Перстенёк с бирюзой

Глава 35

Настасья металась по ложнице. На эти ее мучения неотрывно глядела тётка Ульяна: сидела на лавке простоволосая в одной рубахе тонкого полотна.

– И чего тебе неймется-то, Настя? Спать ложись, свадьба завтра. Спозаранку в мыльню, потом иные хлопоты. Умаешься.

– Тётенька, а ты чего ж? – боярышня остановилась посреди ложни, глянула на Ульяну. – И твоя свадьба завтра, так сама ложись. Мешаю тебе?

– Какой тут сон, все бока отлежала почитай за две седмицы, наспалась так, что лик вспух, – тётка поникла. – Настёна, ты вот рядом с попом всё время обреталась, так ответь, почто обряды такие? Кто ж придумал, невест взаперти держать? Хоть на двор выпускают, в мыльню да церкву. И на том спасибо.

Настя и рада бы говорить, но тоска одолела. Вадима после рукобития* видала лишь два разочка – на привете* и в церкви на причастии. Да все средь людей и вместе с тёткой, какая глаз с нее не спускала, а с Норова – тем паче. Соскучилась боярышня, поникла. Но тётке все ж порешила ответить – за разговором всяко легче:

– То еще до Крещения было, тётенька, – Настя тихонько присела на лавку к Ульяне. – Когда многих богов почитали. Запирали невесту, чтоб спрятать ее от яви, будто похоронить.

– Как это похоронить? – тётка любопытничала.

– А так, голубушка. Была девка, а к свадьбе вся и вышла. С того и обряд. Невесту запирают, прячут, дел никаких не дают делать. Мертвые же недвижные. Вот и нас заперли, обездвижили, даже иголки с нитками отобрали. В старину еще и кормили невест. Мертвые же сами ложку не поднимут. На капище вели под платом и говорить не велели. Мертвые же не говорят. И нам завтра плат накинут, когда в церковь поведут, и мы молчать будем, пока батюшка не спросит. А когда на капище огнем женили молодых, тогда и брались они за руки, вязали поверх холстинку и ходили вкруг костра трижды. Вот прямо как на венчании, вкруг аналоя водят, а святой отец укрывает руки молодых епитрахилью. Потом уж и плат снимали, муж показывал новорожденную жену яви. Возродилась из мертвых, женщиной стала. И нам плат скинут после венчания, – Настя взялась за гребень, принялся кудри чесать: по ночному времени и сама сидела с разметанной косой, как и Ульяна. – Я вот раньше понять не могла, с чего на свадьбах плакальщицы воют? Венчание же, не беда какая, а праздник. Потом уж и разумела, так будто хоронят девушку.

– Ты что мелешь? – тётка перекрестилась на образ. – Богохульница. Скажешь, что венчают в церквах, как и при многобожии? Тьфу, тьфу на тебя.

– Тётенька, так обряды не бог придумал, а люди. Испокон веков так было и так будет.

Ульяна задумалась надолго, а потом фыркнула:

– Настюшка, а и хорошо мужики устроились. Им и ходить дозволено, и дела свои мужичьи делать, а нам помирай тут. И не гляди так! Знаю, что дурость говорю! Думаешь, не разумею, что нельзя мужам в дому запираться? Ворог полезет, иная какая напасть случится, так им и сберегать все, оборонять. Я к тому, что какая б ни была баба, она супротив мужика не выстоит. Сила не та, ярости воинской и в помине нет. А обряды они выдумали, мужики! И все для того, чтоб место нам указать, носом ткнуть в бессилие! – Ульяна озлилась. – Сиди тут, от скуки пухни! В дому у меня Полинка верховодит, а я терпи, помирай!

– Ну что ты, что ты, – боярышня обняла сердитую. – Завтра уж выйдем. Милая, не тревожься, Полина дурного не сотворит. Тихо все, снедью пахнет по хоромам, не иначе стол свадебный уготавливают.

– Чего утешаешь?! – Ульяна гневалась. – Ежели все так хорошо, как обсказываешь, так чего смурная такая?

Настя потупилась, а потом прошептала тихо:

– Скучаю… Скучаю по нему, тётенька. И он тоскует, знаю, чую. Вот потому и тошно…

– Я что ль веселюсь? – теперь и Ульяна завздыхала. – Илью-то в церкви видала? Смурной. Я глянула на него и … – тётка слезу утерла. – Да ну тебя, и так несладко. Когда уж рассвет-то?! Что ж за маята такая?!

