Пианисты

IV

Помню, как осветила номер в Цюрихе лампа холодильника, который я открыл, когда вышел из ступора. Я не стал захлопывать дверцу. Мне нравилась эта «светомузыка»: бутылочки мини-бара позвякивали и падали всякий раз, когда я вытаскивал одну из цветастого ряда. Вопреки всем правилам я приступил прежде всего к крепким напиткам. Поначалу я пытался определить, что у меня в руках, и на свет все того же холодильника разглядывал бутылькú с медовым виски, ореховым коньяком, прозрачной слезой финской водки, золотом рома, больничными травами «Егермейстера» и радугой других, неведомых мне ликеров. Можно сказать, я даже успевал ухватить букет каждого алкоголя. Потом я уже яростно сворачивал бутылкам головки, и мне было все равно, что я пью. Набор вин канул в небытие, так и оставшись безымянным для меня. Но на полках еще оставались пиво и вода. Безжалостность, с которой я набрасывался на них, меня пугала. Пакет с орешками рассыпался от неловких движений, я решил их не собирать. Меня удивляла резкость восприятия мира: я выпил все, что нашел, мне было нехорошо физически, меня мутило, желудок жгло, но сознание было по-прежнему ясным. А ведь я хотел другого…

Продюсер Олега, всем известный Петер Линц, долго мялся, прежде чем утвердить программу того злосчастного концерта. Олег был на пике успеха. После нескольких престижных международных конкурсов он получил возможность выступать на лучших европейских сценах. О его триумфе тогда говорили и писали многие. Он стал любимцем публики. Дирижеры хотели, чтобы он как пианист солировал с их оркестрами, продюсеры мечтали переманить его у Линца на любых условиях.

Линц ему доверял, даже если он использовал в своих выступлениях малоизвестную музыку современных авторов, чего обычно так боятся устроители концертов. Но в тот раз Олег настоял на том, что в программе будет только двадцатый век – «Конкорд-соната» Айвза и пьесы Такэмицу. Он совсем не ожидал, что швейцарская публика не воспримет эти вещи в одном концерте.

Мне казалось, я никогда не вкладывал в музыку столько личного. В сонате американца, как я думал, все услышат предчувствие трагедий нашего времени, голоса философов, которым были посвящены части этого опуса. Я ощущал себя вестником, пришедшим к людям сказать всю правду об этом мире. Но контакта не получилось. Рояль меня слушался прекрасно, темп был правильный, но ни лирика третьей части, ни трагедия в четвертой не тронули цюрихцев. Наверное, я выбрал слишком длинное произведение – соната заняла почти пятьдесят минут, все первое отделение. Петер Линц предлагал не делать перерыва, но мне казалось, что надо дать отбивку таким разным авторам. На второе отделение осталось совсем мало людей. Даже такие лиричные пьесы, как «Эскизы для дождевого дерева», оставили публику равнодушной. А рояль издавал звуки настолько нежные, хрустальные, по-японски тонкие и мудрые, что я никак не мог взять в толк, почему люди этого не услышали, не поняли.

Когда я поднялся из-за инструмента, мое сердце остановилось. Я увидел, что похожий на дворец Тонхалле практически опустел, жидкие хлопки поэтому звучали так, будто рыбешки плескались в мелкой воде. Кто-то с букетами, пышными, как торты, – скорее всего, наши, русские, на Западе это не принято – спешили к выходу. Решили не дарить, подумал я, и это меня буквально добило.

Утро следующего дня для Олега было тяжелым: похмелье отзывалось жуткой головной болью. Он чувствовал себя больным и разбитым, как при гриппе. Но при виде опустошенных бутылок и банок реальность накатила на него с невероятной силой. Как будто от вчерашнего алкоголя мир не затуманился, а стал еще более отчетлив. Фокус сделался резче. Олег замечал то, что раньше от него ускользало, будто все это, как клавиши, было под его пальцами, и он чувствовал своей кожей шероховатую поверхность серо-голубых стен, плотную текстуру двойных штор на окнах, за стеклом – набухший на карнизе снег, который потихоньку сочился и сползал и должен был вот-вот упасть на тротуар.

Слишком громко и жестоко зазвонил телефон – это был Линц. Пока он на хорошем деловом английском сообщал, что следующие концерты отменяются, Олег вдруг увидел его необычайно отчетливо, как будто он был здесь, в номере, рядом. Прежде он смотрел на Линца как бы искоса, считая его не более чем атрибутом своей карьеры. А сейчас он предстал в безукоризненном костюме, чисто выбритый, с ямочкой на подбородке, с тонкими бескровными губами. Олег видел малейшие движения этих губ, пока Петер – на другом конце провода – произносил безжалостный приговор: дальнейшее сотрудничество с ним компания прекращает.

Следующие полгода я жил на даче, той самой, оставшейся матери после ее партийной карьеры. Выкрашенный зеленой краской дом, стоящий на небольшом участке с нетронутыми соснами, – это было обычное казенное хозяйство советских времен. Громоздкий, с тяжелым, удушливым запахом из ящиков письменный стол и узкая кровать на втором этаже в моей комнате до сих пор имели жестяные бирки с инвентарными номерами. Главное – здесь было тихо, если не считать жалобных вздохов, издаваемых ветхой клавиатурой лестницы, и внезапного визга половиц под ногами. Никто не надоедал вопросами и не пытался «помочь». Даже рыжеватый, как пожилая такса, «Зайлер» терпеливо ждал меня внизу в своем углу.

Мне не хотелось выходить из комнаты, я делал это как можно реже. Мать приезжала в выходные, чтобы хоть как-то прибрать следы моего смятения. Я был не против. Когда в первые годы перестройки с отцом случился инсульт, она сделала все, чтобы его вытащить, но он так и не оправился. Теперь я даже испытывал какое-то низменное чувство удовлетворения, что он не дожил до моего провала.

Мать после его смерти очень сдала, хотя и нашла себе занятие – работала администратором в фирме друзей. Здесь, на даче, от деловой женщины не оставалось и следа. Ее бы никто не узнал в этом махровом свалявшемся халате или в старом тренировочном костюме с пузырями на коленях. Особенно когда она, имевшая всю сознательную жизнь помощника в саду, склонившись, ковырялась в грядке с цветами вдоль дорожки. Впервые я застал ее за этим занятием на кладбище, на могиле отца. Она неумело рыхлила цветничок вокруг серой, как старое мыло, мраморной плиты и указательным пальцем втыкала рассаду. Теперь она словно делала это ради него.

Она готовила котлеты и оставляла тарелку с обедом под дверью моей комнаты. Если я спускался на первый этаж, то старался делать это как можно тише, но лестница подо мной стонала на весь дом, выдавая меня с головой. Только вблизи я замечал, как мама постарела: даже затемненные очки, за которыми она пряталась, не могли скрыть ее морщин, вокруг опущенных уголков рта залегли глубокие складки. В движениях, в мимике появилась какая-то дрожинка, неуверенность. И я еще больше злился на себя оттого, что не могу быть ей опорой, а только прошу привезти алкоголь и какие-то продукты. Пару раз она даже захватывала посылки от сердобольных друзей – там были сигареты и бутылка подозрительного коньяка с криво наклеенной этикеткой. Помню, как я ухмыльнулся вначале, но, дождавшись, когда мать уедет, все же забрался в свой дальний угол наверху, чтобы словить кайф. Я даже приготовился морально, вспомнил некоторые техники кунг-фу по контролю над мыслями, но хотел одного – уйти в небытие. После сигареты и нескольких глотков пойла, оставившего во рту вкус дешевого одеколона, меня начал душить кашель. Сильно тошнило. Не просто тошнило – выворачивало наизнанку. И это были новые мучения. Прежними остались незамутненность моего сознания и предельная отчетливость происходящего. Я тогда с трудом выполз на крыльцо, сел на ступеньки и долго всматривался в ночное небо между нашими соснами.

Олег навсегда запомнил те свои полгода. Дача давала возможность спрятаться от жадных на расправу критиков, доброжелателей всей мастей, от друзей, чье стремление помочь вызывало только еще большее отторжение. Напиться не получалось, нанюхаться тоже.

