Пленники надежды

Глава II ЕГО ГРУЗ

Послеполуденное солнце изливало свой жар на дом и сад Верни-Мэнора, листья на деревьях недвижно никли, слепящая белизна дорожек резала глаза, и казалось, что все здешние цветы красны. Благоухание роз и жимолости тонуло в тяжелом, обволакивающем аромате белой акации. В саду в цветках лиан гудели пчелы, над спящими гончими жужжали никем не тревожимые мухи. Над длинным опустевшим причалом и зеленым бархатом приливных болот дрожал перегретый воздух, и смотреть на воду было все равно, что смотреть на синее пламя. С табачных полей доносился тягучий напев, а из голубятни слышалось тихое непрестанное воркование. Зной, благоухание и усыпляющие звуки придавали этому залитому солнцем пейзажу приятную дремотность.

В тени просторной террасы сидел хозяин плантации, развалясь в кресле и положив ноги на другое кресло. На сиденье третьего кресла стояла высокая серебряная кружка с хересом, а на его спинке висели пышный завитой парик и камзол из зеленого сукна, которые полковник Верни снял из-за жары. Из его длинной трубки поднимались редкие облачка синеватого дыма, заволакивая его румяное лицо.

Его умные серые глаза, смотрящие из-под седеющих волос, были полуприкрыты в ленивом довольстве, порожденном послеполуденным часом, выкуренным табаком и выпитым вином. По мнению полковника Верни, всё у него было хорошо. В минувшем году он собрал большой урожай и продал его со славным барышом; в нынешнем году урожай обещал быть еще более богатым. За последние месяцы полковник купил несколько рабов и подневольных работников, что давало ему право прибавить изрядное количество акров к своим и без того огромным владениям; земля, еще раз земля и все больше и больше земли — таковы были устремления и требования любого виргинского плантатора семнадцатого века. Как и было заведено в те времена, он был в одном лице плантатором, торговцем, членом Государственного совета, военным, по временам сочинителем и светским человеком. Ярый роялист, он близко приятельствовал с губернатором Беркли и к тому же имел красавицу-дочь, за благосклонность которой одна половина молодых дворян графств Йорк и Глостер была готова скрестить рапиры с другой. Так что мир полковника Верни был приятным, деятельным и давал ему обильную пищу для размышлений, которым он мог предаться в погожие послеполуденные часы.

Напротив сидел его родич и гость сэр Чарльз Кэрью. Он также курил трубку и пил херес, но на этом его сходство с полковником кончалось, ибо сэр Чарльз почитал делом чести выглядеть с иголочки во всякое время — как сражаясь на войне, так глазея на хорошеньких молочниц. Дневному зною было не под силу повлиять ни на безукоризненную элегантность наряда молодого человека, ни на изысканную непринужденность его манер. В руке он держал томик "Гудибраса"[12], однако мысли юноши не были сосредоточены на книге и вместо этого, как и мысли его родича, блуждали по плодородным полям плантации Верни-Мэнор.

— Ваше поместье в этом прекрасном новом свете поистине великолепно, — благозвучным томным голосом молвил он.

Плантатор отвлекся от дум о том, с какого участка своих новоприобретенных земель начать атаку на лес.

— Да, это недурное место для того, чтобы приятно прожить остаток своих дней, — благодушно ответствовал он.

— У нас при дворе сложилось совершенно превратное мнение о Виргинии. Должен признаться, что, прибыв сюда, я обнаружил, что не ошибся только в одном из моих ожиданий — ожидании найти здесь любезного и любящего родственника. — Тут сэр Чарльз благосклонно улыбнулся и учтиво склонил голову, глядя на своего старшего родича. — Я полагал, что попаду в дикую и грубую глухомань, а нахожу, что здешние места поистине подобны библейской Земле обетованной.

— Истинно так. Помнишь, что сказал Дрейтон?[13]

"Виргиния!

Ты рай земной"!

