Пленники надежды

Глава IX ПРЕРВАННОЕ УХАЖИВАНИЕ

Сэр Чарльз выдвинул для Патриции большое кресло, а сам уселся на скамеечку у ее ног. Взяв у нее веер, молодой человек начал с ним играть, небрежно отпуская комментарии по поводу изображения похищения Европы[50], которым тот был украшен. И вдруг, закрыв и отбросив веер в сторону, подался вперед и завладел рукой Патриции.

— Сударыня, милая кузина, божественнейшая Патриция, — воскликнул он, придав своему голосу подчеркнуто пылкий тон, — неужто вы не знаете, что я ваш раб, что я пленник ваших лука и копья[51], что я вас обожаю? Обожаю! А вы, жестокосердная богиня, не подарили вашему смиренному обожателю ни единого слова ободрения. Вы пренебрегаете его приношениями: вздохами и слезами, которые он кладет к вашим ногам, вы не желаете слушать, когда он изливает вам свои чаяния о более счастливой и полной жизни, чем та, которую он когда-либо знал. Неужто же так будет всегда? Неужто богиня не сойдет со своего трона, дабы сделать его счастливейшим из смертных, снискать его вечную благодарность и стать предметом самой его почтительной, самой горячей и самой преданной любви?

Он упал на одно колено, прижал руку Патриции к сердцу с не совсем притворным пылом. Он счел огромной удачей, что раз уж ему необходимо найти себе богатую невесту, Провидение (или то, что он, как ученик Гоббса, ставил на место Провидения), указав ему возможность приобрести немалое состояние, указало также и на Патрицию Верни. Но вчера вечером в уединении своей комнаты он вдруг сел на полотняном постельном белье с приятным удивлением на своем красивом лице, обрамленном дивным шелковым ночным колпаком, и воскликнул, обращаясь к резным головам на столбиках кровати: "Черт возьми, я же влюбился!" — и, изумленно смеясь, лёг опять. Затем, потягивая свое утреннее питье, он решил прямо сегодня обеспечить себе этот приз и посему оделся с тщанием, облачившись в наряд, особенно хорошо оттеняющий его белокурую красоту. А его камердинер слегка подчернил его нижние веки, придав ему таким образом более томный и меланхолический вид.

Патриция взирала на своего коленопреклоненного поклонника со спокойным изумлением.

— Как красиво вы говорите, кузен, — молвила она наконец. — Это не хуже, чем страница из "Артамена".

Сэр Чарльз прикусил губу.

— Это страница из моего сердца, сударыня; впрочем, нет, я показываю вам само мое сердце.

— И вы покинете всех тех прекрасных дам, которые так безумно в вас влюблены? — Клянусь, сэр, об их любви к вам вы рассказали мне сами! Дайте вспомнить, среди них фигурируют леди Мэри, леди Бетти, мистрис Уинифред, графиня *** и французская герцогиня ***. Неужто Коридон[52] оставит всех этих нимф стенать ради преследования скромной дикарки, которая его не желает?

— Клянусь Богом, сударыня, вы насмехаетесь надо мной! — вскричал баронет, встав на ноги.

— Полно, кузен, я не имела в виду ничего дурного, а всего лишь замолвила словечко за бедных дам Уайтхолла. Боюсь, вы неверный воздыхатель.

— Вы выйдете за меня замуж, сударыня? — вопросил сэр Чарльз, сложив руки на груди.

Она медленно покачала головой.

— Я не люблю вас, кузен.

— Я научу вас любить меня.

— Не думаю, что вы можете это сделать, — спокойно сказала она. — Хотя я не знаю, почему мне так кажется. Вы — весьма достойный джентльмен, солдат и придворный, остроумный, храбрый и красивый — и мой отец всем сердцем желает этого брака, — Патриция вздохнула. — Но я не люблю вас, сэр, и не выйду за вас, покуда не полюблю.

— Ах! — вскричал сэр Чарльз и снова опустился на колено. — Вы дарите мне надежду! Я научу вас любить меня. Я буду выказывать вам такую неколебимую верность, такую терпеливую преданность, такую безропотную покорность жестокому испытанию, коему вы хотите подвергнуть меня, что вы волей-неволей пожалеете меня, а жалость постепенно перерастет в любовь. Так что я не отчаиваюсь, сударыня! — Он прижал ее руку к губам и возвел очи горе.

Патриция очаровательно рассмеялась:

— Воля ваша, сэр Чарльз. А пока что давайте просто опять побудем любящими кузенами и добрыми друзьями. Поведайте мне, что пожелаете, о совершенствах леди Мэри, а Патрицию Верни оставьте в покое.

