Перья

Глава тринадцатая

Здесь рассказанной мною истории было предначертано завершиться.

Визит Багиры Шехтер, проливший неожиданный свет на фигуру Ледера, поставил последнюю точку в истории моей дружбы с главным героем этого повествования и возвестил начало новой дружбы, которая никому не может быть здесь интересна.

Но, как говаривала Аѓува Харис, лучшая подруга моей матери, связи между людьми подобны экземе. Требовательные, беспокоящие, занимающие тебя с утра до вечера в одно время, в другое они становятся вялыми и даже оставляют тебя в покое на долгие годы, но совершенно избавиться от них человек не может, пока жив. Так же и история моей дружбы с Ледером, которой, казалось, пришел конец где-то во второй половине пятидесятых годов, внезапно напомнила о себе в конце Войны Судного дня, высвеченная слепящей молнией еврейской судьбы, за которой обязательно следует долгий раскат грома.

Со времени чувственной иерусалимской ночи прошло чуть меньше двадцати лет, когда некоторые из героев собрались на финальную встречу, расхаживая, словно лунатики, по желтым полям аграрной полосы на западном берегу Суэцкого канала[435]. Неведомая им сила вела их к удивительной развязке, способной наделить смыслом некоторые из пережитых ими событий.

Хаима Рахлевского я встретил в свой первый день на Синае.

Весь предыдущий месяц, пока бушевала война, я находился в Западном Негеве, на временном военном кладбище возле кибуца Беэри. С юга туда днем и ночью прибывали грузовики, из которых выгружали тела погибших в боях, а мы копали для них длинные могилы в лессовом грунте. Когда поток грузовиков прекратился, наш командир решил, что мы с Лейбовичем отправимся в Африку и поможем похоронным командам переднего края, которые теперь искали останки пропавших в боях, прочесывая поля недавних сражений.

Под вечер мы оба прибыли к южному выезду из Рафиаха, где у перекрестка Авшалом к отправке на базы в центральной части Синая готовилась транспортная колонна из грузовиков, автобусов и автоцистерн. Вблизи точки сбора возвышалась пальма, за которой ухаживали даже в эти безумные дни. В ее корнях несколько лет назад были найдены останки Авшалома Файнберга, одного из подпольщиков НИЛИ, и в газетах писали тогда, что пальма выросла из косточки финика, находившегося в кармане у Авшалома, когда он был убит[436]. Теперь стоявший у дерева военный полицейский указал нам автобус, который следовал в «Тасу»[437].

Набитый людьми автобус напоминал курительную комнату. Его пол был усыпан окурками, апельсиновой кожурой и обрывками газет, уже прочитанных пассажирами, большинство из которых составляли резервисты, возвращавшиеся на Синай после короткого отдыха в Израиле — они еще в полдень отправились в путь от сборного пункта в Яд-Элияѓу[438]. Увидев огромную бороду Лейбовича и его привычные к виду мертвых глаза, солдаты затихли.

— Учитель наш, иди скорее сюда! — обратился к Лейбовичу с задней скамьи солдат, говоривший с заметным персидским акцентом. — Тут рядом со мной Моше сидит, у него мертвец между ног болтается.

Грянувший смех развеял повисшее в воздухе напряжение, пассажиры вернулись к своим громким бессодержательным разговорам, а некоторые стали кидать друг в друга цветастыми шерстяными шапками, ставшими в ту пору для резервистов неофициальным отличительным знаком. Но когда двинувшаяся в путь колонна нырнула в раннюю тьму пустыни, разговоры быстро утихли, почти все пассажиры уснули. Автобус трясло на дороге, асфальтовое покрытие которой во многих местах пересекали песчаные дюны, а затем, по мере нашего продвижения в глубь Синайского полуострова, на ней стали все чаще появляться следы недавних египетских бомбардировок. На крутых поворотах фары ненадолго освещали обочину, и в их плоских лучах можно было разглядеть сброшенную гусеничную ленту, сиротливо покоившуюся на песке танковую башню, груду снарядных ящиков и уже наполовину занесенные песком остовы сгоревших машин.

