Черкес 3. Побег из волчьей пасти

Глава 19 Блохастое величество

Большой и Маленький замахали нам руками, на что-то показывая. Из низких кустов на куче камней выглядывала любопытная мордочка маленького зверька. Я увидел его в первый раз в жизни наяву. Только фотографии и картины эпохи Возрождения позволили определить, что это — горностай. Я замер от удивления, не желая пугать его. Но горностаю, кажется, было все равно. Он с любопытством осматривал нашу кавалькаду. Словно хотел услышать ответ Спенсера.

— Ты видишь его, Эдмонд?

— Да, да! — кажется, и он был поражен смелостью горностая.

— Почему не готовишь свою пращу? — спросил я Большого.

Он начал активно чесать себе левую грудь правой рукой. Я посмотрел на зверька. Что-то явно причиняло ему дискомфорт.

— Блохи? — догадался я, вспомнив портрет «Дамы с горностаем»[1].

Проводник кивнул, подтверждая догадку.

— Видишь, Эдмонд, какой яркий символ в защиту моих слов! Блохастый горностай! Тот самый зверек, хвост которого украшает мантии королей и царей!

— Блохастый горностай? — переспросил Спенсер и рассмеялся. — Какое блохастое величие царя природы!

Наверное, зверька удовлетворил ответ. Он юркнул обратно, исчез в камнях. Мелькнул пышный хвост — объект мечтаний придворных портных.

Я подошёл к Большому, чтобы передать ему очередную вязанку хвороста.

— Что у вас случилось? — Большой не выдержал, спросил обеспокоенный. — Поссорились?

— Все в порядке, — успокоил я его. — Не ссоримся. Просто разговариваем.

— Просто — так не разговаривают, — усмехнулся Большой. — Твой друг — большой абрек. Ты с ним будь поосторожней.

— С чего ты взял⁈ — моему удивлению не было предела.

— Видишь рукава его черкески? Все изорваны! Когда в бою пыжи кончаются, настоящий абрек рвет рукава на лоскуты, чтобы использовать вместо пыжей. Не выходит из боя! Вот так!

— Что? — поинтересовался Спенсер, когда я вернулся к нему.

— Подумал, что мы ссоримся.

Я не стал его посвящать в интерпретации горцами его воинственного, как им казалось, вида. Не дай Бог, загордится! Где мне найти еще одного блохастого горностая, чтобы приземлить англичанина на землю⁈

— А! — Эдмонд кивнул. — Помоги мне, пожалуйста.

Я позвал на помощь горцев. Помогли Спенсеру взобраться обратно на лошадь. Как бы он ни храбрился, я видел, как ему тяжело. Какой болью отзывается каждое его движение. Как он хрипло дышит. Кроме состояния его рук, меня насторожили еще его глаза.

«Очевидно, нездоровый блеск, — подумал я. — Или это следствие ран. Или он еще вдобавок ко всему сильно простыл. К бабке не ходи, как бы сказал отец Варфоломей, но у него сейчас совсем не 36,6! Это плохо. Теплая постель и горячий чай с мёдом будут нескоро. Если, вообще, будут…»

Спенсер, наверное, чувствуя моё беспокойство, устроившись в седле, демонстрировал крепкое здоровье и уверенность.

— Все это очень красиво, Коста, — продолжил он, как ни в чем не бывало, прерванный появлением горностая наш разговор. — Только я не пойму, к чему ты ведёшь?

— Оглянись, Эдмонд! Посмотри. Здесь нет ничего: ни людей, ни домов, ни армий, ни кораблей, ни больниц. И так уже тысячи лет. Уверяю тебя, еще лет двести пройдет, и все будет таким же. Только безграничное пространство. Отсутствие времени. Не это ли есть свобода, о которой мы все время говорим? Настоящая свобода, а не та, которую «цари природы» пытаются установить оружием и кровью.

— И что ты предлагаешь? Сесть всем на камни, посмотреть на море, и признать, что и камень, и море мудрее? Ты же понимаешь, что это невозможно…

Я вздохнул.

— В итоге, — Спенсер пожал плечами, — человек встанет с этого камня и швырнёт его в море. И камень этот в воде за тысячи лет просто сотрется в пыль под действием волн. А человек потом плюнет в воду, развернется и пойдет по своим делам. Потому что он — свободный человек.

— Ну, и какая свобода тебе милее?