И это и вправду подлинный рай, в коем почти нет изъянов, после того как король вступил в свои права, если, конечно, не считать этих клятых фарисействующих квакеров и анабаптистов, и этих вопящих краснокожих чертей на наших рубежах, и угрозы восстания кабальных работников, и того, что Его Величество (да благословит его Бог!) и его Тайный совет обдирают нас еще более нещадно, чем сам Старый Нолл[14]. Надо думать, по их мнению, растущий на наших плантациях табак сделан из золота, как те растения, которые, как рассказывают, Писарро[15] видел в Перу. Но это прекрасная земля. Да ты только погляди по сторонам! — В голосе полковника зазвучало искреннее воодушевление. — В здешних водах полным-полно рыбы, на приливных болотах кишмя кишит пернатая дичь. Зимой воздух оглашается гоготом диких гусей. Когда они прилетают и улетают, их стаи застилают все небеса. В лесу олени только и ждут, когда ты всадишь в них пулю, а барсуков, лис, медведей, волков, пум и рысей здесь будет побольше, чем в Англии зайцев. Это такое наслаждение, когда ты скачешь во весь опор при морозном свете луны по мерзлой гулкой земле лесных полян, слышишь неистовый лай гончих и видишь перед собой на серебряном снегу стаю воющих волков. А летом лес бывает полон поющих птиц и таких дивных цветов, о которых в Англии можно только мечтать. От ягод земляники земля становится красной, а тут еще дикие арбузы, дикий виноград, тутовые ягоды, а орехов тут больше, чем белок, и эти орехи хороши. Здесь произрастает все. Здесь мировой сад. Что может быть прекраснее, чем зелень табака и початки кукурузы? А взять здешние величественные реки, истоков которых никто никогда не находил, ибо они таятся в Голубых горах близ Южного моря[16]. Виргиния, сэр, это Божья земля.

— А у вас не бывает столкновений с индейцами?

— Таких, о которых стоило бы говорить? Нет, с сорок четвертого года, когда на нас напали орды Опечанканоу, таких не бывало. То, что произошло между нами и рикахекрианами семь лет назад, не в счет, это были пустяки. Они полностью разбиты как здесь, так и в графстве Аккомак. Правда, выше по течению рек дьявол все еще силен, и до нас то и дело доходят рассказы о том, как краснокожие вырезают тамошних первых поселенцев вместе с их женами и детьми. А за большим водопадом на дальнем западе, в землях монаканов и в краях, простирающихся до Голубых гор — Сатана властвует безраздельно, но здесь, в низинах, все достаточно безопасно. Мы не страшимся дикарей. Хотелось бы мне, чтобы мы могли сказать то же самое про кабальных работников!

— Но чего именно вы опасаетесь от них?

— Трудно сказать, но вот уже год или более, как нами тут владеет какое-то беспокойное чувство. Все дело в этих клятых последователях Кромвеля, которых нам присылают сюда. Видишь ли, после благословенной реставрации власти Его Величества к нам присылают одну шайку бунтовщиков за другой: тут и индепенденты, и магглтониане, и люди пятого царства[17], и угрюмые шотландские пресвитериане — опасные фанатики все до одного! Многие из них сражались против наших в рядах железнобоких[18], а сейчас обожествляют память этого приспешника дьявола — Старого Нолла. У всех них хорошо подвешен язык, и они мастаки убеждать. Мы по мере сил стараемся их разъединить, приобретая не более пяти-шести этих малых на одну плантацию, и мы в верхней палате нашей Законодательной ассамблеи, Государственном совете, понимаем, что они — это опасная закваска. Если, упаси Бог, тут начнется смута, именно они и станут зачинщиками и разрушителями существующего порядка. А тут еще и другие преступники: разбойники с большой дороги, поддельщики документов, карманники и уличные грабители, от заботы о которых мы также освобождаем правительство Его Величества. Этих каналий тут немного, но каждый из них — это чумной очаг, заражающий более честных малых. Рабы — кроме, разумеется, мулатов из испанских и португальских владений в Вест-Индии, которые все сущие дьяволы, — недостаточно сообразительны, чтобы плести заговоры, но случись бунт, они превратятся в демонов, спущенных с цепи.

