Плесень

«Он был силён. Тело — сплошные мышцы. И рвущееся изнутри непреодолимое стремление к совокуплению. Он был вне конкуренции и не встречал отказа со стороны представительниц противоположного пола. Всё зависело от его желания: кого из них он выберет? Кого осчастливит? Вокруг него всегда вертелись хорошенькие тёлки. Некоторые напускали на себя равнодушный вид, вроде бы и не замечали его. Но он-то знал, что стоит ему только захотеть — оприходует любую, и никуда она не денется. Так что всё их напускное равнодушие — или игра или тупость. Но сам он никогда об этом не задумывался. Незачем было. Да и вообще он мало о чём задумывался. Всё, что ему было нужно, давалось ему без труда.

Однако последнее время с ним стали происходить странные вещи. Иногда он начинал испытывать возбуждение и без тёлки. Какая-то непонятная вибрация доводила его до оргазма. Но, в общем, ничего плохого в этом не было. Оргазм есть оргазм, хотя, конечно, с тёлкой приятнее. А вчера он каким-то образом оказался перед странным сооружением, в котором, он знал, были тёлки. Он слышал их голоса, чувствовал их запах. Он вошёл внутрь и оказался запертым в какой-то клетке. Тёлки были где-то рядом, но он был ограничен в движениях. Странным было и отсутствие еды.

Он не знал, что его везут на убой».

«Запах! Запах еды! Целый океан восхитительной питательной жидкости под эластичным плотным покровом там, внизу.

Под плотной плёнкой пульсировали ручейки горячего, вкуснейшего в мире супа!

Он начал спускаться, предвкушая обильную трапезу. Краем глаза он заметил её, спешившую туда же, куда и он. Слишком голоден он не был, не так давно ему удалось неплохо подзаправиться. Похоже, что еда никуда не денется, а вот получить удовольствие до обеда совсем не помешает! И он устремился наперерез.

По всему было видно, что она была голодна. Очень спешила туда, вниз, где еда, поэтому и не сразу заметила его. А когда заметила, было уже поздно. Никуда не денешься, придётся отдаться этому разбойнику. Просто так он её не отпустит. И лучше уж отдаться по-хорошему, она уже знала это по опыту. А то ведь воткнёт свой твёрдый, как железо член куда придётся. Такое с ней уже случилось однажды. Очень больно было. Поэтому она поспешила повернуться к нему задом и расслабиться. Есть очень хочется, но раз уж деваться некуда, лучше уж удовольствие получить. Он мгновенно залез на неё и грубо воткнул в неё свой член.

— Ну почему они все такие эгоисты и грубияны, только бы своё удовольствие получить, — подумала она, уже растворяясь в приближающемся оргазме.

В это время какой-то огромный толстый обрубок надвинулся на них откуда-то из неизмеримой дали вселенной и размазал обоих по стене.»

«Он закусил вяленым мясом и продолжил свой путь. Густой подлесок скрывал его от врагов, а мягкий мох заглушал шаги. Ему не в первой было устраивать засады вблизи ведущих к воде тропинок. Он был опытным охотником. Четырнадцать высушенных черепов были развешены по углам его хижины. Он был вторым по авторитету в племени — после вождя. Он заслужил уважение остальных воинов тем, что всегда охотился один. Ему ничего не стоило справиться один-на-один с любым воином из любого из соседних племён. Он был вынослив, силён и быстр, как леопард.

Конечно, охотился он не только на воинов-мужчин. Если ему на пути попадался старик, или женщина, или даже ребёнок, он не упускал и эту добычу: череп есть череп. Чем больше черепов, тем больше почёта, уважения и власти.

Чаще всего он не убивал своего пленника сразу, а приводил его в селение. Чтобы не тащить труп на себе. Иногда он даже сохранял своему пленнику жизнь, кормил его и хорошо с ним обращался. Конечно, и он, и пленник, оба знали, что рано или поздно настанет день жертвоприношения. И оба относились к этому спокойно, потому что какой смысл жить в страхе перед неизбежным.

Внезапно земля ушла из-под его ног и он оказался висящим в воздухе вниз головой. А из-за кустов с радостными восклицаниями появились враги с кольцами в носу и раскрашенными охрой лицами.

Его привели в деревню и привязали за руки и за ноги к двум толстым глубоко врытым вертикально в землю брёвнам.

— А ну, сынок, поджарь-ка его, — сказал один из воинов мальчику лет восьми, подавая ему горящую головню. Мальчик быстро и ловко воткнул горящий конец пленнику в задний проход. Пленник заорал и задёргался. Племя, собравшееся вокруг, загоготало и заулюлюкало. Второй мальчик с горящей веткой в руках подошёл к привязанному спереди и начал жечь ему гениталии. Несчастный выл и метался, волосы у него в промежности весело потрескивали, а толпившиеся вокруг женщины и девочки начали приплясывать от восторга.

— Мама, а зачем нужно его поджаривать, — спросила малышка лет четырёх стоящую рядом молодую женщину, показывая пальчиком на извивающуюся от боли жертву.

— Ты что, не понимаешь, глупенькая? Так он будет гораздо вкуснее».

«Это случилось во времена Реконкисты. Воины Аллаха яростно сопротивлялись волнам христианских рыцарей, накатывающих на Пиренеи с регулярностью морского прибоя. Небольшие отряды мусульманских всадников метались по горным дорогам, отлавливая отставших от своих отрядов или заблудившихся христиан.

В начале апреля, за несколько дней до Пасхи, сэр Арчибальд Тулузский со своим оруженосцем Габриэлем и слугой Винченцо немного отстали от отряда, поднимавшегося к перевалу по осыпающейся под ногами каменистой тропе. Конь сэра Арчибальда потерял подкову и, жалея его, хозяин спешился и повёл его в поводу. Латы, меч и арбалет со стрелами перевьючили на лошадок слуги и оруженосца и поспешили вслед за своими.

Догнать отряд им, однако, не удалось. Словно из-под земли выросли перед ними пятеро конных мусульман в ярких полосатых халатах с кривыми саблями наголо. Обернувшись назад, сэр Арчибальд увидел ещё троих, стоявших вплотную друг к другу, с луками в руках. Через несколько минут пленники стояли в окружении врагов со скрученными за спиной руками.

— Аллах милостивый и милосердный предал вас в наши руки, — обратился к сэру Арчибальду начальник отряда в белой чалме, заколотой золотой спицей со вделанным в неё тёмно-красным камнем. — Ни один волос не упадёт с головы твоей без воли Аллаха, сказано в Коране. А посему я, властью дарованной мне самим султаном Махмудом Справедливым, предлагаю вам троим перейти в истинную веру — Ислам, и спасти тем самым ваши ничтожные перед лицом Аллаха и пророка жизни.

