Пламя над Англией. Псы Господни

ГЛАВА XXIII. АУТОДАФЕ

Признав под угрозой вечного проклятия, что его обуяла гордыня, король Филипп, как это часто случается, развил лихорадочную деятельность, наверстывая то, что три дня тому назад можно было сделать с достоинством, без суеты.

В среду, примерно за час до полудня сэра Джерваса Кросби вызвали из подземной каменной темницы, где он томился в заточении. Джервас злился и горевал, что не мог спасти Маргарет; в эти бесконечно тянувшиеся дни, приходя в отчаяние от собственного бессилия, он терялся в мучительных догадках и навряд ли думал о своей судьбе.

Теперь его доставили не к королю — тот счел унизительным для себя заявить о своем поражении человеку, чьи кости он мечтал переломать в камере пыток инквизиции, — а к взлохмаченному коротышке, сидевшему в королевском кабинете во время аудиенции. Это был секретарь Родригес, собственноручно написавший под диктовку короля письмо Генеральному инквизитору Кастилии. Его величество подписал и запечатал послание, и теперь секретарь протянул его Джервасу.

Кратко и с большим достоинством секретарь описал сэру Джервасу ситуацию. По его речи можно было судить, что гордыня получила хороший урок.

— Его величество король Испании, внимательно ознакомившись с письмом королевы Англии, положил согласиться с содержащимся в нем предложением. Он пришел к такому заключению, несмотря на грубый тон послания. Его величество не запугали угрозы: он уверен, что королева никогда не решилась бы их осуществить. Движимый исключительно чувством справедливости и милосердия, убедившись, что подданным Испании было содеяно зло, его величество намерен исправить зло и восстановить честь Испании. — Секретарь показал Джервасу запечатанный пакет. — Женщина, которую требуется освободить, — пленница святой инквизиции. Ее обвиняют не только в ереси, но и в колдовстве. Под воздействием ее чар дон Педро де Мендоса и Луна, позабыв про свой долг перед Богом и про свою честь, похитил ее и привез сюда, в Испанию. В настоящее время она находится в тюрьме инквизиции в Толедо. — Она — в руках инквизиторов веры с того самого момента, как ступила на испанскую землю. Мы уповаем на то, что до сих пор ей не было причинено вреда, и она не потерпела никакого ущерба, если не считать неудобств, связанных с заключением. Но она приговорена к сожжению на костре. Аутодафе состоится в Толедо завтра, и посему его величество предписывает вам как можно скорее доставить это письмо дону Гаспару де Кироге, кардиналу-архиепископу Толедо, Генеральному инквизитору веры. Согласно предписанию, он должен отпустить вместе с вами леди Маргарет Тревеньон. Далее его величество милосердно предоставляет вам четырнадцать дней, за которые вы должны покинуть Испанию. Если же вы окажетесь в ее пределах по истечении указанного срока, последствия могут быть самыми тяжелыми.

Джервас дрожащей рукой взял протянутый ему пакет. Облегчение перекрывалось чувством гнетущего беспокойства, граничащего с отчаянием. Он прикинул расстояние до Толедо и понял, как мало у него времени. Произошло чудо, но тем не менее, малейшая неудача может стать причиной рокового опоздания.

Но теперь король был в равной степени озабочен, чтобы такой неудачи не произошло. Секретарь Родригес сообщил Джервасу, что ему положен эскорт до Толедо и частая смена лошадей, как для королевского курьера. В конце беседы Родригес вручил ему и охранное свидетельство с королевским гербом и подписью. В нем содержалось предписание всем подданным короля Испании оказывать подателю сего и его спутникам всяческое содействие по пути из Толедо в Сантандер. Чинящим помехи грозили пагубные последствия. С этим секретарь отпустил Джерваса, наказав отправляться в путь незамедлительно.

Джерваса сопровождал офицер, доставивший его к секретарю из темницы. Он вывел Джерваса во двор, где его уже ждал другой офицер, шесть верховых и свободная лошадь. Джервасу вернули оружие, и он рядом с офицером во главе маленького эскорта покинул мрачный дворец Эскориал и отроги серых гранитных гор Гуадаррама, направляясь к Вилалбе. Там, свернув к югу, они понеслись по узкой долине, по которой петляла река Гуадаррама, неся свои воды в Тагус. Но дорога была скверная, порой — тропинка для мула, и потому остановки в пути часты и неизбежны. В результате они не поспели до ночи в Брунет, где их ждала смена лошадей.