Позже, когда пианист Олег Якубов создаст фонд помощи зависимым от алкоголизма людям, он будет рассказывать журналистам, что пришел к такому важному решению через свой собственный опыт, и предъявлять все эти многочисленные истории: о том, как пил по-черному много месяцев, как выходил в мир, если только требовалась еще бутылка, как мог очнуться на неведомой лесной опушке, как его обливали из ведра, чтобы привести в чувство, и как подолгу приходил в себя после жуткого алкогольного марева. Но только мать знала, что это не так. Не было никакого опыта. Были только напрасные попытки отстраниться от мира, от конкретности ужаса, который он носил в себе.

Только после депрессивной весны он стал приходить в себя. Сидел подолгу с книжкой под соснами в полюбившемся плетеном кресле. Мог долго смотреть на облака и вслушиваться в стрекот легкого самолета, кружившего над ближайшим аэродромом. Иногда выходил в ближайший поселок, чтобы купить себе бутылку кефира. Наблюдал алкашей, кучкующихся у магазина, работяг, заехавших за буханкой хлеба на тракторе. Ему казалось, что это люди с другой планеты. Или он для них инопланетянин, заблудившийся во вселенной и случайно забредший в их магазин. Именно такие взгляды он иногда на себе ловил.

Он стал подходить к инструменту в их маленькой дачной гостиной. Под рыже-ореховой крышкой Олег видел скопление пыли в лакированных углах, и особенно на изношенной суконной поверхности пюпитра и красной войлочной ленте в основании клавиатуры: так давно он за него не садился. Теперь же он брал осторожно аккорды и пытался нащупать настроение – свое и «Зайлера». Изработанное, отреставрированное когда-то, пианино имело звук небольшой и немного приглушенный. Но эта негромкость была сейчас кстати.

До сих пор не понимаю, что на меня тогда нашло. У магазина алкаш, небритой мордой похожий на лесного ежа, стал просить денег на опохмел. Мы разговорились, и я поинтересовался, где у них тут ближайший клуб. Оказалось, что в селе по соседству еще что-то осталось. Тракторист за бутылку согласился меня отвезти, и мы отправились, собирая все ямы и ухабы на местной грунтовке.

Клуб был классическим советским зданием этого жанра – с обветшалыми пилястрами на фасаде грязно-розового цвета. Как ни странно, мы застали директрису. Я представился и сказал, что хочу посмотреть их рояль. Мы вошли в зал. Все признаки упадка были налицо. Дерматиновые откидывающиеся кресла, как в старых кинотеатрах, были местами поломаны, на некоторых обивка отсутствовала. Те, что пытались отремонтировать, становились как будто еще хуже. На деревянной сцене, с которой уже сошли и краска, и лак, стоял запыленный, затертый до суровой матовости огромный инструмент с толстыми округлыми ножками, с крышкой, заляпанной липкими пятнами, с наброшенными остатками изношенного чехла. Сказать, что он был расстроенный, – это ничего не сказать. Инструмент явно требовал ремонта. Мы договорились с завклубом, что я через неделю-две попробую им здесь что-то сыграть, а за это время найду и привезу настройщика.

Настройщик Женя приехал на старенькой «семерке» на следующий день. Олег просил встретиться в клубе в двенадцать. Но когда он вошел в зал, работа была в разгаре. Женю он знал давно, наверное лет десять, а то и больше. Приглашал его и домой, к своему роскошному «Стейнвею», и сюда, на дачу. Олег был ему благодарен за то, что тот не стал задавать лишних вопросов, но откликнулся на просьбу сразу.

Небольшого роста, с крупным выразительным горбатым носом, с длинными смоляными вьющимися волосами, схваченными резинкой в небольшой хвостик, Женя больше походил не на настройщика фортепиано, а на рок-музыканта, в руки которого так и просилась электрическая гитара. И вот теперь он стоял, склонившись над огромным истерзанным инструментом, и, как настоящий доктор, изучал своего пациента. Когда он приближал ухо к струнам, издалека казалось, будто он повторяет больному: «Дышите… не дышите».

– Ну что, все плохо? Привет.

Олег ждал, когда Женя оставит ключ на колках и повернется к нему, чтобы пожать руку.

– О, привет! Да вовсе нет. Если честно, думал, будет хуже. Придется, конечно, кое-что заменить, но это я уж в следующий раз привезу. За один день все равно не сделать. – И он опять нырнул к струнам.

Я всегда любил звуки настройки: и когда музыканты в оркестре одновременно готовят каждый свой инструмент, а кто-то и партию свою разучивает, и когда настройщик работает с твоим роялем дома. Для меня это было каждый раз необычно, завораживающе. Кто-то помимо тебя прикасается к твоему, и только твоему инструменту, и он отвечает. Это звучит совсем не так, как под твоими пальцами, – несколько отстраненно, по-иному, кажется, что роялю даже не хочется отвечать, а вот поди ж ты, приходится.

В этом зале звуки совсем чужие, непривычные. Пусто, неуютно, даже в это теплое июньское время как будто холодно. И этот старый огромный «Красный Октябрь» уж больно похож на меня. Вернее, даже не похож, он и есть я, мой «внутренний я», выставленный на всеобщее обозрение: расстроенный, больной, искалеченный, поломанный, над которым почти надругались и не заметили того и каждое прикосновение к которому вызывает только страдание. Не звуки, а сплошные стоны и дребезжание. Что нужно, чтобы это звучало по-другому? Какой поворот ключа? Какие молоточки надо заменить? Какие струны оборваны окончательно и можно ли их залечить? Одна надежда на Женю.

Через неделю у клуба появилась афиша, нарисованная от руки местным художником:

«28 июня, в субботу, пианист Олег Якубов, лауреат международных конкурсов, исполнит произведения Шопена и Рахманинова. Вход свободный».

Директор клуба Вера Семеновна заверила Олега, что волноваться не надо. Они, помимо этой афиши, повесили объявления на дверях магазинов – и в дачном поселке, и в своем. Люди придут, артисты, мол, не каждый день сюда приезжают.

В день концерта Олег нервничал как никогда. В такой обстановке он выступал впервые. Больше всего сказывалось не то, что он не знал здешней публики, а его внутреннее состояние, о котором чужие не догадывались. Почему-то именно сейчас ему было особенно важно, придут ли, поймут ли, досидят ли до конца, воспримут ли то, что он хотел им сказать.

Он не мог усидеть в маленькой «гримерной», как здесь называли артистическую комнатку рядом со сценой, и без конца выглядывал в небольшое фойе. Через него, войдя в клуб с улицы, можно было попасть, минуя две пары дверей, в сам зал.

Стали появляться зрители. Первыми ворвались две шумные деревенские толстушки – в индийских полупрозрачных юбках и обтягивающих летних майках. Он не раз видел их в ближайшем магазине. За ними вбежали две девчонки среднего школьного возраста, видимо их дочери, которые тут же прошли в зал и вновь вернулись в фойе, чтобы поскользить, как на коньках, по плиточному полу, врезаясь друг в друга.

– А ну не бегать! Собьете же людей, – раздался знакомый сочный бас.

В высоком плечистом старике с палочкой Олег не сразу признал соседа, жившего через два дома на другой стороне улицы. Сегодня он был в непривычно выглаженной рубашке, темных брюках, чисто выбрит. По всему чувствовалось: постарался. Свободной рукой он помахал Олегу и прошел солидно в зал, опираясь на свою, как будто коротковатую для него, палочку, из-за чего вынужден был склоняться сильнее.

За ним просеменили под ручку две старушки, каких можно встретить в арбатских переулках – в неизменных крепдешиновых платьях с кружевными воротничками и брошками под горло.

Одинокий тщедушный старичок профессорского вида с интересом оглядывался вокруг, но то и дело опускал голову, как будто что-то искал у себя под ногами. Свои очки со сломанной и перемотанной пластырем дужкой он то снимал, то надевал. Пару раз оглянувшись на Олега, он прошел в зал.

Вместе с несколькими деревенскими женщинами в фойе появилась инвалидная коляска с пожилым человеком, одетым по такому случаю в парадный китель кавторанга со множеством орденских планок. Толстый слой подложенной в плечах ваты подчеркивал его массивный торс, но усохшие ножки в полупустых форменных брючинах казались от этого еще тоньше. Коляску катила рослая татарка в цветастом платье и намотанном вокруг головы ярко-малиновом платке.

Публика рассаживалась, и было видно, что зал уже почти наполовину полон. Стрелка на часах прошла семичасовую отметку, но Вера Семеновна решила еще немного подождать.