Сэр Чарльз поднялся с колен, уязвленный и пораженный своей неудачей и очень обозленный на девушку, которая отвергла его, Чарльза Кэрью, отвергла, смеясь, как будто он был одним из тех провинциальных юнцов, коих он повергал в неловкое молчание всякий раз, когда они оказывались в Верни-Мэнор. Несомненно, она заслуживала наказания, которому он мог подвергнуть ее, отбыв на следующем же корабле, который отплывет в Англию, но теперь он был полон упрямой решимости покорить эту гордячку. Если не сегодня, то завтра, если не завтра, то послезавтра, а если не послезавтра, то на следующий день. Он принадлежал к той же школе, что и Бэкингем и Рочестер, и мог посвятить завоеванию женщины всю неустанную энергию, все стратегическое искусство, волю, терпение и неустрашимость великого полководца. Он мог подводить под крепость подкопы, мог планировать то напасть из засады, то возглавить штурмовой отряд, мог один шанец захватить приступом, а для захвата другого применить хитрость. И ему лишь изредка не удавалось в конце концов одержать победу.

Жизнь в Виргинии была весьма приятна, а значит, он вполне мог позволить себе посвятить несколько месяцев этой осаде, которая — он нисколько в этом не сомневался — окончится победой. Но сейчас благоразумнее всего было отойти на позиции, которые он занимал вчера, и сделать это как можно скорей. А посему он, придав своему лицу безмятежность, и вернув своему голосу его всегдашнюю томность, с тихою грустью сказал:

— Я вижу, что вам угодно быть жестокой, сударыня. Я покоряюсь. И буду ждать того трижды счастливого дня, когда вы усвоите урок, который я попытаюсь вам дать, и, подобно мне, станете вассалом Любви.

— Когда еще это будет! — с тихим смехом молвила Патриция. — Лучше возвращайтесь к леди Мэри. Вряд ли я когда-либо смогу полюбить.

Она подняла свои белые руки, сомкнула их на затылке и поглядела на него блестящими бестревожными глазами и с улыбкой на устах. Солнечный свет, просачивающийся в щели между шторами длинными яркими полосами, золотой лентой лежал на ее плече и придавал сияние ее волосам. Издалека донесся голос полковника:

За дверью кто-то кашлянул, из предосторожности подергал дверную ручку, после чего дверь отворилась, и в комнату вошла мистрис Летиция, роскошно одетая, с новыми рядами локонов на увядшей шее и еще более яркими румянами на щеках — ибо поутру она проснулась с предчувствием, что нынче в усадьбу заедет мастер Фредерик Джонс. Сэр Чарльз встал, чтобы подвести ее к стулу, но она, взмахнув худой унизанной кольцами рукой, сделала ему знак остаться на месте.

— Благодарю вас, сэр Чарльз, но я не стану вас беспокоить. Я сейчас иду в беседку, что у дороги, ибо думаю, что тамошний свежий воздух излечит мою мигрень. Патриция, дорогая, я ищу мою "Клелию" — четвертый том. Ты его не видала?

— Нет, тетя Летиция.

— Это очень странно, — жалобно проговорила мистрис Летиция. — Я уверена, что оставила книгу в этой комнате. Все эта неряха Хлоя, которая давно заслужила порку. Вечно она прячет вещи, как сорока.

— Посмотри в оконной нише — возможно, ты оставила свою книгу там, — предложила Патриция.

Мистрис Летиция приблизилась к окну, взялась за штору и с криком отшатнулась.

— Что с вами, сударыня? — вскричал баронет.

— Там мужчина! Ужасный, ужасный малый, который только и ждет, чтобы перерезать нам глотки, когда настанет ночь, как тот кабальный невольник, который убил семью в Мартин-Брэндоне. О-о-о! — И мистрис Летиция, накинув на голову передник, повалилась на ближайший стул.

Патриция встала. Сэр Чарльз, положив руку на рукоять своей шпаги, торопливо подошел к оконной нише и был встречен Лэндлессом, вышедшим из нее.

Они посмотрели друг на друга, притом первое надменное удивление сэра Чарльза быстро переросло в гнев, когда он вспомнил, что человек, стоящий перед ним, присутствовал здесь во время его разговора с Патрицией и стал свидетелем его конфуза, видел его на коленях, наблюдал, как он был отвергнут и даже осмеян.

Он заговорил первым.

— Итак, любезный, — процедил он сквозь зубы, — что ты можешь сказать в свое оправдание?

— Я прошу у вас прощения, — ровным голосом ответствовал Лэндлесс. — Мне надо было сообщить вам, что я нахожусь в этой комнате. Но поначалу я думал, что вы знаете о моем присутствии здесь, а обнаружив, что это не так, я… мне показалось, что лучше промолчать. Я был неправ. Мне следовало подать вам какой-то знак. Я еще раз прошу у вас прощения. — Он повернулся к Патриции, которая стояла рядом со стулом, с которого она встала, надменная, прямая и полная холодного негодования. — Сударыня, — промолвил он, и голос его невольно дрогнул, — я умоляю вас о прощении.

Она прикусила коралловую губку и посмотрела на него из-под полуопущенных век. Это был жестокий взгляд, красноречиво выражающий презрение, отвращение и, быть может, страх.

