Пламя над Англией. Псы Господни

Глава 3. Таинственный посетитель

Когда Робин вышел из общей комнаты, то увидел, что дверь напротив, ведущая в его кабинет, открыта, а на каминной полке горит свеча. Но он не сразу пересек коридор, а остановился, опершись на стену, так что свет из кабинета падал на его лицо. Оно казалось таким усталым и изможденным, что Дэккум испугался, как бы он не упал, и подошел поддержать его. Но Робин покачал головой. Насмешки воспитателя измотали его до предела. Мальчик тяжело дышал, словно человек, пробежавший целую милю. Он закрыл лицо дрожащими руками. В такой момент ему нужна была мать, но рядом не было никого, кроме безмолвного слуги, который едва ли мог понять глубину его страданий. Через несколько секунд Робин опустил руки.

— Спасибо, Дэккум, — с признательностью промолвил он, полагая, что Дэккум, служивший еще его отцу, подслушал мистера Стаффорда и пришел на помощь молодому хозяину. Робин не верил, чтобы к нему в десять вечера мог прийти какой-нибудь посетитель, и чтобы миссис Паркер впустила его.

Робин вошел в кабинет, закрыл за собой дверь и подошел к камину, на котором горела свеча. Это была продолговатая комната с темными панелями и занавесами, где свеча образовывала единственное светлое пятно. Робин смотрел на пламя невидящим взглядом, погруженный в свои мысли, пока со стула у окна не послышался тихий голос.

— Мне следовало бы, мистер Обри, найти вас в более подходящее время. Но секретари не принадлежат себе и должны пользоваться случаем.

Робин круто повернулся и уставился в сторону окна. Его глаза, ослепленные пламенем свечи, некоторое время не видели ничего. Затем пелена рассеялась, явив его взгляду бледного, чернобородого, похожего на итальянца мужчину, которого королева именовала Мавром.

— Вы следили за мной, сэр, — заявил Робин, почти что обвиняющим тоном.

— Я хотел получше узнать вас, мистер Обри, — ответил гость, подходя к камину.

Робин улыбнулся, и тепло его улыбки было обязано отнюдь не быстрому ответу. Взяв свечу, он зажег ею три другие свечи на каминной полке, затем направился к окну, противоположному тому, у которого сидел его гость. У этого окна стояла старая скамеечка для молитв. С торжественным видом Робин зажег стоящие на ее выступе две свечи, между которыми на двух гвоздях висело распятие итальянской работы, изготовленное из слоновой кости. После этого, все еще улыбаясь, он вернулся к визитеру.

— Я зажег все свечи, чтобы поблагодарить сэра Френсиса Уолсингема за доброе сердце, приведшее его сюда.

— Значит, вы знаете меня?

— Я слышал, как вы сказали, что были другом моего отца.

Лицо Уолсингема, обычно холодное и суровое, заметно смягчилось, а меланхолию в глазах сменило веселое и в то же время виноватое выражение.

— Я был многим обязан твоему отцу, Робин, еще в то время, когда был членом парламента от Лайма,[24] а он — джентльменом из Бридпорта.[25] Я с трудом заводил друзей. Это моя вина. Какие-то барьеры в моем поведении, хотя, надеюсь, не в сердце, стоят между мною и другими людьми. Я пытаюсь быть искренним, а кажусь фальшивым, шучу, но остроты получаются вымученными. Если я говорю кому-нибудь: «Вы мне нравитесь», то он прежде всего думает, с какой целью я это сказал. Когда я рассказываю какую-нибудь историю, даже самую короткую, всем задолго до конца начинает казаться, будто я вытаскиваю какую-то мерзость из глубокого колодца. Многие люди случайно сталкиваются в дверях, а потом идут до конца жизни рука об руку. Я завидую им. Со мной такое случилось лишь однажды — моим другом стал твой отец. Конечно, у нас имелось кое-что общее. Он был великим путешественником, я провел большую часть молодости за границей. Но во всем остальном он являл собой полную мою противоположность, умея веселиться и смеяться так, что все кругом сотрясалось…

— Пока не умерла моя мать, — сказал Робин.

Сэр Френсис кивнул.

— При твоих родах, Робин, — добавил он мягко. — После этого твой отец покинул Бридпорт и построил Эбботс-Гэп на краю графства. Боюсь, он стал беспокойным и несчастным человеком. Тебе это должно быть известно больше, чем мне, так как я в те годы видел его только один или два раза. Но моя привязанность к нему не уменьшилась, и поэтому, когда се величество сегодня после возвращения в замок благосклонно отозвалась о его сыне, я отложил все дела, чтобы сын смог услышать ее слова из моих уст, прежде чем я завтра вернусь в Уайтхолл.