Когда Олег вышел на сцену, раздались хлопки, неуверенные и разрозненные. В глазах читалось любопытство, у кого-то и недоумение. Люди не совсем понимали, как реагировать, и поэтому большей частью выжидали. Олег убедил директоршу не выходить перед концертом к микрофону для каких бы то ни было объяснений или вступительного слова. И сам ничего говорить и объявлять не собирался. Хотел, чтобы звучала только музыка.

В тот вечер я нарушил все законы последовательности произведений, исполняемых в программе. Безусловно, полагалось начинать с Шопена, выбирая пьесы поспокойнее и постепенно наращивая эмоции. Рахманинов должен был, согласно афише, идти во втором отделении.

Но в последнюю минуту я решил, что начну с его «Элегии». Конечно же, я понимал, какое впечатление производит эта музыка на публику. Особенно на русскую публику. Мне трудно было в этом признаться, но я так хотел понравиться этим простым людям в сельском клубе. Как будто это был мой последний в жизни шанс сохранить себя для себя и для других.

И я начал. Рояль в левой руке зазвучал собранно и сочно. Установившаяся тишина – а с людьми акустика в зале заметно «потеплела» – только подчеркивала глубину и серьезность этой музыки. Правая рука вторила левой, отзываясь то мелодией, то подыгрышем. Это была моя исповедь – о пережитом, о том, каким я был эгоистом по отношению к матери, слабаком и как об этом сожалею, обо всех обидах и ранах, получаемых нами часто, кстати, вполне заслуженно, вот только не отдаем мы себе в этом отчета.

В середине пьесы – там, где музыка светлеет, как будто дает надежду, – у меня что-то отпустило внутри. Неужели я позволил себе до такой степени раствориться в этих звуках. Я же знал все правила игры: нельзя давать волю эмоциям на концерте, надо держать дистанцию и с музыкой, и с публикой, включать режим отстраненности. Но со мной что-то творилось. Я не мог сказать себе «стоп». Слезы подобрались слишком близко, но их удавалось контролировать.

После светлых проблесков музыка вновь возвратилась в мрак и темноту, упорно задавала вопросы, нарастала звуком, будто настаивая, что легче не будет. За кульминацией шло опустошение, сменявшееся смирением, а затем спорящий с судьбой финал все еще трепыхался в верхних регистрах, пытаясь вынырнуть из волн сомнений. На последних двух си-бемолях я застыл, продлевая фермату дольше всех мыслимых пределов.

Наверное, мне было страшно снять ногу с педали. Я боялся реакции людей. Но постепенно звук все же умолк. Воцарилась тишина. Неестественная, затяжная, обессиленная. Я встал из-за рояля и только тут разглядел лица. Какое-то всеобщее оцепенение сковало зал. В тот момент время остановилось. Наверное, еще минуту, или мне так казалось, я стоял, как дурак, с немым вопросом. Но уже по лицам было видно, что они все поняли – и про музыку, и про меня, услышали мою исповедь и явно ужаснулись, заглянув в мою душу.

Первым очнулся и захлопал кавторанг, лицо которого еще больше посерьезнело, но глаза засветились совсем другим светом, понимающим и благодарным. Его поддержали старушки в крепдешине: блеск их увлажнившихся глаз перекликался с блеском их брошей. Робкие хлопки постепенно окрепли, и уже все, кто пришли, полностью понимали и разделяли то, что здесь произошло. Я был счастлив. И сел продолжать.

Дальше был Шопен, которого я хотел показать не просто как красивую музыку, хотя и этого было бы вполне достаточно, чтобы – как там у Гофмана? – «отрешить от суеты и гнетущей муки земного». Я подобрал несколько этюдов, ноктюрнов и вальсов, созвучных моему настроению, которые были бы понятны и этим трудягам, поскольку в них столько боли, усталости и тоски, а человек должен чувствовать, что с ним говорят на его языке, о его проблемах, о нем самом.

Заканчивал я «Океаном», и это нужно было в первую очередь мне самому. Эта музыка давала энергию и обещала жизнь. Я как будто переставал бояться, расправлял плечи, вставал во весь рост. Рояль тоже окончательно слился со мной. Когда эта махина звуков, обрушившаяся всей своей мощью на слушателей, вдруг застыла, долю секунды длилась ошеломительная тишина. И тут раздался знакомый голос: «Браво!» В приоткрытой двери стояла мать, и первые аплодисменты я услышал от нее. Вскочили девчонки и женщины в майках, чтобы с энтузиазмом захлопать. Кто-то так и остался сидеть в оцепенении и смотрел в одну точку. Но я видел по выражению глаз, лиц этих разных людей, по общей реакции зала, что они стали на какое-то время единым целым. Музыка делала их счастливыми в осознании этой целостности, равенства в эту минуту друг другу и равенства перед чем-то высоким и недостижимым.

Наверное, никогда в жизни я не испытывал такого удовлетворения от своей игры, как в этом сельском клубе. Как же я был им благодарен – за эти стариковские глаза, светившиеся уже особым, ярким, молодым блеском, как будто омытые живой водой из холодного прозрачного ручья. Я и сам чувствовал себя так, будто побывал под этой живительной влагой. Я был полон сил и мог свернуть горы.

Люди хлопали стоя, я кланялся, улыбался и понимал, что сразу вот так взять и уйти не получится. Но я совсем не подумал о бисах, не планировал, был уверен, что до них дело не дойдет. Надо было быстро соображать, что могло быть наиболее уместно в такой ситуации. И меня осенило: «Жаворонок» Глинки-Балакирева! Но не подведет ли память? Справятся ли пальцы со всеми этими пассажами? В порыве, боясь передумать, я бросился к инструменту, как будто ждавшему меня, как ждет верный конь седока в предвкушении сумасшедшего полета-скачки. И мы вместе погрузились в эту музыку, полную переливов, летнего простора, всей этой русской стихии, которая вот здесь, рядом, только руку протяни – от земли до неба, наполняющую тебя такой силой и энергией, что дух захватывает.

Когда прозвучали последние ноты, зал взорвался. Все как будто научились за это непродолжительное время кричать браво, и им даже понравилось, как понравилось хлопать. Кто-то подошел ближе к сцене и протягивал руки, чтобы пожать мою.

Я спустился к маме и обнял ее. Какой же маленькой она мне показалась в объятиях. Или это я почувствовал себя вдруг большим и взрослым, способным стать для нее чем-то более значительным, чем просто жильцом на даче. Мы долго так стояли в обнимку. Люди окружили нас и продолжали аплодировать. Кто-то постепенно уходил, пространство зала возвращало себе привычную пустоту и прохладу. Овация, звучавшая как сильный дождь, падающий на широкие листья, в конце концов поредела до одиноких хлопков.

Кто-то предложил нас подвезти. Но мы решили пройтись пешком. Шли молча. И я был благодарен матери за это молчание. Подбежали девчонки и протянули мне лохматый букет из только что сорванных ромашек и кипрея. Стебли некоторых цветов, особенно ромашек, были не ровными и ладными, а причудливо искривленными, как будто напоминавшими, что борьба за солнечный свет никому просто не дается. Оборвав торчащие листья и сделав букет в обхвате более удобным для руки матери, я повернулся к ней:

– Это тебе…

В последующие месяцы Олег несколько раз играл в клубе. Публики прибавлялось – и за счет дачников, и за счет деревенских. Приезжали и из Москвы, прослышав, что Олег Якубов объявился в своем дачном поселке и дает бесплатные концерты где-то неподалеку. Районная газета писала, что всемирно известный пианист после многочисленных зарубежных гастролей, где его явно не поняли и недооценили, обрел себя среди родных лесов и полей, поселился в сорока километрах от Москвы на ближайшие годы, планирует развивать свой культурный центр и дает регулярные мастер-классы в районной музыкальной школе. Много из написанного было преувеличением, но Олегу не хотелось вникать в детали и давать опровержения или что-либо уточнять. Особенно насчет мастер-классов. Даже если он пока их не давал, теперь знал точно: эти мастер-классы ему нужны не меньше, чем концерты в деревенском клубе.

На третий концерт приехали телевизионщики из Москвы. Олег отказался давать интервью, но репортаж о его выступлении был подготовлен и появился в вечерних новостях на московском канале.

