Перстенёк с бирюзой

Глава 10

– Ступай, зови боярыню с боярышней, – Вадим уселся за стол, оглядел обещанную кашу и свежий каравай.

– Сей миг, боярин, – рыжая деваха поставила на стол теплого взвара, положила чистый рушник и метнулась в сени.

Сам Норов опустил кулаки на стол да сжал их крепенько. Не злобился, но раздумывал о непонятном и виной тому снова кудрявая девчонка!

У ворот-то, провожая полусотню, глядел на Настасью, да и она улыбалась ему, а вот потом случилось чудное, да такое, что боярину пришлось не по нраву. Девица-то от него отвернулась и принялась глядеть в толпу, а взгляд до того яркий, до того жаркий, что оторопь взяла.

– На кого любовалась, Настя? – шептал сам себе Норов, кулаками по столу пристукивал. – Кого увидала? Кому улыбки кидала? Опять кого пожалела, как пса серого?

В том миг в гридню ступили Ульяна с Настей: боярыня впереди, позади боярышня.

– Благодарствуй за угощение, – Ульяна села по правую руку от Норова, Настя же утроилась по левую.

– Прими, Ульяна Андревна, – Норов взялся за нож и отрезал румяную горбушку от каравая.

Боярыня чинно взяла хлеба и укусила, раздумала миг и кивнула, мол, справно. Следом и Настя получила кус от хозяина, улыбнулась приветливо.

А Норов брови-то супил, злобился: ведь не спросишь, кому ж достался Настин горячий взгляд!

– Что ж невесел? Беда иль заботы? – Ульяна заглядывала в глаза боярину.

– Почудилось тебе, – Норов выпрямился. – Ульяна Андревна, вторым днем уйду из крепости с отрядом. На тебя надеюсь крепко. Отставлю ратных подворье стеречь, ты к ним с указами не лезь, они дело свое знают. А вот за работными пригляди и не изводи сверх меры. Ну да ты и сама разумеешь.

Тётка чинно утерла рот платочком, приосанилась:

– Не тревожься, – только и сказала.

Норов кивнул и принялся за Настасью:

– Боярышня, и к тебе есть дело. Осилишь? – хотел брови супить, а не смог.

Настя хлеба на стол уронила, ложку в каше утопила, смотрела на него, как на чудо: во взоре надежда плещется, а улыбка такая, что за нее и мешка со златом не жаль.

– Боярин, да я что захочешь... – сбилась, но не смолчала: – Все сделаю!

– Писарю моему будешь в помощь. Никифор здоровьем ослаб, по старости видит плохо, – Норов знал, что кудрявая не откажет, обрадуется. Да и Никеша приглядит за Настей так, как никто иной, а стало быть, не укроются от старого и взгляды горячие, и тот, кому их посылают.

– Я поутру сразу побегу, Вадим Алексеич! – Настя на лавке-то подскакивала то ли от нетерпения, то ли от радости.

Норов улыбки не сдержал, но опомнился и обернулся к Ульяне:

– Обойдешься без боярышни?

– Ей на пользу, я обойдусь, – улыбнулась тётка. – Вадим Алексеич, все спросить хотела... – замялась. – Ты вот боярского роду, чай, семья-то есть. Чего ж нас, чужих, на житье позвал? Родни не сыскалось?

Норов с ответом не спешил: откусил хлеба и принялся жевать, глядя в оконце на весеннюю серую хмарь. Спустя малое время заговорил:

– Была родня, да вся вышла. Я в семье младшой. Рот лишний, докука, – помолчал. – В роду до меня три старших брата. Отец рано отошел, в раздел оставил мне коня и меч. Извергся я из рода, подался в городище.Так бы и водил полусотню в княжьей дружине, если б не муж твой, земля ему пухом. Подсунул князю вперед других грамотку мою на боярство в Порубежном. Да ты про то знаешь, должно быть.

– Не ведала, – тётка покачала головой. – Знаю только, что получил он зим пять тому мешок с монетами. Настя вон тогда и прочла, что из Порубежного. Только радости от того злата не случилось, Вадим Алексеич. Муж мой все спустил в зернь*. Запил, играть принялся в долг. За расчет и деньгу отдал, и надел. Остался лишь домок, да и его после смерти боярина прибрали к рукам сродники. Во вдовью долю отжалили мне старую шубу и боле ничего.

Вадим кивнул, смолчал и взялся за ложку. А и чего говорить, если все уж случилось? Знал бы, какой тяжкой ношей окажется Порубежное, тьму раз бы подумал, брать, нет ли. Да и подарок его не так, чтоб удачливым вышел. Вот она, судьбина...

