Пленники надежды

Глава XXXI ХИЖИНА НА ПОЛЯНЕ

Пять дней спустя путники, идя на восток, отошли от ложбины между холмами примерно на девяносто миль. Они двигались быстро, отдыхая ночами всего лишь по нескольку часов, а днем делая привалы только тогда, когда зоркие глаза Лэндлесса видели на лице идущей рядом с ним женщины усталость или замечали, что она начинает замедлять шаг. Горы остались позади, но, судя по всему, беглецы и теперь передвигались по девственной земле, где никто не селился. На холмах вокруг ручьев и речушек, не стояли индейские деревни, не встречались им и охотники, и нигде не было видно никаких следов присутствия человека. Если враги и преследовали их, это было неведомо им, ибо казалось, что вокруг царят полное уединение и ничем не нарушаемый покой. Тем не менее, индеец продолжал бдеть, с невероятной изобретательностью заметая их следы, пользуясь любой речушкой, любым ручьем, любым каменистым склоном, разводя костры только в скрытых ложбинах между холмами или других незаметных складках местности. Используя лук и стрелы, он добывал всем пропитание — оленей или пернатую дичь — и неизменно шел сзади либо сидел у дерева или камня ниже того места, где расположились Лэндлесс и Патриция, прямой как палка, неутомимый, внимательный — воплощенная осторожность. Если он спал, то так чутко, что его мог разбудить упавший с дуба желудь или сонное шевеление прячущейся в папоротниках куропатки. Иногда они отдыхали возле костров, потому что из темноты до них доносился вой волков; в те ночи, когда это бывало необходимо, саскуэханнок бодрствовал, положив мушкет на колени и зорко вглядываясь в тьму. Похоже, им грозили одни только волки — пока трусливые, поскольку до зимы с ее бескормицей, хотя она и быстро надвигалась, было еще далеко — и никакие звуки, кроме шумов леса, не беспокоили путников, и сквозь скудный подлесок по мху и бруснике не пробирался никто опаснее медведя или барсука. Но индеец все равно продолжал глядеть в оба.

День за днем Лэндлесс и Патриция шли бок о бок по лесу, который из зеленого мало-помалу становился красным. Руки его поддерживали Патрицию, когда она ступала по камням или спускалась в лощины, или прорубали для нее путь, когда надо было пробираться через обширные заросли сассафраса или переплетения лоз дикого винограда, а когда приходилось идти по руслам речек и ручьев, он нёс ее на руках. Девушке не было нужды жаловаться на усталость, потому что он видел, когда она уставала, и делал привал. Во время их незамысловатых трапез он с чинной учтивостью прислуживал ей, а когда они останавливались на ночлег, он готовил для нее ложе из палых листьев и сплетал вокруг него загородку из ветвей. Говорили они мало и только о том, что было необходимо. Она держалась с ним мягко и любезно, благодаря его словами и улыбкой за все, что он делал для нее, и в ее глазах не было недоверия, но он видел, или же ему казалось, что он видит некую тень в их глубинах и, говоря себе: "Она не забыла, значит, я тоже не должен забывать", — он следил за собой и установил границы, за которые ему не следовало заходить.

На шестой день после полудня они проходили через глубокую и узкую лощину между двумя крутыми холмами, поросшими густым лесом, когда индеец вдруг остановился как вкопанный и предостерегающе крякнул, после чего наклонился, насторожив слух.

— Что это? В чем дело? — тихо спросил Лэндлесс. — Я ничего не слышу.

— Это звук, — так же тихо ответил саскуэханнок. — Что это такое, я еще не знаю, поскольку он доносится издалека. Но это где-то спереди.

— Продолжим ли мы идти? — спросил Лэндлесс, и индеец кивнул.

Приближался вечер, и холмы, а также стены лощины, изгибающиеся то вправо, то влево, скрывали солнце. Из-за огромных деревьев: сосен и каштанов, грецких орехов и дубов — растущих на обоих склонах, из-за нависающих скал и зарослей папоротника, в лощине царил сумрак. Иногда среди них попадались серебристые стволы берез, высокие и прямые, похожие на призрачных часовых.

— Ты все еще слышишь это звук? — спросил Лэндлесс после того, как они прошли немалое расстояние в мертвом молчании.

— Да.

— И он по-прежнему доносится спереди?

— Да.

По лощине пронесся холодный ветер, дующий с открытых мест.

— Я слышу очень тихий, едва различимый звук, — сказал Лэндлесс, — и это похоже на стук дятла в чаще.