В тот миг раздался тихий стук в окошко, вот то и заставило боярышню подскочить и бросится открыть ставенку.

– Батюшки, – тётка перекрестилась. – Что там?

– Вадим, – прошептала Настя в темноту. – Вадим?

– Настёнка, тише, не шуми, – под окном топтался Норов. – Прыгай скорее, поймаю.

Настя и мига не думала, вскочила на подоконник и бросилась вниз! Слыхала только, как ойкнула Ульяна, а потом и не до того стало. А как иначе? Норов поймал, обнял и к себе прижал.

– Куда? – злой тёткин шёпот из окна. – Ума лишились? Вадим, верни девку! И как Полинка проморгала тебя? Как влез на подворье?

– Уля, не злись, – увещевал Норов сварливую. – Дай хоть словом перемолвиться, дурного не сотворится, – боярин обнимал крепенько, прижимал к груди кудрявую Настасьину головушку.

– Знаю я, чего там сотворится, – Ульяна и грозилась, и силилась прибрать распущенные волосы. – Бесстыжие… – потом умолкла ненадолго, но не смолчала: – А и идите, бог с вами. Я зверь что ли? Вадим, верни ее хоть до полуночи, день завтра тяжкий, пожалей. Далече не бегите, я постерегу и шумну, коли Полинка полезет в ложню иль во двор выскочит, – махнула рукой. – Неужто сидеть и помирать тут безропотно? Тьфу!

– Дай тебе бог, Ульяна Андревна, – не без ехидства ответил Норов и потянул за собой Настасью, которая цеплялась за ворот его рубахи.

Шагов через десяток Вадим обхватил боярышню и толкнул в закут, тот самый, в каком по весне поймал ее, глупую, когда бежать надумала с Алексеем:

– Настёна… – выдохнул боярин и взглядом ожёг. – Сей миг отвечай, почему не глядела на меня в церкви? Опять удумала чего? – сердился, но из рук не выпускал. – Всю ночь стеречь стану!

– Вадим, – Настя улыбки не сдержала, – куда же я от тебя? Не глядела потому, что тётенька велела уряд блюсти. Разве можно в церкви…

– Настя, какой еще уряд… – целовать принялся, да горячо, жадно.

И ведь отвечала, дурёха, безо всякого стыда и без оглядки. Едва рубахи тонкой не лишилась, когда Вадим ухватился за ворот и дернул с плеч.

– Настёна, за что ты так со мной? – Норов провздыхался, оправил одежки на боярышне. – Хоть плат бы накинула иль запону какую, – выговаривал, а долгие косы Настасьи крепко держал в кулаке. – Я спросить хотел, не раздумала ты? Люб тебе? Завтра свадьба, дороги обратной уж не будет. Не отпущу.

– Ой, и я об том же говорить с тобой хотела, – Настя обняла ладошками лицо Норова, приласкала. – Ждала, пока тётенька уснет, к тебе бежать собиралась. А ты сам пришел, будто почуял. Не раздумал меня в жены брать? Вадим, знаю, что никудышная, но сил не пожалею, чтоб тебя не опозорить. Я выучусь всему! Уряд буду блюсти, смотреть и за домом, и за людьми твоими. Ты уж стерпи, любый, пока науку не одолею.

– Ни единого раза ты меня не опозорила, Настя. Едва в могилу не свела, то правда, но никудышней никогда не виделась, – Вадим скинул кафтан и укутал боярышню, обнял. – Ты много знаешь девиц, кто грамоте обучен? Счету? Кто иноземцев разумеет? Тех, кто за жизнь привольную ратится? Вот и я не знал таких, пока тебя не встретил. Бо ярое не в стряпне, не в вышивании и не в уряде, то всякая умеет и знает. Я ж не чернавку новую в дом беру, а жену. И себе под стать. Что смотришь? Не веришь?

– Вадим, бесприданница я… – Настя голову опустила, будто винилась.

– И опять ты неправая, – Норов улыбнулся, полез за пазуху и вытянул перстенёк с бирюзой на суровой нитице. – Вот твоё приданое. Я с ним в бою, как заговорённый. Ни стрела не берет, ни меч вражий. Пойди, сыщи то, что дороже жизни будет. Видно, любовь твоя бережёт, а ее за злато не сторгуешь. Обещался вернуть тебе к свадьбе, возьми… – потянулся снять колечко.