Вокруг Олега стало крутиться больше людей. Мимо его калитки почти каждый день как бы случайно проходила одна из арбатских старушек в крепдешине. Она справлялась о здоровье, о делах, заикалась о сыне Вадиме, работавшем где-то за границей, но планировавшем приехать в отпуск в ближайшее время.

– Он обязательно должен вас здесь застать и послушать. Да, и в эти выходные приедет мой внук с девушкой. Имейте в виду, он программист, может помочь вам с компьютером и интернетом.

Олег поначалу не придал этому значения, а потом мысленно возвращался к ее словам снова и снова. У него был одностраничный сайт, сделанный когда-то толковым парнем из филармонии. Скупые факты биографии, да пара-тройка номеров нелучшей записи его ранних выступлений. Кому это может быть интересно? Олег не видел в нем большого смысла, за хостинг давно не платил, а потому и сайт перестал быть доступным. Постепенно идея к нему вернуться и что-то с ним сделать, может быть расширить, добавить материалов, накрепко поселилась в его голове. Он мысленно раскручивал все новые и новые сценарии развития проектов.

Появившийся солнечным июльским субботним утром на пороге Олеговой дачи щупленький Матвей оказался парнишкой с деловой хваткой. Застиранная, неглаженая футболка с растянутым воротом как будто ничуть не смущала юного компьютерного гения. Судя по таким же мятым и поношенным шортам неопределенного цвета, одежда и внешний облик его совсем не беспокоили. Непонятно было, что не так с его волосами – то ли не успел причесаться, то ли это был последний тренд из модного салона. Под мышкой он держал ноутбук.

– Бабушка попросила вам помочь с сайтом, насколько я понял, – приступил он бодро к делу.

– А где же твоя девушка?

– Женщины в работе только мешают… Не будем отвлекаться. Мне нужны доступы, чтобы зайти на ваш сайт как владельцу.

Когда Маргарита вошла в фойе Центрального дома архитектора, там было шумно и очень светло. Гардеробщица с равнодушным лицом взяла без всякого почтения ее кашемировое пальто – будто кошку за шкирку – и выдала взятый на ощупь из-под прилавка легкий пластиковый номерок. Маргарита спрятала его в сумочку Chanel, которой очень гордилась, и наконец огляделась.

У бренд-волла фотографировались, принимая правильные позы и делая лица на камеру, московские знаменитости. Она узнала какого-то депутата средней руки, чью фамилию никак не могла вспомнить, – он говорил со спутницей излишне громко и беспрерывно оглядывался по сторонам, как будто искал кого-то или ловил желанные взгляды. Мимо Маргариты ловко протиснулся известный телеведущий с двумя бокалами шампанского. Вопреки впечатлению, производимому на экране, он оказался маленького роста, с непропорционально крупной головой и нездоровой бугристой кожей лица, тщательно маскируемой тональным кремом. Тут она заметила в углу стол, застеленный белой скатертью, где бармены разливали публике бесплатный алкоголь.

Фонд «Трезвость и жизнь» угощает за счет заведения? Неплохо для благотворительного вечера.

У одной из квадратных колонн съемочная группа – бородатый оператор в неизменной жилетке с многочисленными карманами и с тяжеленной камерой на плече, а также юная репортерша, сжимавшая в руке пухлый микрофон, так похожий на щедрую порцию шоколадного пломбира в рожке, – брала интервью у пожилой уважаемой театральной звезды. Дополнительный свет только подчеркивал внушительный слой пудры и румян на ее лице и делал еще нелепее высоко нарисованные брови. Звезда обстоятельно разъясняла, почему фонд трезвости так важен в наши дни и что он значит для нее лично.

«Надо бы ей тоже бокал с шампанским вручить, для пущей убедительности», – с сарказмом подумала Маргарита.

Тем не менее она была довольна увиденным. Завтра в офисе напишет краткий отчет, как можно оценить благотворительный вечер пианиста Олега Якубова, посвященный недавно созданному им фонду. Останется обсудить с отцом и другими руководителями банка некоторые детали и можно будет заключать договор. Фонду наверняка на этапе становления нужны деньги, а банк уже давно нуждается в партнерах, которые должны улучшить его имидж. Как говорится, на благотворительности можно – и нужно – хорошо заработать.

Маргарита поднялась по широкой лестнице и оказалась в зале. Там было прохладно, в том числе из-за геометрической простоты объемного помещения. Пахло новой обивкой кресел. Прямолинейность пространства нарушали только кованые люстры, похожие на небольших пауков. Ее место было в седьмом ряду, у центрального прохода, застеленного красной дорожкой, будто перенесенной сюда из здания какого-нибудь парткома. Отсюда было легко рассмотреть рояль, стоявший как будто слишком близко к краю сцены, и баннер с названием фонда, голубевший слева от инструмента. Маргарите не хватало на баннере яркого призывного слогана, но она тут же об этом забыла, поскольку на сцену вышел пианист.

Олега Якубова она видела и слышала впервые. Он произносил вступительное слово, помогая себе плавными жестами, и напоминал дирижера, для которого публика в зале и была его оркестром. Маргарита никак не могла вникнуть в суть того, что он говорил. Все ее внимание захватили внешность, голос и манера речи выступавшего. Перед ней стоял не щуплый бесполый ботаник, каким она представляла себе типичного музыканта, а рослый, статный, мужественный человек атлетического телосложения, с крупной головой, волнистой светло-русой шевелюрой, с умным лицом. Говорил он хорошо поставленным голосом, артистично, обаятельно, доверительно, как будто обращался к каждому сидящему в зале, и это производило неожиданно сильное впечатление. Он притягивал к себе, переманивал на свою сторону одним взглядом, обводящим зал. Он обращал в свою веру с полуслова, безоговорочно. Это был чистый гипноз.

Когда же он сел за рояль и раздались первые аккорды, гипноз только усилился. Маргарита не была меломаном, подобные концерты ее не интересовали, музыку она воспринимала как то, без чего можно прекрасно в жизни обойтись. Ее мир был слишком рационален, чтобы отводить в нем место бесполезным вещам или непонятным субстанциям. Но здесь…

Музыка обрушилась на нее как неизвестная стихия. Она пугала своей огромностью, агрессивностью. Маргарита видела боковым зрением: люди вокруг получали удовольствие, кто-то прикрывал от наслаждения глаза, кто-то покачивал в такт головой. Но что с ней было не так? Почему для нее эта музыка оборачивалась кошмаром? Девушка совсем не была готова к такому ошеломляющему воздействию. Музыка обнажала ее, делала слабой и беззащитной, пробирала до костей и даже как будто предсказывала судьбу, более того, звучала как сама судьба. А вот этого ей совсем не хотелось. Она давно представала перед этим миром эдакой амазонкой, в доспехах и во всеоружии. Она привыкла самостоятельно, по-хозяйски распоряжаться своей жизнью.

Что она могла поделать? Ей нравился этот мужчина. Он был таким реальным, таким понятным, но его руки делали то, что не поддавалось пониманию и объяснению.

Концерт закончился как в тумане. Она помнила, что должна подойти к пианисту после выступления, выразить дежурный восторг, вручить визитку. Маргарита поплутала, прежде чем найти дверь, ведущую в артистическую, но когда к ней приблизилась, охранник преградил ей дорогу:

– Олег Владиленович уже ушел.

На улице Маргарита раскрыла зонтик и втянула глубоко в легкие влажную ночную прохладу. За несколько часов дождь со снегом образовали обширные лужи – обойти их было трудно, иногда невозможно. Замшевые сапоги на высоких каблуках, на которых она балансировала по старому выщербленному асфальту, покрытому темной водой, только осложняли каждый шаг и добавляли досады. Бежевый кашемир пальто был таким же неуместным в эту погоду. Ко всему прочему Маргарита не помнила, где именно в переулке оставила машину, и теперь в ночи, под тусклыми фонарями, найти ее темно-синюю «Ауди» будет непросто.

Черт, черт, черт! Это никогда не кончится… Ну где же она?

Маргарита отчаянно пыталась обойти тесно стоящие на тротуаре машины так, чтобы не испачкать свое дорогое пальто.

– Да неужели! – чуть ли не в голос произнесла она, увидев знакомый силуэт. Поковыляв через проезжую часть к водительской двери, она запустила руку в сумочку, чтобы нащупать ключ.

Раздался визг тормозов, и яркий свет фар взрезал окружающую темень. Маргарита даже не успела разглядеть машину, в доли секунды вставшую впритык к ее великолепному пальто. Она попыталась опереться о левую сторону капота, но не удержала равновесия на каблуках и сползла боком в слякоть.