В «Тасу» мы приехали поздней ночью. Заспанный сержант военного раввината вышел, застегивая штаны, из комнаты, надпись на которой свидетельствовала, что она принадлежит девушке-сержанту, ведающей вопросами социальной помощи военнослужащим. Он провел нас к заброшенного вида бараку у самого края лагеря и сказал, что там уже спят двое из похоронной команды. Эти прибыли из «Рефидим»[439], а завтра, добавил сержант, должна, с Божьей помощью, подоспеть машина из «Нахшона» — так была названа база, созданная недавно в Файеде, на западном берегу Большого Горького озера, — с которой мы и отправимся в Африку.

В помещении стоял запах мужского сна, давно не стиранного белья и ружейного масла. Лейбович, включив фонарик, стал устраивать себе постель. В углу, у перегородки из прессованной стружки, я разглядел наших завтрашних спутников. Свернувшись в спальных мешках, поверх которых были наброшены армейские одеяла, они спали на голом бетонном полу. Лейбович вышел на улицу помолиться маарив, вернулся через четверть часа и вскоре заснул, а я опять пролежал без сна почти до рассвета, как было со мной во все ночи, проведенные вблизи быстро растущего кладбища у кибуца Беэри. Прислушиваясь к монотонному стуку маленького электрогенератора, я смотрел через забранное сеткой окно на ясное, замершее южное небо и силился угадать невидимое движение планет. Около полуночи генератор внезапно умолк, в комнате воцарилась тишина, которую изредка нарушали шум далекого истребителя, обозначавшего в небе свой одинокий маршрут проблеском красных и зеленых огней, и кашель моих соседей, звучавший, когда кто-то из них переворачивался во сне.

Вскоре после того, как фосфоресцирующие стрелки часов показали два, из угла раздался голос говорившего во сне человека — голос ребенка, зовущего свою мать. Мысль о том, что я уже слышал этот голос однажды, заставила меня вздрогнуть. Когда и где это было? Не в тот ли далекий, почти стершийся из моей памяти полдень, когда мы с матерью, застигнутые на улице внезапным обстрелом, нашли убежище в квартире Рахлевских и лежали там на полу, прислушиваясь к разрывам снарядов, а рядом с нами прятался под кроватью Хаим? Крупные южные звезды заплясали у меня перед глазами, как пьяные, и я заставил себя отогнать догадку, причиной которой, так я насмешливо себе говорил, стала моя накопившаяся усталость.

На рассвете мы проснулись от крика и все разом высунулись из-под своих одеял. Тот, чей голос я слышал ночью, бился в углу в своем спальном мешке, пытаясь вырваться из акрилового савана. Лежавший неподалеку Лейбович встряхнул парня и погладил его голову. Тот открыл глаза и обвел испуганным, смущенным взглядом лица незнакомых ему людей, а потом снова откинул голову на служившее ему подушкой сложенное одеяло. Лейбович достал из своего мешка бутылку «777», протянул ее парню и посоветовал ему сполоснуть лицо коньяком. Встретив недоуменный взгляд, бородач продемонстрировал, как это делается, внешне уподобившись выбравшемуся из лесной чащи сатиру.

— Сны пустое рассказывают[440], — успокоил его Лейбович. — Вот помолимся и сделаем тебе исправление сна[441].

Измученный кошмаром парень выбрался из спального мешка подобно змее, сбрасывающей с себя старую кожу, и сказал, что он когда-нибудь сойдет с ума от всего, что ему довелось увидеть в «Рефидим», в огромном авиационном ангаре.

Это был Хаим Рахлевский.

После молитвы Лейбович поставил три пустых снарядных ящика в ряд, а перед ними — еще один. На отдельно поставленный ящик он посадил Хаима, а мы с ним и с прибывшим из «Рефидим» резервистом уселись напротив.

— Я видел хороший сон! — произнес Хаим семь раз, заглянув в молитвенник.

