Пианисты

II

Старая булочная была внутри вся залита солнцем. Даже удивительно, что в любой серый и ненастный день – и осенью, и зимой – здесь было одинаково светло. Входная дверь магазина располагалась на углу старинного здания. Высокие арочные окна с низкими подоконниками выходили на юг и юго-запад, поэтому солнечный день здесь длился долго, играя в свое удовольствие в стеклянных витринах и посверкивая на конфетных обертках, будто на зеркальных осколках.

Елена Васильевна, по обыкновению, приходила сюда купить хлеба – батон белого, половинку бородинского, ведь Андрюша признавал только бородинский. Может быть, что-то еще к чаю? Она нерешительно стояла у витрины, не зная, что выбрать. Вернее, она знала, что, изучив глазами все изобилие на полках, она опять остановится на овсяном печенье и батончиках «Рот Фронт». Долгая жизнь в глубинке, где магазины никогда не могли похвастаться богатым выбором – не то что здесь, в Москве, – сделала свое дело. Елена Васильевна в очередной раз потянулась к овсяному печенью, которое так любил ее дорогой Володя, хотя Володи не было в живых уже больше пяти лет, и к батончикам, к которым так привык с детства Андрюша.

Сама она к сладкому оставалась всю жизнь равнодушна. Но стоять у витрины кондитерского отдела любила, любила вдыхать приторный запах сдобы, за долгие годы пропитавший это помещение с толсто крашенными стенами и потертыми полами. К запаху сдобы примешивалось что-то карамельное или ванильное – то, что подсознательно возвращало ее в детство, к далеким дням, когда конфеты были исключительно праздничным лакомством и покупались только к Новому году, дню рождения или совсем редко под настроение.

Продавцы привыкли к этой хрупкой пожилой женщине, никогда не торопили, поглядывали на нее с затаенным интересом и даже любопытством. Скромно одетая, но ухоженная, всегда на каблуках и с прической, обычно в шляпке, но зимой, как сейчас, в аккуратной меховой шапочке, она производила впечатление человека, чей тихий достаток позволял пройти через все вихри неспокойных времен и быть неизменно уместным и в булочной арбатских переулков, и в Большом театре.

Расплатившись на кассе и уложив покупки в свою привычную из темно-синей ткани сумку – пластиковые пакеты Елена Васильевна не признавала, – она вышла на улицу. Позднее зимнее солнце грело почти по-весеннему. Она не стала переходить на другую сторону переулка, где была тень и хуже расчищен тротуар. Перебежав на перекрестке проезжую часть, она оказалась на узкой, посыпанной песком дорожке, вернее на том, что от нее осталось из-за припаркованных почти вплотную к фасадам автомобилей.

Конечно же, с тех пор как они здесь поселились, машин и людей прибавилось, облик района изменился. Но на Гоголевском, у метро, было еще суетнее. Здесь, на Сивцевом Вражке, несмотря ни на что, оставалось еще ощущение тихого центра.

Переехали они сюда перед самой перестройкой – Андрею, как лауреату международного конкурса, государство предоставило квартиру. Муж Володя был еще жив, хотя сердце уже пошаливало. Сказывались бесконечные переезды, казенные квартиры, многолетняя работа на Севере. Когда они узнали, что могут выбрать из трех адресов – у метро «Университет», на Ленинском или на «Кропоткинской», семейным советом было решено остановиться на последнем варианте, хотя квартира здесь была поменьше и без балкона. Но после всех заснеженных просторов и холодных северных ветров так хотелось чего-то уютного и даже более тесного, что долго и думать не пришлось.

Всякий раз, когда она шла этими улочками к дому, она радовалась милому и обжитому московскому центру, где все дома наособицу, у каждого свой фасад. Дома были разные – и по возрасту, и по архитектурному стилю, но каждый всем своим видом показывал, что он здешний, местный и очень здесь нужен. Более чем столетний особняк старался произвести впечатление бодренького старичка, который хоть и ушел в землю почти до подоконников первого этажа, но еще – о-го-го! – даст фору молодым. Жилой конструктивистский дом, состоящий из гнутых поверхностей и странных углов, пытался заявить всем, что он тоже тут не чужой. Но истинными хозяевами этой улицы по праву считались бывшие доходные дома. Они перекликались друг с другом оттенками блеклой фасадной краски – от кремовой и желтоватой до салатовой и серой. Некоторые похвалялись вазонами и даже львами на фасаде, другие предъявляли, как свидетельство благородного происхождения, барельефы с нимфами. Окна тоже все были разные и напоминали картины, развешанные в музее. Одни – в строгих лаконичных рамах, другие – пышно декорированные лепниной и фронтонами.