Мгновенно открылась водительская дверь, и мужчина, на бегу расплескав лужу, бросился к Маргарите.

– Вы в порядке? – втягивая голову в плечи то ли от дождя, то ли от ужаса, мужчина наклонился над ней. С его роскошных, но сразу же намокших кудрей уже стекала влага. Он протянул Маргарите дрожащую руку.

Отведя взгляд от его забрызганных темно-серых брюк и сияющих вопреки любой грязи оксфордов, она буквально вцепилась в его сухую слишком белую в свете кисть. Неприятно ощущая на себе свою мокрую перчатку, она наконец подняла глаза:

– Якубов?

Тот, кто стоял перед ней, был совсем не похож на красавца со сцены, к которому она успела там, в зале, потянуться мыслями. Руки, помогавшие ей распутать цепочку сумочки, попавшую под каблук, действительно тряслись, а пальцы очень нервно пытались проиграть какой-то неведомый пассаж. На лицо неудачно падала тень и делала его совсем непривлекательным. Судорожная улыбка отняла последние остатки шарма артиста. Из-за досады на безжалостную реальность Маргарита отчаянно закричала:

– Не видишь, куда прешь? Или опять водкой глаза залил? Для храбрости на сцене?

– У-ух! Узнали, значит. – Якубов освободил ее каблуки от цепочки. – Слава – великое дело, я вам скажу, и представляться не нужно.

Только поднявшись, Маргарита заметила, насколько он бледен. Сзади сигналили машины. У нее уже не было сил ругаться или что-то отвечать. От беспомощности полились слезы. Почти ничего сквозь них не видя, она попыталась стряхнуть с себя мокрую грязь.

– Давайте, я помогу вам снять пальто, мы сядем в машину и отвезем его в срочную химчистку. Я знаю здесь одну, неподалеку, на Тишинке, – Якубов звучал теперь увереннее.

У Маргариты от обиды внутри все клокотало, но она позволила усадить себя в теплое кожаное кресло.

– У вас салфетки найдутся?

– Должны быть, в бардачке.

Маргарита пыталась оттереть от грязи сумочку, но ничего не получалось. Замшевые розовые вставки как будто окончательно были испорчены.

– Черт! – она от злости шмякнула сумкой по двери и тут же начала дергать застревавшую повсюду цепочку.

– Как вас зовут? – спросил Якубов уже совсем спокойно, участливо, почти заискивающе, одновременно подавшись корпусом и головой вперед и ловко выруливая из переулка на более освещенную дорогу.

– Маргарита, – буркнула она в сторону.

– Ну конечно, я должен был догадаться. Если я маэстро…

Маргарита услышала теплую нотку в его голосе. Он пытался разрядить обстановку, но она решила применить свой фирменный взгляд, уставившись в упор на собеседника. Она знала, как он действует, особенно на провинившихся, и частенько этим пользовалась. Сейчас это было ее единственное оружие. И защита.

– Это у вас и правда шанель? – Олег кивнул в сторону сумочки, которую она наконец аккуратно уложила вместе с цепочкой на колени.

Маргарита снова направила в его сторону возмущенный взгляд.

– Все. Молчу. Простите.

Здание химчистки, к которому они подъехали, было мертвым. Уличное освещение помогло различить на стеклянной двери табличку со словом «Ремонт», за витриной – мешки с цементом и строительные козлы.

– Сидите, я сейчас! – Олег выскочил из машины, поднимая на ходу воротник пиджака, и стал вглядываться в колыхавшееся на ветру объявление.

Она следила за каждым его движением: как открывает дверь, как садится, пристегивает ремень, поворачивает ключ зажигания, поправляет зеркала. Маргарита заново узнавала в нем человека со сцены, спокойного и уверенного.

– Там другой адрес, но они работают, если верить написанному. Это недалеко.

Пока ехали, Маргарита украдкой поглядывала на его руки, держащие руль, наблюдала за его манерой вождения. Он продолжал ее удивлять. Машину он вел как профессионал, а не как музыкант, который должен витать в облаках: спокойно, взвешенно, с хорошей реакцией на все происходящее на дороге. Его длинные ухоженные пальцы больше не дрожали.

Остановились у нужного адреса.

– Вы грейтесь в машине, а я сам отнесу ваше пальто.

Маргарита не выпускала Олега из поля зрения. Он забежал в освещенное помещение, и через стекло витрины было видно, как бережно и почтительно он передает приемщице через прилавок ее испачканное пальто – будто это не просто ценная вещь, а ребенок, которому надо помочь.

И тут ее охватила такая тоска по человеческому вниманию, по мужской заботе. Как давно она не была в подобной ситуации – чтобы кто-то сильный, с красивыми уверенными руками что-то для нее делал, а она ждала. Какое, должно быть, это счастье: оказаться в таких сильных руках и не думать больше ни о чем. Ей хотелось, чтобы эта ночь не кончалась.

– Вам надо согреться, и я знаю чем.

Олег еще чувствовал внутренний холодок от мысли, что бы было, если бы он не успел нажать на педаль тормоза. Но виду старался не подавать и потому всеми силами излучал уверенный оптимизм.

Они отправились в ночной бар на Мясницкой, хорошо известный ему по старым временам. Теперь здесь все было по-другому: больше шума, больше дыма, больше пластика и неона. Впечатление нереальности происходящего создавали многочисленные зеркала: Олег видел свое отражение с разных сторон, и было ощущение, что за ним кто-то неустанно следит, фиксируя каждое движение руки или поворот головы. Это сковывало – хотелось замереть или превратиться в невидимку.

Бармен поставил на их столик два американо и бокал с коньяком. Его черная униформа казалась в этой неоновой обстановке нелепой. Девушки в цветных пиджачках, с такими же разноцветными коктейлями в руках так же умножались на самих себя в зазеркалье. Сине-зеленая прядь у одной как будто становилась ярче благодаря кюрасао в ее стакане. Олег даже немного успокоился: в этом месте его точно никто не узнает и не будет просить автограф.

Из больших колонок в дальнем углу раздавалась ритмичная музыка. Олег уловил мотивы латино и рока, но что именно звучало в этом плейлисте, он вряд ли бы узнал. Современная музыка его совсем не раздражала, главное – чтобы не шансон.

– Это ничего, что я заказала спиртное? Вас не смущает?

– Вовсе нет, – он пожал плечами. – И почему это должно меня смущать?

– Я читала ваши интервью, вы так смело там рассказываете, какой путь алкоголика прошли…

Олег поймал на себе ее пристальный взгляд. Неужели что-то заподозрила? Он аппетитно отхлебнул из чашки кофе и решил, что лучше эту тему не развивать:

– Расскажите лучше о себе. Чем занимаетесь?

– О! Я-то совсем далека от музыки, если вы про это, – Маргарита согрелась и уже охотнее отвечала на вопросы.

Работала она в банке, а до того – в крупной строительной фирме. И банк, и фирма принадлежат отцу. На концерте оказалась только лишь потому, что, как сотрудник отдела рекламы и маркетинга, должна была изучить возможность нового партнерства с фондом Олега Якубова «Трезвость и жизнь», который, по мнению руководства банка, представлял для них определенный интерес.

«Теперь понятно», – подумал Олег и поймал себя на том, что внимательно и с удовольствием ее разглядывает. На лице доминировали, бесспорно, глаза: зеленые, с колдовским болотным отливом, они были не просто широко распахнуты, они как будто увеличивались к вискам у внешних уголков, или это был эффект косметики. Они почти не моргали, или это происходило незаметно и редко. Эти глаза умели смотреть в упор, слишком сильно открывая то, что было внутри. От этого становилось не по себе. Тебя либо расстреливали на месте, либо безапелляционно чего-то требовали, либо насмехались.

Эти глаза в сочетании с небольшим вздернутым носиком, острым подбородком и тонкими губами придавали ее облику что-то кошачье. Она по-кошачьи аккуратно своими маленькими ухоженными лапками брала чашку или бокал и так же по-кошачьи изящно отпивала. Олег ловил от этого какой-то новый кайф и начинал думать, как бы изловчиться и выпросить у нее телефон.

– Все же удивительно… – вновь заговорила она. – Завязавшие алкоголики всегда напрягаются, когда кто-то при них пьет, а вы совершенно спокойны.

