По знакомым дорогам

Глава четвертая

Партизанский быт повольготней армейского, новостями здесь делятся быстрее и проще. Я еще только думал, как сообщить людям в лагере Попудренко, что прибыли старые партизаны, бывшие бойцы Щорса и Боженко, что они интересуются, нет ли здесь их давних друзей, а к нам в землянку уже без приглашения начали приходить однополчане той поры.

Первым пожаловал Платон Горелов, дерзкий партизан восемнадцатого года, он тогда в моем отряде командовал разведкой, а сейчас в одном из отрядов был комиссаром. После гражданской войны Платон учился с моим братом Иваном (снова ставшим теперь Кругленко) в Коммунистическом университете имени Артема, этот университет вместе с ними окончил и Негреев, поэтому понятно, что, как только Платон спустился в нашу землянку, к нему кинулись обниматься со всех сторон.

— Постойте же вы, очумелые! — радостно кричал он. — Дайте поздороваться с Михаилом!

Я приподнялся, и мы обнялись.

Платон рассказал нам, что остался в этом лесу под видом лесника и создавал здесь партизанские базы. Делалось все это по заданию Черниговского обкома партии.

Пока он говорил, в землянку входили люди, в которых я узнавал старых знакомых. Не сразу вспоминались имена, больше двадцати лет все же прошло со времени нашей последней встречи, но фамилии прорезывались в памяти, едва я вглядывался в лица этих постаревших людей: Бебих, Прус, Черненко, Шепель… Вот и опять мы в своей партизанской обители! Они рассказывали, что привели с собой много молодежи — детей, племянников, знакомых. Молодежь не хотела отставать, включалась в борьбу с захватчиками. В восемнадцатом мы тоже были молодыми, кое-кто даже очень…

Я смотрел на друзей своей молодости и радовался. Невозможно было бы не узнать их с первого взгляда!

В землянку вошел высокий седой старик с автоматом на груди. Две гранаты висели у него на поясе. Он потрогал белые усы, улыбнулся мне, правда сдержанно, скупо, неуверенно:

— Здравствуй, дружище. Рад видеть тебя.

Я ответил и посмотрел на вошедшего старика пристальней и дольше. А потом невольно спросил Платона:

— Кто это?

— Ба! Разве не узнаешь? — спросил Платон и при общем молчании воскликнул: — Да это ж Неруш!

Не может быть! Только-только порадовался, что всех узнаю, и сразу — осечка. Неруш? Он сильно изменился, совсем стал белый, но как же я мог! Неруш! Бесстрашный командир кавалерийского эскадрона в моем отряде…

— Ох, Степан, неужто это ты?

— Я, как видишь…

Мы расцеловались с ним. Еще и еще раз… Когда все пошли завтракать в землянку Платона, мы остались со Степаном Антоновичем Нерушем поговорить. И вот что я услышал… Жил он в селе неподалеку и сразу, едва стало ясно, что немцы могут добраться до этих мест, начал обдумывать, как создать партизанский отряд, с чего начать. Помогал ему Солдатенко, его заместитель по кавалерийскому эскадрону восемнадцатого года, я его помнил. События развивались неожиданно, торопили. Уходя в лес, Степан взял сына и племянника, Солдатенко — племянника, к ним примкнули фельдшерица из сельской больницы и учительница из школы, еще двое парней.

Райком направил Неруша в Узруевский лес, где надо было ждать появления отряда, но он так и не появился. Я сказал Степану, почему, так как знал об этом от людей, пришедших под Москву и рассказавших мне на оборонном рубеже в Сычевке, как пострадали под бомбами секретарь райкома и партизанский командир…

Вокруг Неруша и Солдатенко собралось в Узруевском лесу двадцать шесть человек. Так пока и воевали. Пользовались партизанскими базами, это помогало, но сил было маловато, все ждали: вот-вот придет отряд. Вместо этого окружили немцы — в урочище Моховом. Видно, даже малочисленный отряд здорово допекал оккупантов, потому что все время нападал на полицейские посты, громил, разгонял…

— Бой в урочище был тяжелым… Там эти гады убили моего сына. Вот видишь, какой я стал? — Степан тронул седину

А лицо его начало подергиваться. Мы помолчали.

