Черкес 3. Побег из волчьей пасти

Глава 17 Катания с горок с риском для жизни

То, что все называли ледником, на самом деле ледником не было. Просто широкая полоса замёрзшего снега. Она сползала с почти отвесной голой серой скалы слева, далее следовал покатый склон, завершавшийся крутым изгибом в пропасть неизмеримой глубины. Наклон этой полосы опасности не представлял. Двигаться можно было без дополнительной страховки. Главное — не поскользнуться. Тогда путнику грозил спуск с горки со смертельным исходом.

Спенсер застрял на границе этой снежной полосы. Причина была очень простой: кони отказались вступать на наклонный снежный наст, покрытый ледяной коркой. Как ни старался он их сдвинуть с места, ничего не выходило. Бежать на своих двоих, без поклажи, припасов и перспективы продолжить путь верхом, он не решился. Ему осталось одно — выбрать огневую позицию, с которой он мог контролировать выход с узкой тропы на широкую скальную площадку, выметанную до голого камня сильными ветрами. Здесь, почти на вершине, он мог стрелять без опаски вызвать камнепад или лавину, способные ему угрожать.

Мне очень не хотелось получить от своего компаньона горячий «привет» в виде уже знакомой пули с ушками. Когда нам оставалось несколько метров до конца тропы, перед самым выходом, на открытую площадку, я стал выкрикивать предостережения типа «Все в порядке!» и «Не стреляй — свои!».

Я и «турок» прошли последний участок тропы, изрядно намучавшись. Гнали упирающихся лошадей перед собой по карнизу над ужасной пропастью. Без катера-вожака они боялись шагать вперед. Большие скользкие камни, лужицы с протаявшим снегом, осколки льда, трещины — кони едва находили место, чтобы надежно поставить копыто. И поэтому сопротивлялись.

— Коста, это ты? — закричал Спенсер, когда услышал мои выкрики.

Он не мог нас видеть. Мы прятались за лошадьми, решившими, наконец-то, ускориться при виде катера. Поспешать за живой баррикадой было трудно, но мы справились. По сути, выяснилось, что от огневой позиции англичанина не было никакого толку. Не подставляясь под выстрел, мы смогли подобраться к груде камней, за которой он пристроился на бурке.

— Я, я! — отозвался и упрекнул Эдмонда. — Вместо комфорта, лучше подумал бы о запасной позиции.

— Чем все закончилось? Почему ты с человеком князя?

Я коротко рассказал Эдмонду, что произошло на тропе. Он в полном обалдении крутил головой, сжимал нервно кулаки и никак не мог поверить, что все закончилось.

— Где же ты прятал нож?

Я показал ему широкий разрезной правый рукав черкески, внутри которого подшил карманчик для хранения подарка Бахадура.

— Невероятно!

Он ловил мой взгляд, пытаясь понять, не изменилось ли мое отношение к нему после боя на тропе. У меня не было сил его успокаивать. Нервное напряжение от схватки и трудный последний бросок перед выходом на перевал сильно утомили. Нужно было немного отдохнуть перед новым испытанием. Даже думать ни о чем не хотелось. В голове было пусто, словно кто-то стер все мысли. Наверное, сказывался недостаток кислорода или накрыл адреналиновый откат.

Дал себе полчаса на отдых. Прикрыл глаза, чтобы не слепили снежные наносы. Эдмонд сидел рядом, меня не беспокоя. С разговорами не лез. Понял, что мне нужна пауза на перезагрузку.

Я приоткрыл один глаз, услышав странный шум. «Турок», помогая себе одной из наших палок, прошел вперёд по «леднику». Потом вернулся назад к лошадям. Окликнул меня.

— Зелим-бей! Не время рассиживаться! Надо торить тропу для лошадей!

Эдмонд удивленно вздернул брови, услышав, как ко мне обратился новый участник нашего похода. Но от вопросов и комментариев воздержался. Пошел за мной, вздыхая на ходу. Из его рта вырывался пар. На лице образовались потеки от порохового настоя. Представляю, как мы выглядели со стороны — этакие десантники в вертикальном тактическом раскрасе. Только красные накидки, как у горноспасателей, демаскировывали.

