Пленники надежды

Глава XXV ДОРОГА В РАЙ

Семейство Верни и их гости сидели в гостиной. День сегодня выдался хлопотный и тревожный, но он уже миновал, и пришла ночь, а вместе с нею — и вынужденная праздность. С готовностью тех, кому опасность не в новинку, они пользовались этими часами безделья в полной мере, ибо "довольно для каждого дня своей заботы"[91].

Полковник, уставший после долгой скачки, но удовлетворенный результатами своих дневных трудов, уселся в большое кресло и предложил доктору Энтони Нэшу сыграть в шахматы.

— Все идет как надо, — сказал он, — и на плантациях тихо, во всяком случае, в нашем графстве. Полагаю, что опасность миновала. Слава Богу! — На подушках, наваленных на скамью с высокой спинкой, лежал капитан Лэрамор с перевязанным плечом и длинной трубкой в зубах; подле него стояла высокая серебряная кружка с хересом и сидела пожилая девственная Геба в лице мистрис Летиции Верни. Патриция, роскошно одетая и прекрасная, как мечта, сидела у большого окна вместе с Бетти и сэром Чарльзом. Ее глаза лихорадочно блестели, белые руки ни секунды не оставались без движения, она смеялась и шутила со своим кавалером, с непринужденным остроумием касаясь то одной темы, то другой. Пару раз она пела песни, красиво и страстно звучащие в ночи. Нежная Бетти глядела на нее с удивлением, но сэр Чарльз был очарован.

С лестницы, а затем из коридора послышались шаги.

— Кто это? — вскричал полковник, убрав руку со своей ладьи.

— Вероятно, надсмотрщик, — ответил доктор Нэш. — Вашему королю шах.

Мистрис Летиция испустила истошный вопль. Хозяин плантации вскочил, опрокинув шахматный столик, и фигуры со стуком покатились в углы. К нему, выхватив из ножен свою рапиру, бросился сэр Чарльз, раненый капитан приподнялся со своих подушек, а священник выдернул из камина латунную подставку для дров.

В дверях, кажущийся огромным на фоне чернильной черноты за его спиной, стоял главарь заговорщиков, круглоголовый, каторжник, которого губернатор поклялся повесить. С его лица текла кровь, ибо он порезался, когда перепиливал веревку, кровь от впившихся веревок пятнала также его руки и грудь там, где он натягивал их, отчаянно силясь освободиться. Мгновение он стоял, ослепленный светом свечей, затем вошел в комнату. Полковник схватил его.

— Он все еще связан! — вскричал он. — Стало быть, он тут один! Как ты попал сюда? Что ты тут делаешь? Говори, каналья!

— Я принес вам эту бумагу, сэр, — хрипло ответил Лэндлесс. — Возьмите ее. Я не могу поднять руки.

Полковник схватил листок, взглянул на него, прочел его с лицом, от которого отхлынула вся кровь, и трясущейся рукою протянул его сэру Чарльзу.

— Прочтите его, — потрясенно вымолвил он. — Прочтите вслух. — И упал в кресло, тяжело дыша.

Сэр Чарльз прочел.

— Проклятие! — вскричал он, смяв листок в кулаке.

Лэрамор вскочил, взревев:

— Мой корабль! — затем разразился потоком ругательств. Мистрис Летиция вопила и вопила, пока брат не заткнул ее, грубо зажав ей рот рукой. — Клянусь дьяволом, Летиция, я сам выброшу тебя им, если ты не замолчишь! Господа, ради всего святого, что же нам делать?

— Надо забаррикадировать все двери и окна и оборонять дом, — сказал баронет.

— Пошлите за помощью в Роузмид, а также к Фицхью и Ладвеллу! — вскричал служитель церкви.

— Пятеро мужчин и три женщины против сотни индейцев и негров! И никто не придет нам на помощь еще несколько часов, а сейчас уже почти десять! К тому же гонцу придется ехать мимо дикарей, притаившихся в лесу — он не только не доскачет до Роузмида, но и потеряет свой скальп!

— Гонцом буду я, — молвил Нэш, — и поскольку на счету каждая минута, лучше мне выехать немедля.

— Ты, Энтони?! Ну, нет, упаси Бог! — воскликнул полковник. — Это же верная смерть!

