Пожиратели логоса

12

На следующее утро Филя сидел за угловым столиком пирожковой в районе Садового кольца и давал развернутые показания высокому брюнету. Обладатель чеканного профиля и озерного прозвища подливал в стакан собеседника из цветастого чайника ароматный травяной чай с запахом мелисы.

Филя расстегнул зеленую китайскую куртку и активно взялся за пирожки с капустой и грибами. В небольшой теплой комнате, декорированной под русскую избу имелось несколько пустых столиков, покрытых скатертями с деревенскими петухами. За стойкой мудрил над самоваром одетый под Куклачева парень и тихая песнь про замерзающего в степи ямщика лилась из-за часов с кукушкой.

— Прошу ещё раз прощение за беспокойство, Семен Осипович, но уж очень меня это смутило — мужик странный такой, весь черный и на лотке Ермолая Орфеева спрашивает — в мягком переплете! Вышел из иномарки с затемненным стеклами. Номер я запомнил.

— Да ты ешь, небось всю ночь в ясновидении практиковался, — скривил насмешливо уголки чувственных губ Севан. В куртке с откинутым капюшоном, с влажными кудрями над смуглым лбом он казался совсем молодым и совершенно не засекреченным. Внятно описав вчерашний эпизод с лысым покупателем, Теофил расслабился, разговорился:

— Вчера после смены поехал домой и все думал, думал… Печь натопил, на снег вышел — я в Люберах в старом доме проживаю. Считай — загородный особняк, — со смаком прихлебывал чай экстрасенс. — Вышел и что-то мне не по себе стало. Тишина и шорох такой, словно дворник переулок метет. Откуда ночью дворник в нашей дыре?.. Я ещё с творогом скушаю. — Он деликатно потянулся за очередным пирожком. — А на снегу следы от метлы!

Севан внимательно глянул исподлобья на ясновидящего. Вот типчик попался — может самый загадочный и есть: то ли что-то в самом деле чует, то ли знает, то ли разыгрывает, цену себе набивает.

— Слушай, а ты давно таким проницательным стал, Теофил?

— Филя. Так проще, Семен Осипович.

— Севан. Так красивей. Расскажешь про дарование свое или это секрет?

— Не секрет — чудеса в решете. Суровым реализмом и не пахнет поверить трудно. Уж очень китчевая «живопись» — как лебеди на базарных ковриках эпохи соцреализма, — Филя снял куртку и повесил на олений рог, служивший вешалкой. — Я ведь аспирантуру по кафедре филологии кончал, когда чуть под суд не загремел. Ну, это вы знаете.

— Знаем. И что ты, как руководитель экспедиции виноват в криминальном инциденте не был. Оставил без присмотра своих подопечных по причине уважительной.

— В горячке лежал. Как в трясину забрел плохо помню и как из неё меня местный житель выгреб — тоже. Деда этого Чучундром звали. Так он и выглядел — старичок-лесовичок. Травами поил, голову тряпьем каким-то укутывал бормотал, бормотал заговоры. Вынырну из жара, глаза открою, а во мраке седые патлы белеют и голос дрожащий причитает невнятно. Однажды очнулся — в избе никого, огляделся — не то вечер, не то утро — оконце крохотное, а за ним серо и ничегошеньки непонятно. Стены темные, а один угол солнцем светится. Из него икона в окладе с каменьями глядит и фотопортрет женщины, очень на нее, то есть на Деву Марию, похожей — глазища на узком лице огромные, чернющие, а в них скорбь безмерная. Поднялся, подхожу, рассматриваю — а там в углу все бревна позолоченные, аж жаром горят! Вспоминаю, как бормотал мне сквозь сон дел, что открыл он золотой источник, потому от людей и прячется. Ведь если где богатство — там жадность, а жадность — родная сестра смерти. Все они — демоны себялюбия из одного семейства. Ну, в общем, у него сильно значительная история выходила я даже как эпос записать хотел. Мы ж фольклор собирали этнографическая экспедиция. Так вот дед сообщил: в глуши лесной, чаще заповедной Живой источник бьет. Сквозь него солнце лучи посылает раз в году, когда с другой стороны Земли стоит. Весь шарик, значит, по тайному ходу, что прямо по оси просверлен, просвечивает и отливаются те лучи в чистое золото. Сила в источнике непомерная. Духи тьмы, что всему живому враги, только этой живой воды опасаются… Это я вкратце изложил. Тут и у здорового крыша поехала бы, а я в горячке, может даже в бреду — особо впечатлительный стал.

