Пианисты

IX

В тот день Андрей пришел домой пораньше. Репетиция с оркестром получилась трудная. Он, как дирижер, явно не мог собрать всех музыкантов в кучу, в результате – сплошной разброд и шатания. И концерт Прокофьева – не самая легкая музыка. Выступать в таком произведении в двух ипостасях – и солиста, и дирижера – казалось задачей неподъемной. Он понимал, что замахнулся на нечто невыполнимое: те, кто хотел за роялем еще и управлять оркестром, обычно выбирали либо Гайдна, либо Моцарта. А тут…

Слишком сложная фактура… И какая драма! Столько трудных мест, и их придется контролировать особенно тщательно вплоть до выступления и на нем самом. Надо научиться подстраиваться под оркестрантов, а иногда отвлекаться даже от самого важного, что есть в этом материале, – от смысла. Хотя… кто под кого должен подстраиваться? Но разве не обидно, когда во второй части, в вариациях, где все так четко и прозрачно, между музыкантами нет слаженности? Неужели они не понимают, что это все слышат? Стыдно же… На piano опять выпячивается эта виолончелистка, Элла, как же ее фамилия, не то Зайцева, не то Волкова. А на fortissimo от нее звука не дождешься, как и от остальных виолончелей. Сделаешь замечание – в ответ только фырканье. А как работать без замечаний и двигаться дальше? И пусть сколько угодно возмущается. Она, видите ли, заявила что-то там про неуважение и низкую зарплату. Пусть заявляет. Через две недели первое выступление оркестра с новой программой в этом сезоне. Они обязаны показать все, на что способны. А я обязан тем более…

Сколько бы ни пришлось зубрить отдельные цифры с неподдающимися тактами – тридцать раз, пятьдесят, сто, – столько он и будет работать. У Прокофьева не схалтурить, не спрятаться, не скрыться за другого оркестранта – все на виду. И какая самоотдача должна быть у всех: шквал в третьей части, как это можно играть вполсилы? Если бы он был с такой партитурой только дирижером, он быстрее бы добился своего и никто бы не расходился на три трамвайных остановки. Но он сидит за роялем, и это все усложняет…

Проходя через гостиную в свою комнату, он заметил на подоконнике скомканный носовой платок. Эти вещи чужого человека в его доме раздражали, и он иногда сам себя не узнавал. Отчего он так остро на все реагирует? Что с ним не так? Взять хотя бы этот платок – мать никогда бы не позволила себе оставить подобную вещь на всеобщее обозрение. А тут… И опять этот поросячий розовый цвет. Какая безвкусица. Вот почему в некоторых женщинах и девушках буквально все выдает, что она дура? Непонятно одно: отчего мать к ней так привязалась, что там у них происходит.

Он почему-то вспомнил Диану, ее девичье лицо, юную кожу, хрупкую фигурку и то, как завораживал его этот полудетский образ. Ему нравилось в ней все: одежда, прическа, поворот головы, походка, манера держать чашку. В этой же провинциалке все бесило. А особенно выводило из себя то, как с ней носится мать. Машенька то, Машенька се… Ну да, он эгоист, а кто не эгоист? Наверное, следует просто раскрыть матери глаза, поговорить начистоту, и он сделает это в ближайшее время.

Андрей скрылся в свой комнате и погрузился в очередной фолиант. Сегодня ему передали ноты первого концерта Метнера, и он собирался его изучить внимательнее. Можно ли в будущем, несмотря на то что так трудно продвигается Прокофьев, мечтать о Метнере? Или вообще не стоит эти мысли даже в голову брать?

Вдруг он услышал из-за двери, как кто-то неуклюже трогает клавиши. Матери дома не было, он точно знал: она пошла в аптеку и прогуляться. Андрей морщился, но не хотел показывать своего присутствия. Рояль как будто просил это прекратить, умолял прийти ему на помощь. Но Андрей держался. После нескольких попыток начать и сыграть что-то целиком, продраться сквозь ошибки, он услышал Чайковского – октябрь из «Времен года». Это была последняя капля.