– Дяденька добрый был, – голосок Насти – теплый, отрадный – заставил Норова поднять голову. – Гостинцы мне приносил. То пряником одарит, то леденец подаст. Его уж очень ребятишки любили... А шубу тётенькину я помню, – Настасья обернулась к Ульяне. – Мы тогда в возке ехали, так ей укрывались. Ох, тепло было. А уж потом на подворье Лопухиных ее отдали бабушке Луше. Она ее не снимала ни летом, ни зимой.

Норов едва удержался от улыбки: кудрявая тоску-то вмиг прогнала. Голос уж очень певучий, нежный, да и сама она теплая. Рядом с такой горя не помнишь, а беды сами собой отступают.

Вадим вздохнул поглубже, скинул с себя окаянный морок:

– Ежели что, Ульяна Андревна, после меня твоя вдовья доля будет поболее, чем старая шуба.

– Вадим Алексеич, бог с тобой, – Ульяна перекрестилась на икону. – Ты что говоришь-то? Да и не к тому я разговор начала.

– Боярин... – Настя будто выдохнула, посмотрела испуганно, сжимая ложку двумя руками.

– Ты не к тому, а я к тому. Чтоб знала, по миру боле не пойдешь. Ты привыкай к таким разговорам-то, не пугайся. Тут Порубежное, – сказал просто, будто говорил такое всякий день. – Духовную оставлю отцу Димитрию, он соблюдет. Не знаю, кому крепость отойдет и надел мой, но ты с деньгой в любом месте осядешь и бедности знать не будешь.

– Вадим Алексеич, – тётку, видно, проняло. – За что ж? Я ведь тут всего ничего, а ты...

– За зернь, Ульяна Андревна. Если б не подарок мой, еще неведомо, как бы судьба твоя сложилась.

– Так твоей вины в том нет. Почто расплачиваешься? Ты ж меня не знаешь совсем, чужая я.

– Все что надо, я знаю, – Норов плеснул себе взвару.

– Откуда ж? – всплеснула руками тётка. – Мы и не говорили с тобой до сего дня.

– Слова что? Звон пустой. Дела за тебя говорят. Ты сама в бедности жила, а сироты не бросила. В чужом дому нахлебницей быть отказалась. Да и не робкого ты десятка, Ульяна Андревна. Так поглядеть, в Порубежном тебе самолучшее место.

– И мне по сердцу, – призналась тётка. – Люди тут крепкие неболтливые. Дело свое разумеют. Да и при таком хозяине куда как отрадно.

– А Настасье Петровне? – Норов взглянул на боярышню.

Та посыпала хлеба солью, да уж собралась укусить, но до рта не донесла. Так и сидела, ресницами хлопала.

Вадим уж очень старался не смеяться, но не удержался и хохотнул. А и было с чего! Щеки у Насти румяные, глазенки огромные, а брови изогнуты до того удивленно, что их под кудряшками и не видно.

– Вот всегда с ней так, – засмеялась Ульяна. – Хочешь, не хочешь, а захохочешь.

– Так я же ничего… – Настя положила кусок на стол.

– Так и я не со зла, – Норов улыбку спрятал, любовался девушкой. – Ты ешь, боярышня, ешь. Ну, а мне пора, – с лавки поднялся неохотно. – Слышу, ратные на подворье влезли.

Шел по сеням, посмеивался, а у дверей встал, как вкопанный. Ведь напрочь забыл, что Настасья приветила кого-то у ворот крепости. С того и лик Вадима стал суровым, а кулаки сами собой сжались.

Таким и вышел к воям на крыльцо:

– Все здесь? Митроху не вижу Шебутного, – злобился Норов.

– Тут я, – откликнулся жилистый ратник.

– Ну коли тут, слушай… – И обсказал как и которого дня выдвигаться в Гольяново.

Потом вои долго и степенно разговор вели: о вороге, о лошадях и распутице. Много позже десятники попросились в гридню для тайной беседы, а ушли ввечеру по темени.

Норов скинул с плеч кафтан, снял опояску и прислонился спиной к стене. Хотел кликнуть девку какую, чтоб снеди дала, да раздумал. Прихватил шкуру с лавки, завернулся в нее и улегся. По давешней привычке перед походом спать ложился рано.

Поутру проснулся от кряхтения, разумел, что писарь влез в гридню:

– Чего тебе неймется-то, старый? Иди досыпай, – Вадим встал, потянулся.

– Вадимка, лоб перекрести. Чай, в Гольяново прешь, не на гулянку, – Никеша подошел ближе и преданно в газа заглянул. – Ежели что, писать-то кому? Дубровину иль сразу князю Борису?

– Тьфу, болячка старая, не каркай, – Вадим все же перекрестился на образ. – Дубровину пиши, он ближе. И вот еще, к тебе боярышня будет ходить, помогать. Не замай девицу, Никеша. Приеду, вызнаю.