Едва оклемался, вышел из избы и побрел в лес прямо на свет, который из чащи пробивался и мне дорогу указывал. Слабенький, теплый… Я такой уже однажды в детстве видел у заброшенного карьера — думал — инопланетяне. А может, мы тогда с Колькой и придумали все…

Шел, шел, покачиваясь от слабости и чуть не свалился. Березку есенинским образом обнял, глаза таращу. Передо мной поляна, окруженная низкими тоненькими деревцами, как на картинах Нестерова. С краю поляны вроде холм из валунов округлых навален, а у его подножия — озерце, ну не больше бассейна, что на арене цирка для дельфинов делают. Только вода в нем воронкой заворачивается и как карусель кружит. Да не вода вроде расплавленное золото огнем светит. И кругом — все золотое! Деревья, трава, камни!.. А среди волн — девушка плещется… Голова золотая — то показывается, то скрывается. Протер я глаза — нет, не мерещится. Нимфа эта порезвилась, на берег выходит. Нагая и словно позолоченная. Тонюсенькая, как прутик, прямо «девочка на шаре» Пикассовская. Только живая… Настоящая, это точно, и мокрыми волосами чуть не до колен облеплена. А к ней пес из-за камня выходит — огромный, лохматый, с плешивым боком и в мою сторону щериться. Показывает желтые клыки, задирая черную блестящую губу. Она его за загривок взяла, у ноги посадила — нашептывает что-то ласковое. Потом выпрямилась и шагнула прямо ко мне. Остановилась в трех шагах, смотрит… Смотрит так, словно я инопланетянин или святой.

— Ты кто? — спрашиваю. А самого в жар бросило, аж между лопаток струйка побежала.

— Дочь Источника, — отвечает тихо, напевно, что интересно по-русски.

— Я давно тебя видела, тебя дед лечил. И ещё много-много раз видела в ночном озере.

Обернулась, подняла с травы лоскут какой-то плетеный и как простыней замоталась:

— Ты можешь остаться жить с нами. Только никогда не ходи в эту воду она заберет тебя, — посмотрела на меня пристально, сдвинув светлые бровки, потом вдруг развела руками ветки золотые и в кусты брызнула, как перепуганная козочка.

Вернулся я в избу — Чучундр глядит мрачнее тучи.

«Зачем, говорит, Тею мою караулишь? Никто не должен её знать. Она для другой жизни назначена».

И тут услышал я ещё одну сказку о дочке Источника, которую нашел будто бы дед шестнадцать лет назад у кромки воды. А рядом сосуд с жидким золотом — расплавленным солнечным светом. Оно, мол для Теи — источник жизни. «Только об этом теперь нам с тобой одним должно быть ведомо. Если прознают лихие люди или скользкие тени тьмы — уйдет в глубь Источник, згинет Тея и солнце никогда больше не согреет землю. Поклянись на образе этом, что молчать будешь и уходи». Поклялся я… — Филя замолк, упорно глядя в пустую чашку. — Такая вот история вышла.

— Прости, — Севан шутливо зажал уши, — я ничего не слышал, задумался.

— Я так и полагал, — Теофил хмуро глянул сквозь очки и продолжил. Попрощался я с дедом и ушел. Стрекоча припустил во всю прыть. Споткнулся, глядь — моя знакомая под дубом сидит, ждет, словно мы здесь свидание назначили. В венке из желтых кувшинок, грызет яблоко — маленькое, лаково-красное. Рядом беленькая козочка с шальными глазами и пес драный.

— Это его медведь когтем зацепил, а дед вылечил. Я прощаю, что ты уходишь. Так надо. Только очень жалко. Мне тебя спросить много надо. Очень много везде тайны.

— Ты сама — тайна, — лепечу я в полном недоумении, потому что вижу живая девчонка, только худенькая и нежная неимоверно. Кожа тоненькая, прозрачная, аж голубые жилки просвечивают и волосы длинные, как нити золотой паутины — легкие, на ветерке порхают. Личико строгое и вдумчивое.

— Тайна очень большая! — согласно кивает мне неземное создание. — Она везде. Расскажи про лампочку. Правда, что в ней частичка солнца прячется? А куда она девается, когда свет не горит?

— Это электричество, — я зажег фонарик. — Ты в школу не ходишь?

— Мне нельзя. Я слабенькая, должна много возле огня греться и в Источнике, когда он не злой, силу получать. Но я читать могу. Очень много слов читала. У деда книга есть старая — 1936 года. Там про электричество не сказано. «Учебник геометрии для средней школы» называется и ещё другие. А про электричество я сама много знаю. Все теплое и живое происходит от солнечного золота. Жизнь — тепло, свет. Ночью луна и черно. Страшно. Зима смерть.

