Черкес 3. Побег из волчьей пасти

Глава 11 Страшный лес

Я посмотрел на Спенсера. Тот резко покачал головой из стороны в сторону.

Подошел Махмуд. Бросил короткий взгляд на всех нас. Легко запрыгнул на коня.

— Две минуты прошли! Пора! — только и сказал, тронув свою лошадь.

Спенсер последовал за ним.

Я обхватил Натана за плечи.

— Натан! Соберись! Свобода близко. Просто нужно решиться! Убегай к русским. Они помогут.

Я сунул ему в руки пистолет моего кунака Юсуфа из племени Вайа. Я всегда считал, что дареное не дарят. Но тут другой случай. Думаю, Таузо-ок меня бы понял и поддержал. Дать человеку в этом краю оружие — все равно, что подарить ему надежду. Или шанс, которым можно воспользоваться, а можно упустить. Тут уже самому Натану решать.

Это все, чем я мог еще помочь несчастному голландцу.

Я отпустил Натана, так и оставшегося стоять с безвольно поникшей головой, взобрался на лошадь, тронулся, нагоняя Спенсера и Махмуда.

— Может, все-таки возьмем его с собой? — сделал я последнюю попытку, обращаясь к Спенсеру.

— А, если все пойдет не так, как мы задумали? Если нам придется спасаться по суше? За свою свободу он, не раздумывая, сдаст нас русским!

Спенсер чуть пришпорил коня, тем самым ставя точку в разговоре о Натане и его судьбе.

Мне было не по себе. Да, мы не обещали ему свободы. Да, он взрослый мужик. Может и сам… И все-таки… Все-таки…

«Все-таки, нужно зачерстветь душой совсем. Стать толстокожим. Тут не до сантиментов. Иначе сердце в какой-то момент не выдержит и разорвется. Или, не дающая покоя совесть, подвигнет на какой-то дурацкий поступок. Когда не идет речь о чести, об Отечестве. Просто дурацкий поступок, который может и успокоит твою совесть, и утихомирит сердце, но лишь только на мгновение. Потому что в следующее мгновение твое сердце перестанет биться, ответив по полной за секундный порыв. Как там сказал гений русской разведки? „Мне потребны умные да скользкие“. Да, да. А еще: „Агентурная работа и нравственная брезгливость — вещи несовместимые!“ Увы! Кажется, не поспоришь!»

Я вздохнул. Надо было выбросить из головы Натана. О себе думать.

— А сколько нам ехать? — крикнул я в спину Спенсеру, возвращаясь в действительность.

— Должны управиться за ночь!

— Это понятно! Я имею в виду расстояние!

— О, Коста! Сущие пустяки! Какие-то 25 миль!

«Вот черт нерусского Бога! Пустяки! 25 миль! Это у тебя в твоей белотелой Англии, которую Красноярский край раза три покроет, как бык овцу, 25 миль[1]. А здесь, блин, 40 километров! Есть разница, англичашка: 25 и 40! Да еще в ночь! Да еще через дикий лес! Твою ж… И что это, все-таки его так приспичило? И что это он заявил, мол, если придется спасаться⁈ Что ты натворил, Эдмонд? А? Стибрил, что ли, доспехи Бога? Решил поиграть в Джеки Чана и разжился местным артефактом, за который глаз на жопу могут натянуть?»

Мы въехали в лес. В другой раз, при ярком солнечном свете, когда бы не терзали такие мысли, не жгло бы ощущение несущейся по пятам опасности, я бы, наверное, восхитился и назвал его сказочным. Он, в общем, и был сказочным. Только в моей нынешней сказке такой лес стоило бы назвать страшным. Лесом братьев Гримм, а не Шарля Перро.

«Ну, что, Красная шапочка! — усмехнулся я про себя. — Будем надеяться, что волка не повстречаем, а пирожки бабушке донесем!»

Догнал Махмуда, занявшего позицию в авангарде нашего трио. Поторопил коня не из праздного любопытства, а из шкурного интереса. Сейчас лучше держаться ближе к аборигену и знатоку «неведомых дорожек». Сорок километров и надвигающаяся ночь советовали убить время и страх в разговоре.

— Я хотел поблагодарить вас, уважаемый Махмуд, за оказанную нам честь! — приложив руку к сердцу и чуть склонив голову, начал я беседу со стариком.

— Это для меня честь сопровождать дорогих гостей моего народа! — старик и в жестах повторил мою благодарность.