До Толедо оставалось еще сорок миль; аутодафе, как сказали Джервасу, должно было состояться утром, и потому, снедаемый тревогой, он не мог позволить себе и часовой передышки, предложенной офицером. Тот, с виду ровесник Джерваса, был худощав, вежлив, предупредителен. К сожалению, он был каталонец. Англичанин, владевший испанским далеко не совершенно, хорошо усвоивший лишь кастильский говор, его почти не понимал.

В Брунет им, однако, пришлось задержаться: там предложили лишь трех свежих лошадей. Обычно на конюшне королевской почты их стояло не менее дюжины, но днем проехал курьер Генерального инквизитора с охраной, направляясь в Государственный совет в Мадриде, и опустошил конюшню.

Молодой офицер, которого звали Нуньо Лопес, происходивший из ново-христианской семьи с древними мавританскими корнями, принял известие с сарацинским фатализмом своих предков.

— Ничего не поделаешь, — сказал он, пожав плечами.

Можете себе представить реакцию Джерваса на его спокойное заявление.

— Ничего не поделаешь? — вскричал он. — Надо что-то предпринять, я должен быть в Толедо к рассвету.

— Это невозможно, — невозмутимо ответил дон Нуньо.

Возможно, он был рад, что появилась такая веская причина отказаться от ночной поездки.

— Часов через шесть — к полуночи — лошади, оставленные здесь курьером Генерального инквизитора, отдохнут, но вряд ли они проявят резвость.

Джервас скорей почувствовал, чем понял смысл сказанного Нуньо. Он ответил ему очень медленно, с расстановкой, стараясь донести до офицера каждое слово:

— Здесь есть три свежие лошади — для вас, меня и одного из сопровождающих. Возьмем их — и в путь.

Дон Нуньо стоял у открытой двери почты, и лившийся оттуда желтоватый свет мешался с тусклым светом наступавших сумерек. Дон Нуньо снисходительно усмехнулся и покачал головой.

— Это небезопасно. В горах живут разбойники.

— Если вы боитесь разбойников, оседлайте мне лошадь, и я поеду один, — тут же нашелся Джервас.

Офицер больше не улыбался. Он гордо вскинул голову, и его усы над плотно сжатым ртом, казалось, ощетинились. Сначала Джервас подумал, что парень вот-вот его ударит. Но тот повернулся на каблуках и резким злым голосом отдал приказ своим подчиненным, стоявшим возле лошадей. Джервас ничего не понял.

Через несколько минут три свежие лошади были оседланы, и один из кавалеристов Нуньо держал их под уздцы. Тем временем дон Нуньо, быстро перекусив хлебом с луковицей, запил его простым андалузским вином и вскочил в седло.

— Вперед! — повелительно крикнул он.

Сэр Джервас последовал его примеру, трое всадников выехали из деревни и продолжили свой путь.

Тут офицер решил, что настало время свести счеты. Вызывающе обращаясь к своему спутнику «Сэр английская собака», Нуньо заявил, что оскорблена его честь, и Джервас должен при первой возможности дать ему сатисфакцию.

Джервас не намеревался ввязываться в ссору. Ночная поездка сама по себе была кошмаром, и кто знает, какие рогатки поставлены ему судьбой впереди. Он подавил в себе раздражение, пропустил мимо ушей оскорбительное обращение и извинился перед офицером за невольно причиненную обиду.

— Извинения мало, — ответил каталонец. — Вы поставили меня перед необходимостью доказать свою храбрость.

— Вы сейчас доказываете свою храбрость, — заверил его Джервас. — Только это доказательство от вас и требуется. Я был уверен, что вы способны ее проявить, потому и потребовал. Извините великодушно, я сознаю, что бросил бы слова на ветер, не окажись передо мной отважный человек.

Каталонец долго вникал в смысл сказанного, потом смягчился.

— Ладно уж, — пробурчал он. — Пока оставим все, как есть. А потом, может статься, мне этого покажется мало.

— Как пожелаете. А пока, ради Бога, давайте останемся друзьями.