— Ты видел хороший сон! — эхом вторили мы ему.

После этого Лейбович направился к группе техников, возившихся вокруг неисправного танка, и стал выяснять, кто из них еще не накладывал сегодня тфилин, а Хаим, рассмеявшись, сказал, что совершенное нами действо есть суета и томление духа и что помочь ему оно может как мертвому припарки. В «Рефидим» ему пришлось ряд за рядом выкладывать на пол авиационного ангара мертвые тела, накрывать их пропитанными кровью, забрызганными человеческим мозгом армейскими одеялами. С тех пор, признался Хаим, его мучают жестокие кошмары, причем один сон приходит к нему перед рассветом почти каждую ночь.

Снилось же ему, что мы совершаем с классом экскурсию в Бейт-Гуврин[442], пробираемся между живыми изгородями из плодоносящей сабры[443], уклоняемся от встреч с маленькими арабскими пастухами, собирающими свои стада на полях, заросших высокими, копьеобразными цветами дримии. Наша обувь побелела в известняковой пыли, одежда изодрана колючками. Наступают сумерки, и ртутные фонари, вроде тех, что используются для освещения перекрестков, бросают оранжевый свет на холмы Мареши[444], усеянные руинами византийских церквей. С дерева взлетает стая черных птиц, и их прерывистые, металлические крики разгоняют царящую вокруг тишину. Вспугнутые нами птицы похожи на маленьких ворон.

— Галки, — говорит госпожа Шланк. — Пойдемте быстрее, скоро совсем стемнеет.

Мы идем, и время от времени кто-то из нашей группы падает в одну из узких провалин, то и дело попадающихся нам вдоль тропы, но никто не останавливается и не помогает упавшему выбраться. В какой-то момент и сам Хаим проваливается в вертикальный колодец, скатывается по нему в пещеру и падает на пол, усыпанный толстым слоем пепла старых костров, высохшим птичьим пометом, черными и белыми перьями голубей, растерзанных здесь шакалами и лисицами. Стены пещеры покрыты гадкой зеленой слизью, как космами шерсти. Справа от Хаима находится конусообразный колумбарий, из-под свода которого в пещеру проникает свет. Стены колумбария усеяны нишами, в каждой из которых стоит стеклянная банка. С усилием извлекая ноги из мусора, Хаим подходит к стене и убеждается, что он видел такие же заполненные формалином банки в музее природы «Бейт Гордон» в кибуце Дганья. Только вот здесь в эти банки помещены его пропавшие по дороге товарищи, отец, мать и он сам, уменьшившиеся в размерах и свернувшиеся в позе зародыша.

До середины дня мы ждали машину, о которой вчерашний сержант сказал, что она заберет нас в Африку, но кроме фельдшера, раздававшего всем подряд камокин, считавшийся в то время ультимативным средством от малярии, никто не помешал нашей встрече — первой с тех пор, как мы закончили школу. Мы сидели, укрывшись от солнца под растянутой между двумя «зельдами»[445] маскировочной сетью, и чертили на песке улицу Геула и выходящие к ней переулки, вызывали из небытия старые дома и их жителей, предавались воспоминаниям о наших родителях и об усыпанной иголками казуарин иерусалимской земле, которая ощутила когда-то касание наших первых шагов.

Около двух часов пополудни возле нас с диким визгом тормозов остановилась мобилизованная гражданская машина. Плотный слой пыли все-таки позволял разглядеть, что она покрашена в желтый цвет и что на боках у нее красуется надпись «Кодак», выполненная ивритскими и английскими буквами. Из машины выскочил военный раввин с ухоженной бородой. Его ботинки были начищены до блеска, и когда он к нам подошел, мы ощутили исходивший от него запах копченых шпрот. Весело поинтересовавшись, почему мы еще не запрыгнули в его «транзит», раввин в приступе лихорадочной активности обежал все вокруг и затоптал нарисованные нами на песке улицы и дома Иерусалима.

