Песнь колдуньи

Глава 11

В карете, покачивающейся в такт медленному шагу лошадей. Филиппина рассказывала Сидонии о своем разговоре с Лораном де Бомоном и Филибером де Монтуазоноив саду, о дуэли, о понесенном наказании, о затворничестве в келье, о том, как ее тошнило у изголовья раненых, об отказе аббатисы попрощаться, о добром отношении сестры Альбранты. О том, какое облегчение испытала, покинув аббатство, и об ощущении, что она все-таки оставила там часть своей души.

— Взрослея, мы всегда теряем часть себя, — сказала Сидония и добавила более жизнерадостным тоном, лукаво прищурившись: — И когда проходит время, мы понимаем, что та часть была не лучшей. Поэтому постарайся поскорее забыть свои горести, тем более что эти двое скоро поправятся и снова будут искать повода подраться — не из-за тебя, так из-за другой.

— То же самое мне говорила сестра Альбранта! — воскликнула Филиппина. — Неужели мужчины не знают другого способа влюбить в себя женщину?

Гортанный смех Сидонии пролился водопадом, ясным и щедрым:

— У них в запасе их множество, можешь мне поверить. В том что касается всяческих козней и любви, фантазия их никогда не подводит. Видишь ли, дорогая Филиппина…

— Елена, — поправила ее девушка. — Отныне меня следует звать Еленой в память о матери, которая с последним вздохом дала мне другое имя.

— Елена… Это имя достойно твоей красоты и совершенств. А знаешь ли ты, что в истории уже была Елена, гречанка, и красота ее приносила несчастья тем, кто ее окружал?

— Я не знала… Но если так…

— Ничего не меняй, — успокоила девушку Сидония, накрыв украшенной кольцами рукой ее руку. В голосе ее появилась хрипотца, а взгляд погрустнел, когда она добавила: — Я искренне любила твою мать. Она всегда была со мной ласковой, всегда меня понимала. Никогда не закрывала передо мной дверь своего дома, не отказывала в помощи, подставляла плечо. Она обладала драгоценным даром — умела читать в людских сердцах. И не обращала внимания на сплетни.

— А вы давали для них повод? — спросила Филиппина. Девушка решила, что имеет право задать этот вопрос, раз уж Сидония сама завела разговор в столь доверительном тоне.

— Без сомнения, — ответила кузина, пожимая плечами. — Я была твоей ровесницей, когда меня швырнули на ложе моего супруга. Он был уродливым, толстым, от него воняло потом и скверным вином. Я ничего не знала о браке. Я смирилась, как многие до меня, но сочла, что могу распоряжаться собой, как мне вздумается. И это была моя ошибка. Мой супруг оказался весьма сговорчивым, но только потому, что был порочен до мозга костей. Он возбуждался, когда видел меня в объятиях другого…

Сидония замолчала — щеки Филиппины окрасил румянец стыда.

— Прости меня, — растроганно сказала она. — Ты ведь еще столького не знаешь… Аббатиса приказала бы меня выпороть, узнай, какие речи я веду перед тобой. И все же тебе следует кое-что узнать, потому что я не хочу, чтобы ты страдала, как я в свое время. Я никому не позволю чернить и унижать тебя только потому, что уязвлена чья-то гордость. Соблазнять — не преступление, Елена. Это женский долг. Только любовь должна лежать в основе брака. Любовь, а не выгода.

— Но как ее узнать?

— Она сама найдет тебя, дорогая моя девочка. Одна-единственная любовь. Я научу тебя обходить ее ловушки, расскажу о ее капризах, объясню, в чем кроется угроза. Чтобы любовь не смогла тебя обмануть. Я сделаю это в память о твоей матери.

— А мой отец? Вы полюбили его еще когда она была жива?

— С первого взгляда и без всякой надежды. Я бы никогда в этом не призналась, если бы он не был так настойчив. Долго я чувствовала себя виноватой в том, что забрала его у женщины, которая столько мне дала.

— Вы ни в чем не виноваты. Она покинула этот мир.

Сидония окинула ее грустным взглядом:

— Прошло время, и моя совесть успокоилась. Я решила, что буду чтить ее память, живя с ним рядом, как жила бы она, если бы не ушла от нас. Буду вспоминать о ней и постараюсь любить ее детей так же, как она любила. Видишь ли, дорогая Елена, по-моему, нет ничего хуже, чем забыть тех, кого ты любил.

Тишина, последовавшая за этими словами, убаюкала Филиппину. Погруженная в раздумья, о которых девушка и не подозревала, Сидония сидела, закрыв глаза. Потом ее мелодичный голос зазвучал снова:

— По дороге в Сассенаж мы заедем в Бати. Я подумала, что тебе было бы приятно посмотреть на свою старую комнату, пока там не начались ремонтные работы. Ты играла там ребенком, а теперь ты женщина… Твой отец не станет пенять нам за это. К тому же твоя сестра Клодин только завтра уезжает к своей крестной, где побудет, пока ремонт не закончится. Ты сможешь ее поцеловать.