«Турок» показал мне на свои следы на снегу, блестящем от пробившегося сквозь тучи солнца. Их цепочка протянулась на белом покрове метров на двадцать от границы «ледника». Пока — на двадцать. А нужно, чтобы через всю снежную полосу, до ее дальней границы, которую пока не видно. Скрывался за бугром где-то на середине — за высшей точкой перевала. Вот такой перевал на перевале.

— Буря нам помогла! — объяснял нам «турок» свои действия. — Смела все лишнее с наста. Он твердый сверху. Под ним — мягкий снег. Кони боятся на корку наступать. Нужно им помочь. Они будут ставить ноги в ямки от наших следов. Втыкаю палку в то место, куда планирую шагнуть. Пробиваю до камня снег, чтобы обнаружить глубокую трещину. Только потом делаю шаг.

Все толково и понятно объяснил. Осталось следовать полученной инструкции. Встали в ряд и пошли. С размаху воткнуть палку в снег, надавив. Выдернуть. Шагнуть, проламывая снежную или ледяную корку сильным ударом. Снова воткнуть… И так шаг за шагом.

Отошли метров сто от границы «ледника». «Турок» нас притормозил и отправил меня к лошадям, вручив длинную веревку.

— Привязывай первым катера. За ним выстраивай остальных лошадей в колонну. Мы будем их вытягивать потихоньку.

Все получилось. Четыре лошади двинулись за катером, который перестал упрямиться и пошел за веревкой. Провели коней до конца пробитых нами следов. Оставили их пока одних, даже не стреноживая. Они покорно замерли, не шевелясь. Им было страшно. А нам бояться было некогда. Принялись дальше торить тропу.

Следующий отрезок сделали подлиннее. Добрались до высшей точки перевала. Оказалось, что нам осталось не так много. Должны были управиться за один раз. Примерно метров сто пятьдесят, последний рывок.

Снова потащили лошадей.

Но на этот раз с ними все вышло по-иному. Примерно на середине второго отрезка катер встал, как вкопанный. Не хотел переходить, кусался и бил ногами, громко всхрапывая. Еле его успокоили, но с места сдвинуть не смогли.

— Что будем делать? — спросил я «турка». — Бросим лошадей?

— Нам еще из Сванетии спускаться вниз в Имеретию. У сванов лошадей не густо. Травы мало. Приходится им на зиму сеном запасаться. Везут на санях из нижних долин. Нет, лошадей бросать — не дело.

— Что тогда?

— Слышал я про такие истории. Нужно лошадям настоящую тропу пробивать.

Мы сильно ошибались до этой минуты, думая, что нам очень трудно. Настоящая «пахота» началась, когда мы решили последовать совету «турка» и торить через снежную целину дорожку полуметровой ширины. Утаптывали снег, не оставляя ни одного «островка». Потом бегом возвращались обратно, позабыв про возможные трещины-мышеловки. И снова, и снова туда-сюда… От нас валил пар. Хорошо хоть перевал был не таким уж высоким. Двух-трехтысячник или вроде того. На глаз определить сложно. Был бы повыше, мы сдохли бы сразу от недостатка кислорода.

Пробивали путь, бегая парой. Один отдыхал, контролируя лошадей. С грехом пополам протащили их еще метров сто. Добрались почти до вершины. Его высокопревосходительство катер смилостивился и снова вспомнил, что он отличный ходок по горам и по снегу. По утоптанному снегу, к сожалению!

Нам оставалась примерно треть пути. Впереди уже был виден свободный от «ледника» скальный выступ и уходящая вниз тропа. В Закавказье!

— Тебя как звать? — решил я, наконец, поинтересоваться именем «турка».

Мутный он какой-то. Намерения не ясны. И я так и не понял: он черкес или натуральный турок. Чалма и знание турецкого ни о чем не говорили.

Мы остановились метрах в десяти от лошадей, чтобы перевести дух после очередного забега. «Турок» ощерился, прикрывая ладонью, как козырьком, глаза от солнца. Ни слова не говоря, прыгнул на меня, как игрок в американский футбол, сбивая плечом с ног. Я с громким криком упал на спину и заскользил по снегу вниз головой по уходящему к пропасти склону.