Робина тронула предупредительность государственного секретаря. Весь вечер он содрогался под болезненно жалящими, грубыми и пренебрежительными замечаниями мистера Стаффорда. Резко контрастирующая с ними вежливость министра успокаивала, словно вино. Робину и в голову не пришло, что Уолсингем действовал, побуждаемый добротой и воспоминаниями о старой дружбе. Отложить все дела и нанести визит школяру в десять часов вечера! Доброта и воспоминания не могут быть единственной причиной.

Камин помещался в неглубокой нише. Робин придвинул к ней тяжелый стул.

— Никто не обвинит вас в отсутствии преданности, — улыбаясь, сказал он, — если вы сядете поудобнее, прежде чем повторите мне милостивые слова ее величества. Таким образом вы окажете честь моему кабинету.

Уолсингем сел, повернув стул так, чтобы смотреть в лицо Робину.

— Ее величество сказала, что, когда она подозвала тебя, на твоем лице был написан такой страх, и ты так дрожал, краснел и бледнел, что она сомневалась, сможешь ли ты вообще к ней подойти. И все же у тебя хватило мужества вести себя достойно, быстро найти нужные слова и выглядеть перед своей королевой галантным джентльменом. Ее величество добавила, что из таких как ты вырастают преданные слуги государства и монарха.

Робин затаил дыхание. В его сердце пробудились великодушие и преданность, на которые рассчитывала Елизавета, обращаясь к молодежи Англии. Королеве было сорок семь лет, глядя на нее вблизи, было нетрудно заметить, что она носит парик, причем чуть более рыжий, чем год назад. Но молодость ничего подобного не замечала. Фигура Елизаветы оставалась стройной, как у девушки, глаза — яркими, движения — быстрыми и грациозными. Много лет назад королева поставила себе цель завоевать любовь молодежи. Что ранее было политикой, стало теперь порывом сердца, куда более властным и захватывающим. Елизавета была терпима с юношами, она стремилась не досаждать им и не принуждать к повиновению, не втягивала их в запутанные дела за рубежом. И они все сильнее обожали свою повелительницу. Неудивительно, что Робин был тронут ее похвалой; его лицо просияло, а сердце забилось быстрее.

— Королева так сказала, сэр? — переспросил Робин.

— Запомни ее слова, Робин: «слуги государства и монарха», — повторил сэр Френсис, подавшись вперед. — Делать реверансы в приемном зале, носить веер или молитвенник, преклонять колено в шелковом чулке и заявлять при этом, что служишь королеве… Конечно, такое возможно, но служба монарху — лакейская служба. Только служа государству, ты по-настоящему служишь его главе.

Секретарь видел, как во время его слов лицо мальчика менялось. Робин понял, что не только с целью оказать любезность сыну старого друга сэр Френсис оторвался от дел. Теперь он был настороже. Министр хорошо это понимал, но не показывал этого.

— Вы изучаете здесь иностранные языки? — беспечным тоном осведомился он, как будто всего лишь интересовался школьной программой.

— Да, сэр.

— Это хорошо. Знание языков помогает понять различия между народами. Твой отец знал много языков. Несомненно, он обучил тебя их начаткам?

— Да.

На лице Робина застыла маска безразличия, голос его звучал монотонно. Мальчик ничем не обнаружил охвативших его воспоминаний о том, как Джордж Обри и он — скорее два товарища, чем отец и сын или учитель и ученик, — играли в иностранцев, проводя часы в библиотеке за книгами поэтов Франции или Италии и целые дни в седле на Пербек-Хиллз или в рыбачьей лодке на залитой солнцем воде залива Уорбэрроу. Отец, конечно, обучил его начаткам иностранных языков, но последние пять одиноких лет Робин учил себя сам.

— Значит, ты говоришь по-французски?

— Кое-как.

— По-итальянски?

— Достаточно сносно.

— А по-испански?

— С итальянским акцентом.

— Это не имеет большого значения, — помолчав, промолвил сэр Френсис. Он вытянул ноги и откинулся назад.

— У меня нет новостей из Испании. Из Франции, Италии — сколько угодно. А из Испании и Португалии — никаких.

Робин не ответил. Настороженное выражение исчезло с его лица, так как он разгадал игру собеседника.

— Святая инквизиция[26] заботится об этом.

Сэр Френсис произнес эти слова с горечью, не сводя глаз с лица мальчика и видя, как по нему прошла дрожь, а во взгляде вспыхнул гнев. Правая рука Робина скользнула по груди, нащупав что-то, спрятанное под камзолом. Без сомнения, это бант королевы, которым сведет парня с ума, подумал Уолсингем. Однако Робин ответил абсолютно спокойно:

— Безусловно, сэр, если придет надобность, вы найдете средство справиться с этой трудностью.

