По знакомым дорогам

Глава семнадцатая

Двинуться-то мы двинулись дальше, да ушли недалеко. На Полтавщину пришлось пробиваться — с первых шагов. Фашисты не в шутку решили сказать нам «стоп» и со всех сторон обложили крупными силами в Ново-Басанском лесу. А лес этот совсем небольшой, и мы сразу лишились своего главного преимущества — маневра. Нас ждал бой с врагом лоб в лоб, нам ничего не оставалось, как пойти на врага тараном, чтобы вырваться на волю.

К селам, напичканным полицаями, гитлеровцы подтягивали танки и бронемашины. Нас окружали все плотнее.

Как же так получилось?

В район Нежина, в его леса, на два дня раньше соединения прибыл отряд имени Кутузова под командованием Цыбочкина и Попова. Мы послали туда же, еще глубже, разведку во главе с Андреем Дунаевым. В Нежинском лесу Цыбочкин встретился с командиром отряда «За Родину» Бовкуном и узнал: действует железнодорожная ветка Чернигов — Нежин. Наши мысли уже были нацелены на парализацию железных дорог, и естественно, что Цыбочкин обдумал и обговорил со всеми командирами, как взорвать железнодорожный мост на перегоне Вересочь — Дремайловка и надолго вывести из строя.

Бовкун усилил отряд нападения двумя взводами своих партизан. Да, взаимодействие продолжалось…

Наши бросились на мост с разных сторон. Слева тут же убили двух часовых, а справа завязался бой — там находилась землянка сторожевой охраны. Еще шла перестрелка, когда бойцы диверсионной группы отряда заложили под мост большую мину и отошли с электромашинкой, сообщив об этом Попову, а он просигналил общий отход…

Преследуя партизан и спеша на мост, фашисты взбежали на него, и в это время громыхнул взрыв. Мост рухнул.

Стрельба на мосту послужила Цыбочкину сигналом для налета на станцию Вересочь. Партизаны забрасывали гранатами каменный вокзал, где засели, отбиваясь, фашисты. А тут — взрыв моста, затем — пожар на вокзале. Гитлеровцы в панике выскакивали из здания и попадали под огонь партизанского пулемета. Немало гитлеровских солдат было уничтожено, станция, включая железнодорожный путь и стрелки, разрушена, склады с боеприпасами и продовольствием, награбленным для оккупационных гарнизонов в городах Украины, сожжены.

Налет удался, но он занял всю ночь, уже наступало утро, а возвращаться в Нежинский лес, чистым полем, можно было только затемно. На день партизаны углубились в другой лес, ближе к Десне. Отряд скрылся, но ведь не скроешь разгрома станции, взрыва моста, гитлеровцы повсюду разослали разведку, расставили дозоры, а обнаружив отряд, бросили на него два до зубов вооруженных батальона.

Бой продолжался до ночи. Ночью гитлеровцы в лес не пошли, но и партизанам преградили путь. Командиры приняли дерзкое решение — уйти за Десну, но и там уже укрепились фашисты. Попытка переправиться через Десну не удалась. Тогда, не мешкая, с боями пошли вверх по левому берегу, а потом, оторвавшись от врага, ушли в Елинский лес и дальше умело действовали, но уже в другом, бывшем соединении Попудренко, под другим началом. Сначала мы сердились, сгоряча обвинили Цыбочкина чуть ли не в дезертирстве, а потом все узнали. Волей военных обстоятельств кутузовцы расстались с нами.

Ничего не было слышно и от Андрея Дунаева. И это волновало меня не меньше, потому что происшествия разных войн, то, что называется опытом, приучили меня к постоянной и глубокой разведке, я уже говорил об этом, не грех и повторить. Разведка! Жить, воевать без нее нельзя. Это все равно что ослепнуть. И сейчас я испытывал нечто подобное. Казалось, нет разведчика-командира надежнее Андрея Дунаева, я верил ему. Нельзя было принимать решения наугад, заставлять партизан идти куда-то на авось, требовалось снаряжать новую разведгруппу, но сколько времени потеряно!

Положение соединения, сгруппированного в Кабыжчанском лесу, осложнялось. 1 августа гитлеровцы бросили на нас авиацию — двенадцать бомбардировщиков. Мы маскировались, маневрировали, разводили костры, обманывали врага, изображая лагерь, дважды гитлеровские летчики попадались на эту приманку. Пока попадались… Но как долго будет длиться это «пока»?

Где же Дунаев? Где Андрей? Разведчикам дали рацию, с ними ушла радистка Катя Филиппенко. Но и рация молчала… А ведь помимо всего сердце болело за Дунаева, которого я, прямо скажу, полюбил как боевого товарища. Да такого верного! А рация все молчала…

Кроме рукописи, есть несколько страниц партизанского дневника Михаила Гордеевича. Короткие, вот уж в самом деле скупые строки. Иногда отдельные слова. Записи непостоянные, нерегулярные. Значит, очень часто было не до них… Но в эти дни в каждой записи среди другого хоть слово — о Дунаеве.

