По знакомым дорогам

Глава девятнадцатая

Пожалуй, это были самые трагические дни в истории нашего соединения. Не потому, что гитлеровцы окружили нас превосходящими силами: в Вядловку пришли средние танки, в селе Святильном — тяжелая артиллерия, в Мочалище появилась вражеская пехота без машин. Но скоро сообщили, что машины стоят чуть дальше бывшего села. Не потому, что нам предстоял жестокий бой, у нас не было иного выхода, и мы готовились к этому бою, минируя дороги, укрепляя оборонные рубежи. А потому, что мучила неизвестность: ну выдержим день, два, три, а дальше?

Серьезной помощи ждать неоткуда. Уходить некуда. При всей нашей силе у нас меньше, чем у карателей, и людей, и боеприпасов, и возможностей пополнять их. Драться до последнего и погибнуть? А задание? А поезда, летящие под откос, — они же мерещились врагу… Наша армия Наступала, приближалась к нам и ждала помощи. Настал час, когда особенно требовалось взрывать и задерживать вражеские подкрепления, посылаемые на фронт, технику, снаряды — любой груз, способный помочь врагу.

Митрофан Негреев и Василий Бурим провели совещание политсостава соединения, партийные и комсомольские собрания… Василий Филиппович Бурим с осени сорок первого года руководил подпольной группой в селе Хрещатое, близ которого мы прошли недавно. Благодаря его работе мы получили из Хрещатого крепкое пополнение, а теперь он стал правой рукой Негреева, коммунисты избрали его секретарем партийного бюро. Коммунисты и комсомольцы честно говорили о нелегком положении, создавшемся у нас в Ново-Басанском лесу, о необходимости стойко сражаться, своим примером поднимать и поддерживать боевой дух у всех партизан.

Обычно собрания кончались тем, что новых людей, своих боевых товарищей, принимали в партию и комсомол: чем труднее складывалась обстановка, иной раз — не труднее, а просто безвыходнее, тем больше партизан подавали заявления на клочках бумаги с простыми и могучими словами: «Хочу умереть коммунистом» — так писали на фронте, так и у нас. Я не знаю других слов, которые, несмотря на их краткость, передали бы столь же полно большую силу, ту любовь к своей советской Родине, что вела людей в бой, и немолодых, не первый раз встающих на ее защиту от врага, и тех, кто впервые взял винтовку в руки.

Под самый конец этого дня противник все же провел атаку против нашего первого отряда. Да какую! Он приближался, не стреляя. Вроде как предприняли этакое психическое испытание. Как назло и у нас пулемет, за которым лежал сам начальник штаба отряда Константин Косенко, заело. Командир отряда Каменский кричал ему:

— Костя! Скоро ты исправишь этого нахала?

А Косенко, знаток оружия, все возился…

Гитлеровцы подходили, за их спинами слышались уже какие-то команды, а наш пулемет молчал. Автомашины вдалеке подвозили вражеских солдат, которые, укрываясь в складках местности, догоняли первую цепь. Вдруг одна легковая машина, как видно, с офицерами, двигаясь по дороге, огибавшей опушку леса, налетела на мину, поставленную партизанами, и подорвалась. Это словно послужило для атакующих сигналом — они прибавили шагу и даже побежали. До них оставалось метров семьдесят, не больше.

Тут наконец-то ожил пулемет Косенко. Застрекотал, поддерживая автоматные очереди, «максим». Убитые фашисты в разных местах валились на землю. Ближе послышалась команда гитлеровцев: «Вперед». Те, что пытались залечь, опять поднялись и побежали. Застрочил еще один, подоспевший на помощь Косенко, пулемет. Вступили в дело гранаты, их взрывы вклинились в гущу автоматных очередей. Немцы тоже отчаянно стреляли, но все же повернули, и тут Каменский поднял отряд в контратаку. Партизаны с криком «ура!» преследовали фашистов до линии, где те уже окопались за день. Отбросив врага, наши быстро вернулись в свои окопы.

Когда я после этого боя приехал из первого отряда в штаб, от щорсовцев вернулся Негреев: оказывается, и туда гитлеровцы пошли — с бронемашинами. Щорсовцы дали им отпор. Свалили, как сказал Негреев, две бронемашины. Ясно, это еще не бой, они прощупывали нас, проверяли готовность, разведывали огнем.