Что за чудовищные фразировки? Кто ее учил? Как она посмела играть на моем инструменте? Нет, ну это просто какое-то издевательство.

Кажется, именно в эту минуту он понял, почему его так покорила Диана и почему он не выносит Машеньку. У последней начисто отсутствовала музыкальность – музыкальная интуиция и музыкальный интеллект.

Он выскочил из комнаты, чем явно напугал эту дуру.

– Вон отсюда! Не смей прикасаться к моему роялю.

– Вы дома? Я не думала, что вы…

– Убирайся, я говорю. И не смей больше использовать мою мать.

У Машеньки задрожали губы, по щекам покатились слезы. Андрей буквально завыл от неистовства – только этого не хватало. Машенька скрылась в своей комнате и вскоре выкатила свой розовый чемодан, всхлипывая на ходу.

– Ничего, справишься, найдешь еще кого-нибудь, чтобы водить вокруг пальца.

Машенька замешкалась в прихожей, пытаясь застегнуть босоножки, но они не слушались. Андрей видел, как дрожат ее руки, и не испытывал никакой жалости. В конце концов дурища взяла босоножки в одну руку и, вцепившись другой в чемодан, босая вышла за дверь.

Андрей метался по квартире. Некоторые вещи девица второпях с собой не забрала, и он в бешенстве кидал их в пакет – тапочки, книжку с подоконника на кухне, даже злосчастный носовой платок сгреб. Полотенце из ванной, розовую зубную щетку… Ему казалось, этому не будет конца. Он открыл входную дверь и, почему-то думая, что дурища еще там, бросил пакет на лестницу:

– И это забери!

Но увидел поднимающуюся по ступенькам мать.

– Что происходит? Что здесь случилось? Зачем это все? – Она подняла пакет и поспешно вошла в квартиру.

– Я выгнал ее. Достала. И не спрашивай меня ни о чем.

– Что ты наделал?! Как ты мог?

– Ничего, не пропадет. Тебя использовала, использует кого-нибудь еще.

Андрей слышал, как мать звонила кому-то, нажимая на кнопки городского телефона, но, судя по всему, никто не отвечал. Она надела туфли, взяла сумочку.

– Ты куда? Скоро ночь.

– В книжный, там скажут телефон ее подруги Киры. Машеньку надо найти.

Андрей сидел в любимом кресле под торшером с открытой партитурой концерта Прокофьева в руках и пытался сосредоточиться. Завтра репетиция, но он по-прежнему не знает, как именно собрать оркестр воедино, чтобы тот зазвучал. Помимо совместной отработки и бесчисленных повторов надо найти волшебное средство, которое просто откроет глаза его музыкантам, виолончелистке в том числе, и они, в конце концов, поймут, чего он добивается. Надо пройти по больным точкам – самым трудным цифрам – и еще раз проверить себя, так ли он понимает прокофьевский замысел.

В коридоре зазвонил телефон. В трубке он услышал взволнованный голос матери.

– Не знаю, что делать. Кира не отвечает. Девушки-продавцы, как и я, не сталкивались с такой ситуацией. Одни говорят, что надо сразу заявление в милицию подавать, другие считают, что его сейчас не примут, только через три дня после исчезновения.

– Мам, возвращайся домой. Здесь решим.

– Или все же к Кире съездить? Вдруг они там? Затаились?

– Мамуль, ну пожалуйста. Не надо никуда ехать. Я тебя очень прошу…

Он взял в руки ноты и снова попытался сконцентрироваться. Но ничего не получалось. Андрей беспрерывно подходил к окну, отдергивал штору и вглядывался в темноту улицы. Единственный фонарь под листвой клена, который был виден из окна гостиной, слабо освещал часть тротуара. Теперь он беспокоился о матери, корил себя за то, что отпустил ее одну в такой поздний час.

Сын называется. Не хватало только, чтобы эта девчонка, даже отсутствуя, манипулировала матерью. Но почему мать так от нее зависит? Неужели я во всем виноват? Недодал самому дорогому человеку внимания? Конечно, после смерти отца образовался определенный вакуум и его надо было как-то заполнить. Но работа, обязанности, поездки – неужели все это бросить и быть только рядом с матерью? Я же надеялся, что она поймет…

Во входной двери повернулся ключ, Андрей выбежал в прихожую. Мать не смотрела на него, а он пытался поймать ее взгляд.