– Нет! Вадимушка, родненький, оставь себе! – Настасья заплакала. – Пусть тебя бережёт и меня вместе с тобой. Не будет тебя и меня не станет.

– Не плачь, любая, – утирал слезы ласковой рукой. – Жизнь такая, наперед не знаешь, что уготовлено. Быть нам долго иль сгинуть вскоре. Одного не хочу, уйти и ничего после себя не оставить. Детей подари, вот то и будет дорого. Слышишь ли? Разумеешь меня?

– Да я тебе… – Настя обвила шею Вадима руками, целовала невпопад, шептала. – Все, что захочешь…

– Настёна, пожалей, – Норов качнулся к боярышне, оплёл руками и к стене прижал. – Не отпущу ведь…

Но все одно выпустил: тётка упредила, да хитро так, скрытно:

– Полина, чего рыщешь? В дом ступай, завтра две свадьбы, а у тебя дел нет? – Ульяна в окно выглядывала, ехидничала. – Иного не нашла, только лишь за мной присматривать? Ты как мыслишь, сотворит боярыня скверное? Ступай, сказала! Настасья Петровна спит, а ты топаешь, как Норовский конь.

– Ульяна Андревна, не серчай, – хохотнула стряпуха, остановившись под окнами тёткиной ложницы. – Уряд блюду, как без этого? Да и на задок хотела сбегать, чай, гостей немало понаехало. Глянуть надо что и как.

Настя замерла, прижавшись к Вадиму, а тот обнял за плечи и прошептал тихонько:

– Как только Полина мимо нас пройдет, уготовься бежать, – затем крепко взял за руку.

Через малое время необъятная стряпуха миновала их закуток, а уж потом Вадим потянул Настю за собой. Бежали, смех душили, то и запомнилось боярышне надолго, и грело отрадно остаток ночи и утро, какое прошло в хлопотах и тёткином ворчании.

Настасья терпела все: и мыльню жаркую, и веник хлесткий, и туго сплетенную косу. И все это под тоненький вой Зинки, которая взялась плакать, творя древний обряд.

Время спустя в ложне, где одевали обеих невест – боярышню и боярыню – Настя сносила безмолвно тёткины ругательства:

– Теплынь, а ворох одёжек на себя изволь надеть, – Ульяна оправляла рубаху дорогого щелка да выговаривала холопке. – Летник потоньше достань, сомлею в этом-то.

Девки доставали из сундука драгоценные шелка, парчу и бусы. Украшали невест, рядили, красоту наводили. А незадолго до полудня оставили обеих в ложне сидеть сиднем и дожидаться свадебного поезда.

– Настюшка, стерпи, – нарядная Ульяна в расшитом плате уселась рядом. – Коса тугая? То ненадолго. Переплетут после венчания, окрутят*. Ты убрус-то себе спроворила? А Вадиму рубаху послала? Ведь с Пасхи его дожидалась.

Боярышня кивала, молчала и ждала.

Вскоре с подворья послышался гомон толпы; громче всех кричала тётка Ольга, какую сама Ульяна просила держать над ней венец. Потешно отругивался зловредный писарь, радовал и себя, и народец препирательствами, какие завсегда случались на свадьбах. А уж потом смех пошел отрадный и посвист лихой!

– Пришли, за нами пришли! – тётка затрепыхалась, заметалась по ложне. – Господи, не верю! Я и замуж?

Настя прислушалась, разуметь хотела – тут Норов, нет ли? А по подворью летел лишь голос Ильи, который торговался с Ольгой до звона в ушах! Большуха ему слово, тот ей в ответ десяток, Ольга не пускает в дом, а тот уговаривает. Послед услыхала Настя и писаря: дедок взялся за Вадима, ехидствовал на потеху людям. А в ответ ему тишина и переливистый звон монет. Следом сотворилось и вовсе непонятное, но очень веселое: видно, людишки принялись деньгу собирать, какой откупился от зловредного Норов, кинул щедро, должно быть. Подворье будто вздохнуло радостно, а там уж пошли и хохот, и ругань, и споры, да все сплошь задорные.

– Настёна, здесь я! – кричал Вадим с крыльца. – Илья, отлаялся? Силён. Поторапливайся, иначе отец Илларион не дождётся к венцу. Полина, чего ж встала? Веди невест!

Тётка Ульяна взметнулась с лавки:

– Настя, как хочешь, а я первой пойду! Сил моих нет сидеть взаперти! – и пнула по двери ногой в богатом сапожке. – Полинка, не стой столбом! Девки где? В ряд их и пускай щебечут! Ой, батюшки, плат-то, плат мне на лицо накиньте! Чуть не опозорилась!