— Хорошенькое дельце!

— О, все отнюдь не так серьезно. Просто мы, мужи, управляющие нашей колонией, должны учитывать все возможные варианты развития событий, какими бы неприятными они ни были. Лично я вовсе не считаю эту опасность неотвратимой, а многие члены Государственного совета и палаты представителей и почти все остальные вообще полагают, что такой опасности нет совсем. В прошлом году мы приняли более жесткие законы о кабальных работниках и слугах и с их помощью, а также с помощью большинства кабальных работников, которые в основном люди честные, покорные и понимающие свою выгоду, рассчитываем усмирить строптивый элемент.

— А что вы намерены делать с заключенными, которых привезли нынче утром?

— Буду использовать их на табачных полях, поскольку сейчас все работники должны заниматься прополкой и удалением боковых побегов, а затем отправлю всех трех валить лес. Я велел Вудсону привести их ко мне нынче во второй половине дня, после того как они получат приличное платье. Имея дело с этими негодяями, я всегда начинаю с того, что делаю им внушение. Это избавляет нас от лишних хлопот.

— А от них бывает много хлопот?

— Только не на моей плантации. Вудсон и Хейнс — отличные надсмотрщики.

Плантатор набил свою трубку новым табаком, запалил его, высекши огнивом огонь, и откинувшись на спинку кресла в облаках ароматного дыма, позволил своим векам опуститься, а разуму — предаться приятным мыслям ни о чем.

Сэр Чарльз отпил свой херес, поправил свои кружевные манжеты и снова принялся читать. Но в такой день приедались даже забавные приключения пресвитерианского рыцаря Гудибраса, над которыми хохотал весь Лондон, и молодой дворянин, вяло перевернув пару страниц, положил книгу на колени, закрыл глаза и также начал витать в облаках.

Из оцепенения его вывел звук шагов, приближающихся по ракушечной дорожке, которая огибала дом, и скрипучий голос надсмотрщика.

— А вот и ваши многообещающие покупки, сэр, — лениво произнес он.

Надсмотрщик обогнул угол дома и подошел к террасе; за ним следовали трое осужденных преступников. Он снял шляпу перед двумя дворянами, затем повернулся к своим подопечным.

— Встаньте в ряд, собаки, и поклонитесь его чести!

Первый малый, тот, у которого были длинный нос и подергивающиеся губы, сладко улыбнулся и поклонился так низко, что его длинные сальные волосы почти коснулись ступенек, второй, со свирепой физиономией, ответил злобным кивком, а третий, с лицом столь же бесстрастным, как и у сэра Чарльза, отвесил чинный поклон и застыл, сложив руки на груда и глядя спокойно и учтиво.

Плантатор поднялся с кресла, подошел к краю крыльца; рослый, дородный, он сейчас стоял выше тех, кто находился у подножия ступенек террасы, точно так же, как был выше их и по своему положению.

— Итак, — сурово, медленно и с нажимом произнес он, — я буду краток. Слушайте и мотайте себе на ус.

Я ваш хозяин, а вы моя челядь. Я почитаю себя хорошим хозяином, ибо не в моем обычае обходиться с теми, кто мне принадлежит, как с бессловесным скотом. Будьте мне покорны, усердно трудитесь, и я буду к вам добр. Но, коли вы будете упрямы или строптивы, клянусь Господом, что вы проклянете тот день, когда покинули Ньюгейт. Столб для порки и клейма у меня всегда наготове, и в Виргинии злодеи куда ближе к смертной казни, чем в Англии. Так что берегитесь! Вудсон, на какие работы вы определили этих троих?

— Завтра утром они отправятся на трехмильное поле, ваша честь, если только вы не отдадите иных распоряжений.

— Нет, так тому и быть. Уведите их.

Надсмотрщик развернулся и повел новых работников на трехмильное поле, но тут голос его хозяина остановил его.