Все эти дома, стоявшие тесно друг к другу, создавали у Елены Васильевны ощущение приватности, семейственности, старого, немного ветхого уюта. Она проходила вдоль этих фасадов, заглядывала во дворы, становившиеся с каждым годом все более родными, замечала в окне кошку, равнодушно смотревшую на нее, и взглядом ей отвечала: теперь я тоже здешняя. Даже горбатый тротуар с дырами в асфальте, по которому сейчас было особенно неудобно идти, не мог испортить впечатления. Все, что ее сейчас окружало, было обточено многими чужими жизнями, как морской камень волной, и ей не пришлось в свое время и привыкать – будто сунула уставшие ноги в домашние тапочки. Казалось, что она жила здесь всегда.

Они с Володей были горды сыном, теперь уже пианистом с мировым именем, были счастливы оказаться все вместе под одной крышей. Одному богу известно, как она тосковала по Андрюше, когда он жил в интернате при Центральной музыкальной школе, а потом в консерваторском общежитии. Они с мужем тогда оставались еще в Коломне – Володя директорствовал и преподавал, как и раньше бывало, в местном училище, она по-прежнему работала в музыкальной школе. Виделись с Андрюшей нечасто. Даже из Подмосковья в Москву не наездишься. Когда в школе учился, навещали его раз в месяц, да и то – по очереди. У музыкантов-преподавателей всегда так – выходных почти не бывает. То отчетные концерты, то совместные репетиции, то выездные мероприятия, выступления. Но никто не роптал – надо так надо.

Андрюша тоже, когда повзрослел, стал вроде чаще домой наведываться, но потом закрутилось-завертелось. Помимо учебы – конкурсы, репетиции, концерты, встречи. Но главное – все не зря. Теперь Андрюшу знает весь мир как пианиста и дирижера. Вот только последнее обстоятельство Елену Васильевну немного беспокоило. Работа с оркестром его изматывала, отнимала силы, а ей так хотелось, чтобы он больше выступал как солист. С другой стороны, она понимала, что быть дирижером и почетно, и престижно, и самому Андрюше интересно.

Но оркестр – это люди, а для Андрюши сходиться с людьми – не самая сильная сторона. Даже дома он бывал обычно замкнут и отстранен, погружен в свои мысли. Гостиная, где стоял рояль, давно уже превратилась в его рабочий кабинет, двери которого были, как правило, прикрыты. Книжные полки, его любимое кресло под старым торшером – вот и вся обстановка. Елена Васильевна старалась лишний раз сына не тревожить – ни когда из-за дверей раздавались звуки «Бехштейна», ни тем более когда музыка затихала.

Большую часть времени Елена Васильевна проводила в своей небольшой спальне или на кухне. В квартире была еще одна отдельная комната, которая считалась кабинетом отца, Владимира Ивановича, где стоял его письменный стол, застекленный шкаф с нотами и книжками и раскладная кушетка. После смерти мужа Елене Васильевне казалось, что пустота поселилась в этой части квартиры навсегда. Спальня Андрея располагалась за гостиной в малюсенькой смежной комнатке, и на родительской половине он почти не бывал. В кабинете мужа и в их прежде общей, а теперь только ее спальне все вещи как будто кричали, что времена семейного счастья прошли, впереди только немощь и болезни. Конечно же, если не считать успехов сына. Но это его, а не ее жизнь, и она это понимала.

Как-то перед новым годом позвонила коллега по школе в Коломне и попросила помочь. Дочь Машенька подросла, весной заканчивает то самое училище, где работал Володя, и очень хочет поступать в Гнесинку. Но в Москве у них близких родственников нет, есть неблизкие, но отношения с ними не сложились. Поэтому Жанна Аркадьевна, как звали коллегу, отважилась обратиться к Елене Васильевне.

Надо сказать, что Елена Васильевна была всегда рада звонкам своих бывших коллег или учеников. Они не просто делились с ней своими новостями, но главное – напоминали ей о молодости, о ее любимом деле, несмотря на то что прежняя жизнь не была легкой и безмятежной. После переезда в Москву она больше не работала. Хотелось посвятить как можно больше времени семье. Особенно Андрюше, как ей казалось, нужна была поддержка, да и заработок ее уже не играл, как раньше, роли – сын обеспечивал всем, чем нужно, и даже больше.

Идея, что Машенька поселится на время поступления у нее, порадовала Елену Васильевну. Живая душа в доме, а если верить Жанне Аркадьевне, еще и расторопная, хозяйственная, может быть и помощницей. Андрюша не придал особого значения тому, что у них поживет какая-то девочка или девушка, его это не касалось, летом у него начиналась активная фестивальная жизнь, разъезды. Он совмещал европейские сольники, выступления с оркестрами, участие в жюри конкурсов. Дел наваливалось много, и ему было совсем не до Машеньки.

Елена Васильевна не заметила, как подошла к дому, но погода была так хороша, что не хотелось уходить от этого солнца и по-весеннему прогретых тротуаров. И все же она нажала на истертые кнопки подъездного кода.