А вот Настасья и не трепыхалась, встала за тёткиной спиной и тихонько счастливилась. Ни метаний, ни слёз не было сей миг в боярышне. Вот разве чуть нетерпения и толика страха. Но это все исчезло вскоре, и ровно в тот миг, когда, пройдя по сеням, угодила она прямо в руки Вадима. Боярышня сквозь плат видела маловато, но теплая ладонь Норова все ей обсказала: и о том, что ждал ее, и о том, что любит. Дрожала рука-то Вадимова, да и Настина затрепетала.

Гвалт на подворье стоял нешуточный! Хороводил зловредный Никеша, а тётка Ольга подпевала ему, как могла. Народ кричал здравницы, хохотал и понукал к скорому обряду.

– Настёнка, – шептал Вадим, – еще шагов с десяток. – Вел ее сторожко, держал крепенько, будто боялся, что сбежит или отнимет кто.

В церкви тихо, благостно. Настя слышала, как шепчутся те, кто явился поглядеть на венчание, как потрескивают горящие свечки, и как всхлипывают порубежненские бабы. Сама не плакала, разумела как-то, что Боженька уж давно соединил ее и Вадима, а вот нынче обряд для людей, который и покажет всем – вместе они, муж и жена.

Время спустя, отец Илларион самолично откинул с лица Настиного плат, согрел теплым взглядом и принялся творить службу. В напев обвенчал, негромко, но с отрадой и светом, с теплом и упованием на долгие и счастливые лета.

Настя и не слыхала, как нарекли мужем и женой, полнилась тихой радостью. С того и легкий поцелуй Вадима, каким приветил жену новоявленную, приняла с закрытыми глазами. Боялась, что спугнет счастье, утратит.

Дорога от церкви до дома запомнилась Настасье надолго. И было с чего! Гостей прибыло в крепость: с княжьего городища бояре, с Гольянова и Сурганова. Порубежненцы, какие остались, высыпали на улицы, кланялись и привечали. И солнце светило нежно, и листья на деревах кружевом драгоценным виделись, да не простым, а золотистым. Пожелтела листва по кромке, и в том уж угадывалась близкая осень.

– Настя, что ты? – Вадим не улыбался, гляделся строгим. – Держишься за меня крепко, а в глаза не смотришь. Как угадать тебя, какие думки таишь? Не молчи, осержусь, – грозился.

– О нас радуюсь, любый. Как об таком рассказать? – приложила руку к груди. – Вот здесь тепло.

– Тепло ей... – ворчал. – Мне и навовсе жарко. Настя, сгорю к чертям, что делать станешь?

– С тобой сгорю, – остановилась и обернулась к мужу.

Тот и сам встал столбом на радость людишкам, а потом и вовсе обнял жену, расцеловал крепко. Не побоялся ни шуток глумливых, ни советов от мужатых и женатых, каких вдосталь летело со всех сторон.

Как в тумане и свадьба пролетела. Стол на широком подворье щедрый, гости развеселые, песни заливистые, а пляски удалые. Всем тем игрищем опять хороводил старый писарь вместе с большухой Ольгой; та, горластая, громче всех кричала: "Горько!". А после смеялась, когда венчанные поднимались и целовались в щеки троекратно.

Среди праздника Ульяна расплакалась, вслед за ней и Настя. Боярышня не знала с чего у тётки слезы, но сама рыдала не без причины: после того, как плат бабий надела, испугалась, что Вадиму не понравится. Знала ведь, что любит ее кудри, а теперь их и не видать. Однако рыдала недолго.

– Настёна, – шептал Норов, склонив к ней голову, – кудряхи-то из-под плата лезут, дразнят меня. Постой, ухвачу, – дернул за прядь и улыбнулся тепло.

Ближе к темени к Норову сунулся Бориска Сумятин, прошептал тихо:

– Сейчас поведем молодых почивать, так Ульяна Андревна велела сказать, что пойдут первыми. Говорит, гости за ними потянутся прибаутничать, а вы тишком в другую сторону, – улыбнулся Настасье, будто сестре. – Я упрежу, когда в сенях потише станет и сам за вами дверь прикрою. В дом никого не пущу, чай, и на подворье весело. Кончик лета, не замерзнут. Вадим, я десяток отрядил Порубежное сторожить. Ходят по улицам, драки разнимают. Уж дюже много бочонков ты выкатил, гулять будут дня три, никак не меньше.