— Вудсон, пойдите, куда шли, с теми двумя, что идут впереди, а вон тот темно-русый малый пусть подойдет ко мне.

"Темно-русый малый" повернулся, когда двое его собратьев завернули за изгородь из бирючины, и медленно воротился к ступенькам террасы.

— Вы хотели поговорить со мной, сэр? — тихо спросил он.

— Да. Это ты тот малый, который минувшей ночью изрядно помог моим людям в борьбе со штормом?

— Да, мне удалось немного подсобить им, сэр.

— Стало быть, ты умеешь управлять судами?

— Да, сэр.

— Гм. Я скажу Вудсону занять тебя на шлюпе, когда будет переделана вся срочная работа на полях. Как тебя зовут?

— Годфри Лэндлесс.

— Мошенник и сиделец Ньюгейта, — лениво вставил сэр Чарльз. — И к тому же, если я не ошибаюсь, из числа круглоголовых — таких, кто перешел от разбоя в масштабах страны к более мелкому воровству, от убийства короля к поножовщине в темном переулке. Сделай милость, сообщи нам, благодаря какой мелкой незадаче нам выпала честь наслаждаться твоим обществом? Быть может, ты милосердно оказывал услуги усталым путникам, освобождая их от бремени тяжелых кошельков? Или же ты перепутал свой собственный почерк с чьим-то еще? Или слишком грубо приударил за женой торговца шелком? А может…

Тот, к кому были обращены эти слова, бросил горящий взгляд на стройную элегантную фигуру и насмешливое лицо своего мучителя, но ничего не сказал. Полковник Верни, вернувшийся было к своей трубке, спросил:

— О чем ты, Чарльз? Что ты говоришь этому малому?

— Ничего, сэр. Мы с этим господином плыли на одном корабле, и я хотел просто справиться о его том, здоров ли он после схождения на берег.

— Сэр Чарльз Кэрью очень добр, — надменно молвил тот, о ком говорил молодой дворянин. — Заверяю его, что объект его заботы здоров и желает одного — случая сторицей отплатить за знаки внимания, которые ему оказал его любезный спутник.

На лице плантатора отразилось недоумение; сэр Чарльз рассмеялся.

— Я вижу, что наша симпатия взаимна, — невозмутимо сказал он. — Я… Но что это, полковник Верни? Венера, спустившаяся с Олимпа!

Из дверного проема выпорхнуло чудное бело-голубое видение, похожее на бабочку, вьющуюся над садовой гвоздикой. За видением показалась увядшая физиономия мистрис Летиции, а за нею из прохлады вестибюля выглянуло несколько увенчанных яркими тюрбанами ухмыляющихся негритянок.

— Папа! — воскликнуло видение. — Я хочу показать тебе мое новое платье! Кузен Чарльз, вы должны сказать мне, таково ли оно, каким ему надлежит быть.

Сэр Чарльз поклонился, прижав руку к сердцу.

— Увы, сударыня! Я мог бы с тем же успехом критиковать пение хора ангелов. Я ослеплен.

— Выйди вперед, дитя мое, — сказал ее отец, глядя на нее с гордостью и любовью, — и покажи нам свой наряд. — Знаешь ли ты, Чарльз, во сколько мне обошлось то, что надето на этой девчонке? В пять бочек первосортного табаку!

— Право же, братец, — вмешалась мистрис Летиция, — самый приятный способ использования табака — это превращать его в парчу, кружева и драгоценности. Это куда лучше, чем тратить его на покупку этих мерзких рабов.

Патриция выплыла на середину террасы и встала на солнышке, похожая на райскую птицу. Спереди у нее гордо парусилась небесно-голубая, шитая серебром нижняя юбка, белоснежные плечи и грудь облегал блестящий атлас, а отделанные великолепными кружевами и жемчугом рукава подчеркивали красиво вылепленные руки. На стройной шее мистрис Патриции красовалась двойная нитка жемчуга, а ее золотистые кудри были стянуты голубой бархатной лентой. Она развернула чудесной красоты веер и приподняла юбки, чтобы продемонстрировать крошечные белые с серебром туфельки и тонкие лодыжки, обтянутые шелковыми чулками с серебряными стрелками. Ее глаза сияли, как звезды, на щеках цвели бледно-розовые розы, а на изящных устах играла прелестная полуулыбка. Она являла собой такой чудный образец лучезарной юности и красоты, что пульс англичанина участился, и он чуть слышно выругался. "Право же, — подумал он, — передо мною самая прекрасная женщина на всем белом свете, и моя счастливая звезда послала меня в эту глухомань, дабы я смог завоевать ее".

