Пленники надежды

Глава V НА ТРЕХМИЛЬНОМ ПОЛЕ

В дальнем углу трехмильного поля Лэндлесс переходил от одного растения табака к другому, склоняясь к каждому, терпеливо удаляя со стеблей маленькие зеленые боковые отростки, или "пасынки".

Спина и всё тело болели от непривычной работы в согбенной позе, голову нещадно жгло свирепое солнце, в висках бухала кровь, язык прилип к нёбу, а между тем до полуденного перерыва еще оставалось два часа. Он выпрямился, устало вздохнув, и затуманенными глазами обвел безбрежную зеленую равнину, словно идущую непрестанными волнами. Даже самому здоровому и крепкому работнику требовалось несколько месяцев на то, чтобы вполне приноровиться к виргинскому климату, а Лэндлесс все еще был слаб после лишений и заключения сначала в тюрьме, а затем в зловонном трюме.

Он перевел свои утомленные глаза с золотистозеленых полей на тенистый лес. До леса было всего несколько ярдов, он начинался за узким ручьем и идущей зигзагами редкой изгородью из посеревших жердей, увитой вьюнками. Счастье в эту минуту виделось Лэндлессу в том, чтобы погрузиться в этот прохладный душистый сумрак, уложить усталое тело на ковер из сосновой хвои и навсегда отгородиться от солнца.

Внезапно он ощутил на себе чей-то взгляд и, оторвавшись от созерцания опушки, встретился глазами с индейцем, сидящим перед изгородью на упавшем стволе.

То был мужчина гигантского роста, одетый в грубые холщовые бриджи, с пестрым платком, повязанным вокруг головы. На его лице с резкими чертами застыло обычное для индейца выражение угрюмой невозмутимости, и он сидел, развалясь, неподвижный, словно бронзовое изваяние, и уставясь на Лэндлесса большими непроницаемыми глазами.

Лэндлесс, ответивший индейцу таким же пристальным взглядом, заметил кое-что еще. Буйные заросли сорняков, окружающие упавший ствол, едва заметно колыхнулись, и из них подобно быстрому удару рапиры, высунулась длинная пятнистая змея, коснулась плеча индейца и, на миг повиснув на нем, упала на землю.

Дикарь стремительно и гибко наклонился, одной рукой прижал ядовитую тварь к земле, и принялся колотить ее толстой палкой. Змея погибла после первого же удара, однако индеец продолжал молотить ее, пока она не превратилась в отбивную. Затем с безмятежным лицом снова уселся на упавший ствол.

Лэндлесс перескочил через ручей и подбежал к индейцу.

— Она укусила тебя! Я могу тебе помочь?

Индеец покачал головой и, другой рукой потянув укушенное плечо вперед, попытался достать место укуса губами, но, обнаружив, что это невозможно, отказался от своих попыток и застыл, продолжая молчать и всем своим видом выказывая полное безразличие.

— Это же убьет тебя! — вскричал Лэндлесс. — Знаешь ли ты какое-то средство от укуса этой змеи?

Индеец фыркнул.

— Змеиный корень растет в глубине леса, далеко. К тому же ирокез не умирает от такого пустяка, как это бывает с бледнолицыми или собаками-алгонкинами.

— Зачем ты пытался достать место укуса ртом?

— Чтобы высосать яд.

— Это поможет?

Индеец кивнул. Лэндлесс опустился на колени и посмотрел на укушенное плечо.

— Скажи мне, правильно ли я делаю это, — сказал он и припал губами к опухшему и почерневшему месту укуса.

Индеец удивленно крякнул, на миг обнажив белоснежные зубы в улыбке, и сидел молча, меж тем как Лэндлесс высасывал из раны яд и выплевывал его на землю, покуда смуглая кожа на плече индейца не сморщилась, как на руках у прачки.

— Хорошо! — молвил индеец и показал на ручей. Лэндлесс подошел к нему, сполоснул рот и, набрав воду в шапку, омыл ею плечо своего нового знакомца и перевязал его платком, снятым с его головы.

Индеец издал гортанный звук, и Лэндлесс поднял взгляд. В тот же миг его плечи ожег бич надсмотрщика, он вскочил на ноги, жилы на его лбу вздулись, тело напряглось от бессильного гнева. Привлекши его внимание, надсмотрщик, снова заткнул бич за пояс.