Елена Васильевна повернула ключ в замке, и музыка за дверью тут же затихла. Она беззвучно закрыла за собой входную дверь, осторожно положила ключи на полку у зеркала, чтобы они не брякнули. В прихожей появился Андрей, как всегда задумчивый и немного растрепанный. Он взял сумку из рук матери, чтобы отнести на кухню:

– Чуть не забыл. Тебе звонили. Кажется, Жанна Эдуардовна. Или Леонардовна…

– Может быть, Аркадьевна?

– Может. Я не исключаю, – и он мило улыбнулся, зная, что она никогда не обижается на такие мелочи.

– Это насчет Машеньки. Она будет поступать в Гнесинку и немного поживет у нас. Хорошая девочка, из хорошей семьи.

– Мам, ну зачем тебе какая-то Машенька? Нам так хорошо с тобой. Кстати, чай будем пить? Мне через час на репетицию.

– Ты уедешь почти на три месяца! А я одна? Почти все лето?

– Давай тебе купим путевку в санаторий? – он опять широко улыбнулся. – Будешь принимать жемчужные ванны и ни о чем не беспокоиться.

– Не люблю я эти ванны и массажи. И к санаториям не привыкла. Я дом свой люблю. И тебя вот люблю. И хочу, чтобы ты был счастлив…

Елена Васильевна продолжать не стала, испугалась. Вдруг истолкует так, что эта Машенька – еще одна девушка, с которой она постарается его непременно свести поближе.

Она налила в электрический чайник воды и нажала на кнопку. Почти сразу он зашумел. Звуки закипающего чайника вместе с низкими лучами солнца за окном, отражавшимися в стеклах соседнего дома, наполнили кухню весенним теплом.

Еще одна весна. Еще один год. Елена Васильевна почему-то мерила жизнь именно веснами. Может быть, потому, что ее дорогой и единственный сын родился седьмого марта, как подарок ей к Международному женскому дню? Но почему же все так получается? Такой талантливый и такой успешный, а личная жизнь не складывается. Она понимала, что не должна рассуждать, как те матери, чьи сыновья и к сорока годам не могут создать семью. Нельзя к Андрюше подходить с обычными мерками. Он и в детстве был особенным мальчиком, и сейчас его жизнь никак не назовешь ординарной. И, честно говоря, она не представляла, как бы он смог совместить свою бесконечную занятость с заботами семейного человека. Он же всегда либо за роялем, либо с партитурами.

С другой стороны, она отчаянно боялась, что сын так и останется старым холостяком. Одиночество в старости, когда ни детей, ни друзей, – может ли быть что-то страшнее? Чем ее сын хуже других? Он же приводил домой девушек и даже знакомил. Взять хотя бы Лику. Он приходил с ней последний раз, наверное, полгода назад. Лика скрипачка, они тогда готовили программу для новогодних концертов, должны были играть в дуэте. У Елены Васильевны душа просто пела: хорошенькая, хрупкая, нежная, воспитанная, умненькая Лика и рядом Андрюша, несколько смущенный. Они так весело болтали. Но потом что-то случилось, Лика больше не появлялась, Андрюша замкнулся, а Елена Васильевна его ни о чем больше не спрашивала.

Вернее, спрашивала она больше себя. Может, и не нужны ему все эти столичные капризные девушки? Пусть будет не звезда, зато хозяюшка. Да хоть бы и провинциалка, лишь бы о нем заботилась, и ей опора не помешает.

– Чай готов!

Раздвинув шторы в гостиной, Елена Васильевна приоткрыла окно и выглянула во двор. После ночного дождя июльский воздух наполнился душноватой влагой. Тяжелая листва еле шевелилась под слабым ветерком. Она вспомнила, что заправила стиральную машину, но включить забыла. По пути в ванную заметила, что ноты Машеньки небрежной кучкой лежат на крышке рояля, их надо бы убрать. Хорошо, что Андрюша уехал и не видит этого беспорядка.

Сегодня Елена Васильевна не находила себе места. Утром она проводила Машеньку на экзамен. Первый, как обычно, по специальности. И чуяло ее сердце, что добром это не кончится.

Машенька поселилась у них две недели назад. Слава богу, Андрюша к тому времени уже улетел во Францию. Жанна Аркадьевна предупредила Елену Васильевну, что приедет вместе с дочерью, чтобы обсудить некоторые детали ее проживания. Елена Васильевна думала, что коллега предложит деньги и готовилась решительно от них отказаться. Но дело свелось к быстрой инспекции квартиры и комнаты, приготовленной для Машеньки.