«11.7.43. От Дунаева нет сообщений… По рации не могу с ним связаться… Дал указание, чтобы в каждом отряде занялись подготовкой подрывников. Назавтра — совещание всех командиров для разработки плана выполнения приказа Строкача о парализации железных дорог Полтавщины. Значение этого возрастает в связи с боями на Орловско-Курском фронте.

12.7.43. Два дня идет дождь… Особенно заливает наш «аэродром», куда пока еще не сел ни один самолет… Нет сообщений от Дунаева!»

«28.7.43. Уже за Десной… Кабыжчанский лес. Прошли 40 километров за день, устали, а перед нами — река Остер… Берем ее вброд, трудно, болота торфяные. Лошади вязнут. Подошел ко. мне партизан Михаил Сибирский и попросил разрешения устроить переправу. Я, конечно, разрешил… Всё разгрузили, повозки переправляли порожними, теперь и лошади без помощи людей вытаскивали их на другой берег. А грузы переносили на себе в воде выше колена… Усиленно разведывают нас вражеские самолеты. Надо двигаться, но задерживает Дунаев…»

И вот наконец первая весть от разведчиков!

У них, у Дунаева, оказывается, испортилась рация, и ничего не могли поделать. Думали: вот сегодня починят, завтра починят, а не получалось. Ушли же далеко. Дунаев прислал наконец комиссара Степана Шелудько с двумя разведчиками, чтобы доложить: живы, скоро вернемся, а пока задерживаемся, потому что в этом районе — в Ново-Басанском лесу — не все ясно.

Между тем среди наших партизан начались весьма нежелательные, а проще сказать, недопустимые разговоры. Зачем идем на Полтавщину? Там нет леса, сторона степная, негде партизанам прятаться, по-своему воевать. У одного — неосторожное слово, а у другого уже — трусливая фраза. «Вот Цыбочкин и Попов ушли себе в Елинский лес. Молодцы! И нам бы туда…»; «Бомбят, а еще хуже будет!»

Надо было решительно ломать эти настроения, и я потребовал на вечер готовности к длительному переходу. Выслал разведку в сторону железной дороги Москва — Киев, которую нам предстояло пересечь. Потом старший разведгруппы Анисенко рассказывал:

— Вышли на опушку леса. Осторожно, не спеша. Залегли. Видим, кто-то пробирается навстречу. Что за люди? Смотрю в бинокль, жду и вдруг: «Это же Дунаев! Это наши идут!» Ну, конечно, чуть «ура» не кричим, верхового снарядили в лагерь — сказать и доложить, что наш Дунаев возвращается!

С чем он вернулся?

— В Ново-Басанском лесу гитлеровцев нет.

— А чего ж ты застрял с такой важной вестью?

— Ждал, когда смогу именно это доложить. Их было довольно много, они обшаривали весь лес, метр за метром, несколько дней, пока не убедились: никого!

— А ты сидел там?

— Там.

— Где же вы прятались?

— В болоте. Точнее, среди трех болот, а с четвертого края заминировались. Фашисты подходили, близко подползали — и танки, и пехота, обстреливали, но мы уже натренированные, мы — ни гу-гу… И они ушли в твердой уверенности: пусто в лесу!

— А если возвратятся?

— У меня там разведка и связные в селах. Можно идти.

— Сегодня и пойдем, — сказал Негреев.

— Ну что ж, — ответил Андрей.

— Выдержат твои разведчики? Вы ведь отмахали уже…

— Километров сорок, — сказал Дунаев. — Ничего, выдержим, раз надо. А если еще подъемных капель дадут граммов по сто!

В десять часов, говоря по-военному — в двадцать два ноль-ноль, сквозь лесную темень двинулась наша колонна.

Не закрывая глаз, я вижу ее всю… Вот она — колонна соединения, моя колонна! Я говорю это не из какого-то честолюбивого командирского чувства, а только из чувства родства, как боен говорит: мой полк.

Впереди — конный дозор из трех всадников. В трех километрах от него — конная разведка с Андреем Дунаевым во главе. А между ними — два конных связных: Сосновский и Калашников. За разведкой — еще два километра со связными и — головная застава, которую на том пути к Полтавщине возглавлял Константин Малов, прошедший пытки германского плена и присоединившийся к нам в Прокоповке с палкой в руках; он еще хромал, но это не помешало ему в первых же боях показать себя храбрым человеком. Партизаны сразу оценивают нового человека с этой стороны. Малова заметили.

Головная застава была вооружена, как мы говорили, досыта: две повозки. На одной — ПТР и гранаты, на другой — пулемет «максим» и миномет с запасом мин. Такая застава могла вести упорный бой с противником и дать возможность всему соединению развернуться в боевой порядок.

Первый отряд ведет Александр Каменский. Вот он — шагает впереди отряда с автоматом на груди, с пистолетом ТТ и двумя гранатами на поясе. Через плечо — полевая сумка и бинокль. Только этим, пожалуй, он и отличается от бойцов-партизан. У всех — автоматы, гранаты. За плечами — сумка или трофейный ранец с боеприпасами и продовольствием.