…Хороший снег в Тбилиси моего детства выпадал, в лучшем случае, раз в четыре-пять лет. Хороший — это тот, который не таял через пару-тройку часов, а держался несколько дней или, если повезет, неделю. Тогда нам, детворе, выпадала редкая возможность вдоволь покататься на санках. Наши родители в этом случае держали сменную одежду. Знали, что их чада через несколько часов беспрерывной возни в снегу вернутся домой насквозь промокшими. Тогда мы раздевались до трусов, надевали второй комплект теплой одежды и выбегали вон. Мамы мокрую одежду развешивали на батареях. Никогда не ругались. Понимали, какой это для нас праздник. И как быстро он закончится. Пусть порадуются, считали они.

Санки — санками. Но как же мы любили катание по ледяным горкам! Для этого мы специально раскатывали дорожку по всей нашей не очень длинной, чуть больше ста метров, улице. Но небольшая длина её с лихвой перекрывалась тем, что она шла под гору. В итоге, мы получали идеальную наклонную дорожку для катания. Высшим шиком у нас считалось проехать всю улицу сверху-вниз с одного разбега. Для этого многие ребята постарше меня специально надевали кирзовые сапоги.

Мой звездный час наступил, когда я, с разрешения мамы, обулся в венгерские демисезонные туфли. Разрешение было необходимо. Жили не очень богато. Возможности покупать мне обувь регулярно не было. Тем более, когда речь шла об импортной. Но эти венгерские я честно проносил два года. Подошва стерлась. Мама понимала, что больше они служить не будут. Участь их была предрешена.

Я еле поднялся к верху улицы, к началу горки, настолько у меня проскальзывали туфли на каждом шагу. Проигнорировал громкое ржание и подколки всех друзей, обративших внимание на несезонную обувь на ногах. Без какого-либо разбега просто встал на дорожку и… Ржание и подколки тут же прекратились. Теперь позади меня, стихая, пронесся возглас удивления и восторга. Стертая подошва моих венгерских чудо-туфель была сродни лезвиям коньков или, скорее, современной «ледянке». От меня не требовалось работать телом и ногами, чтобы подгонять себя и доехать до конца улицы. Наоборот. Скорость моя росла с каждой секундой. Теперь я понимал, что моя главная задача — затормозить. Потому что наша улица под прямым углом вливалась в главную дорожную артерию «Африки», по которой ехали машины, автобусы. И было очевидно, что, если мне не удастся остановиться, я пулей выскочу на проезжую часть. А там, кто его знает, повезет или нет. Оставалось метров тридцать. Пора было принимать решение. Особого выбора не было. Лишь один вариант. Я свалился на бок. Ноги оторвались ото льда дорожки, тело в кувырках уже трамбовало снег сбоку от неё. В метрах пяти от проезжей улицы я остановился…

…Я вырос. Не по своей воле оказался на этом перевале и на этом леднике. У меня не было задачи, как в детстве, порадоваться лихому катанию на ледяной дорожке, вызывая восторг и зависть у друзей. Да и на эту «дорожку» я попал не по своей воле. Меня на неё вытолкнули. Я скатывался, набирая скорость.

Будь мои малолетние приятели рядом, наверняка, оценили бы, как пилотаж экстра-класса! Скатиться по ледяной дорожке вниз головой? На такое отваживались лишь самые отчаянные сорванцы. Им, как и мне сейчас, и мне маленькому на венгерских туфлях, требовалось одно — затормозить, остановиться. Иначе всех нас ждала «проезжая часть», которая в моем сегодняшнем случае представляла собой глубокую пропасть. И если в детстве я еще мог рассуждать на тему повезет-не повезет и был шанс, даже много шансов, не попасть под колеса автомобиля (грузовика, автобуса), то здесь исход был очевиден. Увы. Без шансов. Без единого шанса.

Я не мог, как в детстве, завалиться на бок, чтобы оторваться ото льда. Здесь — кругом лед! До канадской границы, верно, было легче добраться, чем до ближайшего безопасного клочка земли. Времени оставалось совсем ничего. Нужно было что-то срочно предпринять. Нужно было бороться за жизнь.

Многочисленные фильмы, моя непонятная любовь к историям и книжкам про альпинистов… Непонятная, потому что никогда и не мечтал быть альпинистом. Боялся. Так же, как не очень любил летать и с ужасом представлял себя в подводной лодке, но при этом обожал фильмы про самолеты и субмарины. Короче, знания — сила!