Сэр Арчибальд гордо поднял голову и, глядя на облака над лесом, вознёс свою молитву Господу. Мусульманин усмехнулся и дал знак своим воинам. Острыми кривыми ножами двое из них распороли одежду на мужественном рыцаре и, развязав верёвки на руках опрокинули его навзничь и четверо других растянули его за руки и за ноги на земле. Первые двое несколькими взмахами своих ножей вспороли кожу на несчастном от горла до паха, на плечах, вдоль рук и ног и начали ловко сдирать с него кожу, как с убитого барана. Пленник зашёлся в крике, но привыкшие к чужим страданиям мусульмане действовали ловко и сноровисто, как будто и не слыша криков и стонов своей жертвы. Не прошло и четверти часа, как окровавленный кусок мяса с человеческой головой корчился у ног начальника отряда.

— Аллах велик, — спокойно произнёс тот, воздев руки ладонями кверху. — Ну, а теперь вы двое, согласны ли отречься от своей веры и перейти в веру истинную? — обратился он к слуге и оруженосцу.

Габриэль поднял на него затравленный взгляд и вдруг лицо его преобразилось. Перед убийцами стоял не раздавленный ужасом пленник, а гордый свободный человек.

— Христос милостив, — проговорил он, — добрый пастырь не оставит свою паству в беде. И если волк утащит овцу из стада Его, хищника ждёт кара Господня неотвратимая.

— Ну, что ж, — ответил начальник отряда, — посмотрим, как ты сейчас заговоришь. Думаешь сегодня же к своему богу в рай попасть? Нет, мы отложим ваше свидание до завтра. Сутки будешь мучиться и смерть у своего бога вымаливать, — добавил он, угрожающе сдвинув брови.

Не видел ревностный раб Аллаха за своей спиной того, что увидел там обречённый пленник.

В тот же момент из-за деревьев со всех сторон выступили христианские воины со взведёнными арбалетами. Мусульмане схватились за оружие, но двое из них тут же упали на дорогу с торчащими из животов короткими арбалетными стрелами. В мгновение ока оставшиеся шестеро были связаны по рукам и ногам.

Предводитель христианского отряда сэр Ричард, заметив отсутствие одного из своих рыцарей приказал немедленно возвращаться. Спешившиеся легковооружённые воины неслышно окружили мусульман. Крики освежёванного, но ещё живого сэра Арчибальда позволили им подкрасться совсем близко.

Через полчаса были заготовлены и оструганы толстые колья и вырыты ямы под них. Врагов со связанными за спиной руками по одному с силой насаживали на кол, кого задним проходом, кого прямо промежностью, и вкапывали вертикально, привязав дополнительно ноги к колу, чтоб не свалился. Лес огласился криками и стонами.

Сэра Арчибальда закололи, чтобы прекратить его мучения, и погребли рядом с дорогой, водрузив над могилой грубый деревянный крест, после чего весь отряд не менее получаса молился, стоя на коленях, за упокой души погибшего товарища.

Было уже далеко за полдень, когда воины Христа продолжили свой путь к перевалу, оставив врагов корчиться на кольях и выпрашивать смерть у своего Аллаха.

Мы бы никогда не узнали об этом событии, если бы его не описал монах-отшельник, построивший свою хижину в этих горах и ставший свидетелем всего происшедшего.

На следующий день весь отряд христиан был уничтожен в битве, едва спустившись с перевала. А ещё через три дня в лесу медведь задрал монаха-летописца.

— Дочь моя, перед лицом святейшего трибунала ты обязана говорить правду, — спокойно, но твёрдо произнёс человек в монашеской рясе, подпоясанной верёвкой.

— Я не понимаю, что вы от меня хотите, — плакала стоящая перед ним на коленях обнажённая девушка со связанными за спиной руками. — Подскажите мне! Что вы хотите от меня услышать? Я не могу больше терпеть эту боль! Сжальтесь надо мной!

— Мы хотим знать правду. Одну только правду, — повторил монах. — Поверь, мне совсем не доставляет удовольствия смотреть на твои страдания, но если ты будешь продолжать запираться, мы вынуждены будем продолжать пытки. Ты ведь не хочешь этого, правда?

— Нет, святой отец, нет! Ради всего святого!

— Тогда говори. Всю правду, ничего не скрывая.

— Я не понимаю, что я должна сказать! Подскажите мне! Я всё скажу, что вы хотите услышать!

Израненное тело девушки сотрясали рыдания. Монах сделал рукой знак палачу, указывая на деревянное приспособление с острым ребром сверху.

— Придётся тебе посидеть на этой штуковине и подумать, — тихо произнёс человек в рясе.

Палач взял девушку сзади под мышки и, легко подняв в воздух, посадил верхом на острую грань. Как только он её отпустил, острое ребро под тяжестью её тела впилось в промежность и девушка зашлась криком от невыносимой боли. Палач тем временем ловко и быстро связал верёвкой её ноги за лодыжки под «конём», а затем туго притянул той же верёвкой связанные руки несчастной.

— А теперь, подвинь-ка её к огоньку, пусть погреется. И подумает.

Палач подтащил «коня» с истошно кричащей на нём девушкой к открытой дверце большой печи, на которой на углях лежали раскалённые докрасна огромные железные щипцы. В глубине большого помещения с высоким сводчатым потолком глухо стонали двое мужчин, висевших друг напротив друга на дыбе с неестественно вывернутыми в плечевых суставах руками.

— Мы с братом Иеронимом сделаем перерыв, — сказал монах, указывая рукой на сидевшего за грубым столом писца, — а ты через пятнадцать минут спустишь этих двоих, понял?

Палач молча поклонился.

— И присматривай за этой, — монах кивнул в сторону не перестававшей кричать от боли девушки. — До нашего возвращения не снимай её, пусть сидит.

Палач опять поклонился. Когда человек в рясе и следовавший за ним писец скрылись за дверью, он присел на стоявшую у стены низенькую скамейку, вытянул ноги и закрыл глаза. Крики и стоны его совершенно не трогали. Хоть он работал палачом сравнительно недавно, немногим больше года, через его руки уже прошли десятки подследственных и он успел привыкнуть к виду чужих страданий.

Крики девушки, сидевшей почти вплотную к открытой дверце печи, становились тише. Она принялась что-то бормотать, время от времени издавая глухой протяжный стон.

— Господи! За что же посылаешь мне такие страдания? Ты же видишь, что я ни в чём не виновата! Что хотят от меня эти люди? Я уже ничего не понимаю и ничего не хочу, только бы поскорее умереть. Почему ты не пошлёшь мне смерть, господи? Это же невыносимо! Невыносимо!

Кожа на груди и лице девушки покрылась волдырями, волосы тлели и потрескивали. За её спиной два тела одно за другим глухо ударились о каменный пол, но она этого не слышала.

— Мать моя, отец мой, зачем вы произвели меня на этот свет? Зачем обрекли меня на такие муки? Какое посмертное блаженство сможет заставить меня забыть об этих страданиях? Господи, боже мой, не хочу я твоего рая, ничего не хочу! Дай мне только умереть и исчезнуть! И никогда не существовать больше!