– Слава богу, ты пришла.

– Надо звонить в милицию. Из магазина у девочек не получилось. С домашнего, говорят, это проще, как обычно, ноль-два. Они скажут, что нам делать.

– Может, хотя б немного подождать? Наверняка она тебе позвонит, знает же, что ты беспокоишься.

Вид у матери был жалкий. Когда она наконец на него взглянула, он увидел в ее глазах отчаяние и слабость. А еще понял, что она его обвиняет. Но мать старалась сохранять решительный вид, и уж точно никаких упреков от нее он не услышит. Она взялась за трубку телефона и стала нажимать на кнопки. Но в дверь позвонили.

Андрей оказался в прихожей быстрее. На пороге стояла кареглазая девушка с короткой стрижкой. Пристально и серьезно смотрела на Андрея.

– Здравствуйте…

– Кира, девочка моя! – кинулась к ней мать. – Проходи.

Андрея больно укололо то, как мать по-родственному бросилась к чужому человеку и смотрела и говорила совсем не так, как с ним. Он ушел к себе, но дверь оставил открытой. До него доносились отдельные фразы.

– Я вам столько раз набирала, а вы не отвечаете…

– Какое горе, какое горе… нельзя мне было их одних оставлять…

– Девочки сказали… я сама позвоню в милицию…

Он захлопнул дверь своей комнаты. Взял первую попавшуюся книжку, но теперь его преследовал тяжелый, укоряющий взгляд матери. Встревоженные голоса за дверью. Он так привык к тишине в доме. Даже если кто-то им звонил, мать говорила по телефону очень спокойно. Этот ее голос всегда умиротворял, согревал. Видимо, что-то детское просыпалось в памяти, что-то мягкое и обволакивающее. Всякий раз безотчетно внутри отзывалось: как хорошо, что они вместе.

Теперь же опять чужой человек, все эти звонки. Или они проверяют и настраивают телефон? Неважно, все это невыносимо, отвлекает от главного – от работы, мыслей, идей, музыки.

Открылась и закрылась входная дверь. Видимо, кареглазая ушла. Доносились тихие шаркающие шаги матери, шорохи из кухни. Когда он вышел из своей комнаты, матери он не увидел, наверное, ушла к себе в спальню. В воздухе чувствовался резкий запах валерианы или еще каких-то успокоительных.

Надо идти спать, хватит на сегодня. Андрей долго лежал в кровати с открытыми глазами. Мысли путались. Он то пытался прокрутить ситуацию назад и представить, что было бы, не вспыхни он в ответ на беспомощную игру этой девицы. То размышлял, как на завтрашней репетиции начнет именно со второй части, с вариаций, будет под эти лиричные звуки вспоминать нежность Дианы, а в третьей части докажет всем: он знает, что делает. Вообще-то об этом надо заявить как можно смелее уже в первой части… Господи, всего-то двадцать минут, неужели он не справится?

Сон не шел. Мать, стараясь не шуметь, что-то делала в гостиной, куда выходили двери всех комнат. Потом открывались и закрывались кухонные шкафы, холодильник. Мать что-то искала. Лилась вода в ванной, в туалете. Опять шаги. Андрей не выдержал, вышел из комнаты.

– Мам, ты в порядке?

– Да, все нормально. Иди спи. Завтра трудный день…

Иногда Андрей все же проваливался в сон. Ему казалось, что он падает в глубокий колодец. Потом он укладывал ноты в розовый чемодан. Вдруг из ниоткуда возникало крупным планом лицо этой дуры – с большими заплаканными глазами. Ему что-то кричали, он все не мог разобрать, но потом расслышал: «Вы выкинули мои вещи!»

Он просыпался и чувствовал, как его обдает холодом изнутри. Казалось, что в комнате душно и надо открыть окно. И выпить воды.