— Если я останусь, это тоже верная смерть, не так ли? — парировал священник. — Но моя кобыла Фея может вихрем промчаться мимо этих краснокожих злодеев, сколько бы их ни было. Дай мне ключ от твоей конюшни, Верни. Я знаю, в каком деннике она стоит. Моя девочка пронесет своего хозяина сквозь огонь и воду, не издав ни звука. Мне не нужен свет. Никто из твоей челяди не должен знать, что я покинул Верни-Мэнор.

— Энтони, Энтони, как же мне не хочется, чтобы ты уезжал, старый друг! — вскричал полковник.

— Полно, Дик, не все ли равно, где мне оставить свой скальп: в лесу или в твоей гостиной? Но я не собираюсь отдавать его им ни здесь, ни там. Удерживайте дом, пока будут силы, и ждите Кэррингтона, Фицхью, Ладвелла и меня — мы прискачем до рассвета и приведем с собою сотню человек. А до тех пор прощайте.

Он выбежал вон.

— А теперь надо запереть двери и окна, — сказал сэр Чарльз.

— Все окна, за исключением тех, что расположены в этой гостиной, заперты, как и всегда по ночам. Ставни на них крепкие, запоры тоже, так что теперь остается только натянуть цепи поперек дверей. Им будет нелегко поджечь дом, ведь его бревна до сих пор мокры после утреннего ливня. Боеприпасов у нас довольно, и в ставнях имеются бойницы. Если бы нас было много, мы бы могли продержаться, но Боже мой, что мы можем сделать? Даже вместе с надсмотрщиками, которых еще нужно каким-то образом суметь доставить сюда, не возбудив подозрений, нас все равно будет слишком мало даже для того, чтобы защищать одну сторону дома.

— Неужто у вас нет честных слуг?

— Да как же мне отличить верных людей от негодяев? Если поднять на ноги работников в хижинах, это покажет им, что нам все известно, и таким образом мы сами подорвем мину, которая нас и уничтожит. К тому же, приведя в дом тех, кто заодно с индейцами и рабами, мы сыграем им на руку и сами сделаем за них всю работу. Верные люди есть, но их очень мало, да и как же нам заручиться их помощью, не всполошив остальных? Бог ты мой, как же мы беззащитны!

— Возможно, вам могу помочь я, полковник Верни, — сказал Лэндлесс.

В гробовом молчании глаза всех находящихся в комнате — хозяина плантации, придворного, раненого капитана, женщин, обнявшихся, дрожа, — обратились к тому, кто произнес эти слова и кто стоял перед ними измученный, окровавленный, но со спокойной силой, читающейся в его мрачном лице и пристальных глазах.

— Ты? Что ты можешь сделать?

— Я вам скажу, — ответил Лэндлесс, — но сначала вам придется освободить меня от этих пут.

Последовала еще одна пауза, затем сэр Чарльз по кивку своего родича подошел к Лэндлессу и рапирой разрезал веревки на его руках.

— Теперь говори! — сказал полковник.

С виду хижины рабов и сервентов были погружены в глубокий сон — нигде, ни на порогах самих лачуг, ни в проходе между ними, ни на площади — не было видно ни малейшего движения и нигде не слышался ни единый звук, кроме кваканья болотных лягушек, криков козодоев и шелеста ночного ветра в кронах сосен. Все было окутано тьмой, за исключением восточного края неба, где начинали бледнеть низко висящие звезды. Там, под ними, за простором черных болот и воды, неподалеку от оконечности косы, светился неясный красный огонек — это стоял на якоре корабль капитана Лэрамора.

Только что это был единственный огонек в мире, объятом тьмою, но вдруг в ней вспыхнул факел, и его пламя, раздуваемое ветром, озарило оранжевым светом сухое дерево на площади и лишенные окон фасады хижин, окружающей ее. Этот факел нёс надсмотрщик, обходящий лачуги, стуча по каждой двери и зовя работников на площадь.

— Хозяин хочет вам кое-что сказать. — Только это он и говорил в ответ на удивленные, недовольные или подозрительные вопросы.