Они скакали во весь опор по пустынной долине реки. В свете почти полной луны по земле стелились фантастические тени, а шумливая река, казалось, струилась серебром. К ночи резко похолодало, с гор подул холодный ветер; дон Нуньо и кавалерист туго завернулись в плащи, у Джерваса же не было и куртки поверх бархатного камзола. Но он не чувствовал холода, он ничего не чувствовал, кроме комка в горле — следствия тревоги, пожиравшей его душу.

Примерно через час после полуночи его лошадь ступила ногой в яму и тяжело рухнула на землю. Джерваса откинуло в сторону, и он смог подняться не сразу. К счастью, он отделался ушибами и царапинами. Оглушенный падением, он видел в свете луны, как дон Нуньо осматривает ногу поднявшейся дрожащей лошади.

Офицер заявил с облегчением в голосе, что все в порядке. Но через пару минут обнаружилось, что лошадь охромела.

По словам Нуньо, они находились поблизости от деревни Човас де Кан, до нее было не более двух миль. Кавалерист отдал свою лошадь Джервасу и повел под уздцы охромевшую. Они ехали шагом, и Джервасом, едва оправившимся после падения, вновь овладело беспокойство: они ползли, как улитки.

Прошел час, пока добрались до деревни. «Именем короля» подняли на ноги хозяина таверны. Но у него не было лошадей. Пришлось оставить кавалериста в деревне, а Джервас и Нуньо продолжили путь вдвоем.

До Толедо было двадцать пять миль, и двенадцать-тринадцать до Вильмиеля, где их ждала последняя смена лошадей. Но как бы они ни уповали на быстрое завершение путешествия, сейчас Джервас и Нуньо передвигались крайне медленно, почти как после падения лошади. Луна скрылась, и узкую дорогу окутала кромешная, почти осязаемая тьма. Лошади пошли резвее лишь с рассветом, и вскоре после семи путники прибыли наконец в Вильямиель. Впереди было еще пятнадцать миль.

Офицер решительно заявил, что голоден и отправится в путь, лишь основательно подкрепившись. Джервас спросил, знает ли он точно, на какой час назначено аутодафе.

— Процессия отправляется из монастыря часов в восемь-девять.

Его ответ поверг Джерваса в неистовство. Он заявил, что не пробудет здесь и минуты после того, как ему сменят лошадь. Дон Нуньо, голодный и усталый, проведший в седле восемнадцать часов без сна, был возмущен. Требования англичанина показались ему неразумными. Вспыхнула ссора. Неизвестно, каковы были бы ее последствия, но сэру Джервасу подвели оседланную лошадь. Он тут же отвернулся от разгневанного офицера и вскочил в седло.

— Следуйте за мной, когда вам будет угодно, сэр, и сначала подкрепитесь! — крикнул Джервас на прощанье.

Даже не оглянувшись на бурно протестовавшего испанца, Джервас сломя голову пронесся через опустевшую деревню — почти все ее жители уехали в Толедо на аутодафе — пересек реку по узкому деревянному мостику и круто свернул на юг, к цели своего путешествия.

Впоследствии он ничего не мог вспомнить об этих последних пятнадцати милях пути. Измученный полубессонными ночами в темнице, особенно — последней, когда он вовсе не сомкнул глаз, терзаемый безумным страхом, что даже сейчас может опоздать, Джервас ничего вокруг себя не замечал. И вот около девяти часов утра он увидел с холма большой город Толедо, окруженный мавританскими крепостными укреплениями. Над красными черепичными крышами возвышалась серая громада собора этого испанского Рима, а на востоке над городом вознесся величественный и благородный дворец Алькасар, сиявший в утреннем свете.

Джервас стремительно спустился с холма, впервые обозрев город, куда так стремился, снова поднялся на гранитное плато, на котором стоял Толедо, обрывавшееся с трех сторон к широкой бурной реке Тагус.

Поднимаясь в гору, Джервас обгонял крестьян, устремившихся в город, — пеших, верхом на лошадях, мулах, ослах, даже в телегах, запряженных волами. Все были празднично одеты. У ворот Висагра толпилось множество людей, все кричали, общая неразбериха происходила из-за стража, пропускавшего в город только пеших. Джервас понял, что аутодафе собрало огромное число жителей окрестных сел, теперь у ворот толпились опоздавшие, и их ждала извечная участь опоздавших.

Он с досадой пробивался сквозь толпу, уповая лишь на охранное свидетельство. Офицеру у ворот он представился королевским гонцом. Тот посмотрел на него с недоверием. Тогда Джервас предъявил послание, адресованное Генеральному инквизитору, запечатанное королевской печатью, и сунул ему охранное свидетельство.