Снова колодец, нет, уже лифт со стеклянными стенами, несущий куда-то вверх, а потом не вертикально, а горизонтально, между зданиями, на большой высоте, чуть ли не между облаков. И вот уже репетиционный зал, но что-то не так. Он вглядывается в музыкантов, но вместо них только Машеньки: со скрипками в руках, трубами, и самая большая, корпулентная Машенька – с виолончелью, а на пюпитрах вместо нот раскрытые книжки. Он видит их цветастые обложки. Откуда-то из коридора раздается школьный звонок…

Андрей открыл глаза и понял, что звонит телефон. На часах было около семи. Так рано их обычно не беспокоили. Мать уже была на ногах – она успела взять трубку. До Андрея доносился ее встревоженный голос. Ему не хотелось, но он вышел из комнаты.

– Это Жанна Аркадьевна, мама Машеньки. Она едет к нам.

– А это обязательно?

– Что обязательно?

– Ну вот эта вся суета… Может, они бы сами как-то разобрались?

– Что значит суета? Она мать! Имеет право знать, что происходит с ее дочерью! У нее фотографии девочки. Без них в милиции заявление о пропаже не примут, не начнут поиски. Так нам с Кирой объяснили, когда она дозвонилась по ноль-два.

– Но столько чужих людей в доме… я так не могу.

– Потерпи, надеюсь, все образуется. Не может же человек ни с того ни с сего в центре Москве вот так взять и исчезнуть.

Андрей размышлял, не уйти ли ему пораньше из дома и просто поработать в каком-нибудь пустующем помещении в филармонии, хоть и без инструмента. С другой стороны, он совсем не хотел оставлять мать одну. Бессонная ночь как будто отпечаталась на ее лице. Она и в обычном своем состоянии никогда не отличалась румянцем, а тут совсем поблекла, осунулась, и только глаза на этом бескровном лице казались еще ярче – то ли оттого, что сильнее слезились, то ли от какой-то внутренней болезненной решимости.

Часа через два появилась Жанна Аркадьевна. Дом сразу наполнился непривычным громким гомоном. Она говорила без остановки, комментируя любое замечание матери. Андрей вежливо поздоровался, и та даже с улыбкой ему ответила, что он тут же истолковал в свою пользу – ну хотя бы она не винит его в произошедшем. Может, и правда, все уладится.

Он ушел к себе, но слышал довольно отчетливо, как Жанна Аркадьевна кляла свою дочь на чем свет стоит. Как она посмела, наглая девчонка, за все то добро, которое люди для нее сделали, вот так поступить. «Подлая, негодяйка, никогда не прощу, что вообще себе позволяет, она еще хуже, чем я о ней думала… Ну погоди, ты у меня найдешься…»

Андрей не верил своим ушам. Безусловно, он мог предположить, что в других семьях с детьми разговаривают грубо и отношения бывают разные, мало ли что. Но чтобы родная мать последними словами крыла свою дочь, да еще в такой ситуации? Может, она не понимает, что происходит?

Потом голоса стихли. Мать заглянула к нему в комнату:

– Мы в отделение милиции. Подавать заявление…

Дверь закрылась. Не было никакой возможности думать о работе. Он подошел к окну. Небо насупилось, наверное, пойдет дождь. За эти дни погода сильно изменилась. В распахнутую форточку врывался прохладный воздух, пропитанный легко узнаваемым запахом осени. Он бродил по квартире. Раздвигал в гостиной еще закрытые шторы. Откручивал и закручивал кран в ванной. Подойдя к холодильнику, отворил дверцу и что-то долго искал на полках, но так и не смог вспомнить, что именно. Заправил любимую кофеварку. Это всегда хорошая идея – выпить кофе и подумать, как жить дальше. Эта дежурная фраза часто ему помогала – на распутье, когда трудно было принимать какое-то решение, когда охватывали сомнения и неуверенность. Но сейчас он про это «дальше» не понимал ничего. Только чувствовал: что-то случилось и уже как раньше, никогда не будет. Вторглось что-то чужое, враждебное, и оно будет разрушать его жизнь до конца. Раньше он не знал, что такое предчувствие, и никогда бы не поверил, что кто-то может предсказывать или угадывать будущее. Он и сейчас не знал, как будет дальше. Но все вокруг уже было другим – и дом, и мир за окном выглядели иначе, не так, как еще вчера…

Мать и Жанна Аркадьевна вернулись довольно скоро, или ему так показалось. Они молчали. Мать Машеньки выглядела подавленной, ничего не говорила. И это пугало.