— Даже если и твоя. Но как я могу повлиять на свободу человека, плюющего в море?

Я наклонился к земле за очередной связкой хвороста, думая о том, что, в общем-то, мне нечем крыть. Туманный Альбион со свойственным ему цинизмом разбивал все мои, теперь кажущиеся высокопарными, соображения. И даже не то, что разбивал. Просто указывал на то, что такой спор не может иметь конца. И я прав в своем желании убедить людей жить по писанию. И Спенсер, в своем указании на то, что это — утопия. Всегда найдутся те, кому наплевать на все призывы жить в мире, жить спокойно. Плюющие в море.

— Прости, друг! — Спенсер улыбнулся.

— За что?

— За то, что я с таким цинизмом… — все-таки он читает мысли, — разорил твой прекрасный сад. Но, увы… К сожалению, жизнь такова, какой я её нарисовал тебе.

— Увы. Ты прав.

— Ну да, — Спенсер задумался. — Два человека идут рядом, беседуют. А потом один из них забирается на коня. И вот он уже смотрит свысока на того, кто идёт пешком. И может быть, что пеший человек в тысячи раз умнее и благороднее всадника. Однако всадник смотрит на него свысока.

— Может, и наоборот, Эдмонд. Всадник в тысячи раз умнее и благороднее. А пеший не желает этого признавать. Тоже хочет смотреть свысока. И подло сбрасывает наездника с лошади, чтобы усесться в седло.

— Да, да, да! — усмехнулся Спенсер.

— Только нас, надеюсь, это не касается.

Здесь мне пришлось прекратить разговор. Мы подъехали к горной речке. Стремительный поток, бьющийся в граните. Невообразимый грохот. Чуть выше по течению еще можно было разглядеть воду. Но в этом месте река встречала столько препятствий и с такой силой билась о камни, что превратилась в сплошную белую пену. Я с испугом обернулся к Большому и Маленькому. Неужели нам придется здесь переправляться? Это же невозможно! Это казалось абсолютно гиблым делом. Он понял мои опасения. Подбежал ко мне. Наклонился над ухом. Заорал.

— Нет! Нет! Ты что⁈ Тут нельзя переходить. Погибнем. Она сейчас уйдет влево. Мы пойдем по этому берегу. Там внизу скоро будет хорошая площадка. Заночуем.

Я кивнул. Маленький, на всякий случай, опередил нас, указывая путь.

Речка, действительно, скоро резко свернула течением влево. Грохот постепенно сходил на нет. Теперь был различим только ровный гул, напоминавший шум от приложенной к уху раковины.

— Конечно, нас это не касается, — неожиданно подхватил мою мысль Спенсер. — Мы друзья с тобой, Коста. Мы не меряемся благородством, происхождением, умом. Наверное, в самом начале, мы делали это.

— Наверное?

— Наверняка, — улыбнулся Спенсер. — Но теперь, когда мы столько вместе пережили. Спасали друг друга. Уже нет разницы, кто на коне, а кто пешком. Разве не так?

— Да, Эдмонд, так.

— Вот, видишь! Я рад, что хотя бы мы вдвоём можем существовать в твоем прекрасном саду, на фоне вечных гор, вечной реки. Всего того, что мудрее нас. И изо всех сил стараться не плевать в море!

Я с удивлением взглянул на Эдмонда.

— Нет, я сейчас говорю серьезно. Понимаю, как тебе сложно в это поверить. Ты ожидал и привык выслушивать от меня чаще циничные высказывания. И я говорю это не для того, чтобы успокоить тебя.

— Тогда…

— Наш спор, и ты это понимаешь, в общем-то, бесполезен. И можно ли назвать это спором? Мне нравятся твои взгляды и доводы. Но я их с легкостью могу разбить. Останусь при своих.Которые, в свою очередь, ты с такой же легкостью можешь растоптать. Не имеет значения. Ты знаешь, как у нас говорят? Я готов убить вас за ваши взгляды, но и умереть, защищая ваше право их высказывать.[2]

— Вольтер?

— Так считают. Но я не уверен.

— Твоя фраза не к месту. Если говорить о значении, то важнее то, что мы с тобой стоим спина к спине и отбиваемся от кулаков больного мира.

— Вот именно, друг! — Спенсер улыбнулся.

Мы помолчали.