— У моего отца много невоспитанных слуг, — холодно и четко промолвила она, — и они часто раздражают меня. Но я их прощаю, ибо они невежественные глупцы. Думаю, о вас этого сказать нельзя, и вы не заслуживаете подобного снисхождения. Однако, — она улыбнулась ледяной улыбкой, — я не стану жаловаться на вас моему отцу, что вас, несомненно, должно удовлетворить.

Покрасневшее лицо Лэндлесса вмиг покрыла смертельная бледность. Его глаза, уставившиеся в пол, уловили богатое мерцание ее юбок, когда она двинулась к двери. Мгновение, и она ушла, оставив двоих мужчин смотреть друг на друга.

Между ними существовала подспудная, но острая враждебность. Сэр Чарльз Кэрью, придворный вульгарного и бесстыдного двора, прикрывающего свои пороки напускной светской обходительностью, лениво развлекался, осыпая оскорблениями человека, который не мог на них ответить. Это развлечение помогало ему убивать время во время скучного плавания в Виргинию, а когда случай свел их вместе на виргинской плантации с ее тягучей однообразной жизнью, он стал особенно ценить эту забаву. Теперь возможность предаваться ей выпадала ему реже, однако он не переставал этого делать. До сих пор все удовольствие от этой потехи доставалось ему одному, но в эту минуту его терзало подозрение, что сейчас предметом насмешек может стать он сам. И, придя к этому выводу, он почувствовал, как его охватывает холодная ярость.

Лэндлесс смотрел на него холодно и дерзко. Он полагал, что принес уже достаточные извинения за проступок, который в значительной мере совершил непреднамеренно, и ему вовсе не хотелось продолжать уничижаться.

— Ты наглый мерзавец, — молвил баронет.

Лэндлесс улыбнулся.

— Думаю, сэр Чарльз Кэрью должен хорошо разбираться в том, что есть наглость.

Сэр Чарльз неторопливо взял понюшку табаку, стряхнул со своих кружевных манжет его упавшие крошки, захлопнул крышку, с томным видом взглянул на миниатюру, украшающую табакерку, положил ее обратно в карман и заметил:

— Я жду!

— Чего?

— Твоей просьбы ко мне воздержаться от того, чтобы довести эту историю до сведения твоего хозяина. Благородная дама милосердно пообещала тебе не делать этого, и полагаю, мне следовало бы последовать сему благому примеру.

— Сэр Чарльз Кэрью может ждать хоть до Судного дня, но так и не услышать, чтобы я обратился с этой или какой-то другой просьбой к нему или к даме — которая, похоже, отнюдь не всегда бывает настроена столь милосердно… — Лэндлесс замолчал с едва различимой, но выразительной улыбкой.

Сэр Чарльз взял из табакерки еще одну понюшку табаку.

— Черт побери, похоже, в Ньюгейте хорошо учат тому, как не лезть за словом в карман. Но я забыл, что язык — это единственное оружие, которое есть у женщин и рабов.

— Надеюсь, что когда-нибудь я смогу поучить вас и своей шпагой.

Сэр Чарльз рассмеялся.

— Стало быть, раб думает, что он владеет шпагой? Где же он этому научился? В Ньюгейте, у какого-то искалеченного вояки, который давал ему уроки за то, что он научил его красть именно так, как написано в Библии?

Лэндлесс заставил себя стоять смирно, сжав пальцами рукава своей грубой холщовой рубашки.

— Может, мне рассказать сэру Чарльзу Кэрью, как я впервые воспользовался своей шпагой с хорошим результатом? — говоря со зловещим спокойствием, спросил он. — Когда проходила битва при Вустере, я был еще всего лишь подростком, но я все равно сражался бок о бок с моим отцом. И помню, что, хотя я был юн, мне удалось обезоружить одного надушенного и завитого роялиста. Кажется, потом его продали в рабство на Барбадос. А мой отец похвалил меня за умелое обращение с клинком.

— Твой отец, — молвил сэр Чарльз, клацнув крепкими белыми зубами. — Каков отец, таков и сынок. Последний суть негодяй, уголовник и раб, а первый — ноющий фарисействующий круглоголовый ханжа и предатель, всегда имеющий наготове библейский текст, чтобы оправдать измену и святотатство.

Лэндлесс ринулся вперед и ударил баронета по лицу. Тот покачнулся от удара, выхватил было шпагу, но тут же со щелчком вернул ее в ножны.

— Я дворянин, — с беззаботным смехом сказал он, — и не могу драться с рабом. — И чуть заметно улыбнулся, приложив кружевной платок к щеке, на которой выступило несколько капель крови.

Мистрис Летиция, которую то ли любопытство, то ли поиски четвертого тома "Клелии" заставили замешкаться в комнате, громко вскрикнула, увидев эту пощечину, а подошедший к двери полковник Верни остановился как вкопанный, глядя то на одного, то на другого из двоих мужчин.