Оглянувшись, мы увидели, что по прочерченной нами улице Геула[446] ползет неизвестно откуда взявшийся большой черный жук.

Всю дорогу раввин, не закрывая рта, вещал о недавних сражениях. «Сейчас мы на трассе Тартур»[447], — сообщил он с видом отличника, которому вызванный к директору школы учитель поручил продолжить урок. Раввин рассказал, как в праздник Симхат Тора он под шквальным артиллерийским огнем пробрался на передовые позиции саперов, занимавшихся наведением понтонного моста через Суэцкий канал, и доставил солдатам свиток Торы для совершения праздничной молитвы. Передвигаясь ползком по мосту, бойцы инженерных войск каждые несколько минут сбрасывали в воду заряды, защищая возводимую переправу от диверсантов противника, а на берегу клубящийся дым и вздымаемая взрывами пыль стояли плотной стеной, которую не могли пробить ксеноновые фары на танках.

— Краса и вера, чьи они, чьи?[448] — пропел военный раввин, как будто он стоит на биме в синагоге во время молитвы в Симхат Тора, а затем, указав правой рукой на север, в сторону видневшихся там сквозь облако пыли строений, он спросил нас, слышали ли мы про Китайскую ферму[449]. — Там было сражение века. Нечто грандиозное, такое только в кино увидишь.

Мы с Хаимом промолчали. Вскоре наша машина подъехала к каналу, который оказался намного уже, чем мы его себе представляли, и пересекла канал по наведенному недавно мосту.

— И вот про эту сточную канаву наши начальствующие кастраты твердили нам столько лет, что она представляет собой лучшее противотанковое препятствие в мире? — с горечью произнес Хаим. — Непреодолимое препятствие, греби их раком.

Раввин бросил на Хаима строгий взгляд и сказал, чтобы он взял себя в руки, если не хочет, чтобы на него был составлен рапорт, который по окончании резервистской службы обеспечит ему тридцать пять суток в военной тюрьме вместо возвращения домой.

По прибытии в Файед нас с Хаимом передали в команду Минца.

Минц и в гражданской жизни занимался мертвецами, а в армии ему было поручено командовать группой, которая искала останки солдат, пропавших в бою за военно-морскую базу в Фанаре. Расстелив перед нами обклеенную пленкой топографическую карту, он провел пальцем по береговому контуру Большого Горького озера и коротко объяснил нам значение красных и синих пометок, сделанных жировым карандашом вблизи обозначенной на карте бывшей египетской базы и окружавших ее минных полей. Ко времени нашей встречи Минц успел тщательно опросить участников боя и ознакомиться с донесениями командиров, так что теперь он мог предположительно установить район, где погибли пропавшие солдаты.

На следующий день рано утром мы отправились осмотреть место боя своими глазами, а к вечеру вернулись на базу, измотанные долгим осторожным хождением по минным полям. Вечерние часы мы с Хаимом собирались провести в полковой кантине[450], и я спросил Минца, не хочет ли он присоединиться к нам.

— Мне в жизни доступны удовольствия и получше сидения в собрании насмешников, поедания вафель и пустого злословия, — ответил Минц, запустив пальцы в свою седеющую бороду.

— Ну конечно, разве это может сравниться с похоронами в летнюю лунную ночь, на исходе субботы, да еще чтоб покойник был легок, как перышко, — поддел я его фразой, услышанной когда-то от Риклина.

— Ты знал реб Элие, да пребудет с ним мир? — удивился Минц. — А ведь он был мне тестем. Отец Мины, моей жены.

Знакомство с Риклином расположило командира ко мне, и он тут же попытался увлечь меня с собой в синагогу.

