Перстенёк с бирюзой

Глава 9

– Настасья, встала уж? Едва рассвело. Ранняя ты пташка, – тётка Ульяна вошла в ложницу. – Надо бы хозяину к празднику подарок какой-никакой. Я порешила рубаху ему вышить. С тебя узор и работа, а я справлю шелка на одежку.

– Тётенька, сделаю, – Настя обрадовалась, кинулась обнимать Ульяну. – Как хорошо ты порешила. Зину посажу рубаху метать, а сама ворот вышью. И по рукавам узор пущу.

– Ну будет, будет тебе, – ворчала тётка, обнимая Настасью. – Прилипла, не оторвешь. Ты исхудала никак? Велю Польке пироги ставить. Настя, не захворала? По такой сырости немудрено. – Ульяна заполошилась, крикнула девок, чтоб несли шкур, носков вязаных и укутывали боярышню. Указала взвару подать. Потом долго сидела на лавке в уголку и глядела, как пьет Настасья.

А та радовалась тёткиной заботе, как солнышку теплому: Ульяна слов ласковых кидала скупо, но всякий раз, почуяв недуг у Настасьи, бросалась обиходить и уберечь. Иной раз боярышня жалела, что здоровьем крепка и недужит редко, а так хотелось, чтоб тётка и хлопотала, и сидела рядом.

– Тётенька, здорова я, – призналась Настя. – Не тревожься.

– Ой ли? – Ульяна руки на груди скрестила. – Вижу, не по нраву тебе городище. Права я, нет ли?

– Ничего, это ничего, – Настя улыбнулась. – Привыкну, тётенька.

– Привыкнет она, гляньте… – ворчала Ульяна. – Бёресту принялась писать? Не отцу ли Иллариону?

– Ему, – боярышня кивнула. – Вадим Алексеич сказал, завтра конный в княжье городище тронется. Так через него и послание можно передать.

– И когда ж ты успела с боярином об Илларионе? – тётка вроде осердилась, но гнев уняла. – Настя, ты б не лезла лишний раз к нему на глаза.

Боярышня кивнуть-то кивнула, а сама задумалась: с чего же все стерегут ее от боярина? Ведь не злой он, разве вот только временами.

Настя поежилась, наново припомнив, как смотрел Норов, когда попалась она, глупая, ему под руку после казни на подворье. Взгляд огненный, страшный, а на самом донышке – тоска. Будто тяжко ему, больно и муторно. Промеж того припомнила и кулачищи, и плечи широкие, и лик затвердевший. Красоты в боярине Настасья не увидала, но доброта поблазнилась.

Думки о некрасивости Норова как-то сами собой перескочили на молодого воя Алексея. Тот и ликом хорош, и нравом приятен, да и смотрит так, что жаром обдает.

– Настька, у тебя огневица, нет ли? – Ульяна затревожилась. – Разрумянилась ты. Вот что, сиди в ложнице нынче. На дворе-то сыро, снега совсем просели, тают. Вымокнешь, захвораешь.

– Посижу, – согласилась Настя. – Тётенька, а что там за шум?

– А это полусотня на заставу уходит, – Ульяна поднялась с лавки и прикрыла ставенку. – Боярин Вадим с утра на ногах, ратных за ворота провожает. Что, любопытно? – тётка хмыкнула. – Ладно, вздевай шубейку и пойдем поглядеть. Настя, плат потеплее накинь.

Боярышне будто крылья приделали! Вскочила, бросилась за одежками, плат набросила, да криво, и уж сунулась из ложницы.

– Настька! Стой! – боярыня оправила косу, плат увязала крепче. – На крыльце меня обожди. Зину клинки, неурядно нам одним-то по улице.

Боярышня выскочила в сени, метнулась проворной рыбкой до девичьей, распахнула двери и поздоровалась с работницами:

– Здравы будьте, – улыбнулась светло. – Зинушка, ступай за мной.

Девка счастливая отбросила урок свой – спицы и недовязанный носок – и побежала за боярышней:

– Что? – Зинка топотала по сеням за Настей. – Куда?

– Тётенька позволила провожать ратных на заставу. Зинушка, зипунок вздень.

– Я сей миг, Настасья Петровна! – Зинку унесло в ложницу, а Настю – на крылечко.

Утро-то мглистое, теплое. Снега тают, ручьи бегут, а за облаками едва-едва солнышко угадывается. И такой дух сладкий, свежий, что дышать хоть тьму лет и то не надоест!

– Вот весна-то, подкралась, – Ульяна вышла из дверей и встала рядом с боярышней. – Сейчас бы ветерка, да солнышка щедро, стало бы посуше.