– У меня большой опыт, не волнуйтесь.

В кармане завибрировал телефон. Звонила Вика, про которую он совсем забыл. Выходя из Дома архитектора, он честно пытался вспомнить, к кому именно он обещал сегодня заехать после концерта – к Вике или Агате.

– Извините, – он вышел из-за стола и направился подальше от колонок.

Он считал, что сегодня очередь Агаты, аспирантки консерватории, которую он опекал последние полгода. Он живо представил ее высокую тонкую фигуру, маленькое полудетское лицо, копну темных волос с вплетенными фенечками, потертые джинсы или длинные юбки в индийском стиле и вытянутые, всегда поношенные свитера. Агата старательно поддерживала образ хиппующей феминистки, но было очевидно, что стиль этот вынужденный, и химический, слегка затхлый запах секонд-хенда неистребим. Родители снимали ей квартиру в конце Кутузовского, но самой девушке приходилось серьезно экономить. Зная это, Олег, навещая Агату, чувствовал себя в этой квартире чуть ли не благотворителем.

Но звонила Виктория, полная противоположность Агате:

– Куда ты пропал? Концерт ведь давно закончился! Я даже хотела в этот раз купить цветы и прийти, типа сюрприз, так сказать, сделать. Но купила шампанского и решила ждать тебя дома…

Олег представил Вику в домашней обстановке. Как женщина простая, но добившаяся к своим тридцати пяти годам всего сама, она всегда знала, что надо делать, как и с кем. Видимо, профессия накладывала отпечаток: начинала она парикмахером где-то в Подмосковье, а сегодня владела собственным салоном в центре столицы. У Вики было красивое аппетитное тело, кожа нежно-зефирного цвета и волосы, выкрашенные в перламутровый блонд и всегда тщательно уложенные. Кондитерский облик завершали карамельного цвета ногти и шоколадная помада на губах, источающая, кстати, сильный конфетный аромат. К его приходу Вика зажигала свечи, расставляла по вазам цветы и всячески подчеркивала интимную атмосферу. Олега это часто раздражало, но он давал себе установку подыграть в этом женском спектакле. Тем более по совпадению обе его любовницы жили в районе Кутузовского, и было так удобно по дороге в загородный дом наведаться к одной из них в гости.

– Слушай, прости безголового. Встретил старого друга на концерте, он редко бывает в Москве, все больше в Цюрихе. Не можем наговориться, столько планов задумали.

– Так ты заедешь? Или уже не ждать? Между прочим, я скучаю, – пропела томно Вика.

– Давай я тебе чуть позже перезвоню. Мне вообще-то утром в аэропорт. Но, может, успею…

В телефоне затрещали помехи, он нажал на отбой, но перезванивать не стал. Возвратившись к столу, вновь почувствовал духи Маргариты, которые поначалу ему показались даже резковатыми, а теперь нравились все больше. В этом шлейфе ему уже хотелось остаться навсегда. А заглянув в ее болотные глаза, он понял, что своим девушкам больше не перезвонит.

– Простите еще раз…

– У вас все хорошо?

– Все просто прекрасно! – Олег был настроен продемонстрировать в этот момент максимальный позитив. – Но вы мне так и не сказали, понравился ли вам концерт? Или лучше не спрашивать?

– Почему же? Спрашивайте. Но музыка ваша меня пугает, – она в упор смотрела на него своими зелеными глазищами. – Мне от нее становится страшно, а я не люблю, когда на мою психику так давят, это ненормально.

– И что, на следующий концерт вы не придете? А я хотел вас пригласить…

– Не приду. И вообще, нам пора. Пальто, наверное, уже готово. И вы же отвезете меня домой? Машину свою я заберу завтра.

За стеклом иллюминатора, по периметру которого приклеился морозный узор, невидимое солнце подрумянивало выбивающиеся из общей массы нагромождения облаков. На фоне глубокой синевы они выглядели вызывающе выбеленными и настолько плотными, что создавалась иллюзия земной тверди, покрытой льдом и снегом, которую самолет мог по неосторожности задеть крылом. Но иногда между небесными торосами появлялись прогалы, фаты-морганы рассеивались, и глаз ухватывал либо туман другой плотности, либо бескрайнее таежное море. Его темно-зеленая, почти черная хвоя, припорошенная снегом, воспринималась как плывущая внизу зимняя воздушная стихия.

Самолет вошел в облака – видимо, началось снижение. В окне как будто замелькали бело-огненные всполохи.

«Наш самолет готовится совершить посадку в аэропорту Кольцово города Екатеринбурга. Просьба пассажирам занять свои места…»

Голос стюардессы напомнил Олегу голос Маргариты. На какой-то миг показалось, что это она и объявляет. Со вчерашнего вечера он думал о ней постоянно. Ночью почти не спал. Как только закрывал глаза, ее взгляд в упор настигал его и уже не отпускал.

Сейчас он вновь и вновь возвращался мыслями к последним минутам их общения, когда им с трудом удалось на его «Тойоте-Камри» пробраться по узкому двору, заставленному машинами, к ее подъезду.

– Да, тесновато здесь у нас. Но мы не в обиде.

– Спасибо за вечер, и простите, что так получилось, клянусь, я больше буду, – он пытался шутить.

Маргарита отстегнула ремень безопасности и стала копаться в сумочке.

– Ну что ж, вечер получился волнующим во всех отношениях, – Олег изо всех сил сохранял слегка небрежный, ничего не значащий тон. – Даже захотелось вам позвонить и еще раз его вспомнить. Как вы на это смотрите?

– Я же сама хотела дать вам визитку. Минуту. Где же она? – Маргарита выложила из сумочки на колени ключи, красную лаковую косметичку и наконец извлекла поблескивающий золотистыми буквами бумажный прямоугольник. – Вот. Держите. Нам обязательно надо обсудить договор!

– Ах да, договор… Отлично, обсудим договор.

Разглядывая теперь в иллюминатор приближающуюся выбеленную снегом землю, Олег без конца повторял: неужели только договор? Самолет заходил по глиссаде на посадку, и внизу стали видны шоссе и машинки на них. Олег привык к тому, что, подлетая к Москве, можно было наблюдать, как в любую погоду, самую снежную и метельную, по неизменно раскатанному черному асфальту бежали такие же очищенные автомобили. Здесь все было по-другому. На дорогах лежал утрамбованный до заледенелой корки снег; казалось, что из общей белизны выдернута нитка некрашеной овечьей шерсти и по этой волшебной нити движутся такие засахаренные пироженки.

На выходе из зоны прилета его никто не встретил. Неотвеченных звонков на телефоне не было. Олег решил немного оглядеться. Терминал сверкал новизной, людей в просторном зале было немного, пассажиры московского рейса быстро разбредались. Большинство шли к стеклянным дверям выхода, садились тут же в машины или такси и уезжали.

Олег шагнул в высокие разъехавшиеся створы и оказался на улице. В ту же минуту он пожалел, что не надел дубленку и теплую шапку. Хотя какую теплую шапку? Он не помнил, есть ли она у него, а если есть, то как выглядит и на какой полке лежит. Для Москвы зимой она была ему не нужна, а на север он давно никуда не ездил. Питер не в счет. Уши на холоде горели все сильнее: было ощущение, что ему их надрали, как пацану.

Очень быстро дошла очередь и до ног. Ему казалось, что подошвы его туфель – это тоненькие картонки, которые бывают у одноразовых отельных тапочек, да и сами туфли уже воспринимались как эти тряпочные шлепанцы. Олег все активнее поджимал пальцы, но это не помогало. Его кашемировое темно-синее пальто также стало казаться гостиничным халатиком из вафельного хлопка.

По выскобленному дворниками и уборочной техникой тротуару тащилась рваная поземка: не успевший лечь на землю снег подхватывался ветром, поднимался вихрями и летел дальше, как будто выбирая место, где можно было бы остановиться, спрятаться или затормозить в изгибе бордюра, в углу остановки.

Притоптывая в тонких картонных туфлях на промерзшем камне, Олег невольно вспоминал описания в учебнике географии: чем климат континентальный отличается от резко континентального. Сейчас он ему казался излишне континентальным. Рука в перчатке, держащая дорожную сумку, совсем задубела. Поодаль стояли несколько припорошенных машин с шашечками на боку и сильной наледью понизу, напоминавшей неразмешанный в чае сахар. Олег уже было направился в их сторону, как напротив остановилась чумазая, неопределенного цвета «Волга». На ней была не просто, как на других авто, та же грязно-сахарная каемка – из-под днища торчали огромные сосульки, придававшие машине вид римской волчицы, выкормившей не только Ромула и Рема. Из «Волги», с переднего пассажирского сиденья, вывалился меховой черный квадрат.