Вернувшийся через полчаса после трапезы инквизитор велел палачу оттащить замолкшую девушку от огня и снять её с «коня». Когда палач развязал верёвку, стягивавшую ноги девушки, тело её потеряло равновесие и безжизненно свалилось к ногам своих мучителей.

— Что-то не нравится мне, как она выглядит, — сказал инквизитор. — Ну-ка, посмотри, жива ли она ещё!

Палач положил руку на шею своей жертвы, затем поднёс ухо к её лопнувшим от жара губам.

— Не дышит, — растерянно сказал он, подняв голову.

— Не дышит? — с тихой яростью в голосе переспросил монах, — а тебя зачем здесь оставили? Заснул, что ли?

— Нет, святой отец, как можно? — в страхе бубнил палач.

— Ты понимаешь, что её смерть здесь, в подвале, мало способствует целям святой католической церкви? Ведьмы и еретики должны быть сжигаемы на костре при стечении народа на страх и в назидание черни! А здесь она умерла без толку. Не послужив своей смертью предостережением остальным.

— Простите, святой отец, не досмотрел, виновен! — завыл палач, падая на колени перед монахом.

— Учитывая твою неопытность, на этот раз прощаю, — начал успокаиваться инквизитор. — Но это в последний раз, — продолжал он зловещим шёпотом. — Если ещё раз такое повторится, снисхождения не жди!

— Ну, что ж, давайте сюда этого малого, — сказал гауляйтер Айхендорф, снимая перчатки и фуражку.

Через две минуты пленного ввели в комнату. Он был в порванном в нескольких местах ватнике, подпоясанном старым армейским ремнём со звездой на бляхе. Засаленную ушанку парень держал в руках. На вид ему было лет двадцать пять.

— Расскажи, почему ты хочешь воевать против коммунистов? — спросил гауляйтер. Переводчик задал парню тот же вопрос по-русски.

— Мне было двенадцать, — начал пленный свой рассказ, — всю деревню тогда в колхоз загнали. Отец с матерью с утра до вечера работали, а еды в доме никогда не было. Нас, детишек, было четверо, а я самый старший. Маленькие ноют, есть просят, а что им дашь?

Пошёл я раз как стемнело на колхозное поле да выкопал штук шесть картошек. Принёс домой, сварил, малышню за стол посадил, а тут стук в дверь. Председатель с этим городским, командированным. Ага, говорят, попался, и вещественные доказательства налицо. Видел меня кто-то и донёс. Арестовали меня, и картошку забрали, так и не дали поесть детишкам.

Отец с матерью пришли с работы, а я уж в сельсовете под замком. Дали мне пять лет лагеря за расхищение социалистической собственности. Это меня и спасло. В лагере хотя и доходить начал, да выжил всё-таки, добрые люди помогли. А вся семья в тридцать третьем от голода умерла. Коммунисты всё подчистую из области вывезли, а потом окружили войсками и никому выходить не разрешали. Много деревень повымирало вчистую. За то, что в двадцать девятом в колхозы вступать не хотели.

Я вернулся из лагеря, а у нас в дому чужие люди живут. И во всей деревне ни одного знакомого не осталось. Повымирали все. Ушёл я в райцентр, на станции железнодорожной пристроился, полтора года кое-как промучился, у бабки одной угол снимал.

А там под призыв попал, в армию забрали. А в армии солдат тоже за людей не считают. Провинился в чём или нет, в наряды посылают, спать не дают. Издевательства, ругань, тычки, а строем с песней ходи, да на политзанятиях товарищу Сталину аплодируй, как он о нас заботится.

А как война началась, так тут жизнь человеческую вообще начальство ни в грош не ставит. Вперёд, в атаку! А как этот случай с Барсуковым произошёл, я решил — всё, за таких сволочей воевать не буду. Мстить им буду до конца жизни.

— Что же за случай произошёл? Расскажи, — офицер достал портсигар и закурил.

— Три дня назад кореш мой, Барсуков Василий, пришёл с ночного дежурства и отрубился, заснул то-есть. Двое суток без сна. А тут генерал приехал, взвод по тревоге подняли на построение, а Васька спит как убитый. Старшина подошёл и ну его сапогами пинать со всей силы, а Барсуков вскочил спросонья, ничего не соображает, на старшину матом, я, мол, с ночного дежурства, двое суток не спавши, а ты меня, сука, сапогами пинать? Бросился на него с кулаками, да мы его удержали.

Ну, старшина пошёл и тут же доложил особисту. Тот к генералу, а генерал приказал для укрепления дисциплины в части показательный расстрел устроить. Прямо тут же, перед строем и расстреляли Ваську. После этого я и ушёл ночью, переполз в темноте на вашу сторону и сдался.

— Ну, что же, вижу, что не врёшь, — сказал гауляйтер. — Добровольным помощником служить будешь? Hilfswillige?

— Нет, господин офицер. У меня столько ненависти накопилось, хочу с оружием в руках этих гадов уничтожать.

Гауляйтер, подумав, приказал отправить парня в Германию, где формировалась Русская Освободительная Армия. А через неделю группа советских войск, откуда пришёл перебежчик была окружена и более восьмидесяти тысяч солдат и офицеров оказались в немецком плену.

Гауляйтер Айхендорф не забыл рассказ перебежчика и, выяснив, что у него в плену находится именно тот советский генерал, который приказал расстрелять бойца Барсукова, придумал для него необычную казнь: раздетого догола генерала на двадцатиградусном морозе обливали водой до тех пор, пока он не превратился в ледяную статую.

В сорок пятом гауптштурмфюрер Айхендорф был взят в плен наступавшими советскими войсками и впоследствии повешен как военный преступник.

Перебежчик, которого определили во Власовскую РОА, воевал со злостью, проявлял чудеса храбрости. В конце войны, когда исход её уже ни для кого не вызывал сомнений, ему удалось уйти от наступавших соотечественников и затаиться в лагере для перемещённых лиц, где он выдавал себя за немца. Но кто-то опознал его и донёс начальству. В составе группы советских военнопленных, не желавших возвращаться на родину, ему было предложено отправиться в Аргентину, на что он с радостью согласился.

Всех их, шестнадцать человек, на крытом брезентом грузовике привезли в порт. Перепрыгнув через борт грузовика он в ужасе увидел вокруг солдат в форме НКВД с овчарками на поводках. Англичанин, начальник лагеря, обманул их и выдал в руки сталинских палачей.

Когда они поднимались по трапу на высокий борт транспортного судна, произошло непредвиденное. Человек, шедший вторым, уже поднявшись почти до самого верха, вдруг рванулся в сторону, оттолкнул конвоира и бросился головой вниз с высоты трёхэтажного дома на бетонный причал. Остальных, по прибытии судна в Одессу, отвели за ближайший склад и расстреляли в упор.