Бумаги произвели должное впечатление, офицер проявил учтивость, но непоколебимо стоял на своем: лошадь придется оставить у ворот. Скороговоркой он объяснил причину запрета Джервас ничего не понял и продолжал доказывать, что ему дорога каждая минута, поскольку доставленный им приказ касается уже начавшегося аутодафе.

Офицер глядел на него с недоумением, потом, разобравшись наконец, что перед ним — иностранец, повторил свои слова отчетливо и ясно.

— Поедете верхом, потеряете еще больше времени. Улицы забиты народом. За час вы не одолеете и мили. Оставьте лошадь у нас, захватите ее на обратном пути.

Джервас спешился, смирившись с тем, что иного выхода нет. Он спросил у офицера, как скорей пройти к дворцу архиепископа. Тот указал на собор, посоветовав справиться у прохожих, когда подойдет поближе.

Джервас миновал цилиндрический свод и опускную решетку знаменитых арабских ворот и вошел в город. Сначала он продвигался довольно быстро и заключил с досадой, что назойливый страж придумал несуществующие трудности. Но потом, попав в лабиринт узких кривых улочек, сохранивших отпечаток времен строивших их сарацинов, обнаружил там множество людей. Вскоре толпа стиснула Джерваса, и его понесло в неумолимом людском потоке. Он отчаянно сопротивлялся, пытаясь пробиться, именуя себя королевским гонцом. Но его одинокий голос потонул в общем шуме, и его расслышали лишь ближайшие соседи в ревущей возбужденной толпе. Они подозрительно покосились на Джерваса. Иностранный акцент и неряшливый вид вызывали лишь презрение и насмешки. Хоть он был одет, как джентльмен, камзол так загрязнился в дороге, что его было не узнать. Покрытое пылью, поросшее рыжеватой щетиной лицо, измученные, воспаленные, налитые кровью глаза тоже не внушали доверия. Людской поток вынес его на более широкую улицу, выходившую на площадь. Посреди площади возвышался огромный закрытый с трех сторон помост. По бокам его тянулись ряды скамеек.

Джервас оказался на левой стороне улицы, и его прижали к стене дома. Какое-то мгновение он стоял там, едва переводя дыхание. На него навалилась страшная усталость, естественная после стольких бессонных ночей, недоедания и нечеловеческой траты сил. Левое колено Джерваса уперлось в какой-то выступ в стене. Потеснив людей вокруг себя, Джервас обнаружил нечто вроде каменной ступеньки фута в два высотой, для посадки в экипаж. Инстинктивно желая простора и свежего воздуха, он вскарабкался на возвышение и увидел вокруг море голов; теперь никто не давил на Джерваса, не дышал ему в лицо, не упирался локтями в бока. Какое-то время он был не в силах двинуться с места, наслаждаясь кратким отдыхом от борьбы с человеческим потоком.

Улица, на углу которой он застрял, была запружена людьми, отгорожена была лишь ее центральная часть, охраняемая стражниками в черном. На них были латы, стальные шлемы, в руках — короткие алебарды.

Заграждение протянулось через площадь до широких ступеней помоста.

Теперь Джервас разглядел его повнимательней. Слева была кафедра, а напротив ее, посреди помоста — клетка из дерева и железа со скамьей внутри. В глубине помоста меж рядов скамеек возвышался алтарь. Он был задрапирован красной материей и венчался крестом, укрытым покрывалом, меж двух позолоченных подсвечников. Слева от него располагался миниатюрный павильон с позолоченным куполом, с которого ниспадала, наподобие занавеса, красная материя с золотой каймой. Внутри павильона стояло большое позолоченное кресло, похожее на трон, с двумя креслами поменьше с обеих сторон. Наверху, там где находились обе половинки занавесок, были укреплены два гербовых щита. На одном был герб инквизиции — зеленый крест, на другом — герб короля Испании.

Вокруг помоста колыхалась и бурлила толпа, напоминавшая огромную муравьиную кучу. Людская многоголосица напоминала шум прибоя, перемежавшийся похоронным звоном колокола.

В домах, выходящих на площадь и на улицу, насколько видел глаз, из распахнутых настежь окон торчали головы; крыши были облеплены людьми; балконы задрапированы черным, и все люди с положением — мужчины и женщины — одеты в черное.

