем мертвая. Внезапная смерть. Я тоже так могу умереть. Ничего нельзя сделать.

— Как же так случилось, Лариса Петровна?

Выхожу из палаты сразу очень усталый. Выжатый. Мысли обрывочны. Ноги ватные. Неужели сегодня еще дежурить?

Огонек вокруг сигареты круги дает. Никак не встретится огонь с сигаретой. Наконец дым пошел в глотку.

В кабинете у шефа мягкое кресло. То ли сижу, то ли лежу. Передо мной окно замерзшее. Фонарь с улицы сверкает отдельно в каждой льдинке на стекле и на черном фоне ночи. Передо мной какая-то новая, чужая галактика. И я уношусь в нее. Мысли кувыркаются. Дежурство... Больные... Дома́ строят...

Что-то я распустился! Надо работать. Работа есть работа. Впереди дежурство. Пойду пока напишу посмертный эпикриз. Закончу ее историю болезни:

«Поступила в отделение с диагнозом рак желудка. После компенсации имевшегося у больной диабета 12.ХII произведена операция. На операции обнаружен рак, занимающий весь желудок и прорастающий в толстую кишку и ножку селезенки. Произведено тотальное удаление желудка, селезенки и резекция поперечной толстой кишки. В послеоперационный период со стороны области операции течение удовлетворительное. Со стороны диабета состояние относительно тяжелое, лабильное. К седьмому дню диабет был компенсирован, углеводный обмен стабилизировался. Больная стала принимать через рот жидкую пищу. На десятые сутки на фоне благополучного течения и удовлетворительного состояния наступила внезапная смерть, по-видимому, от эмболии легочной артерии.

Заключительный диагноз: рак желудка с прорастанием в ножку селезенки и толстую кишку. Сухарный диабет. Эмболия легочной артерии».

И подпись. Моя.

1963 г.