— Уважаемый, Махмуд! Я здесь новый человек. И совсем ничего, к своему стыду, не знал ни про вас, ни про вашего выдающегося зятя. Расскажите, пожалуйста!

Махмуд сразу же начал улыбаться.

— Благодарю! Мне будет приятно! Но о себе рассказывать не буду! Пусть обо мне говорят другие: и друзья, и враги!

— Уверен, что ваши враги гордятся, что выбрали вас, а вы — их. Также и друзья, но только славя вас и гордясь своей дружбой с вами!

Вот что значит тбилисская закалка говорить комплименты! Махмуд от смущения и виртуозности оды в свою честь на мгновение потерял дар речи. Но был польщен и счастлив. Опять приложил руку к сердцу.

— Надеюсь, что так и есть! — скромно ответил мне. — Надеюсь! Но уверен, что про Инала только так и говорят!

Лед, если он и существовал, был растоплен. Махмуд с удовольствием принялся рассказывать.

— Инал Аслан-Герей, прозванный Бахатыром, по причине своей необычайной силы и большого роста, происходит из кабардинского рода Асланбека, а по женской линии — Девлет-Герея, главного претендента на крымскотатарский трон!

— В одном человеке соединились и Крым, и Черкесия, такие далекие друг от друга…

— А для нас, единоверцев, борющихся с общим врагом — нет расстояний! Если есть нужда биться рука об руку, мы преодолеем любые! Так и мой зять. После того, как русские захватили Кабарду, Инал ушел в Турцию, где достиг высокого чина в турецкой армии. И он мог там остаться, жить припеваючи, потому что его все уважали! Он был в фаворе! Но в тот момент, когда здесь заполыхал пожар войны, Инал, не раздумывая, покинул свой дворец, чтобы вместе с нами довольствоваться жизнью обычного воина. У него нет одеяла и матраса! Бурка — его одеяло и матрас. У него нет богатых диванных подушек. Седло — его подушка! За его храбрость, за его страстную борьбу с врагом Инала избрали военным руководителем и одним из сераскеров!

Махмуд продолжал славословить своего зятя. Слушая, я вдруг вспомнил Сефер-бея. Сравнил его с Аслан-Гереем. И сравнение это было явно не в пользу первого.

«Дело даже не в том, что Сефер-бей мне не понравился и я сейчас пристрастен. Нет. Просто выложить перед человеком факты: Сефер-бей отсиживается в Турции, заносчив, мнит из себя невесть что, попросту — выпендривается. А Аслан-Герей мог бы так же жить себе припеваючи там же в Турции — в неге и роскоши. Но все это он без раздумий похерил, примчался сюда и воюет. И что скажет человек, узнав про такие факты? Сефер-бею скажет: свистеть — не мешки ворочать, а Аслан-Гереем восхитится.Я уже не говорю про кодекс чести черкеса, который однозначно определяет Аслан-Герея, как человека благородного, а Сефер-бею в этом благородстве отказывает»

…Пламенную речь Махмуда и мои раздумья прервал истошный крик Спенсера позади. Мы оглянулись. Поздно. Лошадь с поклажей, шедшая за Спенсером, оступилась, свалилась на бок и покатилась вниз. Произошло это так быстро, что нам оставалось только наблюдать. Лошадь, подняв голову, беспрерывно ржала, упираясь копытами в землю, вспахивая её, но, одновременно, и тормозя падение. Кроме того, всем нам повезло, что она оборвалась именно в этом месте, в котором весь склон был покрыт низким кустарником. Теперь кусты ломались под весом лошади, но в то же время также гасили скорость и смягчали удары.

«Вот тебе и диванные подушки-кусты!» — подумал я.

Наконец, и старания лошади, и помощь кустарника сыграли свою спасительную роль. Лошадь ткнулась в очередной куст, который не сломался, а только сильно накренился, но окончательно остановил коня.

Махмуд первым пришел в себя. Тут же соскочил со своей лошади.

— Не двигайтесь! — приказал нам. — Коней успокойте!

После чего, словно ребенок на ледяной горке, заскользил вниз. Остановился возле лошади. Начал гладить, что-то говорить, успокаивая. Одновременно быстро ощупал все её ноги. Ощупав, улыбнулся.

— Кажется, ничего себе не сломала! — с радостью известил нас. — Только вьючное седло испортилось!

Потом взялся за поводья и ласково стал призывать коня подняться. Конь послушался, вскочил на ноги. Мы со Спенсером с облегчением выдохнули. Махмуд был прав: животное не пострадало. Старик стал медленно подниматься с конем к нам наверх. Поднявшись, встали рядом. Махмуд продолжал гладить и успокаивать верного друга.