– Ты на сколь едешь? – писарь оживился, заулыбался.

– Как бог даст, – Вадим прищурился. – Что лыбишься? Рад, что хозяин из дому?

– Чему рад, не твое дело. Иди хоть морду умой, косматый.

На дворе Вадим умылся, вздохнул легче, да и пошел в ложню надеть чистого и доспех приладить. Едва накинул на себя мятель, опояску вздел, услыхал голосок Настасьи в сенях, подивился, что так рано поднялась и уж вышла из ложни.

Себя не сдержал и потянулся глянуть, что забыла поутру в сенях кудрявая. Выйти-то вышел, а застал лишь кончик девичьей косы, да и он вскоре исчез за дверьми.

– Куда это она? – шептал, а самого уж несло вон из дома за боярышней.

Та шла торопко, за ней поспешала Зинка. Вышли обе с подворья и потянулись прямиком к воротам крепости. Боярин не отставал, но и не догонял, не хотел пугать, а что хуже – дураком показаться.

На беду дождь с неба посыпался, да мелкий, колкий. Норов порадовался мятлю, а вот за боярышню – огорчился. Шла Настя в худых сапожках, да по сырости. Облезлая шубейка вымокла, мех скукожился, а кудряхи под простой шапочкой поникли, прилипли к щекам.

У ворот увидал конного с большой сумой и вмиг разумел – шла боярышня весточку послать отцу Иллариону. Обрадовался чего-то, вздохнул легче.

– Здрав будь, – Настя подошла к гонцу. – Ты в княжье городище?

– Здрава будь, красавица, – парень спешился и встал рядом с боярышней. – Меня проводить пришла? – и улыбался, дурень, так, что у Норова зуб крошился от злости.

– Весточку свезешь? – протянула дрожащей рукой бересту в холстинке. – Церковь на высоком берегу, отцу Иллариону.

– Чего ж не отдать, отдам, – потянулся забрать послание. – Три деньги с тебя.

– Три? – Настя, по всему видно, растерялась.

– Меньше никак, – парень брови изогнул жалостливо. – Путь неблизкий. Коню прокорм, мне ночлег. Да и в городище ночь стоять. Я б деньгу тебе скинул. По рукам?

– Две? – Настя едва не плакала. – У меня одна.... И вот еще медяк.

– Прости, красавица, не возьмусь. Дело мое непростое, себе в убыток никак, – вздохнул жалостливо.

Вадима будто пламенем обдало – горьким, отчаянным. Смотрел на боярышню, жалел так, что хоть волком вой: мокрая, озябшая, несчастная. А что того хуже – горе в глазенках заплескалось, да такое, будто у дитя гостинец отняли и обидели до горки.

– Что ты, не винись, – улыбалась парню, слезы глотала. – Видно не судьба нынче. Другим разом отдам. Легкого тебе пути, – кивнула.

– Что ж не судьба-то? – Вадим двинулся к гонцу. – Прими, – достал из-за пояса горсть серебрушек.

– Благодарствуй, Вадим Алексеич, – парень поклонился. – Доставлю вперед всех, – забрал из Настиной дрожащей руки послание и отошел поскорее, прихватив поводья конские.

– Боярин... – кудрявая смотрела так, будто он ее золотом осыпал и сверху каменьев самоцветных положил.

Норов насупился, взглядом злым высверкнул, напугал бедняжку так, что попятилась от него. Досталось и Зинке, стоявшей в стороне: бровь изогнул, и смекалистая девка отскочила шагов на десяток, укрылась за заборцем ближнего домка.

Вадим уж собрался обругать кудрявую, но смолчал, только кулаки сжал. Смотрел в глаза бирюзовые, да разумел, что тонет, а помощи ждать неоткуда.

– Спасибо, – Настя хоть и дрожала, но шагнула ближе и уж собралась поклониться.

– Не смей, – прошипел Норов. – Кланяться не смей. Ты боярского рода, не чернавка. Помни себя и меня не позорь. Хватило и того, что деньги у тебя не сыскалось.

Ругал, да злился не на нее, на себя, дурня. Жалости хлебнул сей миг, а она слабым делает, мягким, как серединка хлебная. Такого Норов за собой не помнил, потому и зверел.

– Прости, Вадим Алексеич, не подумала я... – голову опустила: с мокрой шапки на щеки текла вода, капало и с волос.

Норов хотел уж заорать во весь голос, но не смог. Скинул с себя мятель и укрыл бедняжку:

– В дом ступай, согрейся. Скажи тётке, чтоб в гридню ко мне пришла.

От автора:

Зернь - азартная игра в небольшие косточки с белой и чёрной сторонами. Игральные кости находили при раскопках в Новгороде и датировали находку X веком. Азартные игры были довольно распостранены на Руси.