— Коли ты не хочешь, чтобы мой бич покусал тебя так же больно, как змея, — жестко сказал он, — то занимайся табаком, а не праздношатающимися индейцами. Пасынкование этого ряда должно быть закончено до обеда, не то не видать тебе ни свинины, ни бобов. Что же до тебя, — он повернулся к индейцу, — то что ты делаешь на этой плантации? Где твой пропуск?

Индеец достал из-за пояса листок бумаги и протянул его надсмотрщику, который взглянул на него и, отдав обратно, недовольно сказал:

— На сей раз все в порядке, но тебе лучше поостеречься. Сдается мне, что майор Кэррингтон зря позволяет своим работникам разгуливать так свободно. Как бы то ни было, тебе нечего делать на этом поле. Убирайся вон!

Индеец встал и пошел прочь. Но, проходя мимо Лэндлесса, который со злостью срывал пасынки с табачного стебля, как бы случайно коснулся его своей жилистой рукой.

— Монакатока никогда не прощает врагов, — произнес он свистящим шепотом, слишком тихим, чтобы его мог услышать недремлющий надсмотрщик. — Монакатока никогда не забывает друзей. Когда-нибудь он отдаст тебе долг.

Медно-коричневое тело индейца скользнуло меж бурьяна и куп ольхи, словно более крупная версия той змеи, что на мгновение повисла на его плече. Надсмотрщик шел по полю, зорко поглядывая по сторонам. Он был добросовестный человек и честно отрабатывал каждый фунт своего жалованья.

Оставшись один, Лэндлесс продолжил упорно работать, ибо не желал потерять свой обед, хотя и знал, что тот окажется неаппетитным. К тому же по завету Екклезиаста, он всегда делал все, что был в силах сделать, и, хотя его тело устало, а на душе лежал камень, под его руками зеленые отростки осыпались на землю один за другим.

— Это был добрый поступок. Жаль, что ты совершил его не ради благого дела, а всего лишь ради спасения никчемного дикаря.

Тот, кто произнес эти слова и обрывал пасынки на соседнем ряду табачных растений, догнал Лэндлесса, подойдя к нему сзади, и теперь заставлял свои проворные пальцы двигаться медленнее, дабы не перегонять нового и менее умелого работника.

Подняв голову, Лэндлесс увидел перед собой человека поистине устрашающего вида. Тощий, как скелет, необычайно высокий, он имел голову, полностью лишенную волос. Кожа его головы, лба и щек имела тусклый оттенок, похожий на цвет слоновой кости, как у восточных истуканов. На гладкой мертвой поверхности его правой щеки было выжжено клеймо — большая красная заглавная буква "R"[26], а в обоих ушах, крупных и оттопыренных, зияло по дыре, имеющей неровные края. Губы его были сурово сжаты, а маленькие глубоко посаженные глазки горели столь ярко, что казалось, будто они так же красны, как и буква, выжженная на его щеке. Наверное, ему было лет шестьдесят, хотя трудно было сказать, что именно позволяет определить его возраст, так гладка была его кожа и так блестящи глаза.

— Этому индейцу была нужна помощь. Почему же я, по-твоему, не должен был ему помогать? — удивился Лэндлесс.

— Потому что праведный муж написал: "Прокляты язычники, что обитают в сей земле".

Лэндлесс улыбнулся.

— Стало быть, находящемуся в крайности индейцу ты бы не помог. А что, если бы это был негр?

— Прокляты и негры! Ибо сказано в Писании:

И вы, Ефиопляне, будете избиты мечом Моим[27].

— А квакер?

— Прокляты и квакеры! Ибо они есть глупые голуби без сердца[28].

Лэндлесс рассмеялся.

— Ты проклял всех угнетенных нашей страны. Полагаю, свои благословения ты приберег для властей предержащих.

— Для властей предержащих? Да обрушатся на них казни египетские и да выльются на них семь чаш гнева Божия, о коих говорит Апокалипсис!

Будь прокляты они все, от молодого Карла Стюарта до этого тирана, прелатиста[29] и сына погибели Уильяма Беркли! Да станут ругательными имена этих выродков! Государи их суть львы рыкающие, судьи их суть волки хищные, а священники их оскверняют храмы. Да истребится плоть их, пока они стоят на ногах своих, да истребятся очи в глазницах их, да истребятся языки в их ртах, и да будет среди них плач и скрежет зубовный.