Белые и черные, сервенты и рабы, крестьяне и каторжники, евреи, турки, индейцы, мулаты, квартероны, угольно-черные неукрощенные африканцы — разномастная толпа напирала на тот конец площади, на котором стояли хозяин плантации, его родич, надсмотрщик и Годфри Лэндлесс. За ними на ступеньках крыльца дома надсмотрщиков стояли магглтонианин, Хэвишем и Трейл. Их развязали. На обезображенном лице магглтонианина было написано вялое безразличие, а Трейл украдкой оглядывался по сторонам, покуда не приметил Луиса Себастьяна и взглядом не спросил, в чем дело.

Мулат покачал головой и продолжил проталкиваться сквозь плотную толпу, покуда не оказался в переднем ряду лицом к лицу с теми, кто пришел из господского дома. С одной стороны от него стоял турок, с другой — индеец.

Хозяин плантации вышел вперед и поднял руку, призывая всех к молчанию. Когда взволнованный ропот стих, полковник Верни сделал знак Лэндлессу, и тот встал рядом с ним. Теперь вокруг них горело уже множество факелов, и собравшиеся видели друг друга то ясно, то смутно, поскольку пламя то разгоралось, то опадало.

— Итак, любезный, — медленно и громко проговорил полковник, — сейчас ты назовешь мне, как и обещал, всех тех, кто замешан в заговоре, который был раскрыт нынче утром. И я именем короля приказываю тем, кого он назовет, сдаться мирно и добровольно. От этого зависит ваш шанс на помилование. Лэндлесс, говори!

— Джон Хэвишем, — молвил Лэндлесс.

— Взят с поличным, — сказал хозяин плантации. — Вудсон, поставьте его вот здесь, перед нами. Когда они выстроятся все, мне будет, что им сказать.

Хэвишем вышел вперед со спокойным достоинством, пройдя мимо Лэндлесса с таким видом, будто не заметил его.

— Я сдаюсь, — повысив голос, промолвил он, — потому что у меня нет выбора. И я советую тем из наших, кто присутствует здесь, сделать то же самое. Коль скоро наши планы были раскрыты, наши друзья пленены, преданные и покинутые тем самым человеком, которому мы более всего доверяли, которого считали нашим вожаком, у нас не осталось выбора.

— Уингрейс Порринджер, — сказал Лэндлесс.

Магглтонианин вскинул руки.

— Иуда! — истошно завопил он. — Горе миру от соблазнов, ибо надобно прийти соблазнам, но горе тому человеку, через которого соблазн приходит![92] Горе тебе, сын Уорхема Лэндлесса, лучше бы тебе никогда не рождаться! Властью, данною Двум Свидетелям Апокалипсиса и тем, кто идет за ними, я проклинаю тебя! Анафема! В этой жизни да постигнут тебя глад, жажда и жестокая смерть, а в жизни грядущей вечно гори в аду! Аминь! — С диким хохотом он подошел к Хэвишему, и Трейл остался один стоять на ступеньках крыльца. Вопросительный взгляд поддельщика бумаг снова встретился со взглядом Луиса Себастьяна, но тот только хмуро покачал головой. Не сомневаясь, что его имя будет названо следующим, Трейл сделал шаг вперед, но глаза Лэндлесса скользнули по нему и остановились на лице человека, стоящего рядом с мулатом.

— Джон Роберт! — крикнул он.

Тот, кого он назвал, баптистский проповедник, пострадавший от Акта о единоверии, обратил к нему свое мягкое лицо, на котором был написан укор, и, выйдя из толпы, присоединился к Хэвишему и маг-глтонианину.

— Джеймс Холт! — сказал Лэндлесс.

Крестьянин, стоящий за Луисом Себастьяном, изрыгнул ужасное проклятие.

— Можете повесить меня, ваша милость, — крикнул он, заняв свое место, — только дайте мне сначала увидеть, как будет вздернут этот клятый Иуда Искариот!

Луис Себастьян не сводил с Лэндлесса своих больших глаз. "Если он назовет мое имя, — подумал его порочный мозг, скрытый за вкрадчивой улыбкой, — стоит ли мне?.. До восхода луны остается еще немало минут".