Сальва был третьим по счёту ребёнком в семье, но первым выжившим. Его старшие брат и сестра умерли ещё до его рождения. После Сальвы его мать родила ещё шестерых, двое из них были ещё живы. Ходить на своих тоненьких ножках они не могли, хотя им уже исполнилось восемь и пять. Так что Сальва был старшим ребёнком в семье. Он ходил, но недолго. Ноги не выдерживали. Сальва был похож на скелетик обтянутый чёрной матовой кожей. Если бы не выдававшийся вперёд вздутый от голода живот.

Сколько он себя помнил, все его мысли были направлены на одно: что можно съесть? Где можно найти что-нибудь съедобное? Это — можно есть или нет? Он пробовал есть насекомых: тараканов и саранчу. Сначала было как-то неприятно, но потом он понял, что насекомые съедобны. Правда, теперь уже ни одного насекомого в поле зрения на попадалось. Не он один понял, что они съедобны. С самого рождения Сальва не испытывал никаких ощущений, кроме голода. То есть, возможно, он научился бы разбираться в оттенках своих ощущений, если бы голод не подавлял всё остальное.

Отец умер полгода тому назад. Как выживали он, двое его сестёр и его мать, он не знал. Он ни о чём не мог думать. Он жил только запахами. Обоняние его обострилось до предела, он каждую секунду пытался различить запах чего-то съедобного, а если это удавалось, надо было быстро определить, откуда этот запах доносится. Когда он слышал этот запах, он уже не соображал, что он делает — инстинкт побеждал остатки разума. Он шёл-плёлся-полз на этот запах, и не раз был бит за то, что появлялся там, где его не ждали. Он уже привык к этому и не обращал внимания на боль. Его отгоняли от еды как животное, его пинали ногами и били палками. Это не могло его остановить, инстинкт был сильнее. Иногда он ел человеческий кал, но голод не ослабевал.

В его глазах зажёгся какой-то звериный огонёк. Он всё меньше походил на человеческое существо, поэтому соседи старались отогнать его, как шакала, опасаясь за своих маленьких детей.

Мозг его отказывался работать. Он совершенно потерял ориентацию в пространстве. Он не знал, где, в какой стороне находятся его мать и сёстры. Они, в свою очередь, совершенно позабыли о его существовании. Мать иногда вспоминала о том, что у неё был ещё один ребёнок, но ею тут же овладевало голодное равнодушие, и её мысль сразу же переключалась на поиски еды.

Однажды на закате Сальва лежал скрючившись на жёстких, ссохшихся от зноя комках глины и явственно различал запахи еды, доносившиеся от расположившегося неподалёку семейства. Но у него уже не было сил не только подняться на ноги, но даже ползти на этот запах. Ощущение ночного холода постепенно исчезло и он провалился в глубокий обморок, очнуться от которого ему уже было не суждено.

Амрите было восемь, когда её выдали замуж. Нельзя сказать, что до замужества она совсем ничего не знала о сексе. Хотя, конечно, немного. Ей было очень приятно, когда её муж, Раджеш, уже взрослый мужчина, ласкал её в разных интимных местах, но боль в результате первого совокупления была настолько сильной, что в течении целой недели девочка начинала плакать, когда он принимался ласкать её. Потом это прошло и она сама начала делать по-детски неумелые попытки соблазнять его. Открывшийся для неё мир сексуальных наслаждений рисовал будущее как нескончаемый праздник.

Кто бы мог подумать, что праздник окажется таким коротким? Раджеш внезапно заболел. Он лежал весь в поту на своей постели. Амрита изредка подходила к нему, но боялась прикоснуться, потому что он был очень горячий. Однажды утром Амрита проснулась от громких голосов, плача и причитаний. Ей сказали, что её муж Раджеш умер. Она не знала, что это значит. Не знала и того, что ждёт её теперь.

Родственники мужа начали готовить его тело к погребению. Амрита внезапно почувствовала себя в центре внимания. Никто с ней не разговаривал, но время от времени она ловила на себе странные взгляды окружающих. На следующий день с утра её нарядили в белое платье и дали выпить какой-то отвар с неприятным запахом. Она отказывалась, но взрослые заставили её. Голова после этого стала тяжёлой, и весь мир вокруг неё поплыл как в тумане. Её накрепко привязали к телу Раджеша, понесли куда-то наверх и положили на жёсткие деревянные поленья. После этого погребальный костёр был подожжён с четырёх сторон.

В дыму и пламени костра Амрита начала громко кричать и звать на помощь, но звуки барабанов заглушали её крики. Она выполнила обряд Сати как и подобает верной жене.

Девушка вошла в лабораторию и остановилась, с любопытством оглядывая застеклённые шкафы по стенам, столы, уставленные микроскопами, и какие-то непонятные стеклянные прямоугольные кюветы, разделённые на квадраты прозрачными перегородками, стоящие на подоконниках и в больших застеклённых и освещённых изнутри помещениях — клетках.

— А где же у вас тут мышки? — спросила она молодого человека, впустившего её внутрь и закрывшего дверь за её спиной.

— Какие мышки? — удивился он.

— Ну, мышки, морские свинки, обезьянки, кто там ещё? На ком вы, биологи, ставите свои опыты?

Девушка смотрела на него своими прекрасными голубыми глазами, обрамлёнными густыми ресницами.

— Ты путаешь, малышка, — ласково сказал юноша, обнимая подружку за стройную талию. — Это лаборатория микробиологии, понимаешь? Микро! Мы здесь изучаем совсем махоньких зверушек. Их можно как следует рассмотреть только под микроскопом.

— Ой, а покажи мне кого-нибудь! Я ещё никогда не смотрела в микроскоп. А они, наверное, страшные?

— Разные бывают. Ну, иди сюда.

Молодой человек взял из стопки на столе предметное стекло, поколдовал со странного вида большой пипеткой над одним из стеклянных ящиков, положил стекло с растекающейся по нему каплей жидкости под микроскоп и включил подсветку. Несколько секунд он медленно двигал стекло под объективом и настраивал изображение на резкость, после чего отодвинулся, уступая место девушке.

— Смотри и потихонечку двигай стёклышко, чтобы животинка оставалась в поле зрения. Она ползает, а ты следи за ней.

— Ой, какая хорошенькая! — с восторгом заверещала девушка, — ой, а сколько же у неё лапок? Раз, два, три, четыре — восемь лапок, да?

— Правильно, восемь, — подтвердил юноша, — и на каждой лапке настоящие когти, видишь? Увеличить изображение?

— Нет, так хорошо! Какая симпатичненькая! Как медвежонок!

— Это тихоходка, — сказал микробиолог, — их ещё называют водяными медведями.

— Никогда бы не подумала, что такие славненькие бывают! Я видела увеличенные изображения комаров, мух, тараканов — такие противные и страшные. А это — просто куколка! Слушай, а без воды она жить может? Вон, она из капельки наружу вылезает.

— Ты за неё не беспокойся. Это самые живучие существа на нашей планете. Во-первых, они могут неопределённо долго существовать без воды, просто впадают в анабиоз. Засыпают, то есть. А потом капни на неё водички — оживёт.

Во-вторых, их можно замораживать до температуры как на поверхности Плутона. А потом отогреваются и оживают.