— Ты магглтонианин?

— Истинно так! Последователь праведного Людовика Магглтона и еще более праведного Джона Рива, у коего Людовик был всего лишь устами, подобно тому, как Аарон был устами Моисея. Они и есть два свидетеля Апокалипсиса, они суть "две маслины и два светильника, стоящие пред Богом земли". Это им и их последователям дано Господом проклинать и не щадить и пророчествовать против народов, и колен, и языков, и племен, на коих наложено начертание зверя. А посему я, Уингрейс Порринджер, свидетельствую против людей сей земли: против прелатистов и папистов, пресвитериан и индепендентов, баптистов, квакеров и язычников; против государей, губернаторов и сильных мира сего; против тех, кто именует себя плантаторами и попирает Божий виноградник; против их сынов и их дочерей, кои "надменны и ходят, подняв шею и обольщая взорами, и выступают величавою поступью и гремят цепочками на ногах"[30]. Будь они все прокляты! Воистину они будут, как Содом и Гоморра, достоянием крапивы, соляною рытвиною, пустынею навеки![31]

— Похоже, твои проклятия не возымели действия, приятель, — сказал Лэндлесс. — Как говорится, проклятия имеют свойство обрушиваться на голову того, кто их изрыгает. Сдается мне, что твои вернулись к тебе в виде раскаленного железного тавра.

Мужчина поднес к лицу ладонь, похожую на кисть скелета, и погладил красную букву.

— Это клеймо, — сухо молвил он, — мне поставили, когда я сбежал во второй раз. После первого меня просто высекли. После третьего меня обрили налысо и надели вот эти кандалы. — Он поднял ногу и показал на железное кольцо на лодыжке. — А после четвертого прибили мои уши к позорному столбу — оттого на них и образовались эти прелестные шрамы.

Лэндлесс невесело рассмеялся.

— А что было после твоей пятой попытки?

Мужчина искоса посмотрел на него.

— Пятой попытки я не делал, — тихо ответил он.

Несколько минут они работали молча, затем мастер Уингрейс Порринджер сказал:

— Меня отправили на плантации, ибо я вопреки Акту о единоверии (да будут прокляты и он, и те, кто его сочинил) посетил молитвенное собрание гонимой и павшей духом горстки прихожан, только и оставшейся от народа Божьего. А в чем провинился ты, друг, ведь ты, я полагаю, явился сюда не по своей воле, раз уж ты не деревенщина и не дурак?

— Я попал сюда из Ньюгейта, — отвечал Годфри, немного помолчав. — Я каторжник.

Рука скелетообразного мужчины, отрывающая пасынок, застыла, он медленно поднял взгляд на фигуру своего собрата по несчастью, всмотрелся в его лицо, затем так же медленно отвел глаза, покачав головой.

— Хм! — произнес он. — Похоже, с моего времени ньюгейтское общество изменилось в лучшую сторону.

Они трудились, ничего не говоря, пока не дошли почти до самого конца сдвоенного ряда табачных растений, после чего магглтонианин сказал:

— Полагаю, ты слишком молод, чтобы тебе доводилось участвовать в войнах?

— Я сражался в битве при Вустере[32].

— На чьей стороне?

— На стороне Республики.

— Так я и думал. Хм! Все вы, парламент и пресвитериане, пуритане и индепенденты, Хэмпден и Вейн и Кромвель исполнены горькой желчи в узах неправды[33]и очень далеки от чистого света, путями коего ходят последователи праведного Людовика. В конце концов два свидетеля Апокалипсиса покажут и на тебя. Но жить детям света было легче под властью пуритан, чем под властью любострастного дома Иеровоама[34], который притесняет Англию за ее грехи. Но у Господа состязание с ними. Придет восточный ветер, поднимется ветер Господень из пустыни![35] Будут убраны они с мест своих. Будут лизать прах, как змея, как черви земные, выползут они из укреплений своих[36] и будут сокрушены. Разве ты думаешь не так же, как я, друг? — спросил он, вдруг повернувшись к Лэндлессу.

— Я думаю, — отвечал тот, — что если кто-то подслушает твои речи, то ты заработаешь рану поглубже тех, которые имеются на твоем теле сейчас.