— Все, все, все! — общался как с ребенком. — Хороший конь! Хороший!

Потом с недоумением посмотрел на нас. Мы пока не понимали причины такого взгляда.

— Ваша поклажа! — Махмуд указал рукой на разбросанное по всему пути падения лошади содержимое лопнувшего мешка.

Делать нечего! Я спрыгнул с коня, начал спускаться по склону. Дошел до нижней точки, куда расшвыряло поклажу. Начал собирать, поднимаясь вверх. Дошел до кофейного набора. Чертыхнулся. Посмотрел на Спенсера. Тут уж он ничего не мог мне противопоставить. Вздохнул, обреченно кивнул головой.

«Кому-нибудь повезет. Или в настоящем, а, быть может, каким-нибудь археологам в будущем!» — взбирался я дальше по склону вверх, оставив лежать кофейный набор под кустом.

Взял в руки котелок для риса. Опять не отказал себе в удовольствии ехидно посмотреть на Спенсера. Эдмонд и здесь «дал добро». Котелок, наконец, так же был вычеркнут из списка необходимых вещей. Проще говоря, был запущен мною в дальний полёт. Хорошо полетел!

А между тем, пока мы со всем разбирались и заново приторачивали поклажу, лес погрузился в абсолютную темноту, из разряда — глаз выколи. Последние действия я выполнял уже при свете факелов, которые зажег Махмуд. Закончил. Расселись по своим лошадям. Махмуд дал по факелу каждому из нас.

— Плохо! — произнес он. — Много времени потеряли. А на дорогу еще не вышли!

— Здесь есть дорога? — удивился я.

— Есть, — горько усмехнулся Махмуд. — Дорога скорби. Увидишь.

Мы тронулись.

Как бы Спенсеру не хотелось побыстрее оказаться в «колбасной» крепости, он не мог повлиять на Махмуда. А старик рассуждал трезво. В таком лесу, который, кроме страшного, вполне можно было определить и как непроходимый, в полной темноте, скудно освещаемой тремя факелами, с двумя негорцами за спиной, один из которых — так себе, а второй — и вовсе никак сидят на лошадях, спешка означала бы либо тяжелые увечья, либо верную гибель. Он вёл нас так, как позволял рельеф. А этот рельеф весь состоял из препятствий. Непроходимые заросли сменялись загромождением деревьев, поваленных бурей. И часто такое препятствие было невозможно обойти, поскольку сбоку нас подпирала скала, резко уходящая вверх. Нам не раз и не два приходилось спешиваться и топорами прорубать себе путь в этой чаще. Сырая после прошедшего дождя земля была скользкой.

Сердце мое замирало каждый раз, когда я чувствовал скольжение копыт лошади, так напоминавшее мне аквапланирование на автомобиле. Пот лил градом. Руки мои болели из-за того, что я крепко уцепился в поводья. Натягивал их инстинктивно при малейшем непонятном для меня движении лошади. Из-за этих постоянных дерганий уже нервно начал подрагивать мой конь. Я ощущал эту дрожь ногами, которые прижимал к его бокам с такой же силой, как и держался за поводья. И ноги мои тоже нещадно ныли, будто я по лестнице взобрался на небоскреб. Напряжение было так велико, что я не думал о голоде, а воду позволял себе пить только в тот момент, когда мы спешивались, чтобы поработать топорами. Мысль о том, чтобы выпить, сидя на лошади, я отгонял. Так боялся хоть на мгновение отпустить поводья. Не знаю, смог бы я выдержать такой ритм поездки, если бы в какой-то момент не присмотрелся к Махмуду.

«Он же совершенно расслаблен! — удивился я. — Напряжен, конечно. Следит за всем, все рассчитывает. Расслаблен в том смысле, что он и ногами так не впечатывается в лошадь, и поводья держит спокойнее. Послушай, горе-кентавр. Они же учат лошадей. Лошади — умные животные. Вспомни своего малорослика в Крыму. Тебе казалось, что это невозможно, а лошадка просто и вверх лезла, и вниз спускалась, сама выбирая дорогу. А если нужно, и на крупе съезжала, как на санках. Так, может, не нужно изобретать велосипед, сидя на лошади? Может, и на этот раз довериться Боливару».