Уолсингем был терпеливым человеком — имея хозяйку со столь переменчивым нравом, как у Елизаветы, ему приходилось быть таковым. Но он уже начинал терять терпение. Робин определенно не так глуп, как можно судить по его словам. Если его широко открытые глаза и чувствительное лицо не внушали особых надежд в этом отношении, то сегодняшнее поведение в школьном дворе служили веским доказательством. Робин уходил от разговора с какой-то целью — возможно, совершенно никчемной, вроде мечты о блистательной карьере при дворе королевы, но достаточно определенной, чтобы обеспокоить сэра Френсиса Уолсингема. Он решил пойти иным путем.

— Я должен сообщить тебе кое-что, касающееся твоего отца. Секрет, которым владели мы двое, и которым с сегодняшнего вечера будешь владеть и ты. Нет, я не шучу. Отбрось подозрения и слушай. Одиннадцать лет назад, одной майской ночью… Нас не могут подслушать? В этом доме есть кое-кто, кто не должен нас слышать. — Уолсингем со вздохом откинулся на стуле. — Думаешь, я разыгрываю комедию? Ошибаешься.

Ну был ли во всем мире еще один такой же несносный мальчишка? Уолсингем внезапно расхохотался над нелепостью своего положения. Он, государственный секретарь ее величества, правая рука Берли,[27] имеющий уши у стен и глаза у замочных скважин залов совета во всей Европе, за исключением Испании, должен был каждую минуту преодолевать препятствия в разговоре с упрямым школьником! Невыносимо, но смешно.

Его смех, однако, сослужил ему службу. Робин расслабился и ответил с улыбкой:

— Прошу прощения, сэр, но нас никто не сможет подслушать. Дэккум стоит у двери. Итак, одиннадцать лет назад, одной майской ночью…

— Запомни как следует дату! 12 мая 1570 года мой курьер доставил просьбу о помощи твоему отцу, Джорджу Обри. Джордж выехал из Эбботс-Гэп перед наступлением темноты и поскакал во всю прыть к моему дому в Сидлинг Сент-Николас. Я пораньше отослал слуг спать, открыл ворота и спустился к сломанному кресту, откуда шла вверх дорога к дому, и в предрассветной тьме услышал цоканье копыт его лошади.

Сэр Френсис склонился вперед и понизил голос. Он старался сделать свой рассказ как можно более романтичным, дабы возбудить воображение мальчика. Это потребовало немалых усилий, так как история должна была звучать правдиво.

— Мы привязали лошадь в большой конюшне, неподалеку от Сидлинг-Корта, и я незаметно провел твоего отца в дом. Там я попросил его о помощи. Папа Пий V[28] в феврале того года любезно отлучил ее величество от церкви. Булла освобождала всех католических подданных королевы от лояльности по отношению к ней. И более того, она превращала ее убийство в богоугодное деяние, которое обеспечивало деньги в этом мире и рай в будущем. Однако, убийство королевы не устраивало других монархов. Валуа и Филипп Испанский после этого думали бы только о том, чья очередь следующая. Булла не была опубликована. Но я, Робин, хотел, чтобы ее опубликовали.

— Вы, сэр?

— Да, я. Королева ходит без всякой охраны. Рядом с ее дворцом Уайтхолл проезжая дорога. В ее саду в Ричмонде[29] гуляет, кто захочет. Никогда не видел женщины, которая так мало заботилась бы о своей безопасности, как ее величество.

— Но если булла не была опубликована?..

— Тем не менее каждому предателю в королевстве стало известно об обещанном вознаграждении и месте среди святых. Но я хотел, чтобы об этом узнали и честные люди, а ее величество, несмотря на свою беспечность, была бы спасена. В темноте кинжал более опасен, чем при ярком свете. И я оказался прав. Ибо когда буллу опубликовали, вся Англия издала гневный вопль, который отозвался набатом во всех уголках Европы. В ту ночь я говорил с твоим отцом…

— А как он в этом участвовал? — спросил Робин.

— У меня имелась копия буллы. Джордж Обри был добрым протестантом, сельским джентльменом, никогда не бывавшим при дворе, и человеком большой силы духа. На рассвете 15 мая он прибыл в Лондон, в шесть утра булла была на дверях дворца лондонского епископа. Ее повесил туда католик, которого казнили, но если бы он этого не сделал, то твой отец прибил бы ее следующей ночью к кресту собора Святого Павла.