Но Лэндлесс не назвал его имени, пропустив его, как пропустил Трейла, и вместо этого произнес имя еще одного крестьянина, стоящего неподалеку от мулата, затем имя последователя Пятого царства, затем ветерана армии Кромвеля, затем мельника и плотника, работающих на плантации, затем имена еще двух кромвелианцев и еще нескольких крестьян. Каждый из них, услыхав свое имя, выходил вперед, присоединяясь к длинной шеренге тех, кто стоял, лицом к своему хозяину и его людям, которые целились в них из пистолетов, и каждый награждал Годфри Лэндлесса проклятием или взглядом, еще более горьким, чем проклятие.

— Хамфри Элдер! — закричал Лэндлесс.

Старый дворецкий вылетел из толпы, словно выброшенный из катапульты.

— Ваша милость, — завопил он, — он лжет! Я ничего не замышляю против Верни! Я, который сражался рядом с вами при Нейзби, я, которого вы привезли с собою в Виргинию, когда мистрис Патриция была малюткой, я, который все это время наливал вам вино! Как я моху участвовать в заговоре с этими мошенниками и круглоголовыми?! Ваша милость, он лжет, лжет!

— Встань в строй, Хамфри, — тихо сказал его хозяин. — Я выслушаю тебя позже, но сейчас делай то, что я говорю.

Взгляд цепких глаз Луиса Себастьяна становился все более и более настороженным.

— Регулус! — крикнул Лэндлесс.

Пока Регулус громко протестовал, Турок шепнул мулату:

— Клянусь Аллахом, ты не хотел вербовать этого раба. Ты говорил, что он готов умереть за своего хозяина.

— Он не один из них, — прошептал Луис Себастьян. — Клянусь Сантьяго, я ничего не понимаю! Но не все ли равно? Луна взойдет менее чем через час.

— Дик Уиттингтон! — позвал Лэндлесс.

Последовало молчание, которое нарушил мулат, вышедший из толпы и вставший перед теми, кто пришел из господского дома.

— Сеньоры, — самым елейным своим тоном молвил он, — к сожалению, бедный Дик только что слег с лихорадкой и сейчас лежит в своей хижине в беспамятстве. Может статься, завтра ему станет лучше, и он ответит на ваш зов.

— Это же твоя хижина — вон та, прямо за твоей спиной, да? — спросил Лэндлесс.

— Да, моя. — Мулат быстро оглянулся. — А что?

Лэндлесс позвал еще громче:

— Дик Уиттингтон!

— Матерь Божья, да что это с тобой? — воскликнул мулат. — Ты не сможешь до него докричаться, ведь от лихорадки он глух и нем и лежит в своей хижине на том конце прохода.

— Дик Уиттингтон! — опять громко позвал Лэндлесс.

Из-за спины мулата послышался крик. В следующее мгновение из его хижины выбежал юный Дик Уиттингтон, связанный и с кляпом во рту. Когда он пробегал мимо мулата, тот с яростным рыком набросился на него, но паренек, движимый силой отчаяния, вырвался из его хватки, хотя и был связан, и, кинувшись к Лэндлессу, без чувств упал у его ног. В толпе воцарилось молчание, такое глубокое, что, казалось, сама природа перестала дышать. Луис Себастьян, чьи сомнения быстро перерастали в уверенность, смотрел то туда, то сюда и в конце концов увидел то, что объяснило ему все. Женские хижины находились на некотором отдалении от площади и ближе к господскому дому, и из них к усадьбе торопливо шли женщины и дети во главе с помощником надсмотрщика.

При виде этого зрелища у мулата пропали последние остатки сомнения… Лэндлесс увидел, что он увидел; увидел, как он отошел назад, туда, куда не долетели бы пули, выпущенные из пистолетов; увидел хитрую ухмылку на его лице, жест, которым он сначала поманил за собой индейца, а затем показал на лес. Увидел как черные рабы переглядываются и говорят друг с другом, как они мало-помалу отходят от белых и собираются вместе. Увидел нож в руке Турка, и как Трейл потихоньку отходит от бревенчатой хижины надсмотрщика — и решительно бросился вперед, а каменная невозмутимость на его лице, с которой он встречал молчаливое презрение Хэвишема и проклятия остальных заговорщиков, уступили место высокой решимости, страсти и огню. На лице его по-прежнему краснела кровь, кровь была видна также на его руках и полуобнаженной груди; глаза его горели. Он повелительно взмахнул рукой — в это мгновение он походил на сам дух войны, и все взоры обратились к нему.