Перед рассветом «майор» хотел накормить людей горячей пищей. В кухне развели осторожные огни и начали готовить завтрак, но не успела закипеть вода, как оглушительной россыпью с разных сторон начали бить по этим огням фашистские пушки. Пришлось быстро разбрасывать и заливать поленья, а завтрак есть почти сырой: мясо только распарилось, а крупа нагрелась. И опять партизаны показали, что умеют в трудную минуту стерпеть и это: «Ничего, лишь бы животик погреть, а там допреет!» Еще сохранился талант шутить. А может быть, он у наших людей бессмертен?

С рассветом начался бой. Тремя цепями гитлеровцы перебежками приближались к линии обороны первого отряда. На второй они бросили пехоту и бронемашины. А на рубежах третьего отряда, у чапаевцев, пока было спокойно. Вонарх вскоре попросил подкрепление, но я, еще не разгадав, откуда последует главный нажим врага, предложил держаться самому. Туда поехал Негреев.

Через полчаса из отряда имени Чапаева прискакал Степан Шелудько, ставший его комиссаром. Очень они подходили друг другу — Шелудько и Дунаев. Армейские офицеры, как уже стали называть командиров нашей армии, бывшие разведчики, в душе оставшиеся ими навсегда, да и не только в душе. Мы не раз поручали им ответственные разведзадания. Смелые до дерзости люди, молодые, любившие, чтобы у них все получалось ладно. Кони у обоих были не только самые резвые, самые сильные, но и красивые, как у нас, на Украине, говорят — баские.

Шелудько сказал: немцы пошли в наступление со стороны Мочалища. У них много бронемашин. Есть и танки. Ясно, где решили нанести фашисты свой главный удар.

Дунаев встретил врага так, что порадовал меня военной сметкой. Сложился какой-то свой трафарет в боях против бронированной техники — сначала петеэровцы, а уж потом, как бы в последнюю очередь, гранатометчики. Дунаев расположил гранатометчиков, выбранных из самых храбрых бойцов-диверсантов, сразу за минным полем. Они стали активной и грозной силой, остановившей бронемашины. У нас не было еще в достатке ни противотанковых ружей, ни боеприпасов к ним, так что боевая дерзость командира, отвага и умение гранатометчиков выручали.

Однако главным средством в борьбе с танками у партизан была и осталась мина. И на этот раз минеры не промахнулись. Два танка не прошли минного поля, подорвались, а третий, вместо того чтобы вырваться на оперативный простор, от которого он был уже недалеко, стал сдавать назад, отстреливаясь, и повернул. Две танкетки на фланге еще недолго продолжали двигаться, пока не попали под огонь петеэровцев. Бронированный кулак не только не пробился, но и рассыпался.

Чапаевцы ликовали — победа, но она, конечно, не была окончательной. Хотя и на рубежах первого отряда бой затих, а щорсовцы подвергались только артиллерийскому обстрелу, я понимал: это временная передышка. Гитлеровцы перепланируют и повторят удар сегодня же. И верно: среди дня они повели наступление на все рубежи нашей обороны сразу. Два танка и бронемашины шли теперь на щорсовцев. Я послал им подкрепление, весь свой резерв, при штабе оставил только комендантский взвод и разведчика Морозова с тремя диверсантами.

И в это время за моей спиной крикнули:

— Танки!

Тут же я услышал гул танков вблизи штаба. Еще два танка приближались прямо к нам по лесной просеке.

— Морозов!

Он не ответил мне. Раздался сильный взрыв, и один танк загорелся. Оказывается, Морозов уже был на просеке. Второй танк некоторое время еще двигался вперед, но уже вроде бы осмотрительней, не так шустро. Алексей Морозов и Василий Близнюк швырнули и в него гранаты, но не попали. Комендантский взвод открыл огонь бронебойными пулями. И танк повернул.

Эта просека тянулась между позициями двух отрядов, и ее никто не заминировал, положась на соседей. Вот так бывает! Оплошность могла обойтись нам дорого — заходом врага с тыла, нападением на штаб соединения. Отряд Каменского отошел на вторую линию обороны. Правда, к вечеру отбил прежние рубежи и вернулся на них. А вот чапаевцам не удалось этого сделать — они отступили, оставшись таким образом на последнем рубеже, третьего у нас не было.

Что завтра? Что, в конце концов?