В-третьих, они способны выдерживать колоссальное давление. Обычные живые клетки погибают при трёх тысячах атмосфер, а этим медвежатам и семьдесят тысяч атмосфер — хоть бы хны. Опусти её на дно океана — и там будет ползать.

Ну, и в-четвёртых — радиации не боится. Представляешь, в результате ядерной войны, даже если все животные, птицы и насекомые погибнут — эти выживут. И положат начало новой жизни, новому эволюционному процессу.

— Слушай, какой ты умный, — проворковала девушка, прижимаясь к стоящему рядом молодому человеку и обнимая его за талию.

Юноша наклонился к ней и поцеловал её в нежные пухленькие губки.

— Ну, надо же, — подумал он, — какая замечательная зверушка. Ещё ни разу не подводила.

Дженнифер исполнилось восемнадцать, но она всё ещё оставалась девственницей. Она с радостью отдалась бы самому уродливому мальчишке в их классе, если бы он только предложил ей это. Но на неё никто не обращал внимания. Она знала, что остальные девчонки из её класса уже давно занимались сексом, некоторые даже успели сделать аборт, а её мальчишки обходили, как неодушевлённый предмет.

Дело в том, что при росте пять футов и шесть дюймов Дженнифер весила двести двадцать фунтов. И при этом ей всё время хотелось есть. Иногда она решала сесть на диету, но через шесть часов голодания запах жареной курицы или гамбургера начинали сводить её с ума. Успокаивалась она только после нескольких кусков пиццы или на худой конец пары бутербродов с арахисовым маслом и клубничным джемом. После чего становилось ясно, что очередная попытка голодания провалилась и ей ничего другого не оставалось, как опять наесться до отвала.

Доктор, к которому её водила мать, сказал, что у неё такой метаболизм, и что это генетически обусловленное нарушение обмена веществ. Лучшим выходом из положения было бы начать интенсивные тренировки в спортзале и самоограничение в высококалорийной пище. Дженнифер знала, что это выше её сил.

Другой путь — операция на желудок, с целью уменьшить его объём. На такую операцию чаще всего шли полные женщины, которым было уже за сорок. В её восемнадцать мать Дженнифер ни за что на это не согласилась бы.

Третий путь — механическое отсасывание избыточных жировых отложений сам доктор не рекомендовал. Дело в том, что после такой операции жировые клетки начинали неудержимо размножаться в самых неожиданных местах и в течении короткого промежутка времени фигура становилась совершенно уродливой. Отсасывание жировой прослойки приходилось повторять, и опять ненадолго.

Лет в десять, когда Дженнифер ещё не была такой толстой, подружка научила её мастурбировать, и она в течении нескольких лет с увлечением предавалась этому приятному занятию, прячась от взрослых. Но теперь и от мастурбации она перестала получать удовольствие. Её половые губы и клитор настолько заплыли жиром, что возбудить скрытые в них нервные окончания стало почти невозможно. Так что если бы какой-нибудь страшненький прыщавый мальчишка и согласился бы залезть не неё, удовольствия от этого она всё равно не получила бы.

Чем дальше, тем сильнее её охватывала апатия. Интерес к учёбе у неё полностью пропал ещё в шестом классе, а к одиннадцатому она вообще перестала учиться. На уроках она сидела с отсутствующим видом, контрольные задания заполняла наугад, отвечать на вопросы учителей была не в состоянии, так что её, в конце концов оставили в покое и вообще перестали спрашивать. Родители не знали, что с ней делать, а она сама — тем более.

Отец с матерью с ужасом ждали момента, когда их дочь окончит среднюю школу. Идти учиться дальше с её оценками и интересом к учёбе она не могла. Ни с какой, даже самой примитивной работой она тоже не справилась бы. У них на руках был восемнадцатилетний ребёнок-инвалид.

Однажды за завтраком, глядя на свою дочь, мать подумала, что наверное было бы гораздо лучше не производить её на свет. Когда их дочь была маленькой, её одевали в красивые белые платьица и все родственники умилялись её внешностью и предсказывали, что она вырастет красавицей. Мать с отцом разделяли эти восторги и жили надеждой на будущее счастье своей дочери. Надежды постепенно таяли, и к выпускному классу со всей очевидностью стало ясно, что их дочь находится в безвыходном тупике, а вместе с ней и они сами.

Отец Бернард с трудом повернул голову и посмотрел на малиново-красный закат за окном. Солнце уже скрылось за горизонтом, но освещённые им облака продолжали светиться каким-то неестественно ярким адским пламенем.

Таким же нестерпимым огнём выжигало все внутренности больного. Эта неотступная боль не утихала ни на минуту, только чуть-чуть притуплялась после очередной инъекции морфия, да и то ненадолго. Полгода назад, когда выяснилось, что у него рак и уже неоперабельный, врачи давали ему от силы четыре месяца, но вот прошло уже полгода, а он всё ещё жив. Если только это нескончаемое страдание можно назвать жизнью.

Заведующий отделением прямо и откровенно объяснил отцу Бернарду, что ему крупно повезло оказаться в госпитале штата Орегон, потому что в этом штате легализована эвтаназия для неизлечимо больных, которым по всем медицинским показателям осталось жить не более полугода. Поэтому достаточно только подписи безнадёжно больного, или даже его устного согласия в присутствии нотариуса, чтобы медицинский персонал немедленно прекратил его страдания и обеспечил безболезненный переход в мир иной.

Однако, будучи ревностным христианином, более того, пастором евангелической церкви в течении более сорока лет, отец Бернард никак не мог принять такое решение, поскольку для него это было бы равносильно самоубийству. Он не мог поддаться слабости и решиться на поступок, ставивший под угрозу проклятия всё его бесконечное посмертное существование. Но чем дальше, тем меньше у него оставалось сил терпеть эту растущую внутри, постоянно усиливающуюся боль.

Богохульные мысли всё чаще посещали престарелого священника. За что ему такое наказание? Почему бог наконец не призовёт его к себе? Или это испытание в вере, посланное ему, как Иову?

Всё чаще отец Бернард вспоминал судьбы людей, которым довелось умереть мученической смертью. Теперь он чувствовал острое сострадание к каждому несчастному, умершему под пытками в застенках священной инквизиции, к каждой жертве, сожжённой живьём на костре.

Он и раньше испытывал глубокую неприязнь к таким методам защиты чистоты веры, но только теперь, ощутив на себе, что такое настоящее физическое страдание, он в полной мере осознал преступность этого института церкви. Невозможно было отрицать и тот факт, что преступные действия инквизиции логически неумолимо приводили к выводу о преступном характере самой католической церкви.