Мгновение спустя, будто заново осознав зловещий смысл происходящего, Джервас преисполнился решимости действовать. Страшный колокол звонил и по его Маргарет. Это гудящее скопище человеческих насекомых собралось, чтоб лицезреть страдания Маргарет. Они уже начались и могут кончиться мученической смертью, если он не поторопится.

Джервас сделал отчаянную попытку спуститься со своего возвышения, отталкивая тех, кто стоял перед ним, чтоб расчистить себе путь. Но их подпирали другие, соседи ответили ему яростной испанской бранью и угрозами расправы, если он и дальше будет их беспокоить. Что ему нужно? Он устроился лучше других, и обзор у него лучше, чем у других. Пусть довольствуется этим и не пытается пробиться вперед, не то хуже будет.

Шум поднятый ими, и особенно пронзительный голос одной из женщин, привлекли внимание четырех служителей инквизиции, стоявших на ступеньках соседнего дома. В самой стычке не было ничего необычного, и служители святой инквизиции, призванные поддерживать порядок и, возможно, выявлять сочувствующих преступникам, если таковые объявятся, навряд ли проявили бы к ней интерес, если бы не одно, на первый взгляд незначительное обстоятельство. Разглядывая человека, из-за которого разгорелся скандал, один из них заметил, что он вооружен: с пояса у него свисали шпага и кинжал. Ношение оружия в городе во время проведения аутодафе считалось серьезным нарушением законов инквизиции, каравшимся тюремным заключением. Служители посовещались и решили, что следует принять меры.

Они потребовали очистить проход, и каким-то чудом проход образовался. Благоговейный ужас, внушаемый людям одним лишь видом инквизиторов, был так силен, что они предпочли быть насмерть задавленными, нежели ослушаться приказа. Рослые инквизиторы в черном по двое продвигались по живому коридору и наконец подошли к Джервасу. Безжалостно раздавая удары направо и налево, на что никогда не решились бы солдаты в такой густой толпе, они освободили небольшое пространство перед выступом. Пострадавшие лишь тихо роптали. Инквизиторы были надежно защищены и от упреков, и от сопротивления: их доспехами была власть инквизиции над душами людей.

Главарь четверки, дородный смуглый парень с синеватыми от бритья щеками, с презрительной наглостью окликнул Джерваса. Тот с акцентом, от которого у инквизитора округлились глаза, сообщил, что он, королевский гонец, привез письмо короля Испании Генеральному инквизитору и должен доставить его немедленно.

Инквизитор презрительно ухмыльнулся, и его спутники последовали примеру.

— Ты, ей-богу, и впрямь смахиваешь на королевского гонца! — с издевкой произнес инквизитор.

Усмехавшиеся спутники засмеялись, и несколько ротозеев, стоявших рядом, угодливо хихикнули. Когда начальство снисходит до шутки, как бы глупа она ни была, каждый шут, услыхавший ее, польстит ему хихиканьем.

Джервас сунул насмешнику запечатанный пакет и охранное свидетельство. У того сразу вытянулось лицо. Он даже позабыл, что Джервас был при оружии. Инквизитор отбросил капюшон и почесал голову, желая, очевидно, оживить в себе способность к умственной деятельности. Потом он обернулся к своим спутникам и, посовещавшись с ними, принял решение.

— Процессия началась полчаса тому назад. Она следует от замка, — сообщил он Джервасу. — Его высокопреосвященство — во главе процессии. Обратиться к нему сейчас невозможно. В любом случае вам придется подождать, пока он вернется в замок. Тогда мы проводим вас к нему.

Джервас, обезумевший от горя, крикнул, что у него дело неотложной важности. Письмо касается аутодафе. Служитель инквизиции выслушал его с флегматичным видом человека, стремящегося защитить себя от безрассудства. Потом заявил, что он — парень весьма сообразительный, но не всемогущий. А для того, чтобы обратиться к его высокопреосвященству сейчас или до завершения аутодафе, надо быть всемогущим. Только инквизитор смолк, раздался многоголосый крик из гущи толпы, и по людскому морю пробежало волнение, точно рябь по воде.

Инквизитор, а следом за ним и Джервас, посмотрели в ту сторону длинной улицы, откуда ждали процессию. Вдали в свете солнца сверкали топорики алебард. Вокруг кричали: «Они идут! Они идут!», и Джервас понял, что показалась головная часть страшной процессии.