Уолсингем возвысил голос, его глаза сверкали, лицо дышало мрачной решимостью.

— И понес бы такое же наказание, — заметил Робин.

Министр не стал уклоняться от ответа.

— Вполне возможно, — сказал он. — Это выглядело как измена. Нам пришлось бы потрудиться, доказывая, что в действительности это было актом преданности. Джордж Обри сослужил королевству великую службу, которая не только не принесла ему почестей, а могла запятнать его имя позором, который распространялся бы на всех, кто его носит.

Духовной родиной Уолсингема была Женева.[30] Добрый отец, примерный семьянин, щедрый покровитель литераторов, специалист по аккуратно подстриженным садам в новом итальянском стиле, он черпал силу не в этих чертах характера, а в своей вере. Уолсингем являлся последователем Кальвина.[31] Ради торжества кальвинизма он был готов тратить деньги королевской казны, в любое время обнажить меч с тех пор, как десять лет назад он стал государственным секретарем ее величества, даже принудить королеву начать войну и погубить Англию, если бы этому не препятствовал ее гибкий ум, часто ставивший министра в тупик. Сидя у камина, Уолсингем с фанатичным огнем в глубоко посаженных мрачных глазах смотрел на своего юного собеседника. Джордж Обри был его лучшим другом, но он без колебаний использовал его преданность, хотя это могло опозорить его имя и привести под топор палача.

— Почему, сэр, вы раскрыли мне этот секрет? — спросил Робин.

— У меня нет новостей из Испании, а вскоре они мне понадобятся, — последовал ответ.

Робин покачал головой. Случайно или намеренно — этого он никогда не узнал — Уолсингем загнал его в угол между камином и боковой стеной ниши. Он не мог вырваться оттуда так, чтобы это не выглядело попыткой к бегству. Такое положение очень его смущало. Но ему придется стоять прямо и давать четкие ответы, скрывая в сердце тайную цель своей жизни.

— Что? — воскликнул секретарь, раздираемый между гневом и презрением. — Ты все еще упрямишься? Ночью и днем я решаю великие дела королевства и не могу справиться со школяром! Какая мысль тебя терзает?

— Мой отец погиб в Испании, — просто ответил Робин.

Предлог? Причина? Или страх, что такая же судьба постигнет и его? Уолсингем не мог на это ответить. Ни один мускул не дрогнул на лице мальчика, а голос его звучал напряженно, но твердо.

— Я слышал об этом.

— Значит, вы знаете?..

Уолсингем покачал головой.

— Тогда, как и теперь, я не имел известий из Испании. Я никогда не видел твоего отца после той ночи, когда он приезжал в Сидлинг-Хаус, хотя слышал, что он отправился в путешествие в Италию, а затем в Испанию.

— Где он был арестован.

— Да. Это произошло семь лет назад.

— Отец был арестован потому, что имел в своем багаже книгу — копию «Наставлений» Катона.[32]

— Но переведенных Эразмом,[33] — заметил сэр Френсис и закусил губу, так как понял, что обнаруживает слишком много знания для человека, не имеющего вестей из Испании. — Я слышал об этом. В переводе Эразма — архиеретика! Это достаточная причина.

— Достаточная для дыбы и костра, — промолвил Робин. Лицо его было по-прежнему бесстрастным, а голос — спокойным, словно события, о которых он говорил, не касались его лично.

— Для костра? Ты в этом уверен? — воскликнул секретарь.

— В Испании свирепствовал голод. Кораблям, везущим пшеницу из Англии, давали гарантию безопасности. Одним из этих кораблей была «Кэтрин» из Лайма.

— Которая доставила в Англию портовые сплетни?

— Нет! — возразил Робин. — Она доставила ее капитана, Ричарда Браймера, жителя Лайма. Летней ночью он проплыл с приливом на пинасе,[34] со своего корабля вокруг мыса Портленд[35] мимо скал Мьюпа, и утром добрался до берега залива Уорбэрроу, где нашел меня, загоравшего на солнце после плавания.

Робин умолк столь внезапно, что Уолсингем засомневался в правильности своего суждения о нем. Однако других признаков волнения в мальчике не ощущалось. Он молча стоял у стены, словно школьник, читавший речь в день наград и вдруг забывший текст. Но если все дело было только в этом, то почему секретарь, не отличавшийся избытком воображения, ясно видел перед собой летнее утро, песчаный берег бухты, окруженной крутыми утесами, мальчика, такого же цвета, как песок, на котором он лежал, подгоняемый легким ветерком пинас, у руля которого сидел человек, везущий известие, способное сразу же превратить мальчика в зрелого и сильного мужчину, каким бы слабым и худым он ни выглядел внешне.