– Помоги мне, – бросила в сторону Андрея мать. – Надо усадить ее поудобнее, и принеси воды.

– Так что сначала? – резко выпалил Андрей, но, заметив остановившийся взгляд Жанны Аркадьевны, тут же умолк.

Они отвели женщину в гостиную. Опустили в кресло, отодвинув торшер и раскрыв пошире окно рядом. Пока Андрей возился со стаканом и фильтром на кухне, из гостиной раздались рыдания.

– Девочка моя, что же ты делаешь со мной? – голосила Жанна Аркадьевна, как на похоронах.

Мать стояла на коленях рядом и гладила ее руку:

– Жанна Аркадьевна, миленькая, не думайте о плохом, мало ли что сказал капитан. – И, уже обратившись к Андрею, попросила: – Надо накапать валокордина, нет, лучше я сама.

Мать пошла на кухню, и Андрей побрел за ней.

– Что вам там наговорили?

– Там был ужас, все эти объявления о пропавших, капитан так плохо с нами обращался, как будто мы сами и виноваты…

Когда они вернулись в гостиную, Жанна Аркадьевна сидела, как-то совсем обмякнув, с запрокинутой головой, открытым ртом. Было непонятно, дышит ли.

– Заснула? Или потеряла сознание? – Андрея накрыл ужас, хотя он как мог гнал от себя плохие мысли.

– Надо вызывать скорую…

Второй год репетиции оркестра проходили в этом помещении бывшего кинотеатра. Место совсем непрестижное, зато недалеко от метро – музыкантам удобно. Старая переделанная стекляшка. С другой стороны, здесь было все, что нужно, а главное – никто не мешал.

Андрей приехал на репетицию пораньше, ушел из дома, как только скорая увезла Жанну Аркадьевну в больницу. В квартире чувствовалось присутствие чего-то мрачного, неотвратимого, и оставаться в ней дольше стало невыносимо.

Здание бывшего советского кинотеатра Андрею даже нравилось. Не давил авторитет исторических личностей, как в старых филармониях или консерваториях обеих столиц. Ты не был обязан соответствовать антуражу и, в сущности, создавал здесь свою историю сам.

Он прошел через служебный вход, с правого торца, противоположного кассам. Его тепло поприветствовал дежурный. Больше, кажется, никого. В тишине здания шаги по коридору отдавались гулко. Вдруг из-за закрытой двери в главный зал он услышал трубу. Это Гена – видимо, снова перерыв в электричках и он приехал загодя. Гена надежный трубач, но Андрею хотелось и от него получить гораздо больше, чем тот обычно выдавал.

Еще не открыв дверь, он услышал женский голос, потом смех Гены. Видимо, Лиза, первая скрипка, тревожная девушка, тоже решила сегодня не опаздывать. Андрей был в целом ею доволен – дисциплинированная, чуткая, толковая, понимающая. Но как-то по инерции он считал, что первой скрипкой должен быть уважаемый всеми, убеленный сединами серьезный дядька, а не двадцатипятилетняя пигалица. Но учредители выбрали ее, так тому и быть. Андрей вошел и поздоровался. Смех тут же прекратился, музыканты странно переглянулись, и в воздухе повисла недосказанность. Господи, неужели и в оркестре знают, что он натворил… Андрей направился к роялю, проверил ля второй октавы – клавиша в последнее время дребезжала – и си в большой, которая стала чуть западать. Он просил обратить внимание настройщика. Вроде бы исправили. До начала репетиции еще уйма времени. Лучше побыть одному в кабинете, там тоже неплохой инструмент. Он взял с дирижерского пюпитра приготовленные ноты и удалился к себе.