— Солдаты! — вскричал он, обращаясь к строю, который собрал. — Хэвишем, Арнольд, Аллен, Брэкстон! Мы с вами сражались за наше общее дело, за Бога и Республику! Сегодня мы снова будем сражаться вместе, сражаться за наши жизни и честь женщин. Товарищи, я не предатель, я вас не продавал! Вы зря проклинали меня. Послушайте! Полковник Верни, повторите клятву, которую вы дали мне час назад.

Хозяин плантации встал рядом с ним.

— Я клянусь, — воскликнул он своим зычным мужественным голосом, — клянусь своей верой христианина и честью дворянина, что ни один из вас, тех, чьи имена назвал этот человек, никоим образом не пострадает из-за участия в заговоре. Я сумею убедить губернатора и Совет сделать так, чтобы никто не коснулся ваших тел и чтобы время вашей неволи не было продлено. Что было, то прошло и быльем поросло. Это относится ко всем, кроме этого человека, главаря вашего заговора. Его я не могу спасти. Он должен будет понести наказание, но он станет козлом отпущения, который заплатит за всех остальных. Я даю вам обещание, и это обещание человека, который никогда не нарушает свое слово.

— Там, в лесу, затаились индейцы, — крикнул Лэндлесс. — Они ждут восхода луны, чтобы напасть на плантацию. Вы называли меня предателем, но на самом деле вас предали Луис Себастьян и Трейл! Они заодно с индейцами и рабами. Посмотрите на них, и вы увидите, что я говорю правду!

И действительно, для этого оказалось достаточно одного взгляда. Темная масса рабов с тихим звериным рыком подалась вперед, готовясь напасть. Их удержали на месте только вид нацеленных на них пистолетов, поблескивающих в свете факелов, и предостерегающие голос и жест Луиса Себастьяна. В толпе кабальных работников, теперь уже полностью отделенных от рабов, царило замешательство и слышался гул голосов, и за спиной Турка, стоящего между рабами и сервентами, собиралась группа белых с бандитскими рожами — забулдыги, уголовники, приписанное к плантации отребье. А затем рядом с ними, будто из-под земли, возникли злобная физиономия и рыжие космы убийцы Роберта Годвина.

Молчание кромвелианцев, лишившихся от столь неожиданного поворота событий дара речи, прервал Хэвишем, который крикнул Лэндлессу:

— Что мы должны делать, друг?

— Идите в дом и защищайте его и себя самих, — отвечал Лэндлесс, — но сначала я призываю всех честных людей оставить этих убийц и присоединиться к нам.

— За короля! — крикнул полковник.

— За Господа! — молвил Лэндлесс.

Семь или восемь человек отделились от толпы напротив и, нагнув головы, побежали к ним, пересекая площадь. Лэндлесс наклонился и, подняв бесчувственное тело Дика Уиттингтона, закинул его себе на плечо.

— Мы готовы, полковник Верни. За мной! — Он повернулся к господскому дому, который высился, темный и огромный, в двух сотнях ярдов от них.

Громадный угольно-черный вождь ашанти откололся от толпы негров и с боевым кличем бросился к ним. Еще одно мгновение, и он накинулся бы на них, и вместе с ним — орущая свора дьяволов, но грохнул выстрел надсмотрщика, и черный великан упал. Толпа испустила грозный вопль, но в нерешительности остановилась. Они испытывали суеверный страх перед огнестрельным оружием, которое было запрещено иметь рабам и сервентам и которым владел только господствующий класс. Четыре пистолета означали четыре жизни тех, кто первым ринется вперед.

— Не мешайте им, — крикнул мулат с глумливым смехом. — Пусть идут! Пусть спрячутся за деревянными стенами, где мы возьмем их всех, где они будут, как крысы в крысоловке. Сеньоры, мы подождем чикахомини, у которых есть мушкеты, и рикахекриан, чьи ножи для снятия скальпов, остры. До восхода луны, сеньоры из большого дома, и вы, примкнувшие к ним! Матерь Божья! Рассмотрите его получше, поскольку вы увидите его в последний раз!