В урочище Моховом погибли Солдатенко и еще несколько партизан. А остальных Неруш повел по лесам, пока не встретил большой отряд, который взял их к себе. Это был отряд Федорова, переросший затем в соединение.

Алексея Федоровича Федорова, первого секретаря Черниговского подпольного обкома партии, я дважды встречал в Москве в те месяцы, когда мы готовились лететь сюда. Он прилетал из вражеского тыла, заботился о нуждах соединения. А жил Федоров в гостинице «Москва», там, в его номере, мы вели беседы о партизанском деле. Алексей Федорович расспрашивал о прошлых днях, рассказывал о сегодняшних и обещал помочь в создании отряда, если я прилечу, звал.

После разговора с Нерушем я собрал все силы и, что называется сжав кулаки, пошел к Попудренко — узнать, чем и как он нам поможет. Заволновался. А сумеет ли? Захочет ли? Естественно волноваться, когда впервые встречаешься с человеком. Ах, если бы мы застали Федорова! Все было бы проще и быстрее!

Николай Никитович Попудренко встретил нас вчера торжественным ужином, специально, как сказали наши утренние гости, старые друзья, мобилизовал для этого все свои возможности, а вдруг это — точка? Организация отряда — совсем другое, кропотливое и хлопотное, гораздо более долгое дело. А кто же поможет, кроме Попудренко, оставшегося командиром соединения, созданного из тех отрядов, которые Федоров не взял с собой, чтобы враг получал удары и здесь?

В землянке Попудренко были командиры и комиссары этих отрядов, но Николай Никитович прервал деловой разговор и встретил меня улыбкой. А я, растревоженный воспоминаниями о плохой погоде, о неудачах перелета, спросил его прямо, при всех, на что мне надеяться. Попудренко пригласил меня сесть и сразу переадресовал вопрос всем. Поможем, дескать?

— Конечно, — ответили партизанские командиры.

— Ну то? Чув? — спросил он у меня, переходя на родную украинскую мову. — Ну что? Слышал? — Теперь я улыбнулся, укоряя себя за недавнюю мрачность, а он продолжал: — Мы так понимаем, что каждый из нас обязан помочь вам и вашим людям, а кроме всего, такой наказ оставил нам Федоров…

Может быть, это главное партизанское чувство — чувство товарищества, из которого и рождалась наша великая сила. На тысячи километров вокруг — леса, но будь в них и один человек с партизанской душой, выросший и воспитанный на партизанских обычаях, — он уже твой помощник и не присядет, пока не поможет тебе, пока не накормит, не отведет, куда надо, не сделает всего, что подсказывает общее желание бить врага.

Пока я говорил с Попудренко, Кругленко успел оборудовать штаб. Это была первая точка, связанная с рождением нашего отряда. Выглядела она так — вырыли квадратную канаву, траншею, в которую мы опускали ноги, когда садились, а сам квадрат земли становился для нас столом, на нем расстилали карты, раскладывали карандаши, компас и другие предметы., нужные для работы, а в обеденный час его покрывали плащ-палаткой вместо скатерти — ставь котелки, приятного аппетита.

А вокруг — сосны. Высокие — иной раз облака цеплялись за них. Елинский лес, в котором размещалось соединение Попудренко, славится соснами… Я до сих пор помню три сосны вокруг нашего «стола», каждый сучок нарисовал бы, даже не умея рисовать. Все сосны в лесу если не одинаковые, то вроде похожие, а наши словно бы выделялись, узнавались издалека.

За этим «столом» Попудренко провел в тылу врага первое совещание штаба нашего будущего отряда. Мы узнали, какие немецкие гарнизоны и станы полиции есть поблизости. Особо остановился он на гнезде предателя Пахома — тогда это имя прозвучало для нас впервые. Пахом со своей бандой обосновался в большом селе Чуровичи, километрах в тридцати от нас. Банда его насчитывала человек триста и уже немало вреда причинила партизанам. Выслеживала мелкие группы, нападала на них. Помогала гитлеровцам отправлять местное население в Германию на работы — иными словами, гнала земляков на фашистскую каторгу. А Пахом имел за это от гитлеровцев награды.

— А кто такой Пахом? — спросил Негреев.