Не теряя надежды, не впадая в уныние (на это, как говорили мои товарищи, у меня хватало сил в трудные часы), я тем не менее не мог не задавать себе неизбежных вопросов. Отвлекался воспоминаниями… Бывали ведь и прежде такие положения, из которых, казалось, ни спасения, ни выхода…

Да вот хотя бы.

После организации партизанских групп в Городне и Злынке, куда посылал меня батька Боженко, я на одну ночь заглянул в Кролевецкую Слободку, чтобы увидеть мать, отца и младших братьев Ивана и Павла, с которыми кроме всего хотел посовещаться по общим партизанским заботам. Рано утром отец, как всегда, уехал в поле, предупредив меня, чтобы я долго не спал. Напротив нашего дома жил кулак Грыгар, если заметит, что я дома, — жди гайдамаков. Нагрянут.

Я кивнул отцу и тут же крепко уснул — измотался за эти дни. А матери жаль было меня будить… Сын дома, сыну сладко спится, что еще нужно матери? Разбудил меня брат Павел одним словом: «Миша!» По вскрику этому все было понятно, я быстро оделся, обулся, только выбежал во двор, в воротах — гайдамаки. И немцы.

Павел едва успел вернуться к бревну, которое тесал для бани, я остановился рядом, взялся за бревно, помог повернуть. А сам думаю: всё, всё. Взять топор у Павла, что ли, хоть одного успею рубануть, а их вон сколько! Подбегают гайдамаки, спрашивают:

— Где Салай?

Так. Они меня не знают. Иначе у меня про меня не справлялись бы. Если им и описали как следует того, за кем примчались, не узнали. Недавно у меня были большие волосы и усы, а перед выходом на это задание я их сбрил и еще в Зернове, бывало, подойду к зеркалу — сам себя никак не узнаю. Показываю рукой на дом:

— Наверно, там…

Шесть гайдамаков немедля бросились в хату, а двое, с винтовками, остались возле нас.

— А вы кто такие?

— Я работник у Салая, — отвечает Павел, — а этого он нанял мне в помощники, баню рубить.

А я ничего еще не мог придумать — хватать мне топор или так бежать? Мама с гайдамаками в хате… Побегу — тогда меня пристрелят и ей конец. Как можно? Увидел ее в открытое окно. Она смотрит из хаты на меня, слышу, дрожащим голосом спрашивает:

— Старик-то? Он в поле уехал…

— Да не Тот Салай! Где твой старший сын?

Вот она, решающая минута… Но, наверно, в такие минуты мать умнее всех. Я уж не говорю, что наша мать, Устинья Степановна, недаром слыла в слободке умной и догадливой. Сообразила, что они меня не узнали, эти, приехавшие ловить… И давай меня ругать! Сами, дескать, не рады, что у них такой сын, житья из-за него нет, не знает, как и наказать, только бы появился! Но его нет и нет.

— А где же он, разбойник?

— Давно уж не был.

— Веди в погреб!

И мать пошла через двор к погребу, а гайдамаки толкали ее в спину. Смотреть на это, хоть искоса, и виду не подавать было невозможно. Павел говорит:

— Давай вынесем бревно, земляк. Как, Панове, можно нам бревно вынести?

Не успел гайдамак ответить, я повернул бревно:

— Еще бы тут подтесать.

Не могу же я уйти, когда мать с гайдамаками в погребе. Они затолкали ее туда первой. Я протянул руку, но Павел мне топора не дал, сам подтесывает. Выбираются и гайдамаки с мамой:

— Нету!

Тогда наш охранник махнул нам рукой:

— Несите!

Подняли мы бревно и пошли в переулок, где лежали другие бревна. Павел — впереди, а я — за ним. Гайдамаки поусаживались на коней, которых другие держали в переулке, а я думаю: сейчас выглянет Грыгар, увидит меня и заорет: «Вот же он!» Не выглянул, не увидел… Мы вернулись во двор, кивнули матери и — в огород, в коноплю. Притаились с братом. Лежим, и вдруг — три выстрела. Павел схватил меня за руку и шепчет:

— Это не у нас во дворе. Это дальше.

Я буквально набрал в рот земли, чтобы не крикнуть, не позвать: «Мама!»