– Ой, Олег Владиленович, я извиняюсь, что опоздала.

– Здравствуйте.

– Не замерзли? Здрасьте. Инесса Степанна, очень приятно. Витя, помоги гостю.

Шофер Витя, плотный коренастый мужчина средних лет, с татарским широкоскулым лицом, в расстегнутой зеленой куртке, из-под которой проглядывался коричневый, в шерстяных катышках свитер, засуетился вокруг машины, открывая Олегу дверь.

– День добрый, сумку в багажник?

– Нет, спасибо, рядом положу.

Усевшись на заднее сиденье, Олег порадовался, что печка в машине работает отлично и в салоне тепло. Даже тяжеловатый запах, напомнивший ему старый отцовский гараж, не слишком раздражал.

Инесса Степанна, которую он мысленно прозвал Малевичем, ловко стащила с себя каракулевую шубу, свалила ее на заднее сиденье рядом с Олегом – не помешает? – и безостановочно затрещала про время, про то, что все успеваем, а если не успеваем, то подождут, ничего с ними не случится. От плохой выделки шубы, закручивающейся негритянскими кудрями, исходил запах духов и барана. Она топорщилась высоко подложенными плечами, расположившись на сиденье как полноценный пассажир. Инесса Степанна осталась в синем джерсовом костюме, объемной песцовой серой шапке и огромном ворсистом мохеровом шарфе. А поскольку Малевич еще и тревожно вертела головой во все стороны, говоря почти без остановки и одновременно теребя спрессованный, как ковер, шарф в красную клетку, создавалось впечатление, что места в салоне все меньше и меньше.

За окном, вдоль дороги, уплывали, оставаясь позади, корабельные сосны. Их рыжие величественные стволы были как будто покрыты грубой золотой коркой. Где-то совсем высоко покачивались темно-зеленые кроны, с которых ветер порывисто сдувал свежие, пушистые, не успевающие оформиться шапки снега. Под солнцем деревья казались еще ярче, а снежная россыпь разлеталась, как сияющая на фоне синего неба бриллиантовая пыль.

На подъезде к городу стали появляться массивы новых многоэтажек, чья светлая плиточная облицовка, как и окна, горела солнечным золотом. Олег предвкушал легкий, приятный день, наполненный общением с консерваторской молодежью, а главное – ни на минуту не забывал, что, как только появится окно, позвонит Маргарите. Они должны встретиться, когда он вернется в Москву. Он пытался представить, какой будет эта встреча, и уже только от мыслей расплывался в улыбке.

Господи, какой у меня, наверное, глупый вид!

Малевич поймала его взгляд:

– Красиво у нас, правда?

– Очень…

И он не кривил душой. В окне проплывали огромные башни домов, похожие на кукурузные початки, на фоне которых разворачивались зимние жанровые сценки. Олег с удовольствием успел заметить собачников, выгуливающих своих питомцев: девочка, крохотная фигурка, бросала палку, а ее сенбернар, фигурка побольше, радостно бежал за ней, тыкая этой палкой и своей огромной мордой в ее руку. В воздухе разливались счастье и безмятежность.

Машина подъехала к гостинице – основательному, квадратному со всех сторон конструктивистскому зданию тридцатых годов, украшенному над входом балюстрадой и аллегорическими статуями людей труда. На часах было 14:20, самое время для регистрации.

– Я только сумку в номере оставлю и тут же спущусь.

– Не спешите, – Малевич посмотрела на часы. – Вы еще и пообедать успеете.

В широченных и высоких коридорах пахло пыльным ковролином и советской ресторанной кухней. В узком номере был все тот же бордовый ковролин с тем же запахом, затертое кресло с серой обивкой стояло впритык к двухтумбовому чиновничьему и по-чиновьичьи заляпанному чернилами письменному столу. Огромная кровать с крошечными подушечками была застелена бордовым покрывалом.

Бордо как признак роскоши.

Номер, в общем, был самый обычный. Что уж там люксового, Олег понять не мог.

Он заглянул в санузел и обомлел. В помещении, едва ли не большем, чем сам номер, стояла огромная чугунная ванна, длиной в полтора человеческих роста и глубиной, достаточной для того, чтобы в ней утонуть, так и не успев позвать на помощь.

Как интересно порой отзывается индустриальное прошлое любого края. Олег решил для себя, что обязательно постарается вечером в этом раритете поплавать и почувствовать себя патрицием в термах Каракаллы.

Он захлопнул за собой дверь и легко сбежал по лестнице. Ему так хотелось как можно быстрее оказаться на месте: он буквально предвкушал сегодняшний мастер-класс.

По дороге в консерваторию он жадно разглядывал город. В Екатеринбурге ему не доводилось бывать раньше, и, как это обычно бывает с москвичами, он не ожидал, что город произведет такое серьезное впечатление. Он был масштабен, в нем чувствовалась история и основательность. После солидного здания гостиницы он видел не менее солидные дома старой советской, сталинской, постройки, а возможно, и старше. Перед мостом через Исеть машина притормозила, и Олег успел разглядеть и старинный, по всей видимости купеческий, дом, стоявший на самом берегу, больше похожий на готический дворец благодаря стрельчатому фасадному декору. Панорама заснеженной реки была обширна: на белой глади можно было увидеть протоптанные дорожки и даже любителей подледной рыбалки, справа вдалеке высились двумя близнецами современные башни-стаканы, а также зеркальные постройки местного Сити, идеально дополнявшие снежно-ледяной пейзаж.

– А это наш «Каменный цветок», фонтан, здесь хорошо летом… Приезжайте к нам летом, – затарахтела Малевич.

На другой стороне проспекта с трудом можно было заметить низкую круглую гранитную чашу, запорошенную снежком. Из ее середины торчала металлическая конструкция, больше напоминавшая не волшебные образы уральских сказок, знакомых с детства, а промышленную форсунку или фрезу токарного станка.

Что будет с нами летом, кто ж знает…

После поворота налево и разворота в середине улицы они наконец подъехали к консерватории. Старое трехэтажное здание смотрело на улицу фасадом, украшенным с двух сторон портиками и колоннами под ними. Несмотря на все эти классические архитектурные находки, легкости постройке они не придавали – дом производил впечатление очень плотного, приземистого и даже тяжеловатого.

Наверное, суровость края сводит на нет все устремления художников и архитекторов, и основательность в замысле и воплощении побеждает…

Через внутренний двор они прошли к главному входу учебного корпуса.

Олег наотрез отказался от обеда, и они сразу отправились в просторный класс, предназначенный для репетиций хора и оркестра. Рояль был выдвинут почти в центр, практически вплотную к рядам стульев, установленных здесь для публики временно, явно по случаю. Студенты еще не подошли. До начала оставалось около получаса. Олег разделся и сразу сел за инструмент. Ему хотелось с ним поздороваться, как с новым знакомым, услышать его голос, понять, что там под крышкой.

Черный лакированный «Блютнер» был немолод, как раз к таким инструментам и испытывал особые симпатии Олег: не звонкий, оглушающий крепыш со спортивным характером, а уже зрелый, видавший виды мужичок, в меру интеллигентный, ухоженный, хорошо настроенный. Его звук и внешний вид – все говорило о том, что о нем заботятся и его здесь любят. И эти мысли только добавили Олегу внутренней теплоты.

В класс заглянул ректор, чтобы поприветствовать Олега. В этом человеке как будто все было чересчур: слишком длинный, слишком тощий, в слишком поношенном костюме, пиджак которого болтался, как тряпка на швабре, слишком сутулый, со слишком высоким лбом и огромным носом. Его нос по-гоголевски жил собственной жизнью: он был чýток и двигался при малейшем раздражителе, в него можно было заглянуть как в пещеру разбойников и наверняка обнаружить много интересного. Неряшливость прически подчеркивала обильная перхоть – казалось, что на голову вытряхнули пепельницу. Но всю эту чрезмерность с лихвой компенсировали глаза – большие, светящиеся, цвета кофе с молоком, они смотрели доверительно и радушно.