Пятнадцать минут спустя в господском доме Верни-Мэнор разместился гарнизон из трех десятков отчаянных мужчин. Войдя внутрь, они застали там полный хаос — вестибюль и комнаты первого этажа были полны испуганных женщин и плачущих детей. Патриция, бледная, с пылающими глазами, вышла из толпы навстречу своему отцу, держа на руках младенца, родившегося три дня назад. За ее спиной такая же бледная Бетти склонилась над матерью ребенка, которую помощник надсмотрщика поднял с ее лежанки и принес в дом. Мистрис Летиция то вопила, что им всем конец, то ломала руки, сокрушаясь по поводу упрямства капитана Лэрамора, который с рапирою в левой руке собрался охранять дверь, вместо того чтобы лежать, как ему велел врач. Раздался суровый голос хозяина плантации, велевший им всем замолчать, и гвалт женщин и детей превратился в тихие стенания.

— Мы должны немедля взяться за дело, — сказал он, — и распределить наши силы. Тут примерно тридцать мужчин, не так ли, Вудсон? Я с десятью буду защищать фасад, Чарльз, ты будешь оборонять одну боковую стену, Вудсон — вторую, а Хейнс возьмет на себя оборону задней части дома. Лэрамор, ты должен позволить нам драться за тебя, старина, хотя для тебя это наверняка горькая пилюля. Вудсон, разделите людей на четыре отряда для обороны четырех стен и скажите женщинам, чтобы они перестали хныкать и приготовились заряжать мушкеты. Хейнс, достаньте мушкеты из оружейных стоек и раздайте их. Мужчины и женщины, вы все должны помнить, что вы сражаетесь за свою жизнь и за нечто большее, чем жизнь. Вам известно, что вас ждет, если вы попадете в плен.

Сэр Чарльз, Лэндлесс, магглтонианин и еще трое вошли в гостиную, которая вместе с комнатой хозяина усадьбы занимала ту часть дома, которую должен был оборонять баронет. На спинете и высокой каминной полке все еще горели восковые свечи, а посреди комнаты лежал опрокинутый шахматный столик. Три из четырех окон были закрыты ставнями, но четвертое оставалось открытым, и перед ним стояла изящная фигурка Патриции, глядящей в темноту.

Сэр Чарльз торопливо подошел к ней.

— Кузина, это безумие! Вы же знаете, как это опасно. Отойдите от окна!

— Я жду, когда взойдет луна, — словно во сне, проговорила она. — Это будет уже очень скоро. Посмотрите на это белое сияние над водою, посмотрите, как побледнели звезды! Как это красиво, и как прохладен ветер, что обдувает мой лоб! Послушайте, что это? Крик сойки! Но почему она кричит ночью?

— Ваша правда, это крик сойки, — сказал надсмотрщик за ее спиной. — Но его испустил индеец.

— Ради Бога, отойдите! — крикнул баронет.

— Смотрите, луна, — ответила она.

Над болотами и водой появилась узкая серебряная полоса. Она стала шире, округлилась, превратилась в сияющий диск. Болота из черных сделались серыми, и по воде от смутно чернеющего берега до огромного серебряного шара пролегла длинная блистающая дорожка.

В дверях появилась стайка женщин, несущих пороховницы и деревянные блюда, полные пуль. Одна из них, с одним только посохом в руке, обвитым увядшими цветами, отделилась от них и скользнула к открытому окну.

— Марджери! — тихо молвила Патриция.

Безумная, встав перед своей хозяйкой, посмотрела в окно и увидела перед собою сияющую нескончаемую белую дорогу, прорезающую тьму. И с ликующим криком простерла руки к небу.

— Дорога в рай! Дорога в рай!

Просвистела стрела и вонзилась ей в грудь — в самое сердце — посох выпал из ее руки, и она упала к ногам своей хозяйки.

Ночь, такую тихую, безмятежную и прекрасную, разорвал долгий жуткий вопль, словно издаваемый легионом торжествующих бесов. Он сделался громче, затем тише и снова громче, нечеловеческий, грозный, леденящий кровь и обращающий сердце в камень.

— Это боевой клич индейцев, — сказал Вудсон. — Закройте окно и побыстрее.