— Как я тебе нравлюсь? — весело вскричала Патриция. — Разве этот наряд не стоит пяти бочек табаку?

Ее отец притянул ее к себе и поцеловал в гладкий лоб.

— Сейчас ты, дочка, выглядишь точно так же, как твоя мать в день нашей помолвки. Более высокой похвалы у меня нет, моя дорогая.

— И этот мой убор в самом деле безупречен, кузен? Такие носят при дворе?

— Ничего более совершенного, чем это платье, я не видел ни в Уайтхолле, ни в Брюсселе, ни даже во дворце Сен-Жермен — как не видел там дам, более прекрасных, чем вы, кузина, — добавил он, понизив голос и устремив на нее пламенный взгляд.

На щеках девушки появились ямочки, порожденные удовольствием и невинным тщеславием, которое было удовлетворено. Она присела перед молодым дворянином в изящном реверансе, затем он низко склонился над тонкими пальцами ее протянутой руки. Но вдруг он почувствовал, как они напряглись, и, подняв глаза, увидел, как на ее лице, подобно тени, мелькнули отвращение и страх.

— Этот малый! — резко сказала она. — Я его не заметила. Зачем он тут?

Сэр Чарльз быстро повернулся. Каторжник, про которого оба дворянина позабыли, продолжал стоять у подножия лестницы, и его темные глаза, не отрываясь, смотрели на девушку так странно и пристально, что ее смятение было нетрудно объяснить. Его рот был полуоткрыт, дыхание участилось, а в глазах отражался горестный восторг человека, который, находясь в пустыне, вдруг узрел рай. Он стоял, не замечая ничего, кроме представшего его взору дивного видения. Несколько мгновений она смотрела на него, ее глаза, прикованные к его глазам, медленно расширялись, и наконец в лице ее не осталось ни кровинки. Веер выпал из ее руки, упал на пол и черепаховый панцирь, из которого он был сделан, с треском раскололся. Этот звук разрушил чары, и она, заметно содрогнувшись, отвела взгляд.

— Велите ему уйти, — дрожащим голосом молвила она. — Он меня пугает.

Сэр Чарльз, выругавшись, бросился вперед.

— Будь ты проклят, пес! Опусти свои зловещие глаза, не смей пялиться на эту леди! Полковник Верни, неужто вы не видите, что этот малый досаждает вашей дочери?

Плантатор, погрузившийся было в грезы, порожденные воспоминаниями о той Патриции, которую он знал и любил в молодости и которая давно лежала в могиле, услышав слова своего гостя, встрепенулся.

— Что? — вскричал он. — Он досаждает Патриции? — И, подойдя к краю крыльца, угрожающе поднял трость.

— Эй, ты! Работникам плантации Верни-Мэнор глаза нужны для того, чтобы делать свою работу, а не для того, чтобы праздно глазеть на своих господ! Убирайся!

Каторжник, который, когда в дело вмешался сэр Чарльз, словно пробудился ото сна, густо залился краской и сжал губы, затем посмотрел на каждого из тех четверых, что стояли над ним. Во взгляде, который он устремил на девушку, которая навлекла на него эту нахлобучку, читались боль, осознание своего унижения, почти мольба. Глядя на своего хозяина, он старательно стер со своего лица всякое выражение, на мистрис Летицию взглянул равнодушно, на сэра Чарльза Кэрью — с холодным вызовом. Затем, угрюмо склонив голову, повернулся и мгновение спустя исчез за живой изгородью.