Затем штаб соединения — на повозке, в которую наш ездовой с веселой фамилией Погуляй, несмотря на мое предупреждение ничем не выделяться, ухитрялся запрягать пару самых отменных лошадей, а за штабной повозкой двигалась рация. Рация — это сердце. Пока она живая, пока бьются в ней голоса, закодированные, зашифрованные, но живые, вместе со всей страной, всем народом живем и мы, находящиеся как будто бы далеко, в отрыве от всех. Приказы и доклады об их выполнении, слова участия и просьба о какой-то конкретной помощи — все это вбирали в себя голоса рации и разносили по адресам, как сердце доносит капли крови до кончиков пальцев и возвращает к себе.

Враг старался лишить нас связи с Большой землей и между отрядами, охотился за партизанскими рациями. Понятно поэтому, как мы охраняли их в походе. Я вижу и сейчас яснее, чем в кино, честное слово: идет радист Саша Кравченко, одна рука на автомате, а другая — на повозке с драгоценным грузом (он всегда держался за борт повозки, словно бы спокойнее чувствуя себя, когда не только видел, но и ощущал повозку). Сзади, почти вплотную к повозке, две наши радистки — Катя Филиппенко и Нюра Мамонтова с гранатами на поясах и пистолетами, кобуры расстегнуты. По обе стороны от повозки, не сбиваясь с взятого ритма и не отвлекаясь ни на что самое интересное в пути, по виду легко, но крепко шагают два расторопных партизана, умелые и бесстрашные бойцы, постоянная охрана рации — Рябец и Маска. Эти пять человек готовы каждую минуту вступить в бой за рацию и умереть за нее. Но мы не допустим этого. Точно расписано, кто и какую помощь немедля оказывает им.

За рацией — повозка комиссара и агитпропотдел со своей типографией, при этой повозке неотлучно находится начальник агитпропа Василий Чмиль, никакая сила не оторвет его. Он местный, с Черниговщины. Родившийся за девять лет до Октябрьской революции, успел еще увидеть кулаков, которых звали мироедами, пас их скот, а потом боролся с кулаками и подкулачниками, став одним из первых комсомольцев в родном селе. И председателем комитета бедноты был. Может быть, смолоду привыкнув стоять за справедливость, пошел учиться в юридический институт и даже был оставлен в его аспирантуре, но привлекла работа в родных местах, среди простых людей, интересы которых защищал. Тогда — от отдельных нарушителей законности, теперь — от захватчиков. У Василия Ивановича Чмиля была хорошая военная подготовка, он прошел действительную службу в армии, был политруком. И сейчас он не только сочинял листовки, проводил беседы с партизанами и с населением оккупированных сел, читал в этих селах сводки Совинформбюро, инструктировал и готовил партизанских агитаторов, но и частенько брался за оружие, показывая товарищам достойный пример в боях.

Рядом с ним — Клава Рыжая, у которой с чьей-то легкой руки появилась и вторая, такая добрая, шутливая и ласковая кличка: Иван Федоров. По имени первопечатника.

Потом — комендантский взвод, его ведет Куприков, шагая на израненных ногах вперевалку, как утка, но всегда впереди взвода. Дальше — санчасть, повозки, на которых — раненые партизаны. Врачи и сестры рядом, кто где — так кажется на первый взгляд, а на самом деле они идут там, где самые тяжелые раненые. Не сводят с них глаз… (О партизанской санчасти я собираюсь сказать несколько отдельных слов, да никак не намечу, где.)

Затем — обоз, повозки с боеприпасами, с продовольствием. Сахар и крупа про запас, хлеб, сало, мясо и колбаса, тупичевская, наготовленная Кармазиным тоже про запас. За обозом партизанки ведут на поводках коров. Эти коровы тоже входили в хозяйство «майора» Мейтина, молоко помогало выздоравливать раненым.

А уж дальше — второй отряд. У нас теперь два отряда, и щорсовцы обеспечивали боевую мощь центра колонны. А роль арьергарда выполнял конный взвод, который ехал сзади них, с отрывом в километр. У конников была тачанка, на ней — пулемет, миномет и ПТР. Еще дальше, в трех километрах от основных сил, двигался конный дозор, замыкавший всю колонну. Как водится, между дозором и взводом — связные.

Вот такой была колонна на марше. Командир — в середине, возле него — адъютант, ординарец, а также пять верховых для связи. Комиссар — в авангарде, начальник штаба — в арьергарде.

Большое соединение — большая сила, но нередко и большие трудности. Ведь это в тылу врага. Я вздыхаю и сейчас, вспоминая, как сложно было порой с едой, а еще чаще — с водой. И не столько для людей — человек при острой потребности может выпить и болотной воды, переполненной головастиками и червями, — сколько для лошадей, потому что лошадь к гнилой воде не притронется. С ними прямо беда, а ведь лошади — наши родные помощницы…

Мы идем, мы движемся. А кажется — стоим: так тихо. Дорога мягкая, колеса у повозок не только смазаны, но и обмотаны соломенными жгутами, бойцы весь день помогали ездовым. Пролети ночной жук над колонной — все услышат. И ни у кого даже мысли нет закурить. За шум и огонек — строгое наказание, вплоть до расстрела. Мы идем, мы движемся по тылам врага…