Я выхватил кинжал и с силой вогнал его в наст. Другой рукой проделал то же самое, используя вместо ножа свои пальцы. Я их тут же рассёк в кровь о ледяную корку, но своего добился. Я начал тормозить. Скольжение замедлялось. Теперь весь вопрос заключался лишь в одном: успею остановиться до пропасти или нет. Я сильнее надавил на кинжал. Взрезал им наст, как тупым плугом, пресекая его попытки вырваться. Руку жалеть уже не имело смысла. Если не справлюсь — уже не пригодится. Пальцами, всей ладонью вгрызался в наст и в мягкий снег в надежде зацепиться за какой-нибудь спрятавшийся камень. Ощущение приближающейся смерти заглушило все остальные чувства. Боль хоть и ощущал, но понимал, что плевать. Вытерплю.

И, как и полагается во всех приличных фильмах, когда до смерти несколько секунд (шагов), я, как и всякий экранный герой, не мог не заорать:

— Эд-моооо-нд! — сменил я безотчетное «ааа!» на более осмысленный вопль.

Я верил, точнее, надеялся, что каким-то образом этот вопль убедит вселенную помочь мне затормозить и одновременно предупредит Спенсера об опасности.

Я кричал не переставая. Мой крик сейчас был невиданной смесью бессловесных ругательств и молитв, направляемых небесам с требованием и просьбой помочь мне.

Кажется, меня услышали. Скольжение, я это чувствовал, сходило на нет. Я понимал, что еще несколько метров, и я должен буду остановиться.

Неожиданно, голова моя потеряла опору.

Щелкнула абстрактная секундная стрелка.

Голова «выглянула» за край горы. Неведомый таймер начал отсчет последней секунды перед «взрывом». Протестующий стон наста под напором кинжала и руки затих. Вся голова уже висела над пропастью. Всё! Как и полагается героическим историям, за 0,3 секунды до апокалипсиса, красный провод был перерезан, таймер остановился. Я перестал кричать. Шея безвольно повисла. Папаха полетела вниз. Хотелось верить, что она будет единственной «добычей» пропасти.

Я боялся пошевелиться. Боялся оторвать руки от наста. Для правой, в которой был кинжал, это не имело значения. Но левая, вся в крови, в лоскутах содранной кожи, теперь, когда закончилась «анестезия» борьбы за жизнь, напомнила о себе. Боль была адская. Я мог только успокоить себя мыслью, что руке полезно быть прижатой к холодному насту. Зелёнки и йода нет. Нет и бинтов, чтобы перевязать. А лёд сейчас — единственное и естественное обезболивающее. И кровеостанавливающее. Вопрос только в том, как долго мне предстоит находиться в этом положении. Как бы не отморозить себе все на свете!

«Господи! О какой ерунде я сейчас думаю! Спенсер! Эдмонд!»

Борьба за жизнь отключила мир вокруг. Чудесное спасение еще сильнее оглушило меня. Надо было возвращаться к действительности. Пока совсем не было гарантии, что я удержусь на краю и не полечу в пропасть. На свидание с худшей из любовниц. С той, которая вся в черном и с заточенной косой в костлявых руках.

Я попытался поднять голову. Как только шея начала свое движение, наст предательски заскрипел, буквально крикнув мне: «Стой! Кто идёт?»

«Ша! Ша! Уже никто и никуда не идет! Даже не шевелится. Вам показалось!» — я медленно опустил голову.

Твою ж…! Очередной цугцванг! Я лежал на спине и не мог ни перевернуться, ни развернуться, ни самостоятельно выбраться. Может, и мог. Но понимал, что сейчас у меня не хватит воли, чтобы попытаться сделать это. Мне было страшно. Шурик, блин, в спальном мешке! Правда, он висел вообще вертикально вниз головой, зацепившись за сук деревца. Тут мне больше повезло. Счастливым от этой мысли я себя не почувствовал. Но стоило мне вспомнить любимца советской аудитории, как перед глазами, конечно, появилась картинка его падения в бурную реку. Он чихнул пару раз. Из-за солнца. А вот здесь я был с ним наравне. Солнце и меня вовсю слепило. И уж если подумал про чихание, то тут же в носу начало свербеть. Нестерпимо.

«Соберись! Стоило столько выдержать, чтобы по итогу получить Дарвиновскую премию за нелепую смерть! „Здесь лежит Коста Варвакис, который чихнул и сорвался в пропасть“! Та еще эпитафия!»