— Это звук топора белого человека, — молвил индеец. — Кто-то из них рубит дерево.

— Тут на многие мили вокруг не может быть белых первопроходцев, — воскликнул Лэндлесс. — Ни один белый человек никогда не забирался так далеко. Должно быть, это индеец.

Саскуэханнок покачал головой.

— Зачем индейцу рубить дерево? Мы убиваем деревья и оставляем их стоять без коры подобно костям человека, съеденного волками, и они падают сами собой.

— Если мой отец все еще разыскивает меня, — тихо проговорила Патриция, — не может ли это быть его отряд? Возможно, там течет река, и они мастерят каноэ.

— Я горячо молюсь о том, чтобы это, и вправду, было так, — сказал Лэндлесс. — Но скоро мы узнаем, он это или нет. Монакатока уже отправился вперед.

Она не ответила, и они пошли дальше сквозь сумрак лощины. Вскоре идти стало трудно, теперь путь им преграждали большие камни, а свет едва доходил до них сквозь склонившиеся со скал кедры, густо обвитые диким виноградом. Годфри протягивал Патриции руки, она опиралась на них, и он помогал ей пробираться там, где дорога была особенно неровной. Он чувствовал, как ее руки дрожат в его руках, и думал, что это оттого, что она окрылена надеждой.

— Если это и впрямь он, — промолвила она один раз, говоря так тихо, что ему пришлось наклониться, чтобы расслышать ее, — если это и впрямь мой отец, то это последний раз, когда вы помогаете мне.

— Да, — спокойно ответил он. — Это последний раз.

Они миновали камни и подошли к той части лощины, где она расширялась. Звук, что озадачивал путников, был теперь слышен ясно, и это в самом деле был звонкий стук топора, тут не могло быть никакой ошибки. Они обогнули выступающий утес и сразу же вместо стылого полумрака лощины оказались среди величественных холмов и долин, в окружении осеннего леса и текущих вод, омытых золотым светом заходящего солнца, кажущегося особенно ярким после сумрака, по которому они только что шли. Но вскрикнули они не потому, что восхитились открывшейся перед ними красотой, а потому, что невдалеке на пригорке, поросшем короткой травой и увядающим золотарником и омываемом довольно широким потоком, под сенью двух великолепных кленов, увитая ломоносом с белыми цветами, стояла маленькая грубо сработанная хижина. Из ее крайне примитивной трубы подымался дым, а на траве перед дверью резвился маленький полуголый ребенок — белый ребенок. Путники ошеломленно уставились на это зрелище, и тут послышался женский голос, свежо и красиво распевающий английскую балладу. Вокруг пригорка деревья были срублены, и вместо них росли уже начавшие желтеть стебли кукурузы. Невысокий холмик, усыпанный цветами золотарника и опоясанный золотом зреющей кукурузы, казался волшебным островом в бескрайнем море американского леса. Пожалуй, даже появление самых настоящих эльфов не поразило бы Лэндлесса и Патрицию так, как вид этой крохотной хижины, резвящегося ребенка и звуки звонкого пения женщины.

Из-за ствола дуба беззвучно вышел Монакатока.

— Тьфу, пропасть, — сказал он. — Этот малый сумасшедший, потому-то он до сих пор и сохранил свой скальп. — Говоря, он показал туда, где в некотором отдалении спиной к лесу стоял мужчина и рубил дерево.

— Он осмелился на многое, — молвил Лэндлесс. — Мы не ожидали увидеть лицо белого человека — ни первопроходца, ни траппера, ни торговца — на протяжении еще многих и многих миль. Этот человек построил свой дом в пасти волка.

Патриция устремила на хижину мечтательный взгляд.

— Там есть женщина, — сказала она, и Лэндлесс впервые за время их долгого и тяжелого путешествия услышал, как ее голос дрогнул. — Ведь нам нет нужды обходить их стороной, не так ли? Тут так красиво, и все дышит таким покоем. Неужто мы не можем провести здесь одну ночь?

— Да, можем, — мягко ответил Лэндлесс, прочтя по ее лицу, как и все ее предыдущие желания, это стремление пообщаться с женщиной, пусть и совсем недолго. Индеец тоже согласно кивнул. — Хорошо! Но этой ночью Монакатока будет караулить.