Андрей появился в зале, когда все оркестранты уже сидели на своих местах. Скрипачи подкручивали колки. Кто-то из духовых вытряхивал и протирал тряпочками свои трубы и тромбоны. Рояль был развернут так, чтобы солист, он же дирижер, мог видеть всех подопечных, а подопечные – его и, главное, его жесты. На зрительских местах, слава богу, сегодня никого. Андрей все никак не мог привыкнуть к тому, что сидит он спиной к публике. Но артист обязан быть готовым к любой конфигурации, даже самой непривычной, поэтому придется терпеть.

– Сегодня начнем с анданте. И просьба вспомнить все, что говорилось в прошлый раз. Особенно это касается скрипок и виолончелей. Нежность и чуткость – вот что мне от вас нужно в этой части. Слушайте друг друга… Ну и меня, конечно.

Он попытался улыбнуться, но получилось как-то неестественно. Музыканты смотрели на него в основном недобро, исподлобья, виолончелистка Элла – даже с вызовом. Андрею показалось, что сегодня она как-то особенно воинственно настроена. Она, как обычно, откинула характерным движением полураспущенные, рыжеватые, с непрокрашенной сединой волосы назад, с плеч, и тут же завертела головой, как бы ловя знаки поддержки от коллег. Волосы снова разметались и опять стали ей мешать. Элла, корпулентная дама за сорок, в позе виолончелистки делалась еще крупнее. Отставленные в стороны пухлые руки, как правило слегка прикрытые фалдами коротких рукавов, сжимая гриф и удерживая смычок, обычно двигались энергично, отчего ее по-женски дряблый трицепс трясся, как желе на тарелке в знаменитом спектакле Стрелера.

Начало у струнных было вполне удачным – по жесту Андрея все вовремя вступили, и он уже предвкушал развитие этой части, которую обожал. В ней как будто сосредоточилась вся нежность этого несовершенного мира. Андрею чудился образ Дианы. Чувственные волны струнных звуков разливались все шире и подхватывались духовыми. Его соло должно было незаметно и вдохновенно продолжить эту нежность и нести дальше. Но этого не получилось – две скрипки отставали, не говоря уже о «любимой» виолончели.

– Стоп… Еще раз. Вы вместе вообще умеете играть? Пробовали когда-нибудь? Советую начать сейчас же, а то так и упустите в жизни самый главный навык оркестранта. Элла, а к вам особая просьба, пожалуйста, не надо заглушать остальных.

Андрей старался сохранять вежливость и спокойствие даже после того, как услышал знакомое Эллино ворчание. В ответ кто-то прыснул от смеха.

– Итак, не отвлекаемся.

Он изо всех сил попытался играть роль бесстрастного дирижера. Поднял руки, чтобы все приготовились. Вновь скрипки вступили относительно аккуратно, как и в первый раз, духовые влились уже получше, и Андрей с большей уверенностью заиграл свою сольную партию. Но там, где оркестр к нему присоединяется, вновь не получилось синхрона. Продолжать было невозможно.

– Ну что ж, видимо, придется здесь и заночевать. Время у всех есть? Если что, у меня навалом. Еще раз.

Попытки повторялись и повторялись. Музыканты вроде бы прислушивались к его замечаниям, но всякий раз добавлялась новая проблема. Расхождения продолжались, piano было не тем, чего добивался Андрей, и вместо нежнейшего томления получались сухие ходульные фразы.

Да они тут почти все – Машеньки, только им посчастливилось прорваться, и теперь они гордо называют себя музыкантами. Их же и близко к профессии подпускать нельзя!

Андрей закипал. Попробовать другую часть? А толку? В третьей все еще сложнее. Да и переключаться не хотелось, хотелось добиться результата.

– Ничего, сколько надо, столько и будем работать. – И нервно добавил: – В конце концов, и медведи в цирке ездят на велосипедах…

– На мотоциклах, – поправил его кто-то из задних рядов.

Раздались нервные смешки.

– Вот видите, даже на мотоциклах. Что ж мы с вами, хуже медведей?

Он поднял руки в привычном жесте, но тут раздался грудной голос Эллы:

– А вам не кажется, уважаемый Андрей Владимирович, что тон, который вы выбрали для общения с музыкантами, в принципе недопустим?