Выскочила Зинка – зипунок с заплаткой – и встала рядом. Все трое смотрели в мглистое небо, будто ждали чего, а ужо потом спохватились и вышли с широкого Норовского подворья.

По городищу суета: народец кучками иль в одиночку тянулся в сторону ворот крепостицы. Бабы детей за руки вели, иных, что поменьше, несли. Деды седобородые чинно шагали, спин не гнули. Подлетки, высвистывая шутейно, бегали промеж людишек, смеялись и щипали зазевавшихся девок.

Сами же девки будто на праздник собрались! Запоны расшитые, платки яркие, сапожки новехонькие. Навеси едва ли не дольше кос, а очелья вышитые и зипунки чистенькие.

– Зинушка, – спрашивала боярышня, оглядывая свой скромный нарядец, – а что праздник разве?

– Нет, – шептала Зинка. – Там же вся сотня. Половина провожает, половина уезжает. И небывальцы молодые пришли. Настасья Петровна, на таких вот проводах невест ищут иль женихов высматривают. – Зинка оправила нарядный платочек.

– И то верно, – согласилась Ульяна. – Настасья, ступай-ка вон туда, ближе к Норову. Тебе тут жениха не найти. А ты, Зина, встань рядом с нами, тебя так лучше видно.

Настя спряталась за тёткой, и глядела на толпу из-за ее плеча. Чуть голову-то повернула и наткнулась на взгляд Норова. Тот брови изогнул удивленно, а потом едва заметно подмигнул. Настасья улыбки не сдержала, поняла как-то, что рад ей, шуткует. Почудилась в его взоре теплота, да такая же, какая шла от отца Иллариона.

Боярин снова глянул на Настасью, а потом взглядом указал ей на деда Никешу, что ради проводов вздел лучший свой кафтан и стоял теперь подбоченясь. Насте опять смешно стало: дедок голову-то высоко поднял, борода его скудная топорщилась словно метелка, какой мели крыльцо.

Настасья повеселела, и то правда, чего горевать? Чай, и в крепости люди живут, ребятишек плодят, да щедро. Боярышня улыбалась, глядя на детей, что гомонили щебетливо. Иные, которые поменьше, на руках сидели, таращили глазенки на полусотенный отряд в бронях и при оружии, но того не пугались. Видно, привычны были сызмальства к жизни в Порубежном, где всякий держал при себе меч, копьецо, о луках и говорить нечего.

Боярышня и сама как дитя оглядывала ратных, позабыла о боярском своем сословии и головой вертела во все стороны. Довертелась, увидала Алексея.Тот стоял я ряду промеж других воев, что оставались крепость беречь: плечи расправлены, брони ладно сидят, спина ровная, да и стать отличная от многих. Красив, ладен, улыбчив. Настасья зарумянилась, приметив горячий взор парня, и загляделась на пригожего.

Вмиг позабыла и о толпе, и о тётке суровенькой. А как иначе? Алексей-то глаз с нее не спускал, да и она не отводила взора. Ох и отрадные гляделки! Так бы и смотрела, если б не голос боярина Норова:

– Вои, говорить долго не стану, – боярин поднял руку и гомон утих. – Ступайте, делайте, что должно. О семьях не тревожьтесь, то моя забота. Сберегу. Ваше дело – ворог.

И вроде не сказал ничего, а услышали его, разумели. Настасья поняла – его слова не звук пустой. С того и глянула на боярина иначе, и так, как учил отец Илларион.

Всякий человек о себе мнит разное: богатством кичится, удалью, иной хитростью гордится. Но то все от лукавого, что нашептывает в ухо, гордыней смущает. А каков человек на самом деле, скажут лишь те, кто рядом с ним обретается. Придут ли, потянутся к нему в тяжелый час иль обрадуются его счастью, а может, и своим поделятся? Себя любить может всякий, а вот полюбит ли кто его? Настя разумела, что Норову верят, слушаются: ратные глядели на боярина с почтением, бабы – с надеждой, а детишки – открыв рот.

Сама боярышня смотрела с интересом. А как иначе? Боярин-то чудной, непонятный. Богатства в дому немерено, а он в простом кафтане, в потертой опояске. Если и было что дорогого при нем, так это два меча в справных ножнах: поясной и заплечный. Рукояти толстые, оплетки блестят. Настя по девичеству своему не знала, что за оружие, но догадалась как-то, что мечи непростые.

– Сокол, – шепнула тётка Ульяна. – Такого и на княжий стол посадить не зазорно. Гляди, Настька, каким должен быть муж бо ярый. Не суетится, взором не мечется. Свезло нам к такому хозяину попасть.

Боярышня и вовсе изумилась: редким случаем хвалила Ульяна кого-то. С того и сама чуть погордилась, да не собой, а Норовым. В одном дому жили, один хлеб кусали, а стало быть, почти родня.