— Она, конечно, сильно выросла, — улыбаясь, сказала Филиппина. — Когда я в последний раз ее видела, она была совсем крошкой!

— А сегодня, в свои семь лет, она верткая, как юла, игривая, как белочка, и кругленькая, как тыковка! И причиняет своей кормилице массу хлопот. Не обижайся, когда услышишь, что она называет меня «мама». Я не смогла ей запретить, я ее очень люблю.

— И правильно сделали! Игривая, как белочка, говорите вы?

— Подожди, вот мы приедем, и сама увидишь, — обнадежила ее Сидония, комично закатив глаза.

Филиппина утонула в воспоминаниях. В прошлый раз по этой дороге она ехала в противоположном направлении, вместе с сестрами, спустя несколько недель после смерти их матери.

Пять лет назад…

Пейзаж, пробегавший за приподнятыми занавесками, похоже, совсем не изменился. Изменилась она сама. Девушка услышала легкое посапывание и посмотрела на Сидонию. Кузина заснула на своем диванчике, обтянутом коричневой кожей, прижавшись щекой к мягкой спинке. По губам Филиппины пробежала легкая улыбка — столь небрежная поза обычно не добавляет женщине очарования, однако Сидония была счастливым исключением из правил: грация, какой были отмечены все ее движения, ореолом окружала ее и во сне. Филиппина ощутила прилив нежности по отношению к кузине. Она чувствовала себя рядом с ней гораздо лучше, спокойнее.

По мере того как карета приближалась к Бати, воспоминания об аббатстве, сестре Альбранте, дуэлистах и даже сестрах тускнели. С плеч Филиппины медленно сползало бремя вины. Разговор с Сидонней очень в этом помог. И ее рассказ о своей жизни тоже. И ничего, что некоторые фразы кузины, смысла которых она не понимала, смутили ее. Все, что касалось любовных игр, представлялось невинной Филиппине одним большим вопросительным знаком. Она пообещала себе, что непременно расспросит обо всем Сидонию, отныне пребывая в уверенности, что та сочтет этот интерес вполне нормальным, а не проявлением развратности натуры — качества, которым аббатиса, похоже, теперь наделяла их обеих.

Залетевший в окно кареты порыв ветра, напоенный запахами леса, взволновал Филиппине кровь. Жажда жизни просыпалась в ней. Она узнала деревеньку Сен-Лоран-ан-Руайан, через которую они проезжали, и не смогла отказать себе в удовольствии выглянуть в окно, чтобы как следует рассмотреть ее жителей, не обращавших никакого внимания на грохочущую по пересохшей дороге карету в облаке пыли и сопровождающих ее охранников.

Вернуться на диванчик ее заставил приступ сильного кашля. Сидония открыла глаза. Когда она увидела перед собой кашляющую, чихающую, с растрепанными волосами, красными глазами и будто слегка обожженными щеками девушку, она не смогла сдержать удивленного восклицания.

Филиппина долго не могла отдышаться, потом стала вытирать лицо хлопчатобумажным платком, который ей дала Сидония. Как раз в эту минуту они проезжали мимо высоких башен караульного помещения.

Так Филиппина, она же Елена, вернулась к себе домой. Прежде чем она смогла привести в порядок свою одежду и прическу, дверь кареты распахнулась, и сидящим в ней открылся вид на роскошный замок в форме восьмиугольника. Сестра Филиппины, резвая девчушка по имени Клодин, вскочила на подножку, сгорая от желания поскорее увидеть ту, кого привыкла считать своей матерью. Увидев же, что Сидония утешает какую-то рыдающую замарашку, девочка испытала прилив вполне оправданной ревности:

— Мамочка, что вы себе думаете? От этой грязнули к вам переползут блохи, если вы не будете держаться от нее подальше!

— Эта грязнуля — ваша сестра, — отозвалась Сидония смеясь. — И если вы сейчас же не извинитесь, то получите не только блох, но и шлепок по попе?

Пару секунд девочка молча рассматривала юную незнакомку с густо припорошенным пылью лицом и волосами и, подталкиваемая скорее угрозой, чем уважением, наконец решилась:

— Сестра так сестра, как скажешь, мамочка, но если ты велишь мне ее поцеловать, я подожду, пока она умоется.

Слыша такие речи, Филиппина, которая только теперь смогла перевести дух, за рукав втянула девочку в карету, уложила на диванчик и, несмотря на энергичные протесты, щекотала до тех пор, пока та, извиваясь от смеха, не попросила пощады. Но стоило Филиппине ее отпустить, как в следующее же мгновение Клолин набросилась на нее, горя жаждой мести. Глазам подошедшем к карете кормилицы предстала умилительная сцена: сестры тискают и щекочут друг друга, и их хохоту вторит смех госпожи Сидонии, сира Дюма, охранников и возницы.