— Что сообщил тебе этот Ричард Браймер? — настаивал Уолсингем.

— Что пока его корабль разгружался в Виго,[36] и среди еретиков, которым предстояло понести наказание, был английский путешественник.

— И Браймер видел твоего отца?

— Да. Хотя он не лез в толпу, но процессия прошла рядом с ним. Отец шел в желтом балахоне и высокой конической шапке… Он еле волочил ноги, лицо его было искажено болью… Ричард Браймер видел клубы дыма от горящих вязанок хвороста… Он плакал, как ребенок, рассказывая мне об этом.

Картина берега все еще была перед глазами сэра Френсиса. Он видел, как солнце пересекло небосвод и скрылось за утесами на западе. Пинас ушел и берег опустел, но мальчик все еще лежал на песке. Потом он встал, весь дрожа, оделся и стал подниматься к дому по расщелине.

Однако движение мальчика, стоящего перед ним во плоти и крови, рассеяло эту картину, словно ветер — туман. Робин снова поднес руку к груди, нащупывая что-то, спрятанное за камзолом. Бант королевы! Этот талисман позволял его лицу и голосу оставаться спокойными. Надежда на королевскую милость, обещание блистательной жизни при дворе. Хлопнув по подлокотнику стула, Уолсингем обвиняющим жестом указал пальцем на руку мальчика.

— И все это значит для тебя не более, чем облако, закрывшее луну! Кемадеро, желтый балахон, волочащиеся ноги! Даже Ричард Браймер был больше взволнован. Зато ты носишь на сердце бант королевы!

Разгневанный секретарь внезапно снова впал в недоумение. Руки Робина взметнулись вверх и вытянулись в стороны на уровне плеч. Он стоял неподвижно, золотое шитье костюма сверкало на фоне темных панелей, глаза были закрыты, лицо теперь подергивалось, словно от боли. Мальчик застыл, в позе распятого. Затем его голова медленно опустилась на грудь.

— Сэр, вы слишком суровы ко мне, — прошептал он.

Стыд? Или потеря самообладания перед мучительными вопросами? Уолсингем не мог найти ответ. Но ему было ясно, что мальчик находится на пределе своих возможностей. Секретарь поднялся со стула.

— Хорошо! — заговорил он более спокойно. — Мне пора идти. Твое время ухода ко сну и мои часы досуга давно истекли.

Набросив на плечи плащ, Уолсингем подтянул его к лицу.

— О моем визите, о том, что я рассказал тебе о папской булле и о рассказе Ричарда Браймера — никому ни слова! Твой друг, юный Бэннет, из католической семьи; наставник, мистер Хорек… — бледное лицо секретаря на момент осветила улыбка, — несомненно, той же веры. Берегись их, Робин, даже во сне.

Робин направился к двери, но Уолсингем остановил его.

— Я прощусь с тобой здесь. Не надо никаких церемоний.

Он протянул Робину руку.

— Ну что ж, посмотрим, что произойдет дальше. Желаю тебе удачи.

За дверью кабинета стоял на часах Дэккум. Луч света вдоль коридора показывал, что дверь в общую комнату приоткрыта. Шагнув к ней, Уолсингем осторожно закрыл ее и, держа в одной руке свечу, протянул другую слуге. Дэккум хотел поднести ее к губам, но секретарь удержал его.

— Я не заслужил от тебя таких знаков почтения. — Он легонько похлопал по плечу старого слугу Джорджа Обри. — Мы оба стареем, дружище, и каждый, как может, исполняет свой долг. Поступай так и впредь, и Господь вознаградит тебя.

Уолсингем надвинул шляпу на лоб. Как все люди, имеющие дело с государственными тайнами, он сохранял таинственность во всем, даже когда в этом не было никакой нужды. Если он наносил визит сыну лучшего друга, то никто не должен был знать об этом. Если бы ему понадобился плюмаж для шляпы — хотя трудно вообразить его, испытывающим подобную нужду, — то он бы купил три пера в трех разных лавках и тайком сшил бы их вместе. У дверей дома миссис Паркер его ожидала карета. В то время Уолсингему было сорок семь лет, но каменная болезнь преждевременно его состарила. Бухта Уорбэрроу и мальчик, ставший мужчиной в течение одного летнего дня, благодаря жуткому рассказу плачущего капитана… Темные панели комнаты, и миловидный паренек, прижимающий к груди бант и мечтающий о роскошной и беззаботной жизни в должности пажа при дворе… Какая из этих картин соответствует действительности? Государственный секретарь ее величества возвращался к своим бумагам в Виндзорский замок, так и не решив эту проблему.