Отец Бернард перебирал в памяти исторические события, многочисленные религиозные войны, крестовые походы, избиения еретиков: павликиан, богомилов, альбигойцев, гуситов, преследование русских старообрядцев, до сих пор не прекращающуюся резню между католиками и протестантами. И всё это только внутри самого христианства. А если вспомнить все жертвы глобального противостояния Ислама всем остальным религиозным конфессиям? И всё это происходит в результате попущения Божия. Как же это Он может допускать такие бездны страданий человеческих? Да и все остальные живые существа на этой планете тоже обречены на страдания и насильственную смерть. Неужели Ему, сострадающему каждой твари земной, не хочется изменить мир к лучшему? А если хочется, то почему же Он, всемогущий, не принимает никаких мер и оставляет всё как есть?

Отец Бернард знал все формальные ответы на эти вопросы. Ему не раз приходилось отвечать на них студентам различных учебных заведений, где он выступал с публичными лекциями, и своим прихожанам. Но теперь эти ответы перестали удовлетворять его самого.

Легко находить высший смысл явлений и оправдания страданиям, которым не подвергаешься сам. Престарелый пастор не был лишён сострадания, но это сострадание в течении долгих лет было абстрактным, теоретическим, не вполне реальным. И, только испытав настоящее страдание, он научился понимать чужую боль. Он думал о тех мучениях, через которые пришлось пройти миллионам людей и миллиардам других живых существ. И чем больше он думал об этом, тем сильнее ощущал внутреннее неприятие этого мира.

Чужая мысль о том, что мы живём в «лучшем из миров» начинала звучать для него издевательски. Не может милосердный Господь, сострадающий творениям своим равнодушно взирать на этот непрерывно вопящий от боли мир.

Вся его предыдущая жизнь виделась теперь через призму физических мук, совсем иначе. Ему становилось стыдно за поверхностность своих высказываний, за повторение чужих мыслей, хотя это и были мысли признанных авторитетов, самих отцов церкви. Только теперь, наедине с самим собой, со своими страданиями и со своей совестью, он начал понимать, что всю жизнь уходил от ответа, прятался за спину мыслителей прошлого.

А может быть, если бы святому Августину, Франциску Ассизскому или Фоме Аквинату самим пришлось пройти через продолжительные запредельные физические муки, и они изменили бы своё мнение о природе вещей и о божественной сущности? Может быть, еретики-манихейцы были ближе к истине, чем победившая их и ставшая официальной церковь? А может и того хуже, правы атеисты, отрицающие существование сверхъестественных сил и мирового разума, осуществляющего постоянный контроль над физическим миром?

Увидев лицо склонившегося над ним врача, отец Бернард слабо прошептал: «Я согласен на эвтаназию. Не могу больше терпеть. Да простит мне Господь мою слабость». И подумал про себя: «Я ведь не бог, а всего лишь жалкая тварь, создание Его. Что можно требовать от твари?»

— Сколько я себя помню, — рассказывала моя собеседница, — с самого раннего детства я жила в страхе. Работать приходилось не переставая, сначала по дому, убирать, подметать, стирать. Потом убирать за козами и овцами, пасти их. И получала за это только ругань и побои. От своего отца. Бил он меня ещё совсем маленькую со всей силы, то рукой, то палкой. Нас было пятеро сестёр и один брат, Асад. Брата отец никогда не бил, а нам, девочкам, каждый день доставалось.

Но самое страшное было на улицу выходить. Идёшь — смотришь только под ноги. Обязательно только с матерью или со старшей сестрой. Если кто-нибудь увидит на улицу девушку одну, скажут «шармута». А это позор для всей семьи. Ни в коем случае нельзя глаза поднимать. Встретишься случайно взглядом с мужчиной — сразу станешь «шармутой», и так это к тебе прилипнет — никогда уже не отчистишься.

Моя сестра навлекла позор на семью, когда я была ещё маленькой. Так я своими глазами видела, как мой брат Асад задушил её телефонным проводом. А иначе нельзя было, иначе позор всей семье.

А потом я увидела красивого соседского юношу и влюбилась в него. Он приходил к моему отцу договариваться, чтобы жениться на мне. А через несколько дней мы случайно встретились в поле. Он сказал, что любит меня и обязательно женится на мне. Спросил меня, люблю ли я его, и я сказала «да». И я совершила с ним грех на этом поле. А потом он исчез из деревни, а я оказалась беременна.

Когда это открылось, я поняла, что судьба моя решена. А деваться некуда. Однажды мать с отцом специально ушли днём из дома, а муж моей сестры, Хусейн, подошёл ко мне сзади, вылил на меня ведро бензина и поджёг. Я была вся охвачена пламенем. Выскочила, крича от боли, на улицу, и две женщины бросились ко мне, дотащили до родника и погасили пламя. Но я уже успела сильно обгореть.

Я сижу напротив неё и не знаю, куда мне смотреть. Всё её лицо — сплошной шрам. Ушей нет — они сгорели полностью. Одни глаза — человеческие.

— А потом меня отвезли в больницу, — женщина без лица продолжает свой рассказ. — На следующий день я родила, но никогда ребёнка не видела и не знаю, что с ним. На койку рядом с моей положили ещё одну сожжённую заживо девушку. Она была без сознания и умерла на следующий день. А меня даже доктор не смел лечить, боялся.

А потом меня спасла европейская женщина — врач из гуманитарной организации. Она сильно рисковала. Её тоже могли убить. У нас ведь жизнь женщины совсем ничего не стоит. Родители или братья могут убить свою дочь или сестру, и ничего им за это не будет. Наоборот, если не убьют, позор будет на всей семье.

Я слушаю и не верю своим ушам. Неужели это происходит не в средневековье, а сейчас, в двадцать первом веке? И с ужасом понимаю, что да, так оно и есть. И не только в Палестине. В Афганистане до сих пор забивают женщин камнями, а почти во всех мусульманских и во множестве африканских стран практикуют клитородектомию. И если в странах Запада это преступление, то на Востоке — это освящённый религиозной традицией широко распространённый обряд.

Философия призвана ответить на главный для человека и человечества вопрос: о смысле жизни. Зачем живёт человек и в чём смысл существования человечества?

Но философия не желает отвечать на этот трудный вопрос. Она всё юлит, выкручивается, учит нас, как надо жить, не замечая более сложный и важный вопрос — зачем? Зачем рождается человек, зачем мучается, трудится, напрягается изо всех сил, обременяет себя заботами, суетится, хлопочет, а в конце концов умирает? Кому это нужно? Потомкам? Значит, мы приносим себя в жертву потомкам? Но ведь они тоже умрут. Да и род человеческий когда-нибудь прекратится. В чём же смысл нашего мельтешения и суеты?

Религиозные мыслители отвечают на этот вопрос по-своему: род человеческий существует, чтобы угождать богу, который нас сотворил. Само существование бога при этом принимается за аксиому. Философы же предпочитают этой темы не касаться вообще.

Кант носился со своим «категорическим императивом», Кьеркегор учил жить со страстью, Маркс делал упор на распределение материальных ценностей, Сартр твердил о наличии выбора, а вот зачем всё это надо, никто из них не упомянул даже вскользь. Видимо, боятся великие мыслители этого вопроса. Может быть, потому боятся, что ответ на этот вопрос перечеркнёт все их глубокомысленные рассуждения за ненадобностью? Да и страшновато, наверное, выступить против традиционных представлений населения всей планеты. Особенно, если сам разделяешь эти привычные представления.