Вначале я чуть ослабил ноги. Боливар аж выдохнул, когда его бока приняли нормальную округлую форму. Ноги, тем не менее, продолжали дрожать. Но и это дрожание медленно, но верно сходило на нет. Перекрестившись про себя, ослабил хват поводьев. Боливар тут не выдержал, повернул морду ко мне, фыркнул. По-моему, был поражен и до конца не верил, что я решился, наконец, довериться ему. Я погладил его по шее.

«Давай, родной, выноси!» — подумал про себя. Умное животное прислушалось.

… Прошла еще пара часов такой же езды через сплошные заросли. Я приноровился. И когда мы сменили коней, перекинув вьюки и сёдла на уставших и оседлав свежих, то Буцефалу — так окрестил второго — было полегче со мной, как с наездником. И мне было легче. Настолько, что я осмелел и уже пил воду, сидя на коне.

— Ага! — произнес Махмуд.

Ткнул вперед, выставив руку с факелом.

— Дорога! — уведомил нас.

Да, наверное, если сравнивать то, что сейчас было перед нашим взором с той чащей, которую мы преодолели, то вполне возможно было назвать это — дорогой. На самом же деле это была просека. Правда, очень широкая просека, вырубленная в лесу. Пробитая, со всей очевидностью, войсками Вельяминова, с продавленными колеями от колес телег и пушек. Вокруг были разбросаны штабеля огромных деревьев, срубленных солдатами, чтобы обеспечить проход для обоза и артиллерии.

Как только мы проехали по ней первые несколько сот метров, я сразу все понял, почему Махмуд назвал её дорогой скорби. Слева от нас открылся вид на сожженный дотла аул в окружении погубленных фруктовых деревьев. Их обгорелые почерневшие ветки торчали как растопыренные пальцы чудовищ из страшных сказок. Прежде, чем свет наших факелов осветил эту печальную картину, в нос ударил стойкий запах пожарища. К этому запаху присоединился другой, пока слабо различимый. Но чем дальше мы углублялись, тем отчетливее второй запах своей тошнотворной сладковатостью перебивал запах дыма. Махмуд неожиданно резко отвел руку с факелом в сторону от себя и наклонил её.

— Смотри, — шепнул мне.

На обочине валялся труп, полуобглоданный диким зверем. Чуть дальше за ним — еще один. Было жутко. И в то же время горько от сознания всепоглощающей алчности войны. Любой войны. Когда человек сам становится зверем, а человеческая жизнь теряет смысл, значение, цену, превращаясь в прах.

— Вот он образ России! — раздался сзади напыщенный голос Спенсера. — Здесь мы видим обвинение и приговор её властителям, посылающим ненасытные легионы на покорение мужественных народов! С главной целью грабежа и насаждения с помощью штыков безнравственной религии, нежели к распространению благородных истин!

Я закипел. Как же не вовремя ты, англичанин, взялся читать свою лживую политинформацию!

— И я понимаю, — голос Спенсера крепчал, приобретая новые оттенки воодушевления, — если бы результатом подчинения России стали какие-то блага для коренных жителей Западного Кавказа, схожее с тем, что произошло благодаря британской власти в Индии!

«Чтоооо⁈ Я не ослышался? Ах, ты ж, падла!»

— Значит, завоевания Англии в Индии, действительно, стали благом для отсталых жителей⁈

— Конечно! — Спенсер не заметил сарказма в моём вопросе, продолжил петь осанну. — Мы пролили яркий свет над десятками миллионов своим несуровым правлением, а не с помощью вооруженной силы!

Как же хотелось сейчас дать ему в его напыщенную рожу!

— Ну, да. Привязать живого человека к пушке и развеять его по ветру, это — несурово! Русским следовало поучиться у вас такой мягкости!

Наконец, Спенсер заметил издевку и иронию.

— Это незначительные издержки, Коста. Когда речь идет о благе миллионов, такое случается!

Я ткнул факелом в лежавший неподалеку труп.

— Это издержки, Эдмонд. Такое случается.

Спенсер набычился. Ответить не успел.

— О чем вы спорите? — спросил меня Махмуд, видимо заметивший явное напряжение разговора.

Я перевел, как можно мягче. Но Махмуд все равно понял суть разногласия.

— И что он хочет? — усмехнулся Махмуд.

— Он спрашивает, какова ваша главная цель? — спросил я Спенсера.

— Я должен донести до народов Европы, сколь жестока Россия и какое вопиющее беззаконие она здесь творит. Я должен предупредить Европу, что, если она проглотит и санкционирует эти преступления, то божья кара в конце концов настигнет и ее!

Ну, прям, Пифия в штанах!