Синагога на базе «Нахшон» была создана в бывшем египетском оружейном складе, и Минц в свободное время беседовал там о Торе с раввинами, приезжавшими к нам на базу из всех частей и подразделений, занимавших позиции на западном берегу канала. Другую группу его собеседников составляли хабадники, прибывшие в Файед с типографским станком и офсетными пластинами, чтобы напечатать там, «в земле Гошен»[451], особое издание книги «Танья»[452], в соответствии с экстренным указанием Любавичского ребе, специально связавшегося со своими хасидами в Израиле по трансатлантическому проводу. Хаим терпеть не мог этих бородачей, расточавших вокруг себя запах водки и цитаты из «Цемаха Цедека»[453]. Кровь ультраортодоксов, настаивал он ничуть не краснее крови любого другого человека и хасиды «лучше бы делали что-нибудь полезное вместо того чтобы метаться по этой несчастной земле с таким видом, будто они приехали в Кфар Хабад на празднование Девятнадцатого кислева»[454] Отправляясь в синагогу, Минц на всякий случай прихватывал с собой полевой телефон, а мы с Хаимом тем временем сидели в «Шекеме»[455] или бродили по полям аграрной полосы и покинутым садовым угодьям в пригородах Файеда, среди пустующих глиняных домов города-призрака. Заглядывали в пустые дворы и нарушали покой голубей, с шумом вылетавших целыми стаями из башнеподобных голубятен. Блуждали по плантациям манго и гуаявы, высыхавшим из-за того, что ведущий к ним пресноводный канал оказался разрушен. Над мелкими колодцами и гнилыми водосборными ямами без дела нависали жерди водоподъемных рычагов, кое-где виднелись застывшие водяные колеса. Путь перед нами изредка перебегали утка или лебедь, спешившие скрыться в придорожных кустах. Вид запустения и увядания влек нас к себе, заставляя гадать, много ли пройдет времени, прежде чем этот мираж растворится в подступившей к нему пустыне.

Возвращаясь на базу уже в темноте, мы с Хаимом закрывались в своей комнатушке и, выставляя на складной стол десятки субботних свечей, согревали их пламенем холодную ночь пустыни. Свечи на базу «Нахшон» привозили хабадники, но особого спроса на них здесь не было, и нам легко их дарили. Я варил кофе, а Хаим сидел на кровати, закутавшись в одеяло, и рассказывал мне бесконечные истории двухэтажного дома, сложенного из розоватого иерусалимского камня — дома «Кумиль», в котором прошли его детство и юность. Героями этих историй были родители Хаима и их соседи. Старый фельдшер, кормивший на рассвете голубей смоченными в молоке хлебными крошками, а затем ставивший пиявок и банки дожидавшимся его посетителям. Жившие вместе бездетные брат и сестра — они затевали шумные ссоры, когда к их двери приближался сборщик муниципальных налогов, и обнимались, когда тот, испуганный, уходил. Сумасшедший мальчик, имевший нездоровое пристрастие к «кошачьим язычкам»[456] и печенью Petit Веиrrе и столь же нездоровую привычку мочиться на прохожих с балкона. Лишенные особенной глубины, эти рассказы, основанные на детских впечатлениях Хаима, были достаточно занятны, и некоторые из них были позже записаны им и опубликованы литературным приложением к газете «Ѓа-Арец» под общим названием «Дом Кумиль».

Примерно в десять часов Минц стучал в разделявшую наши комнаты жестяную перегородку и кричал, что мы не даем ему спать. К этому он часто добавлял, что из десяти мер болтливости, отведенных этому миру, девять получили мы с Хаимом, а не женщины, как принято думать. Хаим не давал мне вступать в пререкания с Минцем и молча задувал свечи. Погрузившись во тьму, наша комната становилась таинственной и тесной, как помещение над гробницей царя Давида на Сионской горе. Мы ложились в трофейные египетские кровати с игривыми узорчатыми спинками, и Хаим завершал очередной день цитатой из столь любимого им Фогеля[457]:

Жизнь в Файеде текла в ту зиму неспешно, и даже царившая вокруг напряженность не делала наши африканские будни менее скучными. По утрам над нами пролетали вертолеты, следовавшие в юго-западном направлении, к 101-му километру[458], где представителями израильского и египетского командования велись переговоры о разведении войск. Над вершинами Джабаль-Аттаки[459] поднимался дым костров, извещавший о том, что наши силы уже отводят оттуда. Посреди минных полей Фанары все еще оставались ненайденные останки одного из пропавших без вести, и Минц не расставался с надеждой их отыскать. Каждое утро он начинал с повторного изучения карт, донесений и свидетельских показаний участников боя, а затем, уже в полдень, брал с собой одного из нас и снова отправлялся на местность. Однажды утром, когда Минц сидел над бумагами, зазвонил полевой телефон. Взволнованный голос потребовал, чтобы мы срочно прибыли к причалу в Фанару. Прихватив с собой меня и одного из саперов, Минц запрыгнул в машину, уверенный, что сегодня мы сможем похоронить последнего из пропавших на этой войне.

У въезда на территорию военно-морской базы нас поджидала группа напуганных резервистов. Они говорили взволнованно и постоянно перебивали друг друга, так что нам не сразу удалось понять из их слов, что именно случилось в Фанаре перед нашим приездом. Постепенно картина прояснилась. Утром на базу прибыли три тяжелых грузовика, вывозящих на север снаряжение воинской части, отводимой из Африки на Синай. Их водители захотели искупаться в озере, и хотя солдаты охраны сказали им, что купаться запрещено, поскольку береговая линия заминирована во многих местах все еще не извлеченными подводными минами, молодые водители пренебрегли этим предостережением. Вскоре после того, как они, скинув с себя одежду, бросились в воду, прогремел сильный взрыв. Двое сумели выбраться из воды, истекая кровью, причем один из них лишился ноги. Третий водитель погиб.

Миновав разбомбленную железнодорожную станцию, мы двинулись по пирсу нефтепровода.

— Там! — командовавший взводом охранения молодой лейтенант указал на открывшиеся нам с пирса заросли тростника, в которых стояли, вытянув шеи, несколько журавлей. — Там эти безумцы спустились в воду.

Первым в заросли зашел сапер с миноискателем, за ним последовал Минц, а потом на небольшом расстоянии мы с лейтенантом. Испуганные нашим появлением журавли поднялись в воздух с громкими криками, и, пролетев прямо над нами, устремились в свои неведомые дали.

Через полчаса мы извлекли из воды тело погибшего солдата. Его ноги и живот были разворочены взрывом, но голова в обрамлении кудрявых волос и темное лицо выглядели совершенно живыми.

В Файед мы вернулись уже под вечер. У входа в барак нас поджидал Хаим, нетерпеливо расхаживавший из стороны в сторону и имевший вид человека, которому не терпится сообщить друзьям важное известие.

— Едешь на север? — полюбопытствовал я, решив, что он умудрился получить отпуск.

— Ты помнишь Ледера из школы слепых? — спросил он вместо ответа.

— С чего вдруг Ледер? — проворчал я, намереваясь уйти и снять с себя наконец замаранную кровью одежду.

— Ты знаешь, что у него был сын?

Не дожидаясь моей реакции, Хаим рассказал, что в середине пятидесятых у Ледера родился в Реховоте ребенок. В свидетельстве о рождении он был записан как Йосеф Поппер-Ледер, но впоследствии его мать поменяла фамилию ребенку, и тот вступил в жизнь под именем Йоси Шелах.

Мы с Минцем смотрели на Хаима с недоумением.

— Мой тесть реб Элие, да пребудет с ним мир, рассказывал мне когда-то, что Довид Ледер собирался завалить Суэцкий канал мешками с землей, чтобы помочь туркам в их войне с англичанами, — задумчиво произнес Минц. — Но я все-таки не понимаю, с какой стати ты сейчас морочишь нам голову историями времен Метушелаха[460].

— Это его вы сегодня вытащили в Фанаре.

Хаим протянул нам документы Йоси Шелаха, обнаруженные следователями военной полиции в осиротевшей кабине его грузовика и переданные ими представителю похоронной команды на базе «Нахшон».

И так, подобно большинству человеческих грез, эта история обрела свое завершение в смерти.