Когда Елена Васильевна открыла им дверь, она ахнула. На пороге стояла милая девушка, совсем не похожая на себя в семилетнем возрасте, когда они с мамой приехали в Москву покупать школьную форму, а заодно и проведать Елену Васильевну. Тогда девочка произвела не лучшее впечатление. Некрасивая, напоминавшая лицом лягушонка из-за приплюснутого носа и слишком широкого рта, девочка, улыбаясь, еще больше дурнела: обнажались ее редковатые неровные зубы. К тому же она была нелепо одета. Кофта с оборками на рукавах и воротничке, как будто большего, чем нужно, размера, совсем не сочеталась со спортивными лосинами. Единственным украшением Машеньки в детстве были ее золотистые волосы. Мягкие, будто взбитые, кудри явно не слушались ни резинок, ни заколок, выбившиеся пушистые пряди доходили до плеч.

Теперь Жанна Аркадьевна расплывалась от удовольствия, понимая, какое впечатление производит изменившаяся Машенька. Конечно, ее по-прежнему нельзя было назвать красивой, но все-таки она невероятно похорошела. Черты лица смягчились. Нос как будто подобрался и не казался приплюснутым и широким. Рот, хоть и был крупноват, но воспринимался как симпатичная особенность. Маша стала обаятельной, научилась аккуратно и совсем немного пользоваться косметикой. Теперь улыбка ей очень шла. Самое главное – улыбались ее распахнутые доброжелательные глаза, и Елена Васильевна поймала себя на том, что уже привязывается к этой девушке.

Жанна Аркадьевна как-то очень быстро, даже не сняв босоножек, окинула взглядом комнату, которую Елена Васильевна так старательно готовила для Машеньки, чмокнула дочь в щеку и заспешила по своим делам.

Они остались вдвоем. Елене Васильевне хотелось все сделать по высшему разряду. Комнату покойного Володи она изменила тщательно и в то же время бережно по отношению к памяти ее истинного хозяина. Она подвинула книги и ноты в шкафу, освободила два ящика и полку в старом письменном столе – должна же девочка куда-то класть свои книги, ноты и тетрадки. Правда, в кабинете не было никакой мебели для одежды, но Машенька пробудет недолго. А если задержится, они что-нибудь придумают.

Елена Васильевна переживала, что ей придется Машеньку кормить по расписанию. Готовить она не любила, привыкла обходиться каким-то перекусом, тем более что Андрюша всегда обедал где-то по кафешкам, вечером чаще всего были концерты, а дома обычно пили чай. Но Машенька горячо попросила не беспокоиться на этот счет. Она любит возиться на кухне и многое умеет – и кашу сварить, и омлет взбить, и картошку пожарить.

Машенька действительно оказалась очень хозяйственной девочкой и многое сразу взяла на себя. Она выхватывала у Елены Васильевны пылесос и швабру и с энтузиазмом отдраивала всю квартиру. Она не давала ей чистить овощи и тут же брала все в свои руки. Елена Васильевна чувствовала себя неловко. Машеньке надо заниматься, а она по дому хлопочет. Что она скажет потом Жанне Аркадьевне? Но со временем Елена Васильевна стала замечать – Машенька только рада отвлечься от своих учебников. И даже на рояле играть она прекращала моментально, если слышала, как Елена Васильевна что-то делает на кухне.

Было видно, что настроение Машеньки поднимается, когда она помогает готовить обед, и тускнеет, когда приступает к ненавистному ей Ганону. Признаться, Елена Васильевна тоже уставала от игры Машеньки. Как педагог, она слышала все огрехи девочки, понимала, что ее способности не вполне соответствуют тому, что будут ждать от нее в приемной комиссии. Но вдруг повезет? Попадется кто-то не слишком привередливый, или будет недобор, или, например, побольше людей решат взять на первый курс, чтобы потом отсеять. Всякое бывает. И не ей лезть в чужую судьбу, она ей не мать, слава богу.

В первую очередь Елену Васильевну раздражала подборка произведений, которые Машенька включила в свою программу для экзамена. Все слишком избитое, часто исполняемое в музыкальных школах и поэтому надоевшее. А главное, что расстраивало ее как преподавателя, – пьесы были выбраны по принципу «лишь бы попроще». Взять хотя бы первую прелюдию Баха из «Хорошо темперированного клавира». Она действительно совсем несложная, ее легко запомнить и легко играть. Но впечатление от нее должно быть таким же легким, прозрачным, как от первой летней паутинки с капелькой июньского дождя, качающейся на фоне солнца.

Поначалу Елена Васильевна пыталась девочке это объяснить. Но Машенька смотрела на нее своими широко расставленными прозрачными глазами и как будто не совсем понимала, что от нее хотят. Эту пьесу она давно выучила, это было просто, и теперь на нее не стоило тратить время. У нее хорошо получалось, никаких ошибок она не делала. Все было чисто. Ее учили именно так и исполнять Баха – уверенно, громко, ровно.