Он забросал служителя инквизиции вопросами о помосте на площади и сооружениях на нем. Джервас невольно выдал себя, спросив, будут ли осужденные казнены на эшафоте. Инквизитор улыбнулся и в свою очередь поинтересовался, откуда королевский гонец родом, почему незнает азбучных истин. Тем не менее Джервас добился от него ответа: место казни находится за городом, на помосте же публично осуждают прегрешения, служат мессу, читают проповедь. Как он мог подумать, что это эшафот, ведь святая инквизиция не проливает крови.

Это было новостью для сэра Джерваса, и он позволил себе усомниться, так ли это на самом деле. Служитель инквизиции снизошел до чужеземного варвара и просветил его. Здесь, на площади, святая инквизиция наказывает людей, совершивших простительные прегрешения против веры, и публично отлучает от церкви тех, кто не покаялись в своих грехах, тех, кто снова впали в ересь, встав было на путь истины, и потому не могут получить прощения. Отлучая их от церкви, инквизиция передает еретиков мирским властям, чей долг по отношению к вере обязывает их покарать еретиков смертью. Но этим занимаются мирские власти, а не инквизиция, повторил служитель, глупо даже предположить такое, ибо святая инквизиция не проливает крови.

Конечно, по прошествии долгого времени и в другом месте можно было улыбнуться, вспомнив это объяснение, но нынешняя мрачная обстановка не располагала к улыбкам. Джервас в отчаянии смотрел по сторонам, на балконы дома, под которыми стоял, словно искал чудодейственный способ побега, возможности пробиться к Генеральному инквизитору. Взглянув наверх, он встретил взгляд девушки, стоявшей на балконе с чугунной решеткой; с нее свисал в знак траура черный бархат с серебряной каймой. Она стояла среди других женщин, ждавших зрелища, тоненькая, смуглокожая, с яркими губами и блестящими черными глазами. Надо полагать, она с одобрением смотрела на высокого англичанина с непокрытой каштановой головой. С балкона не было видно, что он чумазый и небритый. А по тому, как обходились с ним служители инквизиции, можно было заключить, что он — важная птица.

Когда их взгляды встретились, девушка, будто невзначай, уронила розу. Она скользнула по щеке незнакомца, но, к великому огорчению красавицы, так и упала незамеченной: мысли Джерваса были заняты другим.

Тем временем процессия медленно и чинно продвигалась к площади. Впереди маршировали солдаты веры — полк копьеносцев в черных мундирах, на фоне которых еще ярче сверкали металлические шлемы с шишками на острие и топорики алебард. Сурово глядя прямо перед собой, они прошли к помосту и выстроились внизу.

За ними шла дюжина церковных хористов, произносивших нараспев «Мизерере» [183]. Далее, выдерживая некоторую дистанцию, шествовал доминиканец с черным знаменем инквизиции; зеленый крест меж оливковой ветвью и обнаженным мечом символизировал милосердие и справедливость. Слева от доминиканца выступал архиепископ ордена, справа — настоятель храма Богородицы Алькантара. Каждого из них сопровождал эскорт из трех монахов. За ними следовал отряд третьего мирского ордена святого Доминика, далее — по двое в ряд — члены братства святого великомученика Петра с вышитым серебряным крестом святого Доминика на накидках. За ними — верхом и тоже по двое в ряд — ехали человек пятьдесят знатных сеньоров Кастилии, придавая мирскую пышность процессии. Их кони были покрыты черными бархатными попонами, сами они были в черном, но их наряд оживлялся блеском золотых цепей и сверканием драгоценностей. Они двигались так медленно и торжественно и восседали на своих конях так прямо и неподвижно, что казались группой конных статуй.

Толпа замерла в благоговейном молчании, слышалось лишь цоканье копыт в такт скорбному размеренному речитативу хористов. И все звуки перекрывал погребальный звон колокола.

Андалузское солнце сияло на прозрачных и ярких, словно голубая эмаль, небесах. Его отражали белые стены домов, на фоне которых происходила эта черная фантасмагория. В какой-то момент Джервасу все вокруг показалось не только невероятным, но и нереальным. Не существовало ничего — даже его собственного слабого изможденного тела, прислонившегося к стене. Оставалось лишь сознание, в которое он привнес абсурдное представление о каких-то самостоятельных сущностях воображаемой формы, свойств и телосложения. Никто из стоявших рядом реально не существовал — все они были лишь идеями, коими он населил собственный сон.