— Но кто может услышать меня? Табак, Господь Бог в небесах и ты. Неразумные растения будут помалкивать, Господь не предаст своего раба, а что до тебя, друг… — Он испытующе посмотрел на Лэндлесса. — Хотя ты и явился из такого места, сдается мне, что ты не из тех, кто навлекает неприятности на человека за то, что ему хватает дерзости говорить вещи, о коих ты смеешь лишь помышлять.

Лэндлесс ответил своему собеседнику таким же пристальным взглядом.

— Да, — тихо молвил он. — Тебе незачем меня бояться.

— Я вообще никого не боюсь, — последовал гордый ответ.

Уингрейс Порринджер наклонил свое длинное тело над пышным табачным растением и почти коснулся губами уха своего молодого собрата.

— Ты попытаешься бежать? — прошептал он.

Губы Лэндлесса тронула улыбка.

— Скорее всего, — сухо ответил он. После чего поглядел на длинные ряды растений с широкими зелеными листьями, на работающих мужчин, как черных, так и белых, лучшие из коих были всего лишь тупой деревенщиной, а худшие — отъявленными негодяями; перевел взгляд на их виднеющиеся вдалеке лачуги, затем на красивый белый господский дом, возвышающийся среди цветников и садов, и словно во сне со стороны увидел себя самого — человека, молодого годами, но старого из-за пережитых скорбей, униженного, отверженного, одинокого, лишенного друзей, видящего впереди лишь череду томительных лет, полных ежедневного, мертвящего душу тяжкого труда, общения с подонками и постыдного подчинения бичу. Бежать! Это слово так долго и неотступно звучало в его сердце и мозгу, что порой он боялся, как бы не выкрикнуть его вслух.

Уингрейс Порринджер покачал головой.

— Сбежать с виргинской плантации нелегко. У тех, кто охотится на беглецов, есть собаки, лошади, факелы и лодки. Они преследуют этих спасающихся воробышков, объединившись в отряды и призвав на помощь язычников. К тому же это грозный край, ибо здесь путь тебе преграждают широкие реки и дремучие леса, тебя захватывают трясины и крепко держат в своих когтях, пока не подоспеют жестокие сатрапы. А когда ты оказываешься пленен, тебя истязают и удваивают срок твоей неволи.

— И все же иным удавалось убежать.

— Да, но таких немного. К тому же те, кто смог убежать, нечасто остаются живы. Их проглатывает лес, и некоторое время спустя их черепа оказываются на склонах холмов, где с ними играют волки, либо их кости омывают глубокие воды рек, либо они превращаются в кучку пепла у подножия какого-нибудь индейского пыточного столба.

— А почему тогда пытался сбежать ты сам? — спросил Лэндлесс.

Порринджер искоса посмотрел на него.

— Я пытался это сделать, потому что был глупцом. Но теперь я поумнел. И знаю способ получше.

— Способ получше?

— Тише! — Магглтонианин оглянулся, затем прошептал: — Ты хочешь сегодня вечером пойти со мной?

— Пойти с тобой? Куда?

— К одному человеку, которого я знаю — и который дает хорошие советы.

— Это могут делать многие, друг.

— Верно, но они не указывают, как из их советов можно извлечь пользу, как делает тот, к кому тебя отведу я.

— Кто он?

— Кабальный работник, как и мы, — человек ученый и благочестивый, хотя он и не относится к числу учеников блаженного Людовика. А теперь слушай: когда взойдет луна, незаметно покинь свою хижину и приходи к расщепленной молнией сосне, что стоит на берету протоки. Там тебя будет ждать лодка, и в ней буду сидеть я. Мы поплывем к хижине того, о ком я веду речь. Он калека, и, зная, что он не может сбежать, безбожный и разгульный злодей, именующий себя нашим хозяином, дал невольнику лачугу, стоящую среди приливных болот, где тот занимается починкой рыбацких сетей. Пойдем к нему со мной. Вот увидишь, дело того стоит — но сейчас я больше ничего не могу тебе сказать.

— Если нас поймают…

— Тогда за нас ответят наши шкуры. Но Господь закроет глаза надсмотрщиков, дабы они ничего не увидели, и их уши, дабы они ничего не услышали, и мы благополучно воротимся до того, как рассветет. Ты придешь?

— Да, — отвечал Лэндлесс. — Приду.