– Услыхал тебя, Борис, – Норов хлопнул ближника по плечу.

Настасья лишь голову опустила, думая о разном, но более всего о том, как ночь пройдет. Боялась. А как иначе? Всякой девице страшно. А тут еще и Вадим взглядом донимал, и сладко от него и жутко. Вспомнила рощу, когда и не думала об таком, еще и подивилась – с чего нынче боится?

Пока молодая боярыня тряслась осиновым листом, из-за стола поднялся дядька Илья, гостей приветил и взял за руку Ульяну. Народ заулюлюкал и потянулся за ними к крыльцу, а потом и в сени. Советов и прибауток таких Настасья никогда и не слыхала, с того, должно быть и обомлела, замешкалась.

– Настёна, руку дай, – Норов не дождался пока подаст, схватил за локоть и потянул в дом.

Бориска, как и обещался, поманил их в ложню, отлаялся от тех, кто приметил молодых, а потом крепко прихлопнул дверь.

В тихой ложнице спокойно, чисто. На широкой лавке шкуры новехонькие, окошки открыты настежь, оттуда и прохладой веет, и свежестью. Свечки на сундуке, рядом хлеб пышный, кувшин со взваром и большой кус мяса на блюде.

Настасье и не до взвара, не до хлеба, даром, что за целый день съела лишь ломоть свадебного каравая и крылышко куриное, как и положено невесте. Стояла бедняжка, вздрагивала.

– Замерзла? – Вадим стоял у стены: и ближе не шел, и дальше не отступал. – Меня боишься?

Смолчала боярыня Настасья, вздохнула только.

– Эва как... – Норов неотрывно глядел в глаза жены. – Ты ночью в окно ко мне прыгнула, никого не убоялась. Настёна, я здесь, не иной кто. Хоть раз тебя обидел? Почему трясешься?

– Вадим, – Настя наново вздохнула, – не обидел. Что делать не знаю. Куда руки девать? – говорила от сердца, как на духу. – Сесть мне? Стоять? – и смотрела на мужа, взглядом жалобила.

– И чего тут думать? Ко мне иди, – сам шагнул и обнял крепко. – Настёна, скинь плат? На косы глянуть хочу, всю свадьбу об том думал.

Настя улыбнулась, потянулась к платку, а меж тем подивилась, что Вадим думки ее угадал: за столом-то рыдала по кудряхам.

– Хорошо, что спрятаны теперь, – Норов ухватился за Настасьины косы. – Хочешь смейся, хочешь сердись, но рад, что никто кроме меня их боле не увидит, – поднял к себе личико дорогое, поцеловал легко в губы.

Настя замерла ненадолго, а потом и сама потянулась обнять. Прижалась щекой к щеке Вадимовой и зажмурилась: тепло, уютно и счастливо. Через миг засмеялась, коря себя за глупость и страх напрасный.

– Настёна, я бы тоже посмеялся, верь. Ты уж скажи, чего я такого сотворил, чем развеселил? – Норов, по всему видно, удивился.

– Ты-то ничего не сотворил, – улыбалась, прижималась крепко.

– Упрекаешь? – Вадим взял Настасью за подбородок, заставил на себя смотреть. – Сама напросилась, Настёна. Сотворю ведь.

– Я не боюсь, – высказала и глаз не отвела.

– Я боюсь, – Норов взглядом обжег. – Настя, ты знай, через миг мозги у меня вынесет начисто. В том себя вини и красу свою, – взялся за ворот ее расшитого свадебного летника, вздохнул раз другой и дернул богатую одежку.

Настя и опомниться не успела, слова вымолвить иль просто вздохнуть! Вадим обнял, к стене толкнул, едва успел руку подставить под ее головушку, чтоб не ударилась. Целовал жарко, не давал вздохнуть и себя вспомнить.

Она и не вспомнила, пощады не попросила: сгорала в огне любовном и Вадима сжигала. О том знала, чуяла. А как иначе? Руки-то у него тряские, шепот сладкий, заполошный и невпопад.

Все думала, лучше некуда, да ошиблась. Знать не знала, как сладко прильнуть нагим телом к нагому – горячему и крепкому. Как отрадно принять на себя тяжесть любого, ухватить за плечи и не отпускать. Как чудно принимать нежность его и его пламя, его силу и его неистовство. А потом ответить ровно тем же самым – любить без оглядки, без страха и без стыда.