– Не красавец, а глаз не оторвать, – Ульяна голову к плечу склонила, разглядывая боярина Вадима. – Крепкий парень.

Настасья и сама оглядела Норова. Высок, статен, широкоплеч. Глаза, что тучи снеговые, волосы густые, борода окладистая стрижена накоротко. Не красавец, то правда, но ведь и с лица воду не пить.

Пока разглядывала боярина, тот снова заговорил – неспешно так, уверенно:

– Подмога будет, в том не сомневайтесь. Река вскроется, смена вам придет. А до того времени жду от вас службы верной, такой, какая и была всегда. За вами Порубежное, об том вы сами знаете. Лиходейства иль лености не спущу, а за хорошее разочтусь сполна, – кивнул и рукой махнул. – Ступайте, храни вас бог.

Отец Димитрий принялся наставлять ратных, говорил да громко, раскатисто! Вои крестились, кланялись, а потом уж шли прощаться с семьями.

Настасья ждала криков, гомона, а того и не случилось. Жены мужей обнимали, матери сыновей крестили. Девки провожали женихов горячими взглядами, да с посулом любовным. И все тихо, будто так и надо, будто не шли родные на заставы под бок к злому ворогу. Вот оно, Порубежное...

Через малое время полусотня уж выводила коней за ворота, а народец провожал. Тут и послышались тихие всхлипы баб, а потом и топот отряда, что уходил на заставу. Следом ворота крепости со скрежетом затворились, крепкие засовы встали в проушины.

Настя и сама всплакнула, жалея ратных, моля за них боженьку. Промеж того и тоску снова почуяла, будто заперли в крепостице и накинули на двери замок, который отпереть никому не по силам. С того слезы потекли сильнее.

– Не печалься, Настасья Петровна, – Тихий голос Алексея и жаркое его дыхание. – Сотня у нас двух других стоит. Все вернутся, – сунул в руку боярышне леденец и отошел, смешался с толпой.

Настя и покраснеть не успела, одно только и смогла – спрятать леденец в рукав. Голову опустила низко, все старалась унять стрекотавшее сердечко и не думать о том, как горячо стало от тихого голоса пригожего воя.

– Ульяна Андревна, не чаял тут увидеть, – Норов подошел к тётке. – И ты, Настасья, явилась? Что ж в слезах? Обидел кто?

– Жалостливая, – ответила за боярышню тётка. – Слезы завсегда близко. Вадим Алексеич, ты и поутричать не успел. Я велела Поле каши сотворить, хлеба свежего. Пойдем в дом, по такой-то сырости и простыть недолго. Ты вон и кафтан легкий вздел, не дай бог просквозит.

Настя о слезах позабыла напрочь, едва смехом не зашлась. И было с чего! Невысокая стройная тётка, подняв лицо к здоровущему Норову, говорила с ним, как с дитятей. Настасье на миг показалось, что достанет Ульяна из рукава платочек и примется нос Вадиму утирать.

Боярин, по всему видно, чуть опешил, но лицо удержал и ответил по-доброму:

– Благодарствуй за заботу, боярыня. Если так, то идем, чего ж каши не испробовать. Вижу, Настасья Петровна и сама озябла. Да и ты не так, чтоб в тепле, – сказал и глянул на Настю.

Та взгляд его приметила и разумела – плат с головы сполз. Заполошилась, принялась кудряхи прятать, а они, окаянные, не слушались.

– Вот и хорошо, – Ульяна прихватила Настю за руку и потянула к дому. – Чего ж так-то стоять? Народу тьма, затопчут.

Норов двинулся первым, за ним Ульяна с Настей, а позади всех топотала Зинка – счастливая и румяная. Не иначе женишка себе высмотрела, да и он ее приметил.

По главной-то улице народцу шло немало. Людишки, завидев боярина, уступали дорогу, кланялись, здоровались. Настасья наново припомнила науку отца Иллариона, видела, что привечают сердечно, смотрят уважительно. И снова гордилась, правда, не понимала с чего. В дом к боярину попала не своей волей и ничего путного не сотворила, чтоб ей вместе с Норовым приветы кидали.

– Здрав будь, боярин. – Громкий бабий голос. – И тебе здравствовать, Настасья, дочь Петра. Боярышня оглянулась и увидала Шаловскую большуху:

– Здрава будь, Ольга Харальдовна, – кивнула и улыбнулась знакомице.

– Ольга, вижу ты в духах нынче, – Норов выпрямился, взялся за опояску. – Не кричишь, не плюешься. Здрава будь.

– Чего ж кричать, коли все как надобно? – поклонилась. – Справная нынче сотня. Твоими стараниями.