Они прошли под кронами деревьев, образующими кружевную тень, направляясь к мужчине, который работал у подножия пригорка. Они подошли к нему уже совсем близко, когда женщина, чей голос они слышали, вышла на порог хижины, поглядела в сторону лощины и увидела три фигуры, выходящие из нее. Громко вскрикнув, она подхватила ребенка, играющего у ее ног, и по склону пригорка побежала вниз, к мужчине. Он, услыхав ее крик, уронил топор, схватил мушкет, который был прислонен к ближайшему к нему пню, и, развернувшись, нацелил его на чужаков.

— Дайте мне ваш носовой платок, сударыня, — промолвил Лэндлесс и пошел вперед, держа в руке квадратик белого батиста.

— Стой! — крикнул мужчина с мушкетом.

— Мы друзья, — отозвался Лэндлесс. — Эта леди и я пришли из английских поселений, а этот индеец не алгонкин, а ирокез — саскуэханнок, как вы можете видеть по его росту и стати. Вам нечего бояться. Мы тут совершенно одни.

Мужчина медленно опустил мушкет.

— Во имя всех демонов ада, что вы делаете здесь? — спросил он, тыльной стороной руки отерев холодный пот, выступивший на его лбу. Он был высок, с жилистым телом и бесшабашным выражением лица, так продубленного солнцем и ветром, что оно стало почти таким же темным, как лица индейцев.

— Я мог бы задать вам такой же вопрос, — сказал Лэндлесс, приблизившись к нему с улыбкой. — Эта леди была похищена отрядом бродячих рикахекриан, которые увели ее в Голубые горы. Мы просим вас приютить нас на эту ночь. Моя спутница очень устала и много недель не видела ни одного женского лица. Я уверен, что ваша жена будет к ней добра.

Женщина, которая теперь стояла рядом с мужчиной, улыбнулась, но на лице ее было написано сомнение, лицо мужчины также было мрачно, и в глазах его горели тревожные огоньки. Присмотревшись, Лэндлесс увидел у него на лбу отметину, которая объясняла его явное смятение.

— Вам нет нужды бояться меня, — тихо молвил он. — Нас не касается, как вы оказались в этой глуши, так далеко от того, что доселе считалось самым отдаленным форпостом англичан.

Мужчина, чувствуя на себе его взгляд, непроизвольным движением поднял руку ко лбу, затем неуклюже опустил ее.

— Я все понял, — сказал Лэндлесс. — Я тоже был — и остаюсь — подневольным батраком. И, если уж на то пошло, беглецом. Я бы не выдал вас, даже если бы мог, но очевидно, что такой возможности у меня нет. Вы дадите нам приют на эту ночь?

— Да, — ответил мужчина, и лицо его прояснилось. — Как вы и сказали, тут вы не можете причинить нам вреда, даже если бы и хотели, поскольку хозяева, проклятые надсмотрщики и собаки-ищейки слишком далеко, и нас им не достать. Отведи в дом эту леди, Джоан, и мы позаботимся о ней.

Час спустя женщина и Патриция сидели бок о бок на ступеньке крыльца в долгих горных сумерках. Ребенок у их ног гулил, хлопал в ладоши и срывал цветы золотарника, растущего у самой двери. У подножия пригорка по берету спокойного чистого потока хозяин хижины и Годфри Лэндлесс прохаживались взад и вперед, то скрываясь в тени деревьев, то смутно виднеясь на открытых местах, меж тем как индеец лежал, растянувшись под кленами и пристально вглядываясь в черный зев лощины, из которой они пришли.

— Тут красиво и спокойно, — молвила Патриция, — но в этих ужасных горах живет великая опасность. Почему вы пришли сюда?

— Мы пришли сюда, потому что любили друг друга, — просто ответила женщина.

— Но почему вы решили поселиться в земле дикарей, так далеко от безопасных мест, от английских поселений?

Женщина перевела взгляд на красивое лицо той, что сидела рядом с ней и молча вгляделась в него.

— Я вам расскажу, — сказала она наконец, — потому что, сдается мне, что вы так же добры, как и красивы, а красотою вы похожи на ангела. И, хотя я вижу, что вы благородная леди, вы тоже женщина, и, как и я, много страдали и, сдается мне, любите, как люблю я сама.

— Я никогда не любила, — возразила Патриция.

Женщина улыбнулась и покачала головой.