— Верно говоришь. Вся земная энергия — от солнца. А ночью всем темно и страшно. У каждого человека глубоко внутри страх притаился, — бормотал я бодро что попало, потому что не знал, что она обо всем-то на самом деле знает. Что для неё Жизнь и Смерть.

— Бояться плохо, — она поднялась, протянула тонкую руку и дотронулась до моего лба. Словно током от пальчиков её прозрачных, невесомых ударило. А она ладони мне на глаза положила и зашептала что то. Потом говорит:

— Я тебе силу дала. Что бы ты меньше боялся и лучше в темноте видел. Теперь уходи и забудь все. Вспомнишь, когда понадобится.

…Филя вздохнул:

— С тех пор я слегка крышей подвинулся и больше нужного чувствую. А она за весь разговор ни разу не улыбнулась… Не верите. Я клятву не нарушал, никому про это до сих пор не рассказывал. Только теперь чувствую, что мне сила нужна. Всем нам, кто с Уничелом сражаться должен.

— Похоже на сон, — Севан взял ватрушку и решился, наконец, пожевать. А иронизировать над услышанным не стал. Уж больно серьезно рассказывал ему свою историю парень.

— Не думайте — я наркотой не балуюсь. В психдиспансере на учете не состою. Сочиняю, правда, немного. Стихи.

— Стхи… — вздохнул Севан и резко изменил тему: — Так мужчина в черном тебе не понравился?

— Насторожил! Зачем ему в мягкой обложке? Почему Орфеев и Воронин? У классиков авангарда аудитория узкая. Но главное — бритый он, а на загривке пятно, словно чернилами брызнули. Пятно лиловое, вспухшее, так и кажется, что вся спина такая. Формой напоминает очертания Южной Америки.

— Может, татуировка?

— По виду родимое. Лицо не рассмотрел — он боком стоял, — хмурил брови экстрасенс, прихлебывая чай. — Вы когда его возьмете, обязательно меня позовите. Могут вскрыться любопытные факты.

— Это непременно. Спасибо за наводку, за доверие, и за соблюдение конспирации, — Севан поднялся. — Пора на службу. Буду держать тебя в курсе.

— Мне лучше звонить по Московскому, как прежде, или на трубу Жетону мы рядом работаем. — Филя чиркнул телефон и с сомнением посмотрел на оставшиеся булочку — сунуть в карман или завершить под чаек?

Когда дверь выпустила на морозную улицу высокого брюнета, очкарик пристально огляделся. В комнате, пропахшей свежей выпечкой, никого не было, лишь возился за самоваром «Куклачев». Смылись, значит? Или померещилось? Вскоре за витринным стеклом показалась массивная черная фигура и, озираясь, ввалилась в дверь. Филя махнул рукой, подзывая Жетона к столику.

— Ну что, убедился? Здоровенный такой мужик в синей куртке — мой куратор. Поехал лилового брать, того, что Ер. Орфеева спрашивал.

— Завалил все же человека! Эх, не любишь ты авангард. А лиловый любит! И я тащусь. Но это ещё не основание, что бы на нары запахать. Однако, скромно сидели, — окинув глазами стол «казак» не заметив интересующего предмета.

— Прямо сразу на нары! Может за ним следить будут и тем самым помогут выйти из преступной группировки. — Филя заметил разочарование друга относительно напитка в чайнике. — Здесь спиртное не продают.

— Если ты такой уж ясновидящий, да ещё намерен инициативу перехватить — сам следи за подозреваемыми, — неуловимым пасом иллюзиониста он отправил в рот одинокую булочку. — Червячка хоть заморю, если погреться нечем.

— Как я на него выйду? Мои возможности не позволяют определять адрес человека по родимому пятну и литературным пристрастиям. Женька, ну пожалуйста…

— Верно. По пятну выявить местожительство трудно. По номеру автомобиля проще будет, — гордившийся своими связями во всех сферах столичной действительности, Жетон достал телефон, вышел на улицу и после довольно длинного созвона сообщил:

— Пиши или запоминай: — владелец черного «опель-седана» — Рясов Гариб Рустамович. Менеджер клуба «Ночная орхидея». Усек? Мне с тобой прогуляться или сам на стрелку отправишься?

— Здесь надо одному действовать. А где это находиться?

— Да тебе, начальник, секретарша нужна, а не доктор Ватсон, — Жетон с тоской оглядел интерьер: — Под избу шарят, а с самогоном напряг.