– Ах, вам не нравится мой тон! А ваша игра вам нравится, позвольте спросить?

– К моей игре претензий не было, пока не пришли вы. А я, между прочим, в оркестре со дня его создания… В отличие от вас.

– То, что вы здесь дольше всех, не дает вам права плохо играть и не слушать дирижера и коллег.

– Я знаю свои права, и не вам мне на них указывать.

– А свои обязанности вы тоже знаете? Может быть, пора становиться зрелым оркестрантом, а не играть как нерадивая студентка?

– Ну знаете ли, мне не столько платят, чтобы выполнять все прихоти начинающих гениев, – Элла решительно повела плечом, откидывая волосы.

– Так, ясно… Кстати, здесь сегодня Лев Моисеич? – обратился Андрей к Лизе.

Внутри у него все горело.

– Обычно в это время у себя, – проговорила Лиза дрожащим голосом, на ее щеках проступил робкий румянец.

Андрей стремительно встал из-за рояля и направился к выходу. Он шел по узкому коридору к кабинету директора оркестра и чувствовал, как наливается жаром голова и яростно бу́хает сердце. Наверное, надо брать с собой таблетки. Он, не останавливаясь и даже не постучав, резко распахнул дверь с табличкой «Директор».

– Лев Моисеич, так больше продолжаться не может. Надо что-то делать. Они совершенно меня не слышат, они друг друга не слышат. А теперь пошли пререкания. Эта Элла, виолончелистка, стала совершенно невыносимой.

– Андрей Владимирович, голубчик, Андрюша, вы уж позвольте мне вас так называть. Сколько лет мы знакомы! Еще со времен консерватории. Послушайте меня. Элла Тоскина всегда была склочной бабой, еще когда работала в театре. Не обращайте внимания.

– Я думал, ее фамилия Зайцева или Волкова.

– Это она по мужу была. А сейчас с ним разошлась и вернула себе девичью. Но это неважно. Важно то, что она написала на вас жалобу, еще после прошлой репетиции.

– Значит, и здесь опередила меня, лучше бы играла как надо… – Андрей, взбудораженный, ходил взад-вперед по кабинету, от двери к окну и обратно.

– Вы сядьте, успокойтесь. Налить вам воды?

– Не нужна мне вода! – Андрей плюхнулся в кресло у стены. – Мне нужно решить, что делать. Я готов заплатить любую неустойку, давайте расторгнем контракт и я брошу это дирижерство к чертовой матери. Что мне, больше всех надо?

– Голубчик, погодите. Я тут подумал… Видите ли, ходу жалобе я пока не давал. Просто пообщался с некоторыми учредителями. Элла дамочка упрямая, говорят, что качает права за музыкантов в своем «Живом Журнале». Активистка, черт бы ее побрал, рупор. Самое ужасное – народ к ней прислушивается. Одобряет, так сказать, все, что она там лепит. Так вот, мы что подумали. Я ее возьму на себя, как-то поувещеваю. А вам надо отдохнуть, это правда, посмотрите на себя, вид у вас неважнецкий. А под программу я найду и солиста отдельно, и дирижера, вам на замену. Договорюсь, слава богу, не первый год в этом деле. Учредители меня поддержат, я уже знаю.

– Лев Моисеич, а как же контракт, обязательства?

– Да что вы, голубчик, заладили, контракт да контракт. Мы же с вами не в суд идем. Мы с вами друзья, да что там друзья – почти близкие родственники. – Директор пристально посмотрел на Андрея поверх толстых очков, как бы изучая его реакцию. – Неужели близкие люди не найдут правильных слов? У нас с вами вся жизнь впереди, нам еще работать и работать. Ничего, со всеми договоримся.

Андрей сидел ошарашенный и не знал, что ответить.

– Поезжайте куда-нибудь к морю. Вы давно были у моря?

– Не помню.

– Вот видите. А там солнышко, успокоит вас, как и морская вода. И поезжайте не на две недели, как все, а на месяц как минимум, а лучше на все три, чтобы уж за все эти напряженные годы отдохнуть и расслабиться. Потом, когда придете в себя, позвоните, дайте знать. И мы вновь что-нибудь придумаем.