Один раз Елена Васильевна все-таки решила сыграть первую часть бетховенской сонаты, выбранной Машенькой для экзамена. Чтобы показать наглядно, что в ней требуется и как надо относиться к некоторым местам. Реакция девочки была неожиданной. Она расплакалась и убежала в кабинет. Не надо было так расстраивать ребенка, теперь она поймет, что нормальный уровень для нее просто недостижим, и это может стать травмой, которая отпечатается на всей ее жизни. Но когда Елена Васильевна потихоньку постучала в дверь кабинета и присела рядом с Машенькой на кушетку, она услышала:

– Как же я устала от этой музыки.

– Не переживай. Пойдем пить чай с конфетами. Я купила твой любимый грильяж.

Елена Васильевна сдалась и больше не пыталась ничего исправлять в игре Машеньки или давать подсказки. В конце концов, если она не поступит, для нее мучения закончатся. Но вот что делать с Жанной Аркадьевной? Видимо, придется принимать удар коллеги на себя.

Сегодня, скорее всего, все решится. Елена Васильевна с нетерпением ждала новостей – она так боялась провала Машеньки и в то же время знала, что это будет всем только на пользу, даже ее маме.

Она ходила по квартире, раскладывая книги и ноты по местам, поправляя покрывала на кресле и диване в гостиной. Ноты Машеньки она решила унести в ее комнату.

Елена Васильевна всякий раз с содроганием открывала родную дверь. За две недели она немного привыкла к тому, что кабинет мужа, семейная святыня, превращается в пещеру чужого подростка. Но окончательно смириться не смогла. Строгий аскетичный кабинет постепенно сделался похож на девчачью комнату в общежитии. Елена Васильевна не могла взять в толк, как в Машеньке могли уживаться такие противоречивые черты характера: с одной стороны, хозяйственность, с другой – такая неряшливость. В первые дни Елену Васильевну доводили до зубовного скрежета разбросанные кофточки со стразиками, лифчики и трусы в рабочем кресле Володи. На столе, на самом видном месте, учебники и тетрадки лежали кучами вперемешку с бесконечными баночками, флаконами духов, косметикой во всех возможных упаковках и многим другим, совсем Елене Васильевне непонятным. Машенька ничего не убирала внутрь, в ящики и на полки. Все было на виду, на всех поверхностях. Апофеозом стали колготки, болтавшиеся на приоткрытой дверце книжного шкафа, и трусишки, развешанные для сушки на бюсте Чайковского. Елена Васильевна все это иначе как какое-то тайное глумление, надругательство, животную метку не воспринимала.

Постепенно Елена Васильевна приучала Машеньку держать свои вещи аккуратно сложенными, не разбрасывать их по всей комнате, лишние книжки и тетрадки после занятий убирать в стол, белье складывать и держать в своей сумке.

И вот сегодня она с некоторым удовлетворением заметила изменения. Вещи девушка разложила, как ее и просили, правда голубая юбка так и осталась брошенной в кресло, видно, в последнюю минуту Машенька не могла решить, что лучше надеть. И, как некая смысловая доминанта, на поверхности письменного стола, ровно посередине, лежала надорванная упаковка прокладок. В конце концов, если она и про Баха не поняла, почему должна понимать про деликатность в чужой комнате.

Когда Машенька позвонила в дверь, еще не было двенадцати. Как рано! По всем прикидкам Елены Васильевны экзамен должен был закончиться в три, а скорее всего, в четыре часа дня. Неужели что-то случилось?

Машенька была зареванная, но уже отплакавшая. Ее пышные золотистые волосы растрепались, заколка висела на выбившейся пряди, будто муравей на травинке. На лице – смятение и какая-то непонятная решимость. В руке Машенька держала большой пакет из продуктового магазина. Елена Васильевна побоялась задавать лишние вопросы.

– Я провалилась, – басом сказала девушка, сбросила на ходу в коридоре босоножки и прошла в кухню.

Елена Васильевна растерянно последовала за ней. Машенька шмякнула на стол пакет. Из него выкатились две бутылки молока и банка горчицы.

– Подожди, расскажи по порядку. Что произошло?

– А нечего рассказывать, запуталась в сонате, хотела начать заново, а они мне сказали, что уже хватит и что я свободна.

Машенька продолжала выкладывать из пакета чипсы, шоколадки, жвачки и другую ерунду.

– Ой, что-то я не то накупила. Еще молока вместо кефира взяла.

Она попыталась разодрать упаковку с чипсами, но та никак не давалась. Машенька чуть ли не стонала от напряжения и отчаяния. Но чипсы были запечатаны намертво. Машенька отшвырнула упаковку, отвернулась к окну и разрыдалась, закрыв лицо руками.

Елена Васильевна попыталась ее приобнять за плечи:

– Давай я позвоню и узнаю, можно ли написать апелляцию. Они должны разрешить тебе попробовать еще раз. Раньше так делали. Мы скажем, что ты очень волновалась.