Но мгновенное помрачение рассудка прошло. Джерваса привело в себя внезапное движение в толпе. Так колеблется пшеничное поле под дуновением ветра. Справа от Джерваса женщины и мужчины — один за другим — валились на колени. Это непрерывное движение создавало странный эффект, словно каждый в толпе, падая на колени, тянул за собой соседа, а тот — своего.

К ним приближался некто величественный в пурпурном одеянии, восседавший на молочно-белом муле; его алая, отороченная золотом попона волочилась по земле. После унылого похоронного однообразия предшествующих участников процессии он производил потрясающее впечатление. Если не считать фиолетовой накидки с капюшоном, Генеральный инквизитор был огненно-красный — от бархатных туфель до тульи широкополой шляпы. Его сопровождала многочисленная свита и алебардщики. Генеральный инквизитор держался очень прямо, строго и тремя перстами поднятой правой руки благословлял народ.

Так Джервас увидел сравнительно близко от себя человека, которому было адресовано письмо, — кардинала-архиепископа Толедо, испанского Папу, Председателя Высшего церковного собора, Генерального инквизитора Кастилии.

Он проехал, и началось обратное движение: толпа, коленопреклоненно приветствовавшая кардинала-архиепископа, поднималась.

Когда Джервасу сказали, кто был всадник в красном, он заклинал служителей инквизиции расчистить ему путь, чтобы незамедлительно вручить генеральному инквизитору королевское послание.

— Терпение! — ответили ему. — Пока идет процессия, это невозможно. — Потом — посмотрим.

Вдруг толпа взорвалась криками, проклятиями, бранью. Шум волнообразно нарастал, возбуждая стоявших у площади: в конце улицы показались первые жертвы. Сбоку двигалась стража с пиками, каждую жертву сопровождал доминиканец с распятием. Их было человек пятьдесят — босых, простоволосых, почти голых под покаянным мешком из грубой желтой саржи с крестом святого Андрея. Каждый нес в руке незажженную свечу из желтого воска. Ее предстояло зажечь у алтаря при отпущении грехов. В процессии осужденных были старики и старухи, рослые парни и плачущие девушки, и все они брели в своих покаянных мешках, понурив головы, опустив глаза, согнувшись под тяжестью позора, испуганные бранью, обрушившейся на них.

Запавшие глаза Джерваса скользили по их рядам. Не разбираясь в знаках на покаянных мешках, Джервас не понимал, что этих людей осудили за сравнительно легкие преступления, и после наложения епитимьи разной степени тяжести они будут прощены. Вдруг в глаза ему бросилось знакомое лицо — узкое, благородное, с черной бородкой клинышком и красивыми глазами. Сейчас он глядел прямо перед собой, и глаза отражали страшную душевную муку.

У Джерваса перехватило дыхание. Он уже не видел процессии. Перед его мысленным взором возникла беседка в розарии и элегантный насмешливый сеньор с лютней на колене — лютней, которую Джервас швырнул оземь. Он слышал ровный насмешливый голос:

— Вы не любите музыку, сэр Джервас?

Эта сцена тотчас сменилась другой. Газон, затененный густой живой изгородью, близ которой стояла золотоволосая девушка. И тот же сеньор с издевательской вежливостью протягивает ему эфес рапиры. И тот же красивый голос произносит:

— На сегодня хватит. Завтра я покажу вам новый прием и как его отражать.

Джервас вернулся к реальности, в Толедо. Человек из воспоминаний теперь поравнялся с ним. Джервас вытянул шею, увидел истерзанное душевной болью лицо и представил, каково сейчас гордому аристократу выступать в шутовском облачении. Он даже пожалел испанца, полагая, что тот обречен на смерть.

За осужденными снова шли солдаты веры.

За ними несли на длинных зеленых шестах с полдюжины чучел, глумливо имитирующих людей в полный рост: руки и ноги у них то болтались, словно в дурацком танце, то судорожно подергивались, как у повешенных. Эти соломенные чучела обрядили в желтые покаянные мешки, разрисованные языками адского пламени, жуткими дьяволами и драконами; на головах у них были коросы — желтые шутовские митры осужденных. На вощеных лицах намалеваны глаза и красные идиотские губы. Страшные соломенные уроды проплыли мимо. Это были изображения скрывающихся от суда инквизиции преступников, их сжигали на костре в ожидании поимки самих преступников, а также тех, кого обвинили в ереси после смерти. За изображениями следовали бренные останки еретиков. Носильщики сгибались под тяжестью выкопанных из могил гробов, которые предстояло сжечь вместе с чучелами.