— Когда любишь, у тебя в глазах появляется такой взгляд, который не спутаешь ни с чем, уж я-то это знаю. — Она подняла ребенка и стуча его маленькой ручкой себя по груди, начала свой рассказ: — Прошло четыре года с тех пор, как я законтрактовалась работать на плантациях, чтобы стать кабальной работницей у одного плантатора, живущего далеко от побережья и затем, освободившись, добиться в Америке лучшей доли. Это была тяжелая жизнь, тяжелая — вы даже не представляете, как она была тяжела… Как-то раз хозяин соседней плантации прислал моему хозяину письмо, и я (поскольку я работала в доме) взяла его у посыльного. Так вот, этим посыльным оказался парень, которого я знала в нашей деревне в Англии. Он уехал от нас, чтобы попытать счастья, и я давным-давно ничего о нем не слыхала. Когда-то меня считали его зазнобой. Увидав его, я вскрикнула, а он взял мои руки в свои… После этого мы с ним встречались, когда могли — по воскресеньям в церкви, на уроках закона Божьего, всегда, когда выпадала такая возможность. До нашей встречи он дважды пытался бежать, но после нее больше уже не делал таких попыток. Его хозяин был жестоким человеком — а мой и того хуже… В конце концов мы начали встречаться тайно — по ночам… Вы благородная леди — это другое — и вы меня не поймете, но я любила его, любила не меньше, чем леди может любить джентльмена, а может, и больше… И вот однажды ночью за мной проследили и нас схватили: и меня, и его. — Она замолчала, понюхала не имеющий запаха цветок золотарника, который протянул ей ребенок, и сказала: — Да, радость моя, он красивый, красивый, красивый, — затем продолжила, глядя на две прохаживающиеся вдоль потока фигуры: — Так мы попали в руки шерифа и в следующую ночь уже сидели в тюрьме. О, эта ужасная, тяжкая ночь! Я уже чувствовала на своей спине плеть, это меня не страшило, но куда хуже был помост, столб для порки и глазеющая толпа. Я думала о нем, и мне становилось тошно. Я думала о моей матушке, и слезы ручьями текли у меня по щекам… Со стороны окна послышался шум, и я встала на табурет, чтобы посмотреть, в чем дело. Это был он. У него имелся нож, и он выковыривал прутья решетки и в конце концов вырвал их, вытащил меня через окно, и мы стояли вместе под звездами — свободные! Еще несколько мгновений — и уже мы были на берегу реки и садились в лодку, привязанную там. Мы отвязали ее и поплыли вверх по течению, гребя изо всех сил. Он убил тюремщика и сбежал, прихватив с собой мушкет и топор. Всю ночь мы налегали на весла, а когда пришло утро, уже почти миновали границу поселений, поскольку мы с самого начала находились далеко от побережья. В тот день мы схоронились в тростнике, а ночью опять поплыли вверх по течению. Добравшись до водопада на дальнем западе, мы оставили лодку и много дней шли по лесу, торопливо уходя прочь день за днем, потому что по ночам я все время видела во сне горящие факелы и слышала лай гончих собак. После долгого пути мы набрели на индейскую деревню, расположенную недалеко отсюда, и оказалось, что дикари добрее и милосерднее, чем белые люди. Возможно, они сочли нас сумасшедшими — этого я не знаю — но они не причинили нам зла. Там мы жили какое-то время в вигваме для чужаков, и там родилось наше дитя. — Она перестала хлопать ручкой ребенка по своей груди и поднесла ее к губам. — Он был готов остаться в этой деревне, но мне во сне по-прежнему слышался лай собак, так что мы оставили добрых индейцев и двинулись дальше. В один из вечеров, похожий на нынешний, мы набрели на этот пригорок — на западе горел закат, внизу тихотихо тек ручей, а над нашими головами сияла большая белая звезда. Мы легли спать рядом, и в ту ночь мне не снились дурные сны… С тех пор мы и живем в здешних местах и останемся здесь до конца наших дней.

— Сейчас тепло и ясно, — сказала Патриция, — но скоро придет зима, и начнутся сильные холода.

— Да, здесь бывает очень холодно, — подтвердила женщина. — В этих холмах снег не сходит долго, а в лощине воют ветра.

— К тому же зимой смелеют волки.

— Да, они становятся страсть какими смелыми. Вот этот шрам на моей руке остался у меня от зубов волка, который напал на меня прямо на пороге.

— И еще вам тут угрожают индейцы — как летом, так и зимой.

— Да, рано или поздно они нападут, — согласилась женщина. — Так мы и умрем, но это неважно — ведь мы умрем вместе.

Знатная леди повернулась к ней, и на ее правильном бледном лице было написано удивление, но вместе с тем и понимание.

— Вы счастливы, — чуть слышно проговорила она.

— Да, я счастлива, — ответила женщина, и лицо ее просветлело.