Слова Елены Васильевны звучали неубедительно даже для нее самой. Но Машенька словно и не слышала, а только твердила сквозь слезы:

– Она меня убьет. Мать меня убьет. Вы ее плохо знаете. Это с вами она такая хорошая, а с другими… совсем не такая.

Но Елене Васильевне не надо было рассказывать, какая на самом деле Жанна Аркадьевна. Все-таки они много лет работали вместе. Жанна Аркадьевна изо всех сил старалась соблюдать приличия, быть вежливой и даже ласковой с учеником, но стоило тому проявить невнимание к ее предмету – а преподавала она музлитературу, что многими воспринималось как нечто необязательное, – преподавательница превращалась в фурию. Лицо ее покрывалось красными пятнами, слова сочились ядом. Кто-то из преподавателей говорил, что у нее серьезный комплекс. Ведь не разрешили ей когда-то вести специальность: требования ее были непонятны, замечания противоречивы и запутанны. А показать то, что было нужно от детей, не могла. Играла плохо, ковыряла пальцами по клавишам, бросала незаконченную фразу. Поговаривали, что музыку она совсем не понимает, а работает в школе только благодаря какому-то блату в администрации города. В конце концов ее ученики показывали на отчетных концертах худшие результаты, а родители писали жалобы.

Но добиваться своего Жанна Аркадьевна умела дай бог каждому. Отсутствие таланта она компенсировала силой воли, из тупиков в отношениях ловко выворачивалась. Если кто-то из коллег задевал ее самолюбие, она всегда брала реванш: либо объявляла открытую войну, отвечая на одно замечание целым залпом жалоб и доносов, либо унижала и мстила тихо, безошибочно нащупывая слабые и болезненные точки. Свидетелей, как правило, не было, и ее едкие ответки коллеге в конечном итоге считали слухами и фантазиями глубоко обиженных людей.

– Хотите, я вам расскажу, как она меня заставляла диктанты по сольфеджио дома писать? – Машенька резко обернулась, показав опухшее лицо. – Да она издевалась надо мной! За то, что мне было трудно в этом долбаном училище. Она ведь все хотела, чтобы я лучше всех была. Если у нее самой не получилось. А я была хуже всех. Вы слышите?! Хуже всех!!!

Раздался телефонный звонок. Жанна Аркадьевна, легка на помине.

– Елена Васильевна, дорогая, есть ли новости от нашего сокровища? – сладко пропела коллега.

Елене Васильевне так хотелось сказать, что еще рано для новостей, и дать себе собраться с мыслями. Понять, как лучше защитить Машеньку от всех страшных последствий. Но она решила говорить открыто.

– Машенька провалилась…

Пауза была недолгой. И тон сменился на противоположный:

– Что-о-о-о-о?! Дайте ей трубку.

– Извините, она расстроена и говорить пока не может. Да и мне сейчас будет трудно что-либо вам объяснять. Позвоните позже.

– Я столько в нее вложила, в эту негодяйку, лентяйку. Столько денег, сил, а она? Сколько трудов – и коту под хвост…

Елена Васильевна положила трубку.

– Пойдем, я помогу тебе умыться.

Машенька как-то обмякла, ее злость сменилась на безразличие, и, размазывая радугу по лицу, она побрела за Еленой Васильевной в ванную.

Стиральная машина гудела на максимально шумном режиме отжима, готовясь завершить полный цикл. Говорить здесь было невозможно, да и не нужно. Все и так понятно. Машенька стояла обреченно перед раковиной, в одеревеневшей позе опустив руки и лицо, пока Елена Васильевна откручивала краны и все трогала рукой струю – когда же она нагреется. Только сейчас вспомнилось, что в доме должны были с утра отключить горячую воду. Струя из горячего крана продолжала течь, только остывшая. Ну ничего, свежéе будем. Елена Васильевна поглядывала в зеркало то на себя, то на Машеньку. Как же так получается, что совершенно чужой человек вдруг становится таким близким, и уже невозможно отдать его в руки озлившейся родной матери, невозможно пустить ситуацию на самотек и наблюдать бесстрастно, как судьба куражится над этим несмышленым созданием.

Машенька, как будто услышав эти мысли, подняла испачканное тушью и помадой лицо и, встретившись глазами в зеркале с Еленой Васильевной, измученно застонала.

– Ну-ну, давай уже успокаиваться.

Елена Васильевна проводила рукой по золотистым волосам Машеньки, пытаясь пригладить непослушные пряди. Вода из крана продолжала хлестать в раковину, стиралка, после особенно громких конвульсий и содроганий, затихла.