— Ты бы уже сел на коня! — предложил Эдмонд, ухмыльнувшись. — Как мне кажется, хвороста ты уже с лихвой заготовил. Не на одну ночь.

Я согласился с его доводом. Передал очередную вязанку Большому. Взгромоздился на лошадь. Поехал рядом с Эдмондом.

— А почему ты назвал себя Зелим-беем? — спросил Спенсер.

Я улыбнулся, пожал плечами.

— Как-то не было времени серьезно подумать над звучным псевдонимом, — соврал я, не желая ничего объяснять. — Врасплох застали.

«Странно, что он не знал про Селим-бея, мужа Малики, — рассуждал, между тем. — Впрочем, зачем было Стюарту — рыбьему глазу, забивать голову Спенсера ненужной информацией? Ах, Малика, Малика! Душа моя! Конечно, назвался так для тебя! Настоящая любовь к женщине и толика тщеславия. Подумал, мало ли? Прославлюсь под этим именем. Слух обо мне пройдет по всей… Наглеть не нужно. Достаточно было бы, чтобы слух этот достиг ушей зеленоглазой красотки. Порадовалась бы. А я, ведь, не только влюбился в неё с первого взгляда. Я по-настоящему полюбил её. Сильно. До одури. Ах, Малика, Малика! Исполнится ли твоё желание? Удастся ли мне встретить женщину, равную тебе?»

— А, кстати, Эдмонд? — я вынырнул из размышлений. — А почему ты себе не взял псевдоним? Чтобы тебя не путали с тем поэтом шекспировской эпохи?

— Зная меня, — Эдмонд улыбнулся, — думаю, несложно догадаться, Коста, почему я этого не сделал и уже не сделаю!

— Тщеславие! — я не сомневался в своей правоте.

— Ну, конечно! Мечтал, что так прославлюсь, что уже этого поэта будут воспринимать вторым номером. Не скрою, пока не получается.

— Это пока, Эдмонд.

— Ты сейчас успокаиваешь меня? Или льстишь?

— Ни то, и ни другое. Я верю, что твои труды не пройдут незамеченными. Не могут пройти. Все-таки ты — пионер. Разве кто-нибудь, кроме тебя, видел столько в этом краю?[3] Сможет описать практически terra incognita?

Дорога пошла на спуск. Я оглянулся. Весь горизонт был закрыт снежными пиками Главного Кавказского Хребта.На этом фоне странно выделялась абсолютно черная гора.

Спенсер, чуть завалившись вниз, поморщился, упершись на мгновение больными руками в маленькое черкесское седло.

— Спасибо на добром слове, друг! Я постараюсь!

Ехали мимо короткой цепочки из трёх мелких озер. Удивило, что вода в них была мутной. Мы то уже привыкли, что в этих местах вода всегда прозрачная и чистая. Я не удержался. Вопросительно посмотрел на Большого, указывая на эти озёра. Он понял причину моего удивления.

— Пить нельзя! — только и предупредил.

Дорога опять пошла в подъём. Мы приближались к перевалу на Сванском хребте. До привала, в паре часов от хребта, мы все уже не проронили ни слова.

…Площадка для ночлега оказалась очень удобной. Помогли Спенсеру спуститься с лошади. Дальше Большой и Маленький занялись костром и ужином. Мы с Эдмондом своими раненными руками. Точнее — я один. Спенсер был не в состоянии обслуживать себя. Я начал разматывать повязки с его рук. Больно было даже смотреть на сплошь изрезанные руки, кисти и предплечья Эдмонда. Я поморщился, качая головой.

— Ну, а что ты хотел, Коста? — Спенсер усмехнулся. — Рассуждать времени не было. Я же не руки себе оберегал. За жизнь боролся. А он так яростно атаковал…

— А как ты ему апперкот с левой вложил? Да еще такой силы.

— Аааа! — Спенсер был доволен. — Это моё тайное оружие! Мало, кто… Да что там, мало. Никто не ожидает, никому невдомёк, что я амбидекстр! Кстати, это часто меня выручало в драках.

— Ты часто дрался? — я улыбнулся.

Спенсер задумался.

— Да, ты прав! Можно было бы подумать, что я много дрался на кулаках в жизни, — согласился Эдмонд. — Нет. Конечно, не много. Но в тех кулачных боях, в которых участвовал, выручало часто.

— Это врожденное качество или тренировка?

— Заслуга матери!