— Клодин, как вы себя ведете! — возмутилась Мари, кормилица юной мадемуазель де Сассенаж.

— Пускай как следует познакомятся, — сказала Сидония, выбираясь из кареты.

— И все же… В ее возрасте…

Ей ведь всего семь, Мapи…

— Я говорю не о мадемуазель Клодини, мадам…

Сидония расхохоталась еще громче. Увидев в лечебнице поблекшую Филиппину, она испугалась, что природная веселость не скоро к ней вернется. Но разве объяснишь кормилице, что эта детская возня отогревает девушке душу, а ей, Сидонии, наплевать на соблюдение приличий, как, впрочем, почти всегда?

— Добро пожаловать! — поприветствовала хозяйку Марта.

При виде горничной к Сидонии вернулась серьезность.

— Мои приказы исполнены?

— Я лично за этим проследила, — кивнула Марта.

— Я могу быть свободен? — спросил у госпожи сир Дюма, который отпустил своих людей, как только они въехали во двор замка. Поводья своей лошади он только что передал конюху.

Сидония кивнула. Она отпустила и кучера, видя, что Клодин, нарезвившись от души и растрепанная донельзя, выскочила из кареты, преследуемая по пятам Филиппиной, глаза которой сияли от счастья.

В ответ на негодующее восклицание Мари серебристый голосок девочки пропел:

— Вот посмотрите, мамочка, такая сестра не придется по вкусу мсье кюре!

Высказав столь глубокомысленное замечание, Клодин согласилась последовать за кормилицей, без конца повторяющей, что своим поведением воспитанница сведет ее с ума и, без сомнения, пожалеет об этом. Слова ее возымели на девочку немедленный эффект: она обернулась и многообещающе подмигнула старшей сестре.

Филиппина помахала ей в ответ, однако рука девушки опустилась, стоило ей увидеть рядом с Сидонией Марту. Она видела горничную кузины и раньше и теперь пожалела, что Сидония все-таки оставила ее при себе. И дело было вовсе не во внешней непривлекательности Марты: взгляд ее черных глаз, злокозненный и жестокий, леденил девушке кровь. Филиппина поспешила избавиться от этого тягостного ощущения, взглянув на светящуюся радостью Сидонию. Раз кузина довольна своей горничной, то и она, Филиппина, к ней привыкнет. Однако беззаботная радость, сопутствовавшая первым минутам встречи с домом, растаяла.

— Прошу прощения, в моем возрасте следует быть серьезнее, но я не знаю, что на меня нашло. Хотя… С этим местом связано столько воспоминаний, я провела здесь столько счастливых дней… — сказала она Сидонии.

— Не надо извиняться, моя девочка. Смотреть на вас с Клодин было удовольствием, правда, Марта?

— Разумеется, мадам. Добро пожаловать, мадемуазель Филиппина!

Девушка кивнула в знак благодарности и отвернулась. Все-таки некоторые вещи не имеют логического объяснения… Даже этот хриплый, словно бы исходящий из земных недр голос вызывал у нее отвращение.

Сидония ласково обняла Филиппину за плечи и повела к лестнице:

— Знаешь что, моя дорогая Елена? Пускай тебе еще не известно, как делают детей, но влюблять в себя ты умеешь превосходно! Симпатию этого чудовища не так-то легко заслужить!

Марта осталась во дворе. Сердце ее билось быстрее обычного, душа ликовала. Елена… Сидония назвала девушку Еленой!

Она подавила смешок. Если Жанна де Коммье хотела защитить дочь, назвав ее Филиппиной, она просчиталась. Судьба все-таки настигла девушку, и теперь мать не сможет ничему помешать. Время пришло. Наконец-то!

Она жадным взглядом следила за Флиппиной, пока та, сопровождаемая Сидонией, не скрылась в дверном проеме.

Марта пошла было за ними, но внезапно остановилась. Чувства ее обострились, и причиной тому были и эта неожиданная новость, и приближение полнолуния. Она обернулась, уверенная, что за ней никто не наблюдает. В нескольких шагах от нее служанка с ведром, которое она несла от колодца, остановилась, чтобы смахнуть со лба пот. Глаза Марты сузились почти до щелок.

— Тебе что, заняться нечем?

Девушка, щупленькая и еще моложе, чем Филиппина, вздохнула, подхватила ведро и, не успев сделать и двух шагов, споткнулась и упала прямо перед горничной, окатив ее юбки водой. Ее неловкость разозлила и в то же время возбудила Марту. Схватив служанку за руку, она рывком поставила ее на ноги и наотмашь ударила по щеке, добавив глухим голосом:

— С наступлением ночи придешь ко мне отрабатывать свою провинность. И не вздумай кому-нибудь рассказывать, а то сильно об этом пожалеешь!

Перепуганная девушка схватила ведро, бегом вернулась к колодцу, набрала воды и на этот раз нашла в себе силы донести его до кухни, моля про себя Господа защитить ее этим вечером от злой демоницы.