С другой стороны, задача философа в том и заключается, чтобы освободиться от тривиальных взглядов, возвыситься над толпой в поисках истины. Кроме того, философ должен стремиться к ясному, логичному, объективному способу мышления, а не напускать туману, погружаясь в вымышленную глубину нечётких рассуждений, замутнённую изобретаемыми по ходу дела многозначительными терминами.

Простые люди этот вопрос перед собой не ставят. Для них ценность существования и необходимость продолжения рода сомнению не подлежат. Большинство населения стран третьего мира видят в своём потомстве источник материальной обеспеченности в старости, своего рода пенсию. Другие просто совокупляются, не задумываясь о последствиях.

Отсюда и наследственно заражённые СПИДом новорожденные, и ходячие детские скелетики, ничего, кроме голода в своей короткой жизни не испытывающие. Казалось бы, ну зачем родителям производить на свет детей, которых они не в состоянии прокормить? Но эти родители не задумываются ни о чём, нет у них ни сострадания к собственным детям, ни элементарной способности задумываться о будущем. Просто размножаются, как животные. И как животные в неблагоприятных условиях, вымирают. Никакой философии, одна физиология.

Но хоть кто-то из философов должен был бы спросить самого себя: «А я-то зачем существую? И если моё существование смысла не имеет, зачем производить потомство, обречённое на такую же бессмысленную жизнь и смерть?»

Попробуй-ка, дорогой читатель, взвесить свою жизнь: на одну чашу весов положи все удовольствия, радости, счастливые моменты и положительные эмоции, а на другую — все заботы и тяготы своей жизни, все страдания, перенесённые оскорбления и унижения, все труды и хлопоты, всю горечь утрат и разочарований, все несбывшиеся надежды и нереализованные мечты. Что перетянет? Чего больше в жизни — плюсов или минусов? И если ты всё ещё остаёшься оптимистом и считаешь, что жизнь прекрасна, добавь на вторую чашу все твои будущие страдания и твою смерть.

Понятно, что чем ты моложе, тем труднее тебе произвести такую оценку, потому что обе чаши весов твоих ещё почти пусты. Ты пытаешься представить себе, чем они наполнятся в будущем, но обманщица-надежда не даёт тебе мыслить беспристрастно и реалистично. Она всё тянет вниз чашу со знаком плюс и старательно толкает вверх чашу со знаком минус. А пожилых людей часто подводит память и нежелание признаться самому себе в том, что жизнь прожита зря.

Но как бы мы не цеплялись в своей необъективности за всё хорошее и приятное, что с нами случилось (а ведь уже случилось и не вернёшь) и за те радости, на которые мы надеемся в будущем (а ведь мечты наши могут и не сбыться), и как не отталкиваем в своей памяти всё неприятное, что уже произошло, и как ни стараемся не думать о беспомощной старости и самой смерти в будущем, одна мысль о том, что придёт конец всему, и хорошему, и плохому, ставит жирный крест на всех наших мечтах и надеждах, и с непреодолимой силой придавливает вторую чашу весов до отказа вниз.

Люди производят на свет потомство. В развитых странах — в надежде, что их детей ждёт счастливая жизнь, в отсталых странах — просто следуя своим животным инстинктам.

Каждый живущий на этой планете своими мыслями устремлён в будущее. Мы строим планы, стремимся улучшить свою жизнь, нас ведёт надежда. При этом каждый из нас знает наверняка, что жизнь его конечна, что смерть его настигнет со стопроцентной вероятностью.

Однако, при всём при этом мы гоним от себя мысль о том, что после нашей смерти все наши труды, планы, надежды исчезнут вместе с нами. Некоторые из нас занимаются самообманом, убеждая себя в том, что душа, сознание, личность продолжает существовать после смерти в каком-то ином мире, в какой-то иной форме. Остальные стараются вообще не задумываться над вечными проклятыми вопросами.

Но всех нас объединяет одно — мы живём ожиданием будущего, каким бы оно ни было.

А теперь попробуй, читатель, представить себя на месте древнего человека, живущего в одном из городов Майя на полуострове Юкатан тысячу лет тому назад. Каждый день ты трудишься, добывая пропитание себе и своей семье. По праздникам ты присутствуешь при массовых ритуальных человеческих жертвоприношениях. Ты веришь в религиозные догмы, проповедуемые жрецами. Тысячи людей вокруг тебя живут подобным образом. Рабочие под руководством архитекторов возводят грандиозные храмы. Воины под командованием вождей побеждают врагов, захватывают пленников, которым уготована участь рабов или жертв. Жизнь кипит. Рождаются дети, возделываются поля, собирается богатый урожай.

А теперь, читатель, вернись в современность и посмотри отсюда, из будущего, на цивилизацию Майя. Где она? Куда делись все эти люди с их стремлением продолжить свой род, произвести потомство, победить в войне? Реализовались ли их надежды на будущее? Где их города и величественные храмы? Где их дети, внуки и правнуки?

Всё исчезло. Города и храмы затерялись в джунглях. Забыты достижения их культуры. Никто не помнит и не знает их грозных богов, требующих человеческой крови. Никто не помнит об их военных победах. Десятки поколений, миллионы людей жили, трудились, плодились, страдали, умирали. А теперь от них ничего не осталось, кроме затерянных в джунглях старых камней, обтёсанных их руками.

Напрягись, читатель, будь честен с самим собой. Ответь для себя на вопрос: «В чём заключается смысл существования того человека, жившего тысячу лет тому назад, на месте которого ты себя представил?» А ведь придёт время, когда кто-то другой сможет точно так же взглянуть из будущего и на твою жизнь. И на жизнь твоих детей. И тот человек будет точно так же вправе спросить себя: «Зачем он (ты) жил на земле? В чём заключался смысл его существования? Зачем он страдал? На что надеялся?»

Но и это ещё не всё. Можно представить себе картину, намного более безрадостную. Ты, наверное, скажешь, пессимистическую. Для меня же это голый реализм.

Ты думаешь, что человечество будет существовать вечно? Вряд ли. В будущем, далёком или близком, настанет такой момент, когда человечество полностью исчезнет с лица земли. Люди перебьют друг друга, или выродятся, как биологический вид, или погибнут в катастрофе планетарного масштаба, неважно. Важно, что такой момент наступит.

И некому будет уже бросить взгляд в прошлое и задать себе вопрос: «Зачем существовало человечество? Зачем все эти поколения мучились, страдали, вырывали друг у друга кусок изо рта, обманывали друг друга? Зачем создавали они свои произведения искусства, если некому теперь получать от них эстетическое наслаждение? Зачем их лучшие умы пытались разгадать тайны природы, если некому стало воспользоваться результатами их интеллектуальных усилий? Всё в прошлом, всё исчезло. Нет будущего. Некому надеяться».