– А когда это я твоего одобрения просил? – Норов в лице не изменился. – Уговорились, что ратные – моя забота, а твое дело – бабий отряд. Где ж лучницы, Ольга?

– За моих не тревожься, – ответила смелая, подбоченилась. – Боярин, ты б повелел пустить баб на заборола. Примериться, поглядеть куда стрелы кидать. Новых много. У одного Щурова три дочки в возраст вошли.

– Добро, скажу десятникам. Так что ж, когда силой мериться станем? Весна уж.

– А вот вернешься из Гольянова, там и посмотрим, кто дальше стрелу пустит, – Ольга хохотнула. – И боярышню с собой возьми, будет ей наука.

– Ты кто ж такова? – встряла Ульяна. – Тебе ли решать, куда кому идти? И чему собралась учить боярышню?

Тишина наступила такая, что Настя чуть испугалась. Знала тёткину повадку, да и с Ольгой была знакома. Невольно оглянулась на Норова, а тот – вот чудо – подмигнул и взглядом указал, мол, не лезь, отойди. Потом и отступил на шаг, поманил за собой растерянную боярышню.

Настасья не хотела тётку одну бросать, но та сама ее и толкнула от себя. Пришлось боярышне идти и вставать за спиной Норова. Так-то глянуть – спряталась, ожидая если не бури, то громкой бабьей беседы.

– Я-то знаю, кто я такова, – Ольга уперла руки в бока. – А вот ты кто? Слыхала я, что на боярском подворье хозяйка новая объявилась. Ты ли, что ли?

– Не твоего ума дело, – Ульяна скрестила на груди руки, показала пальцы с кольцами. – Баб на заборола води, а в хозяйство не лезь, то моя забота.

– Велика забота, – хмыкнула Ольга и двинулась к Ульяне. – Щи варить и порты стирать.

Настя затрепыхалась, хотела уж бежать тётке на подмогу, а Норов не пустил, за спину себе задвинул.

– Много ты настреляешь, ежели в животе пусто? – Ульяна и сама сделала шаг к Ольге, голову подняла высоко.

Настасья тихонько ойкнула. И было с чего! Огромная Ольга да невысокая тётка супротив нее. Одного не могла разуметь боярышня, как Ульяна умудряется смотреть свысока да снизу вверх.

– Много ты наваришь, коли я не настреляю? – Ольга насупилась. – Сама настреляешь? Иль скажешь, что боярыне невместно руки кровью марать?

– Я тебе о боярском не заикалась, ты сама слово кинула. Но скажу так, ворогу все одно, что боярыня, что чернавка. Кровушка у всех одинаковая. Свое дело делай и другим не мешай. Розни не сей, не дели на своих и чужих. Все мы за одним частоколом и ворог у нас общий. Ты в Порубежном живешь, ужель не разумеешь? В таком разе грош цена и тебе, и твоему бабьему войску.

– Много ты крепостей видала? С чего взяла, что знаешь цену и войску моему, и всему Порубежному? – Ольга кулаки сжала. – Ты под стрелами бегала? Ты хоронила детишек посеченных?

– Вот и стереги, чтоб стрелы не летели, – Ульяна брови свела. – Орать всякий может, а дело свое делать – один на десяток. Сбережешь людишек, я сама тебе щей сварю и не погнушаюсь поклонится. Пока слышу лишь звон пустой, да вижу гордыню непомерную, – отвернулась, да еще и брови изогнула, мол, с дурнем говорить, только время тратить.

– Меня здесь всякий знает, и дела мои перед людьми. А ты что за птица, пока неведомо. Про звон пустой не трещи. Уши вянут, – и Ольга отвернулась, мол, я все сказала.

Народец, что слышал разговор промеж двух тёток, молчал. А и что говорить, когда обе правые?

– Дождь нынче пойдет, тепло за собой потянет. – Старческий голос вспорол тишину гробовую.

Настасья обернулась и увидела дедка – два зуба во рту, плешь во всю голову.

– Что, Ефим, коленки ноют? – Норов как ни в чем небывало, оправил опояску, а потом обернулся к спорщицам: – Ульяна Андревна, ты там про кашу что говорила? Идем утричать.

– Изволь, – Ульяна брови изогнула, мол, тут мне более делать нечего, и пошла вперед.

За ней шагнул Норов, а Настя замешкалась, загляделась на вещуна Ефима, и уж потом услыхала Ольгу:

– С такой тёткой тебе, боярышня, и скалка не надобна, – и хохотнула весело. – Ступай, а то достанется на орехи.

Настасья кивнула, подобрала полы шубки и бросилась за тёткой. Слыхала только, что топочет за ней Зинка – зипунок с заплаткой.