Не сразу и поняла, что болью ожгло, той, о которой упреждала тётка перед свадьбой. Забыла про нее через миг: Вадим на ухо шептал, целовал шею, грудь высокую, плечи гладкие. Какие тут думки, когда имя свое позабыла, какая боль, когда внутри пламя, а перед глазами туман?

Доверилась ему, открылась, прильнула и руками обвила:

– Вадим... – всхлипнула, – Вадим... – будто просила чего.

Он говорить-то не дал, запечатал губы поцелуем и вскоре освободил и ее, и себя от сладкой муки. Настя едва не задохнулась, стона не сдержала и голову уронила бессильно на крепкое его плечо. Теперь уж точно знала, отчего дрожит: не от холода, не от страха, а от любви, о какой и не ведала до сегодняшней ночи.

Настя опомнилась нескоро, заговорила:

– Глупая жена тебе досталась, – улыбнулась и поцеловала Вадима в плечо.

– Правда? Тогда квиты мы. Муж у тебя ну чистый дурень, – чуть отодвинулся, оперся на руки и навис над Настасьей. – По сию пору не пойму, жив я иль издох уже.

– Живой, теплый, – Настена провела ладошками по крепкой его спине.

– Поверю тебе на слово, – Норов и сам прошелся рукой по гладкому ее телу, приласкал, порадовал жену. – Почему глупая, Насть?

– Я вот этого боялась, была бы умной, сама бы об таком просила.

– Настя, проси! – Вадим целовать сунулся, угодил в нос потом в глаз. – Завсегда проси! Слышишь?! Вот первый тебе наказ от мужа!

Настасья смеялась, отворачивалась – уж очень поцелуи щекотные: усы у Норова колючие, борода и того хуже.

– Вадим! – под окном голос дребезжащий! – Вадимка! Сей миг говори, жива Настасья Петровна?! Холстинку подавай*!

– Не уйдем! – Ольга встряла. – Всю ночь тут орать станем! – и захохотала.

Норов вызверился в мгновение ока! Настя и опомниться не успела, как его снесло с лавки, как вытянул он холстинку из под жены и кинулся к окну:

– Коряга старая! – швырнул ткань. – Завтра на глаза мне не попадайся! А ты, Ольга, в дому прячься! Увижу, порешу!

Под окошком тихо стало. Настя услыхала лишь шорох непонятный, а вслед за тем торопливый топот ног.

– Вадимушка, за что ты их? – Насте бы испугаться, да не вышло, смеяться принялась.

– Чтоб не повадно было в ложню нашу соваться. Теперь до утра не явятся, – метнулся к лавке, обнял Настасью крепко.

– До утра? – Настя потянула Норова к себе.

– Ты не тревожься, утром полезут, так я наново обругаю. Глядишь, до вечера угомонятся.

На рассвете, когда Вадим уснул, Настасья выскользнула из-под тяжелой его руки и подошла к окошку. Заря занималась яркая, отрадная, вот прямо как и сама молодая боярыня: и светилась, и улыбалась, и полнилась сладкой негой. Настя притворила ставенку, и не желая зябнуть, пошла уж к мужу, но остановилась. Увидала на его груди перстенёк свой неказистый. В тот миг и испугалась: морозцем прихватило будто, холодком проняло. Разумела – если б не кольцо ее, наследство родительское, то ничего б и не случилось. Не сыщи его Вадим по весне, так ушла бы с Алексеем, упустила бы и любовь свою, и счастье.

– Господи, тебе одному ведомо, как все сложилось, – Настя перекрестилась на образ. – Одно знаю наверно, любишь ты меня, инако такого дара не дал бы, увел подальше от него и никогда бы не привел обратно, – поклонилась низехонько и пошла к мужу.

На лавке свернулась клубочком, прислонилась к горячему Вадимову боку и уснула счастливой.

От автора:

Рукобитие - это сговор, сватовство.

Привет - жениху дозволялось проведать невесту, но под присмтором. Обычно это была беседа и поцелуй в щеку.

Окрутят - после венчания девичью косу переплетали в две и окручивали ими голову, поверх надевали платок или иной головной убор. Так всем было понятно - замужняя. Жена никогда не появлялась на людях с непокрытой головой.

Холстинку подавай - обычай. Гостям показывали холстинку (простынь), чтобы они убедились в том, что невеста была невинна до свадьбы, и брак состоялся.