А теперь подумай о тех миллиардах людей, наших потомков, которые будут жить, трудиться и страдать на протяжении всего этого отрезка времени: между «теперь», когда ты читаешь эти строки, и «тогда», когда человечество уже не будет существовать. Какой во всём этом смысл? Нужно ли рожать их, заставлять их трудиться и страдать, если они всё равно рано или поздно умрут? Может быть, лучше предохраняться? Прожить остаток моей и твоей жизней с максимальным удовольствием и оборвать эту бессмысленную череду рождений и смертей?

И если когда-нибудь в будущем уровень сознания, мыслительные способности всех людей возрастут настолько, что все они в состоянии будут понять всю бессмысленность и антигуманность продолжения существования человеческой цивилизации, может быть, они сознательно положат конец своему роду. Конец лёгкий, безболезненный. Просто прекратят производить своё потомство.

Хотя, вряд ли человечество протянет так долго.

— Вы слышали про этого философа? Уже второй день по телевизору показывают. К столетию со дня рождения. Вы представляете себе, чему он учил? Что, мол, детей рожать не надо. Мол, всё равно им всю жизнь мучиться, а потом умирать придётся. А ещё он говорил, что рано или поздно всё человечество погибнет, так что, вроде, какой смысл? Только страдания умножать. Про него так и говорят — самый большой пессимист в истории человечества. И чего тогда про него передачи показывают? Не понимаю.

— Слышала, дорогуша. Сама я этих передач не видела, мне муж рассказывал. Говорит, цитировали этого философа. Такую тоску и безысходность нагоняет, просто жуть берёт. Никакого проблеска надежды. А как же человеку жить, без надежды-то? Да и сам-то он в конце концов самоубийством покончил, вроде.

Ну, я могу ещё согласиться, что где-нибудь в Африке, или там, в Бангладеш, детей рожать никакого смысла нет, всё равно с голоду умрут. И всё равно ведь рожают. Значит, на что-то надеются. А у меня вот не просто надежда — настоящая уверенность в том, что мои дети будут счастливы. Мы живём в самой развитой и самой сильной стране мира. Все обеспечены, никто не голодает, образование каждый получить может.

— А что вы думаете об опасности ядерной войны? Ведь вон, в мире-то как неспокойно! А уж если ядерная война начнётся — никому мало не покажется, ни бедным, ни богатым. Ведь, говорят, если всё рванёт, ничего живого на земле не останется.

— Ну, что вы такое говорите? Это грешников Господь покарать может. Атеистов там всяких, мусульман. А я так глубоко верю, что истинных праведников Христос спасёт и защитит. Нам-то, истинно верующим, бояться нечего.

— Поздравляю вас с мальчиком, — медсестра обратилась с улыбкой к немолодому на вид мужчине в помятых брюках и клетчатой рубашке, в нетерпении ёрзавшем на жёсткой деревянной скамейке. Мужчина вскочил, вытер вспотевший лоб.

— А как она? Всё в порядке?

— Жена ваша чувствует себя хорошо.

— А увидеть её можно? — с волнением спросил мужчина.

— Посидите, я у доктора спрошу.

Вместо того, чтобы сесть, мужчина стал нервно ходить от окна к окну. Ему очень хотелось закурить, но правила в госпитале на этот счёт были строгие. Минут через десять та же медсестра жестом пригласила его в палату.

Аня слабо улыбнулась ему и показала взглядом на завёрнутого в белое младенца, посапывавшего во сне на кроватке, стоявшей в углу у окна. Личико ребёнка красным пятном выделялось на фоне белых пелёнок. Мужчина подошёл к нему ближе, пристально посмотрел на сына, но прикоснуться к крохотному конверту не решился.

— Пусть спит, — сказал он, присаживаясь на край кровати. — Ну, а как ты?

— Всё в порядке, — слабым голосом произнесла жена. — Боря, что там с документами?

— Отлично, — ответил он с улыбкой. — Разрешение на посещение родственников получено. Спасибо дяде Арону, быстро приглашение выслал. Учитывая, что у нас тут недвижимость остаётся, разрешение дали без проблем.

— Ну, слава богу, — улыбнулась Аня. — Когда полетим? Я думаю, через месяц уже можно будет.

— Хорошо, — согласился муж, — завтра же закажу билеты. Тётя Берта в своём туристическом агентстве нам со скидкой достанет. А то уже настолько опасно здесь стало, прямо в воздухе что-то висит.

— Да, — согласилась Аня, — как будто затишье перед бурей.

— Что за жизнь? — посетовал Борис, — всё время приходится спешить куда-то, хлопотать о чём-то, напрягаться из последних сил. И конца этому не видно.

— Остаётся надеяться, что сын наш будет счастливее нас с тобой, — улыбнулась Аня.

— Так ведь все родители надеются, что их дети будут счастливы, — задумчиво произнёс Борис, — и в то же время — сколько несчастливых людей за земле, сколько трагедий. Это значит, что у слишком многих родителей надежды оказались пустыми. Так трудно нынче интеллигентному человеку жить одними надеждами. Вероятность того, что эти надежды сбудутся, очень уж мала.

— Да ну тебя совсем, — обиделась Аня, — ну почему ты всю жизнь такой пессимист? Ведь из-за твоего пессимизма тебе же самому жить тяжелее. А ты попробуй с надеждой взглянуть в будущее.

В этот момент всё помещение озарилось нестерпимо ярким светом, в долю секунды спалившем дотла и родителей и ребёнка. Все предметы, находившиеся в комнате обуглились и рассыпались в пепел, а через несколько секунд ударная волна страшной силы снесла обгоревший и оплавившийся остов здания как спичечный коробок.

Иерусалим и большая часть государства Израиль перестали существовать в мгновение ока. Ядерные боеголовки, расположенные вблизи эпицентра, сдетонировали и увеличили разрушительную мощь первоначального взрыва в десятки раз.

— Харченко? Полковник Борисов на проводе! Получен приказ из центра: немедленно залп всеми готовыми к запуску ракетами! Веером, по всем целям! Давай, к едрене фене! Пусть не думают, что нам пиздец, а они живы останутся! Хрена!

— Есть! — отозвался дежурный по боевой точке капитан Харченко и одновременно нажал обе красные кнопки на пульте. Взвыли сирены и приведённые в полную боевую готовность баллистические ракеты одна за другой понеслись в чёрное ночное небо. Последняя, самая старая, начавшая ржаветь ракета, взорвалась прямо в шахте. Точка противовоздушной обороны капитана Харченко перестала существовать.

Прошло довольно много времени и пересохшая до дна река снова начала наполняться водой. Первыми ожили споры одноклеточных водорослей. Они постепенно набухали, впитывая в себя молекулы воды и энергию солнечных лучей, а через несколько часов, сначала медленно, как бы нехотя, но потом всё веселее, начали делиться и множиться.

Следом за ними стали выходить из состояния анабиоза тихоходки, единственные выжившие на земле многоклеточные существа, способные самостоятельно передвигаться. Начался новый эволюционный цикл.»