Я перевел. Махмуд выслушал. Задумался.

— Болтун! — коротко резюмировал старик.

— Уважаемый Махмуд благодарит тебя, Эдмонд!

Спенсер напыщенно кивнул головой.

— И… — у меня не было выбора, иначе я бы точно не удержался и врезал ему, — просит вас сейчас помолчать на этом скорбном пути.

— Да, да, понимаю! — согласился Спенсер.

«Вот и ладушки, гондон!»

… «Апофеоз зла», как я окрестил дорогу скорби, закончился так же неожиданно, как и начался.

Светало. Факелы были затушены. Даже если Спенсер сейчас захотел встать на трибуну, чтобы толкнуть очередную речь, не смог бы. И он, и я были на грани изнеможения. И он, и я уже клевали носами, с трудом преодолевая желание заснуть. А 70-летний Махмуд, казалось, мог сейчас развернуть коня, и, не моргнув глазом, проделать обратный путь. Вот тебе и старик!

— Цзуго-Цук-Кале, — спокойно сообщил он нам, ткнув пальцем.

Я уже знал, что так черкесы называют на своем языке «колбасную» крепость. Переводилось как «Мышиный замок» из-за огромного количества полевых мышей, заполонивших окрестности. Они и сейчас шныряли под ногами наших коней, совсем не боясь быть раздавленными.

Мы со Спенсером взбодрились. Я рассматривал крепость и бухту, радуясь не столько тому, что мы, наконец, достигли цели, сколько изменившейся картинке. Все-таки эта бухта была очень живописной. С одной стороны, изумрудные холмы, по которым стекали многочисленные ручейки. С другой — холмы менее высокие, сплошь заросшие лесами. Каменистый берег. Глубокое море, теперь засверкавшее в лучах восходящего солнца. Всего этого хватило, чтобы глаза, уставшие от видов страшного леса и ужасов скорбной дороги, получив такую диаметрально противоположную картинку, ожили, радовались и передавали эту радость уставшему мозгу и всему телу.

Спенсер на эту идиллическую картину внимания не обращал. Пристально всматривался в море. И как же он обрадовался, когда заметил наш корабль!

— Стреляйте, Коста, стреляйте! — он даже растерялся от возбуждения.

Потом понял, что никто и ему не мешает подать знак. Вытащил свой штуцер, заменил на полке отсыревший порох и выстрелил в воздух, привлекая внимание.

— Что мы встали? — обратился к нам и тут же пришпорил своего коня.

Понесся вперед. Мы с Махмудом переглянулись. Махмуд пожал плечами. Поторопили коней, нагоняя нетерпеливого англичанина.

На корабле нас заметили. Уже было видно движение на палубе. И уже спускали на воду шлюпку.

«Это „жжжжж“ — неспроста! — думал я, глядя на спину Спенсера. — Тут точно что-то не так. Что-то он натворил, если так радуется, и так спешит побыстрее унести отсюда свои ноги!»

Абдель приветствовал нас на борту, изобразив изящный испанский поклон-пируэт. Почти на грани издевки.

— Вы не поверите, как я рад вас видеть! Восхитительно, что вы прибыли раньше условленного строка! С моим скоропортящимся грузом в трюме было бы неплохо поспешать! И вот вы здесь!

— И вот мы здесь! — подтвердил Спенсер. — Есть смысл сразу поднять якоря! И быстро помчаться в Трабзон! Нас ждет цивилизация!

«Если шпионско-пиратское кубло — это цивилизация, то в каком мире мы живем? — хмыкнул я про себя. — И что за скоропортящийся груз может быть в трюме работорговца? Он так про женщин?»

— Увы, мои друзья, быстро не получится. Последняя неделя на море выдалась бурной. Пришлось поставить оба якоря — и передний, и кормовой. Так что немного терпения!

Капитан отдал необходимые команды. Матросы засуетились. Шлюпку уже поднимали на борт. К кабестанам встали силачи, проверенные в деле подъема якоря.

— Сдается мне, у нас гости! — Абдель указал вглубь бухты.

От реки Цемес в нашу сторону стремительно неслась большая черкесская лодка, имея не менее двадцати гребцов на борту. Заметив поднимающийся из воды якорь, черкес на носу принялся что-то кричать. Потом выстрелил в воздух из пистолета. Как-то угрожающе эта лодка приближалась. По-моему, Спенсеру эта встреча была нежелательна.

[1] Коста в волнении перепутал. В три раза больше Иркутская область. Красноярский край — в десять!