Позже выяснилось, что, уезжая из слободки, гайдамаки действительно палили в воздух — для острастки…

Ничего, выберемся и мы из Ново-Басанского леса! Надо верить. Не отчаиваться. Бойцы не должны видеть командира потерявшим уверенность хоть на миг. Заметили это бойцы — пиши пропало! От отчаяния до паники — один шаг. Хоть в чудо, а верить. Верить, сколько бы мы ни потеряли замечательных товарищей по оружию. В этом Ново-Басанском лесу, возвращаясь с задания и напоровшись на засаду, погибли Борис Бирилло и Федор Харитоненко, два друга, которые всегда рядом были в боях, похоронены в одной могиле…

Весь следующий день гитлеровцы жали на нас. Отошел на вторую линию обороны Каменский со своим отрядом. У меня появилась мысль, что если уж нам прорываться, то в направлении, о котором гитлеровцы не думают, за Днепр, в Ходской лес. Без проводников не обойтись. А пока — переменить стоянку, к нашей фрицы пристрелялись. Пусть в границах небольшого, Ново-Басанского леса, но все же переменить. Не стоять на месте!

Была такая темная ночь, что сидишь на лошади — и головы ее не видишь. Это хорошо. А тут еще полил дождь как из ведра. Тоже не пожалуешься, для маневра годится, но нельзя даже на карту взглянуть. Мы сгрудились с Негреевым и Кочубеем, ординарцы накрыли нас плащ-палаткой, и под нею мы развернули карту. При свете карманного фонаря наметили новое место, послали связных в отряды. В полночь двинулись…

Не скажешь, что обошлось без происшествий. Первый отряд сбился с маршрута, оторвался от нас и натолкнулся на гитлеровцев, двигаясь в сторону Мочалища. Когда отряд повернул, фрицы начали преследовать партизан, как волки, гонящиеся за добычей. Темнота и дождь им помешали, а нам помогли: к рассвету мы соединились, все были в новом лагере, среди болот, где раньше отсиживалась разведка Дунаева.

Утром 9 августа захватчики опять повели наступление на наш вчерашний лагерь, собрав для этого еще большие силы и предварительно обстреляв его из орудий. Но… только зря потратили снаряды. Беспрепятственно прочесав этот край леса, где нас уже не было, они в ярости бросились на розыски исчезнувших партизан…

Вокруг нас — болото и толстые сосны — ребята называли их противотанковыми. Казалось, день закончится спокойно, отдохнем, обсушимся. Но если все дни в Ново-Басанском лесу по напряжению и какой-то давящей бесперспективности были самыми трудными, то самыми черными стали их последние часы.

Мы послали Дунаева с разведкой проверить, нет ли из этого леса-капкана дорог, не перехваченных гитлеровцами. Не нашли, будто не было таких дорог. Все закрыты врагом. А по одной дороге — это видели разведчики — к карателям подошло подкрепление, не меньше двух свежих батальонов. К вечеру Дунаев возвращался в лагерь просекой, которую наши диверсанты заминировали, но пикетов там не поставили, и разведчики налетели на свои же мины. Погибли Николай Анисенко и Михаил Сибирский. Пострадали Михаил Осадчий и Федор Калашников. Первый был серьезно контужен, второй ранен осколками в глаза и лицо. Его долго и терпеливо лечила Александра Сергеевна Иванова-Коротченко — не только перевязывала раны, но и собирала в лесу ягоды, варила кисель, размачивала комочки хлеба и кормила с ложечки, потому что боец не мог есть твердое. Оба не покинули нас, лечились в соединении, в лесу. Михаил Осадчий весной уже, кстати, перенес одно ранение и тоже лечился «дома». Правда, первое ранение было не очень тяжелым, а это похуже…

Дунаев не пострадал. Можно сказать, случайно остался в живых. Но вот беда — взрывы обнаружили нас! Про беду, как известно, недаром говорится, что она не приходит одна. Пришла беда — открывай ворота!

Гитлеровцы предприняли несколько бросков, пока еще не окончательно стемнело. Первыми их встретили и отбили щорсовцы. К чапаевцам опять придвинулись танки. Я послал туда помощь во главе с Кочубеем. Помог второму и третьему отрядам и Каменский. Фашистов задержали. Надолго ли? Они обложили болота, концентрируя силы, и вели нарастающий обстрел партизан, которые уже два дня не ели и снова не могли сварить себе никакой еды. Лошади, тоже голодные, стояли в упряжках.

Передышку нам дала ночь. До утра…