Рев толпы, стихший было после прохождения осужденных, возобновился с удвоенной яростью. Потом женщины принялись креститься, а мужчины еще сильнее вытягивали шеи.

— Los relapsos [184]! — кричали вокруг, Джервас не понимал, что это значит.

И вот показались горемыки, повторно впавшие в ересь, коим церковь отказала в прощении, равно как и упорствующим в ереси. Их было шестеро, и все они были приговорены к сожжению на костре. Они шли один за другим, каждый — в сопровождении двух доминиканцев, все еще призывавших их покаяться и заслужить милосердие — удавку перед казнью. В противном случае, говорили они, костер будет лишь началом вечного горения в адском пламени.

Но толпа была не столь жалостлива, вернее, она была просто безжалостна, и в своей фанатической преданности самой недостойной из всех религий, заходилась в крике, остервенело поносила несчастных, подло издевалась над измученными страдальцами, которым предстояло заживо сгореть в огне.

Первым шел рослый пожилой еврей; заблудший бедняга, он, вероятно, временной корысти ради, желая преодолеть препоны, столь расчетливо воздвигнутые продвижению в этом мире сынов израилевых, или заслужить право остаться в стране, где его предки прожили столетия до распятия Христа, принял крещение и стал христианином. Но потом в глубине души он ужаснулся при мысли о своей измене закону Моисея и снова стал тайком исповедовать иудаизм. Разоблаченный, он предстал пред страшным трибуналом веры, сознался под пыткой и был приговорен к костру. Он еле волочил ноги в своем безобразном позорном облачении, желтом покаянном мешке, разрисованном языками адского пламени, дьяволами, и желтой шутовской митре. Железная скоба вокруг шеи затыкала ему рот деревянным кляпом. Но его сверкающие глаза красноречивее слов выражали презрение к ревущей озверелой толпе христиан.

За ним следовало еще более жалкое существо. Мавританская девушка удивительной красоты шла легкой, грациозной, почти танцующей походкой. Ее длинные черные волосы мантильей ниспадали на плечи из-под желтой митры. По пути она то и дело останавливалась и, положив руку на плечо сухощавому доминиканцу, откинув голову, заливалась неудержимым бесстыдным смехом, будто пьяная. Бедняжка тронулась умом.

Два стража волокли юношу, который не мог придти в себя от ужаса, за ними плелась женщина в полуобморочном состоянии, потом двое мужчин среднего возраста. Они были так надломлены пытками, что с трудом передвигали ноги.

За смертниками шли монахи, и замыкали шествие копьеносцы, как те, что шли во главе процессии. Но Джервас уже не замечал этих деталей. До него вдруг дошло, что среди осужденных нет Маргарет. Облегчение и одновременно тревога за судьбу Маргарет заслонили все вокруг.

Когда он вспомнил о помосте, Генеральный инквизитор уже стоял там. Осужденных разместили на скамьях справа, причем соломенные чучела болтались на шестах впереди; благородные сеньоры и духовенство расселись на скамьях слева. Доминиканец, обращаясь к осужденным, что-то проповедовал с кафедры.

Последующую часть церемонии Джервас вспоминал потом, как ряд отрывочных сновидений: ритуал мессы, речитатив хористов, облачка ладана над алтарем с его величественным зеленым крестом, нотариус с развернутым свитком пергамента — Джервас не слышал, что он зачитывал; передача осужденных губернатору и его солдатам — мирской карающей руке служителями инквизиции у подножия помоста, где осужденных сажали на ослов и увозили под стражей в сопровождении доминиканцев; негодующий рев толпы, проклятия еретикам и наконец торжественный обратный ход процессии.

Когда она прошла, толпа снесла дамбу в центре улицы, так долго сдерживавшую ее; не охранявшиеся более заграждения разметали, и людская масса, разделенная ранее по обеим сторонам улицы, слилась в единый человеческий поток.

Служитель инквизиции тронул Джерваса за плечо.

— Пошли, — сказал он.