— Каким образом⁈

— Я — левша по рождению. Мама это заметила. Справедливо решила, что этот мир плохо приспособлен для левшей. Точнее — вообще не приспособлен. Подумала, что лучше мне избежать в будущем трудностей.

— И как переучивала?

— Просто и без затей: привязывала левую руку к корпусу.

— Зато эффективно.

— Да!

— И как ты обнаружил свою способность?

— Случайно. Мама мне не рассказывала об этом. Мне было лет четырнадцать. Я что-то писал. Хм… Кажется, я всегда что-то писал. Задумавшись, переложил перо в левую руку. Стал выводить какие-то линии. И неожиданно для себя с легкостью смог написать буквы. Причем как в нормальном виде, так и зеркальным образом!

— Да ты у нас да Винчи!

— Не скрою, — Спенсер рассмеялся, — в тот момент я так же про себя подумал! И побежал к маме сообщить ей новость о том, что её сын — гений!

Я рассмеялся, представив финал истории.

— Да, да, да! — Спенсер тоже начал смеяться. — Мама вернула меня на землю, признавшись, что я левша с рождения!

«Доктор, я феномен?» — вспомнился мне бородатый анекдот.

— Все равно ты испытал минуту славы!

— До сих пор помню эту минуту! — признался Эдмонд.

Наконец, развязал повязки.Напрягся, взглянув на них. Вспомнил одесского Филипп Филипыча. Как он потрясал перед моим лицом чистыми бинтами, указывая на то, что нет признаков нагноения. Здесь все было наоборот.

— Прошу тебя, — Спенсер хмыкнул, — не делай такого скорбного лица! Если ты подумал о гангрене, то — нет. Признаков пока никаких. А это… — Спенсер махнул рукой, — пустяк. В порядке вещей.

Я бросился к нашей поклаже. Достал березовый туесок с водкой. Сваны называли её арак.

— Что это? — удивился Спенсер.

— Водка!

— Откуда?

— Так у хозяина свана было не только пиво! Дал в дорогу!

— Неужели ты будешь это пить, как русский казак⁈

— Почему бы и нет?

— Ты хочешь отметить наше чудесное спасение?

— Его мы уже отметили!

— Что тогда?

— Надо обработать тебе руки! — я следовал курсом, указанным мне Филипп Филипычем в Одессе.

— Водкой⁈

— Эдмонд! Тебе нужно прочистить раны. Продезинфицировать!

— Коста! Что за варварские методы⁈

— Поверь…

— Нет, нет, нет, — Спенсер был непреклонен. — Я же все-таки чуточку врач. Разбираюсь. Подай мне мой саквояж.

Я подтащил саквояж.

— Открой!

Открыл.

— Таак. — Спенсер наклонился над ним. — Вот тот порошок!

Я достал.

— Давай! — Спенсер протянул руки вперед.

Я покачал головой.

— Давай, давай!

— Давай, хотя бы водой промоем вначале!

Спенсер согласился.

Благо Большой и Маленький уже разожгли костёр. Чуть нагрел воду в чайнике. Промыл раны. Вытер насухо. И только потом засыпал порошком. Спенсер по ходу процедуры медленно поворачивал руки.

«Будто шашлык готовит и шампуры крутит!»

— Теперь перевязывай, — кивнул Эдмонд на повязки.

Я выбросил гнойные и грязные лоскуты в костер. Достал из поклажи свою смену белья. Располосовал на «бинты».

— Спасибо! — мягко поблагодарил Спенсер, когда я закончил.

Теперь можно было заняться своей рукой. Я пошел проверенным путём. Сначала — наркоз. Сделал большой глоток водки! Спенсер поморщился! Затем — лечение. Обильно полил ладонь водкой! Спенсер чуть ли не закрыл глаза! Я сдержался, не крикнул. Только застонал. Подумал, что наркоза нужно было больше: два глотка!

«И сейчас не поздно! — решил, еще раз приложившись к туеску. — Так жить можно!»

Перевязал руку.

— Коста, Коста! — качал головой Спенсер.

Кормил его с руки, несмотря на протесты и уверения, что он и сам сможет. Сказал, что не нужно сейчас лишний раз беспокоить руки. Да и повязки заляпаются.

— Ты еще и эстет! — рассмеялся Спенсер в ответ на моё заявление про чистоту повязок.

— Да Винчи, ешь молча! — парировал я.