– Держи мыло, сначала хорошенько руки помой. Тебе помочь или сама справишься? – Елена Васильевна теперь хотела отвлечь Машеньку болтовней. – Когда Андрюша был маленький, мы с ним так приговаривали. Водичка-водичка, умой мое личико…

– Мне мама ничего такого не приговаривала, ей некогда было, – буркнула Машенька, намыливая руки и пытаясь одновременно смыть темные разводы под глазами.

Она яростно терла серые от туши веки. Щеки стали пунцовыми, губы распухли, и рот от этого казался еще крупнее. Машенька посмотрела на себя в зеркало:

– Я просто тупая уродина.

– Ну, знаешь, хватит уже. Вытирайся и пойдем на кухню.

Елена Васильевна привычным движением нажала кнопку чайника, выдвинула ящик с приборами, стараясь сообразить, что им может понадобиться. Наконец взяла ножницы, подняла с пола брошенный пакет с чипсами, отрезала аккуратно край раскрашенной фольги и высыпала содержимое на нарядное керамическое блюдо, поправляя и красиво укладывая ломкие рыжие картофельные лепестки. Поставила свои любимые ломоносовские чашки с кобальтовой «ленинградской» сеткой. Нарезала на кусочки батончик «Марс», обнаруженный на дне пакета. Вместе с распакованными палочками «Твикс» они превратились в шоколадное ассорти в старой конфетнице, ставшей за многие годы семейной реликвией.

– Как у вас всегда красиво! – воскликнула Машенька и грустно улыбнулась. – Вот мама так никогда в обычные дни не делает, только повторяет, что у нее нет времени со мной возиться.

Елена Васильевна разлила кипяток в чашки, опустила чайник на подставку и пристально посмотрела на Машеньку:

– Так, давай договоримся. На маму не обижаться, плохого не вспоминать, и, кстати, у нас сегодня не обычный день, а очень даже особенный, почти праздник.

Глаза заинтригованной Машеньки еще больше округлились.

– Да? У вас праздник?

– У нас! Мы с тобой прямо сегодня начнем новую жизнь, а ты мне прямо сейчас расскажешь, чем тебе больше всего на свете нравится заниматься. Кстати, сто лет не ела чипсов.

И Елена Васильевна громко хрустнула рыжим зажаристым лепестком, оказавшимся довольно жестким, пересоленным и к тому же неприятно отдающим чесноком, хотя про чеснок на упаковке ничего сказано не было. Но Елена Васильевна виду не подала.

Машенька задумчиво болтала в чашке чайным пакетиком, пока вода не сделалась почти черной:

– Я даже не знаю, меня об этом никто никогда не спрашивал…

– А ты подумай, не спеши, мы же никуда не торопимся. Вот ты любишь, например, готовить. А может быть, ты так же любишь шить, или рисовать, или решать задачки по математике

– Ну не математика точно… Готовить я, конечно, люблю, но это больше привычка, мама так приучила. А вот чтобы прям больше всего в жизни… Вообще-то я книжки люблю читать, но мама всегда говорит, что это пустая трата времени, ничего хорошего из этого не выйдет и что не собираюсь же я всю жизнь просидеть, уткнувшись в страницу.

– Что ты! Это прекрасное занятие. Можно поступить на филологический, стать специалистом по литературе, преподавателем русского языка. А вдруг ты сама захочешь книжки писать?

Машенька даже рассмеялась.

– Я? Писать? Ну это вряд ли.

– Все. Решено. Допивай чай, и мы пойдем в «Дом книги», купим в первую очередь справочник для поступающих. Там всегда пишут, где какие факультеты, какие экзамены и когда принимают. И еще пособия для подготовки. И ты попытаешь счастья – если не в этом году, на вечернее отделение, то в следующем обязательно. Время в запасе будет, можно и в университет.

– Елена Васильна, а мы сможем еще просто книжек купить, обычных, ну в смысле художественных? Мне так их не хватает. А то у вас все про музыку, да про пианистов с дирижерами.

– Конечно сможем! Обязательно! Сегодня же праздник, новая жизнь.

Телефонный звонок буквально разрезал воздух, успевший наполниться мечтаниями, и вернул Елену Васильевну и Машеньку на землю. Усилием воли Елена Васильевна заставила себя взять трубку и сразу, как можно сдержаннее, произнесла:

– Жанна Аркадьевна, я вам перезвоню.

Положила трубку и увидела ужас на лице Машеньки. Хладнокровно вытащила вилку из телефонной розетки и спокойно скомандовала:

– Так, одеваемся и идем в книжный.

За большими стеклянными витринами кричали красками рекламные плакаты: модные авторы зазывали книгочеев обратить внимание именно на их очередные новинки. Елена Васильевна ощутила, насколько далека она от этого мира, и даже пожалела об этом. Не пора ли взяться за какой-нибудь большой роман и погрузиться в него с головой, забыв обо всем. Когда-то давно, в юности, она это с удовольствием делала, а потом началась взрослая жизнь – семья, ребенок, работа, ученики. Сейчас же и вовсе казалось, что реальность важнее и требует от нее не только внимания, но и действий.