– Мы вас очень ждали, Олег Владиленович, и надеемся, что это не в последний раз.

– Очень рад, Григорий Наумович, наслышан о вас, постараюсь не подвести, – Олег склонил в своей фирменной почтительной манере голову, зная, какую расположенность вызывает этот жест.

– Если что-то понадобится, спрашивайте у Инессы Степанны. Мы все у нее как у Христа за пазухой. А я еще позже подойду.

Малевич притащила из столовой поднос с кружкой крепкого чая и горячими пирожками на тарелке. Олег был благодарен. Его предвкушение чего-то душевного, уютного, домашнего только росло, невзирая на незнакомую обстановку и мороз за окном.

Уже завтра он полетит обратно, надо только вечером позвонить Маргарите.

В назначенный час зал заполнился публикой, среди которой, судя по всему, были и студенты, и преподаватели, и родители студентов, и друзья – словом, все, кто болел за выступающих, а также те, кто явно хотел посмотреть на столичную звезду. Перед самым началом Инесса Степанна показала список участников и что они будут играть.

– Мы хотели, чтобы сегодня выступили не только самые лучшие. Ребят отбирали так, чтобы все были разные. С разных курсов, от разных преподавателей. Они у нас молодцы, очень старались, готовились и очень переживают, как все пройдет.

– Я тоже переживаю, как все пройдет, – Олег попытался разрядить обстановку.

Малевич громко расхохоталась:

– Ценю ваш юмор!

В последнюю минуту в зал вошел ректор. Он встал у рояля и произнес вступительное слово: какие замечательные ребята учатся в этих уважаемых стенах, как они тщательно готовились, как волновались и до конца не верили, что такой всемирно известный пианист приедет к ним в гости.

Как-то неловко… Не слишком ли серьезно они меня здесь воспринимают? И не слишком ли многого от меня ждут? Видно, настала очередь волноваться мне.

Высокая сухопарая дама со старомодным пучком волос неопределенного цвета, одетая в длинную серую юбку годе и трикотажный пиджак горчичного цвета, скорее всего из преподавателей, стала объявлять выступающих.

– На сцену приглашается Осокина Юлия, первый курс, класс профессора Юткевич Тамары Николавны. Юля исполнит этюд Листа номер пять, известный как «Охота».

«Ну конечно, опять "Охота", как же мы без "Охоты"», – Олег принял в своем кресле более расслабленную позу, закинув ногу на ногу.

С крайнего места во втором ряду поднялась девочка, на вид совсем ребенок, с русыми волосами, заплетенными в подобранную замысловатую косу, в клетчатой юбке-шотландке и красном шерстяном свитере. Щеки у Юли пылали от волнения, а красный свитер придавал какой-то особый алый оттенок – интерференцию как явление можно было изучать в подробностях. Когда она приблизилась к роялю, что-то произошло. То ли она поскользнулась в своих туфлях на гладком линолеуме, то ли подвернулась нога – девочка упала. Олег, сидевший в первом ряду, оказался ближе всех. Он буквально подхватил опешившую участницу, помог подняться, спросил, все ли в порядке и может ли она играть. Но Юля, как истинный боец или артист, мгновенно пришла в себя и села за инструмент.

Что-то я в последнее время зачастил поднимать упавших девушек?

Мастер-класс начался, и чем больше Олег прослушивал студентов, чем больше комментировал их исполнение, делал замечания, тем сильнее погружался в эту непостижимую материю общения учителя и ученика. Он никогда не знал, что можно получать такое удовольствие от того, как на глазах меняется восприятие музыки человеком и его исполнительские качества. Олег был поражен, с каким вниманием слушали его эти мальчики и девочки, как ловили каждое его слово, каждое пожелание, как старались исправить свои ошибки.

Особенно его удивил в тот день Иван, типичный, как показалось Олегу, уральский паренек, студент третьего курса. Иван ему кого-то упорно напоминал, но кого – Олег понять не мог. Высокий, спортивного телосложения, с обычными русскими чертами лица, разве что скулы напоминали о татаро-монгольском иге, – Иван уверенно вышел к инструменту и так же уверенно заиграл. В нем не было ни капли робости или зажатости, с которыми выходили предыдущие ребята. И выбор его пьесы для показа можно было даже расценить как самонадеянный. Это был один из экспромтов Шуберта, номер два, опус девяностый. Излюбленная вещь у всех великих пианистов, вершина композиторского пианистического искусства. Надо обладать смелостью и даже определенной дерзостью, чтобы после всех эталонных, вошедших в историю исполнений показывать свою трактовку прославленному Олегу Якубову в рамках мастер-класса.

Конечно, замечаний было немало – и по темпу, и по характеру средней части: слишком тяжеловесно она звучала, особенно в сравнении со стремительно летящими пассажами в начале и в конце. Иван слушал Олега завороженно. Его небольшие, жидко-голубоватого оттенка глаза как будто увеличились, он был готов в ту же секунду исправить все, что только возможно. Было слышно, что руки не всегда слушались этого пылкого юношу, но техника в целом была вполне приемлемой.

С этим просто можно было еще поработать.

Олег вдруг внушил себе, что у этого парня большое будущее, но без его, Олега, участия у него ничего не получится. Что ему может светить здесь, хоть и в большом, но провинциальном городе? Концертмейстерство? Преподавание в средней музыкальной школе? И вдруг он понял, кого ему напоминал этот паренек: его самого, Олега, в том же возрасте, на втором или третьем курсе консерватории. В ту же минуту он решил для себя, что сделает все возможное, чтобы перевести Ивана в Москву, к тому же профессору Инину, он его уговорит.

Мастер-класс закончился поздно. Замечаний и повторов было много. Под конец ректор поблагодарил Олега за приезд и участие и попросил что-нибудь исполнить – на свое усмотрение – на память о замечательном дне. В итоге Олег совсем рассупонился и себя не узнавал. Ему нравилось здесь всё: люди, что они говорили, как себя вели. Его душа пела, и в конце концов он дал номер своего мобильного телефона Ивану:

– Ты должен учиться в Москве и многого добиться. Можешь звонить в любое время. Мы что-нибудь обязательно придумаем.

По дороге в гостиницу Олег позвонил в «Аэрофлот», чтобы поменять свой рейс на утренний. Улететь вечером он уже не успевал. Разговоры и общение постоянно добавляли еще и еще к запланированным часам и минутам. Но это совсем не раздражало и не расстраивало.

Оказавшись в номере наедине с собой, Олег понял ради чего решил задержаться: он должен был непременно поплавать в этой огромной ваннище. Он позвонил в рум-сервис и заказал на ужин гамбургер с картошкой фри. Девушка по телефону почти детским голосом заверила, что принесут очень быстро.

Олег заткнул пробкой сливное отверстие чугунной громадины и, пока набирается вода, решил позвонить Маргарите. Но что он ей скажет? Привет-привет? Как прошел день? Завтра прилетаю и надо бы встретиться? Все казалось примитивным, банальным, пошлым. Нет, надо как-то по-другому. Он поведает ей в своей доверительной манере, которая так действует на людей, что у него был удивительный день, с удивительными людьми и не менее удивительными впечатлениями. Но почему-то среди этой удивительности он постоянно думал о ней, представлял, как они встретятся, как узнают друг друга.

Н-да, похоже на признание. Перебора бы тоже не хотелось.

Струя воды, которую он настроил погорячее, падала на дно ванны с оглушительным грохотом. Какой неожиданный эффект… Причем закрытая дверь в санузел мало помогала. Ванна как будто служила акустическим усилителем, своеобразным сабвуфером или колонкой, умножающей громкость и звуковые эффекты. Когда постучали в номер со словами «Ужин заказывали?», голос портье и стук были явно другими. Олег стал беспокоиться, что он таким образом мешает соседям, которые наверняка все слышат и не могут заснуть.

Чтобы позвонить Маргарите, Олег выключил воду. Возникла тишина, но она тоже была необычной, по-своему оглушительной.

Олег с волнением набрал номер, приготовился сказать все, что задумал, но ему никто не ответил. Он ждал долго, пока не прекратились все гудки. Нажал на повтор набора, но эффект был тот же. В голову полезли коварные догадки: она внесла его номер в черный список, чтобы не отвечать. Зачем ей вообще непонятный мужчина, занимающийся какой-то там музыкой, к которой она не имеет никакого отношения и которой только боится?