Эдмонд чуть не поперхнулся от смеха.

Легли спать. Спенсер, Большой и Маленький заснули, практически сразу. Я некоторое время сидел у костра. Перед тем, как лечь, подбросил еще хвороста. Потом подошёл к Спенсеру. Положил ему руку на лоб.

«Да! — чертыхнулся. — Не 36,6. А, если он мозги мне морочит? И это начало гангрены? А если воспаление лёгких? Антибиотиками я тут не разживусь! И даже аспирином! Надо его быстрее доставить в город. Иначе вполне возможно, что на руках у меня окажется мертвый труп утоплого покойника! Нашел время шутить! Черт, черт, черт!»

… Большой и Маленький удивились, когда я разбудил их ни свет ни заря и начал гонять, чтобы быстрее позавтракали, шустрее собрались и тронулись в путь. Все их попытки возразить пресекал на корню. Нам повезло, потому что не полил обычный в это время дождь. Только забрезжил рассвет, и уже можно было различить тропу. Тронулись. Перевалили через хребет и сразу попали в другой мир. Весь покрытый густым лесом с многочисленными ручейками и мелкими водопадами. Начался спуск-серпантин. Точно такой же какой встретился на моем пути в Крыму перед хутором Марии. Лишь ручьи с Яйлы не стекали вниз, как здесь. И голубого моря не было видно.

«Крым, Крым… Сестра, мои греки… Свидимся ли ещё?»

Внизу, у въезда в долину, сваны с нами попрощались. Здесь они были нежеланными гостями. Жители общин Верхней Сванетии не раз спускались сюда, чтобы пограбить. Наши проводники мне об этом намекнули. Они забрали катера и тронулись наверх. Наверняка, перед перевалом загрузят его по максимуму дровами, а сами пойдут пешком.

Горы остались позади. Я облегченно вздохнул. Дорогу, лежавшую перед нами, условно можно было назвать подобием наезженной. Но все равно, она была лучше узких троп, по которым передвигались последнюю неделю.

И уже стали попадаться арбы, запряженные волами, одинокие всадники, провожавшие нас удивленным взглядом. Даже настороженным.

Заросшие бородами лица с въевшейся в кожу походной грязью… Ружье в меховом чехле за спиной Спенсера и мои кобуры с револьверами у седла… Рваные черкески, окровавленные бинты… Наверное, мы выглядели опасными типами в глазах местных жителей. Они, наверняка, принимали нас за черкесов, спустившихся с гор в поисках легкой добычи. Тут же отводили глаза, стоило мне на них взглянуть. По-моему, они даже не замечали, насколько неуклюже, в сравнении с грациозными джигитами-адыгами, я сижу на коне. Может, к скачке я и привык, но гордая посадка черкесов для меня — как китайская Пасха.

Мы проезжали хутора с землянками и покосившимися саклями, окруженными фруктовыми деревьями. Небольшие стада тощего скота меланхолично щипали остатки травы, уцелевшей с жаркого лета в прохладе бойких ручьев. Скоро зарядят дожди, и без того унылый пейзаж станет еще тоскливее.

Странное дело. Мы второй месяц жили бивуачной жизнью. Ночевали у костров, а то и вовсе без оных, завернувшись в бурку. Пропахли дымом и лошадиным потом. Бывали дни, когда мы не знали, доведется ли нам перекусить или раздобыть хорошей воды. О возможности нормально помыться можно было только мечтать. Но я не испытывал никакого волнения от грядущей встречи с цивилизацией. Напротив, ощущал скорее безотчетную тревогу, словно опасаясь разочарования.

Походная жизнь, она не меняется веками. Могут измениться названия — путешественник превратится в туриста — или добавятся скромные улучшения быта — вместо компаса появится GPS-навигатор, а вместо бурки — спальный мешок. Но суть все равно останется прежней.

С городами — дело другое. Я не забыл своего ошеломления от встречи с барочными «жемчужинами» Новороссии и Краснодарского края. И сейчас, в Грузии, в земле моего детства, меня могло ждать еще большее разочарование. И первые впечатления на дороге по Имеретии, которую мы уже достигли, буквально кричали мне: не жди здесь ничего хорошего!

А что еще я мог подумать при виде придорожного духана, в котором мы решили провести ночь? На улице начал моросить мелкий дождь. До Кутаиси оставалось полдня пути, и мы решили заночевать под крышей. Выбирать было не из чего. Первый встречный, у которого я поинтересовался о ночлеге, ткнул пальцем в саклю у скалы, устроенную как татарские дома.