Лев Моисеевич ободряюще подмигнул, и Андрей впервые за последнее время почувствовал себя защищенным. Страхи ушли. Все оказалось намного проще, чем он ожидал. С каким-то странным чувством Андрей зашел в свой кабинет, взял вещи, которые могли ему понадобиться, – пару книг, свою партитуру – и вызвал такси.

Всю дорогу Андрей размышлял о том, что скажет матери. Идея отдыха у моря представлялась все более привлекательной. Умеют же люди заронить в чужую душу правильное зерно. И вот он уже думает, что это целиком его идея и что он вообще-то давно об этом мечтал, только не подворачивался случай, а тут взял и подвернулся. Но как воспримет все эти планы мать? Ей этот отдых еще нужнее, чем кому бы то ни было. Андрей вдруг понял, что нужно взять ее с собой. И таким образом закрыть сразу несколько проблем. Во-первых, так ему удастся хоть как-то заполнить образовавшуюся за все эти годы без отца пустоту, уделить матери внимание. Во-вторых, он выдернет ее из этой ужасной атмосферы произошедшего и мыслей последних дней. В-третьих, ему самому не придется о ней постоянно тревожиться. Она просто будет рядом.

Он открыл дверь своим ключом. Мать возилась с чем-то на кухне.

– Мам, ты дома? Я все решил, – Андрей чуть не кричал из коридора. – Мы с тобой едем наконец отдыхать, к морю и солнцу, греться, купаться и пляжиться. Мне в оркестре дают отпуск. Обо всем с директором договорились. Вещей возьмем немного, если что, на месте купим. Ни о чем не думай. А нет, что я говорю, тебе придется выбрать отель, самый лучший. А я билеты закажу по телефону, прямо из дома. Ты меня слушаешь?

Мать, не поднимая головы, протирала тряпкой поверхность стола, затем полоскала тряпку под краном и так же терла плиту, а потом опять стол. Ее движения были размеренны и монотонны. Лицо казалось бескровным.

– Я звонила в больницу. Жанна Аркадьевна в реанимации. Подтвердили инфаркт. Сегодня уже поздно, а завтра надо будет прямо с утра вещи отвезти.

– У нее нет родственников? Почему опять ты?

– Даже если в реанимацию не пустят, я попрошу медсестру передать сумку, – отрешенно проговорила мать, продолжая тереть тряпкой чайник и кастрюлю рядом. – Да и Машеньку надо будет найти.

– Ты что, Шерлок Холмс? Ее милиция должна искать! – Андрей начал выходить из себя. – Послушай меня, остановись. Сядь, пожалуйста.

Он усадил мать на стул. Она по-прежнему смотрела вниз, то на пол, то на свои руки.

– Мам, это не твои проблемы. Ты сделала все, что могла, и даже больше. Это чужие люди. Их много, и им всем не поможешь. Но есть мы с тобой, нас только двое на всем белом свете. Нам всегда было хорошо вместе. И вот сейчас мы с тобой, два самых дорогих друг для друга человека, чувствуем, как устали, как вымотаны и как нуждаемся в заботе и отдыхе. И для этого у нас с тобой все есть, слава богу. Есть и деньги, и время. Ты согласна со мной?

Она посмотрела на него. Только теперь он увидел, какую боль и муку она испытывает.

– Андрюша, дорогой, ты ведь, как и я, понимаешь, что Машеньки, скорее всего, нет в живых. И никакая милиция ее не найдет, найдут какого-нибудь уголовника, накажут, да и то ради галочки. Но есть Жанна Аркадьевна, перед которой я буду всегда виновата. Ей нужна моя помощь. Поэтому ты поезжай, отдохни, заодно все разведай. А если эти пальмы и солнце не для меня? Дай мне время.

– Мам, я тебя не оставлю. Вдруг ты меня обманешь?

– Ну что ты… Давай договоримся: ты летишь, а я прилечу позже, через недельку или месяц, пока все не утрясется. И мы проведем с тобой целую зиму в теплых краях. Обещаю.