Попудренко ответил, что это бывший офицер царской армии, штабс-капитан. В наше время втерся в доверие к простодушным людям и возглавлял военизированную пожарно-сторожевую охрану на одном из киевских заводов. Когда на этом заводе случилась крупная кража, судебные органы установили, что начальник охраны сам организовал ее. Пахом был осужден на пять лет и сидел в киевской тюрьме, из которой его вытащили… немцы. Он сразу изъявил желание служить им и был отправлен в Германию, где учился бороться с партизанами, овладевал наукой подчинения нашего населения немецкому порядку.

Вот теперь он и применял свои знания в Чуровичах и вокруг.

Оккупанты вызывали такую ненависть у мирных жителей, что десятки людей из каждого села рвались в партизаны.

— Не было такого случая у нас, чтобы после налета на какую-либо вражескую точку мы не приводили в лес новых бойцов из местных жителей, — сказал Попудренко, и я понял это как совет побыстрее начинать действия. — Без них и расти нечему.

Мы не стали тянуть. Первую вылазку запланировали на вечер следующего дня. Николай Никитович выделил в наш отряд из других отрядов своего соединения тридцать человек. Я хотел бы их всех назвать, но понимаю, что невозможно превращать даже рукописную книгу в длинный поименный список. Если я начну писать по такому правилу, то никогда не закончу. Поэтому назову лишь двух.

Армейский командир Андрей Дунаев. Он был переброшен на самолете через линию фронта для выполнения особого задания, но приземлился неудачно. Фашисты выследили его. На месте приземления парашютисты Дунаева ввязались в жестокий бой, в котором погибла добрая половина группы, в том числе радист с рацией. Но с остальными Дунаев вырвался из кольца, а через два-три дня встретил партизан и примкнул к ним. Это был смелый человек.

А вот еще — парень, даже не парень, а паренек, несмотря на свой заметный рост, Исаак Сосновский, сын сапожника из городка Короп. Гитлеровцы убили всю его семью: деда, мать, отца, двух сестер. Расправились с ними как с евреями. Истребили. Когда произошла эта расправа, Исаака не было дома, он работал пастухом в соседнем селе и пас в поле скот. Встретили его женщины, которые специально вышли за окраину города, похожего на большое село, рассказали парню обо всем, посочувствовали, предупредили: «Беги! Они и тебя убьют!»

Парню шел шестнадцатый год, и, конечно, он горько и беспомощно расплакался: не всякий взрослый удержит себя в руках в такую минуту, при таком-то рассказе о судьбе родных. А потом он взял у женщин припасенные ими продукты на первый случай, но пошел не куда глаза глядят, а в лес, искать партизан. И когда через много дней одинокого бродяжничанья нашел их и его хотели определить в обоз, сдавил дрожащие кулаки: «Я не спасаться к вам пришел. Хочу бить фашистов, дайте автомат!» Настоял, чтобы послали в отряд. К нам он пришел уже возмужавшим, перенесшим первое ранение, закаленным партизаном.

Вот вспомнил Сосновского и не могу не сказать еще об одном молодом человеке из числа тех же наших первых бойцов — Коле Черныше. Он пришел в партизанский отряд, когда узнал, что его отец погиб на фронте в бою за родную землю. У нас, в новом отряде, он скоро стал отважным разведчиком. Через несколько дней после первого боя Негреев создал комсомольскую организацию, и секретарем ее был избран Николай Черныш.

Так вот, с такими людьми наш малочисленный отряд под командованием начальника штаба Кругленко вечером 15 марта пошел на первую свою операцию в село Безугловка. Задание — разгромить стан полиции, отобрать у полицаев лошадей для отряда, захватить повозки и привезти на них продовольствие, с которым в лагере Попудренко было вовсе не так уж хорошо, как нам показалось во время недавнего, можно сказать праздничного, ужина, приготовленного по случаю нашего прилета из Москвы. Утром брат Иван докладывал, что все удалось: и полицаев разогнали — трех, схвативших оружие для сопротивления, убили, — и лошадей привели, и продовольствие привезли в двух повозках — первый транспорт отряда, — а главное, шесть молодых крестьян пришли в отряд добровольцами.