— Духан! Там ночуют, — сказал он, испуганно косясь на Спенсера, и быстро скрылся.

Низкое приземистое здание под плоской крышей на трех столбах было окружено загонами для скота и подобием навеса для лошадей с грязной поилкой и охапками соломы. Нас встретил суетливый чернявый парень. Помог спуститься с лошади Спенсеру. Принял наших лошадей. Клятвенно пообещал задать им корму. Я не поверил.

— Наш корм им задашь! И не дай бог украдешь хоть горсть! — сказал я и сунул служке в руки торбы с остатками зерна. Его мы с огромным трудом привезли с собой из Убыхии.

Услышав от меня грузинскую речь, парень удивленно вытаращил глаза и стал усердно кланяться. Он проводил нас до двери, но распахивать ее предоставил нам.

Мы вошли в духан. Вернее, попытались войти, ибо широкие сени были забиты разной живностью — коровой, овцами и собаками. Протиснувшись через эту живую баррикаду, мы проникли во внутреннее помещение и замерли на пороге. Нас остановил жуткий чад и смрад, которыми был пропитан зал. Посередине прямо на полу пылал огонь, подогревавший большой казан на треноге. Дым от убого очага поднимался вверх, безуспешно пытаясь выбраться через узкое отверстие в крыше. Стоять в полный рост было решительно невозможно. Густая плена под потолком грозила отравлением угарным газом.

В этом дымном тумане мы не сразу рассмотрели посетителей духана. На грязном земляном полу, не прикрытым даже тощей циновкой, вповалку лежали люди в жутких лохмотьях — старухи, дети, тощие грузины-мужчины. Гул от разговоров, кашля и вскриков метался между закопчённых столбов-подпорок. При нашем появлении все замолчали.

Пригнув головы, мы вошли внутрь. Выбрав ближайший угол, остановились напротив. Нам тут же освободили место. Подбежал духанщик, что-то быстро затараторил. Но тут же заткнулся, стоило мне на него строго взглянуть.

— Ковер! — приказал я, ткнув пальцем в освободившееся место.

Хозяин суетливо закивал и умчался. Через минуту вернулся с рваным ковровым покрывалом и парой одеял, по которым ползали вши.

— Унеси эту дрянь! — остановил я хозяина и сказал, обращаясь уже к Эдмонду. — Схожу, бурки принесу. И наши миски. И остатки сванского арака. Ложки им протрем. У тебя ложки есть? — спросил у хозяина строгим тоном, не терпящим возражений.

Он бодро закивал.

— Что в котле?

— Лобио, уважаемый князь!

Я не возгордился. Вспомнил, что в Грузии в старину князьями именовали каждого, у кого была дюжина баранов! Что еще мог подумать хозяин при виде нашего дорогого оружия и властных манер⁈ Ни слова больше не сказав ему, отправился к лошадям за нашими вещами.

Через пять минут, устроившись с относительным комфортом на бурках, мы хлебали густой лобио. Макали в него неожиданно вкусный чурек. Я понял, что безумно соскучился по хлебу.

Неожиданно в духане снова воцарилась тишина. На пороге стояли два русских офицера. Оба в шинелях, на одном — фуражка, полностью, включая козырек, затянутая белым чехлом. Оружия в руках они не держали. Спенсер положил руку на мохнатый чехол с винтовкой.

[1] Вероятно, Косте был знаком обычай эпохи Возрождения использовать живых горностаев как блохоуловитель.

[2] Похожую фразу в XX веке стали приписывать Вольтеру. На самом деле она принадлежала Эвелине Холл («Друзья Вольтера» 1906 г.). Она звучала так: «Я не согласен ни с одним высказанным вами словом, но готов умереть за ваше право это говорить.»

[3] Коста ошибался. Многие посетили Черкесию до приезда Спенсера, в том числе, британцы. И оставили свои записки. Наиболее известные принадлежали Тетбу де Мариньи. Но была и шотландская баптистская миссия, руководитель которой, А. Патерсон, объездил многие земли внутренней Черкесии. Что же касается Спенсера, он просто из тщеславия ввел в заблуждение своих читателей, объявив себя первым иностранцем, чья нога вступила на земли адыгов.