Подействовало. Успокоил дыхание. Прислушался. Никаких выстрелов. Но совершенно отчетливо я расслышал шум возни.

«Наверное, дерутся! Бои без правил и октагона. Английский бокс против черкесского кинжала. Делайте ваши ставки, господа!»

— Эдмонд! — крикнул в надежде, что услышу в ответ его голос.

Ответа не последовало. Шум возни не прекращался, но выкриков или стонов я не слышал. Неожиданно почувствовал, казалось бы, неуместное здесь и сейчас облегчение. Успокоился окончательно.

«От меня сейчас ничего не зависит. Все в руках Эдмонда. Одолеет „турка“ — я спасён. Не одолеет — я труп. Сил что-то предпринять у меня уже нет. Да что там сил — нет возможности даже пошевелиться! Если Эдмонд проиграет, „турок“ может собственной рукой столкнуть меня в пропасть. А оно ему надо? Может просто пристрелить. А может просто бросить на краю. Все равно конец — один. Чего зазря рисковать и руки марать? Околею от холода. Вот, уже лысую башку ощутимо подмораживает!»

Ничего толкового и, тем более, возвышенного в голову не приходило. В смысле — экзистенциального и трансцендентального. Философских глубин мысли не достигали. В данную минуту «Так говорил Коста» никак не могло посоперничать с «Так говорил Заратустра». Моё странное состояние полной отрешенности подтвердило воспоминание, вызвавшее улыбку. Я опять припомнил свои венгерские туфли-коньки. Их судьбу. Мама оказалась права. Та зима стала для них последней. Я столько раз катался по ледяной горке, что протёр дырку в подошве правого ботинка. Снег растаял. Мама выбросила мою чемпионскую обувь.

… Раздавшийся крик заставил вздрогнуть. Вернулся в реальность, в которой я лежал на краю пропасти в тот момент, когда решалась моя судьба. Крик был предсмертный. Так мог кричать лишь человек, прощавшийся с жизнью. Кто это был — не понимал. В другой раз можно было бы сказать, что пятьдесят на пятьдесят, один из двух, красное — черное, в правой руке или левой — вполне себе приемлемый выбор. С высокой долей вероятности удачи. Но сейчас⁈ Сейчас речь не идет о том, что просадишь деньги в казино, поставив не на тот цвет. И не о том, что будешь играть черными, указав не на ту руку, в которой была зажата пешка. Сейчас ставка высшего уровня. Жизнь — смерть! «Турок» или Эдмонд? Ждать недолго.

И тут… Я похолодел от ужаса. Хотя, казалось, куда уж дальше холодеть, лежа на льду. После предсмертного крика я услышал шум от смещавшегося в мою сторону тела. Спутать было невозможно!

Или, наоборот. Быть может, я все выдумал, и проигравший схватку должен был пролететь мимо в десятке метров. Но я ничего с собой поделать не мог. Кто-то внутри меня без устали нашептывал: «Точно получишь Дарвиновскую премию! 'Здесь лежит Коста Варвакис, который умер не от того, что чихнул. Он умер потому, что его, как кеглю, сбил другой претендент на премию, летевший в пропасть!»

Звук тела, скатывавшегося по твердому насту, нарастал. Заполнил все пространство. «Труп не может пытаться тормозить! — мозг выдал бесполезную аксиому и подкинул новую загадку. — И с чего я решил, что летит труп?»

Не имея возможности приподнять — даже повернуть — голову, я был вынужден полагаться на уши. Шум приближался. Я пытался определить по направлению звука хотя бы траекторию. А вместе с ней — финальную точку, в которую «причалит» тело. В меня или пролетит мимо.

Шум нарастал. Все ближе и ближе. Тело не может скользить с таким шумом. Только катиться кубарем.

Таймер опять запустили. И кто же перережет красный провод?

Я скосил глаза вбок, в ту сторону, откуда звук доносился сильнее. И боковым зрением успел зацепить смутно различимый кадр. Слетевшее по склону, как вращающееся бревно, тело перевалило через край обрыва и без единого звука соскользнуло вниз, в пропасть. На свидание с горными орлами.

Тут же раздался возглас Эдмонда:

— Коста! У нас проблема!