С этого дня бойцы отряда, который пока просто называли отрядом Салая, чуть ли не каждый вечер предпринимали вылазки в окрестные села, побывали в Тихоновичах, Бречи, Турье, Ивановке. Из Тихоновичей комиссар Негреев привел с собой семнадцать добровольцев. Был в группе командир Советской Армии Иван Куприков. В свое время его принесли с поля крестьянки. Подобрали почти мертвого, истекающего кровью, без сознания, насчитали у него двадцать одну рану. Ко времени появления Негреева в селе он уже мог ходить и попросился в партизаны. Была и молодежь…

Отряд наш креп, и через несколько дней мы отважились сделать налет на большое село Охрамеевичи — в двадцати пяти километрах рт нашего лагеря. Разведчики доложили, что там, в стане полиции, не меньше тридцати человек. Повел группу Кочубей. Ворвались в Охрамеевичи ночью, разгромили полицию, захватили лошадей, оружие, повозки, на рассвете провели в селе митинг — сошлось больше трехсот человек. С благодарностью крестьяне слушали сводку Совинформбюро, рассказ о положении на фронтах. А когда группа стала уходить, к ней присоединилось двадцать местных жителей.

Да, десятки людей пополняли партизанские ряды в каждом селе, но не надо думать, что все было просто и легко. С одной стороны, нарастало народное сопротивление, с другой — нарастала и ярость фашистов. Они зверствовали, никого и ничего не щадили. Из села Прибынь в наш отряд пришел Василий Иванович Погуляй. Дома остались мать, жена, трое детей: семья из пяти человек. На следующий день оккупанты прислали солдат за семьей — для расправы, но сельчане успели предупредить, и семья скрылась в лесу. А дом сожгли дотла. Многие семьи не успевали спрятаться… И все равно людей, рвущихся в партизанский лес, вражеские зверства не могли остановить. Останавливала кого-то трусость. Ну так для нее много не надо. А если уж кто отваживался идти в лес, в партизаны, то понимал — лес поможет победе и спасению тех, кто приблизит и встретит ее, победу.

Серьезную операцию провел мой зампохоз Мейтин, которого друзья звали почему-то майором. Разведав, что недалеко от нас в одном из сел расположено немецкое хозяйство, «майор» собрал двадцать человек, вооруженных автоматами, взял пулемет и поехал добывать продовольствие для нашего отряда. Это была его прямая забота… По дороге, в Тихоновичах, он прихватил двух провожатых, которые знали, где это хозяйство, куда бегут все попадавшиеся на пути тропинки, и изъявили не только согласие, но и желание проводить партизан.

Налет на хозяйство был внезапным и успешным. Немцы, не ожидавшие такой дерзости от партизан, поплатились: двенадцать подвод продовольствия увез «майор», двадцать лошадей угнал. Его встретили крестьяне и сказали, что мадьярский разъезд, поспешно мобилизованный оккупантами, засел на обратном пути, чтобы перехватить партизан.

— Сколько их, этих мадьяр? — спросил «майор».

— Не меньше тридцати.

Другой дороги не было, время неоценимо, и «майор» решил пройти засаду с боем. Спрятав подводы и лошадей в кустарниках, он встретился с врагом «налегке», хорошо вооруженной кавалерийской группой, разбил мадьяр и благополучно продолжал двигаться дальше со всеми своими трофеями. Но скоро на дороге был замечен второй встречный разъезд — «майор» двигался с разведкой. Снова укрыли обоз, залегли и, подпустив карателей на малое расстояние, неожиданно открыли по ним сильный огонь. Четверо вражеских конников были убиты, остальные повернули и ускакали. А «майор» не только вернулся в лагерь с богатой добычей, но и привел с собой двадцать два добровольца, желавших стать партизанами.

22 марта, через неделю после первой вылазки, общее собрание отряда насчитало сто сорок пять человек. Все они были уже по возможности проверены нами, со всеми мы познакомились и поговорили. Сто сорок пять вооруженных бойцов — это сила. Обменявшись мнениями, мы решили назвать отряд именем Щорса. А затем партизаны нового отряда дали присягу. Мне кажется интересным привести ее текст, вот он:

Я, красный партизан, даю клятву перед Родиной и своими боевыми товарищами, что буду смелым, дисциплинированным, решительным и беспощадным в боях с врагами.

Я клянусь, что никогда не выдам своего отряда, своих командиров, комиссаров и товарищей партизан, всегда буду хранить партизанскую тайну, если бы это даже стоило мне жизни.

Я буду до конца верен своей Родине и партии.

Если же я нарушу эту священную клятву, пусть меня постигнет суровая партизанская кара.