Ее тревожило, что теперь с Жанной Аркадьевной придется обсуждать не только провал Машеньки на экзамене, но и смелые планы на будущее. Не слишком ли много она берет на себя и, вообще, имеет ли на это право? Она же не мать и даже не родственница. Так, бывшая коллега, и только.

У Машеньки, напротив, упадок настроения сменился энтузиазмом, переходящим почти в эйфорию. Когда они вошли через большие стеклянные двери в магазин, она уверенно устремилась, чуть ли не бегом, к нужным полкам, чтобы найти то, ради чего сюда пришла. Елена Васильевна стояла беспомощно среди стеллажей и удивлялась. Пожалуй, она впервые видела Машеньку такой: деловитой, уверенной. Она смело обратилась к продавщице за помощью – даже Елена Васильевна не решилась бы сразу на такое.

Пока они бойко обсуждали, что именно ищет Машенька, перебирали корешки, разглядывали названия, Елена Васильевна рассеянно взяла с полки первую попавшуюся книжку. Раскрыла ее и попыталась вникнуть в содержание. Роман оказался про волков, превращавшихся в людей и обратно. Читать этот текст было невозможно, он пестрил незнакомыми словечками, которые только маскировали примитивность повествования. Черные графические иллюстрации были небрежными и даже неряшливыми, грязными и на серой некачественной бумаге имели совсем неприглядный вид. Плохая, похожая на газетную, бумага контрастировала с яркой глянцевой обложкой, где изображались странные обитатели этого причудливого мира. Неужели это кому-нибудь интересно? Елена Васильевна поставила аккуратно книжку на место и решила больше не экспериментировать.

Подошедшая Машенька, держа двумя руками снизу огромную стопку и придерживая ее подбородком, радостно выпалила:

– Можно идти на кассу. Только про справочник и учебники надо спросить в другом отделе.

Из магазина они вышли с тремя пакетами. Два самых тяжелых взялась нести Машенька, один, полегче, достался Елене Васильевне. Как ни пыталась она выхватить из рук девушки неудобную ношу, Машенька упрямо отказывалась. Толстые книжки, в особо твердых обложках, местами прорвали белый полиэтилен и больно били своими углами по ногам. Но Машенька не сдавалась.

Весь обратный путь она безостановочно трещала о своих любимых авторах и персонажах, о которых Елена Васильевна никогда в жизни не слышала. Подходя к дому, Машенька притихла и остановилась:

– Я боюсь. Вдруг она там?

Елена Васильевна шагнула к подъезду и стала нажимать кнопки кода.

– Не бойся, она же не может просто так к нам войти. Цифр я ей никогда не называла.

– Она могла проникнуть с кем угодно, – настаивала Машенька и, как будто загипнотизированная, смотрела на дверь.

– Хорошо. Я пойду вперед, а ты незаметно за мной. И хватит тебе жить в страхе. Ты забыла? У нас с сегодняшнего дня новая жизнь.

Елена Васильевна поднялась на свой третий этаж и нагнулась через перила, разыскивая в прохладной темноте Машеньку, крадущуюся беззвучно вдоль стены:

– Путь свободен! Да здравствует новая жизнь!

Елена Васильевна повернула ключ в замке и открыла дверь, одновременно с тяжелым сердцем думая о предстоящем разговоре с Жанной Аркадьевной, избежать которого вряд ли удастся. Пройдя в квартиру, она, вздыхая, включила телефон. Казалось, он должен зазвонить в ту же секунду. Но телефон молчал, растягивая муки предчувствия неприятного разговора.

В напряженной тишине Елена Васильевна и Машенька разбирали и разглядывали покупки. Машенька – с радостью, Елена Васильевна – с тихим недоумением. Она могла понять нужность и пользу справочника и двух учебников, которые они в итоге выбрали для осуществления своих дерзких планов. Но все эти книжки в цветастых обложках… Наверное, она просто слишком далека от литературы. Ведь должен же быть в них какой-то смысл, если их столько людей читает. Но она ничего не могла с собой поделать: они напоминали ей своим видом все те же чипсы, невкусные, несерьезные и совсем неполезные.

Телефон зазвонил ровно тогда, когда о нем все забыли. Жанна Аркадьевна категоричным тоном сразу направила ход беседы. К сожалению, она не может сейчас приехать в Москву, у нее другие дела, отпуск, путевка, что-то еще. Но как только она вернется, она обязательно задаст этой разболтавшейся негодяйке хорошую трепку. А пока вынуждена попрощаться.

Елена Васильевна положила трубку и, закрыв глаза, медленно и с облегчением выдохнула:

– Фу-у-ух…