Пожиратели логоса

35

Здесь было на кого посмотреть, но к Тее притягивались многие взгляды. Филя ловил их и сортировал на удивленные, восхищенные, обалдевшие. Потом присмотрелся к окружающим и понял, что других взглядов у собравшихся людей не было вовсе.

На инстоляцию под лозунгом «Убийство поэта» пришли люди солидные. Но обстановка несколько выбивала из колеи даже бывалых концептуалистов. Действо происходило в реконструированной дворянской усадьбе. У парадного подъезда прямо в талой жиже стоял на карачках голый лысый человек и заливисто лаял. От ремешка на его сизой тощей шее тянулась веревка к фанерной конуре, расписанной под иконостас. Дыша перегаром, лысый лаял особенно рьяно, завидев выходивших из автомобилей солидных гостей знакомых галлерейщиков, иностранцев. Жетон отсалютовал энтузиасту фашистским приветствием и пояснил спутникам:

— Очень крупный художник. Смирный, интеллигентный человек. С ним есть о чем поговорить. Но не сейчас. Не будем задерживаться, друзья, — он подтолкнул замешкавшегося Филю к стеклянны дверям.

Поднимающихся по мраморной лестнице в фойе приветствовали два визуальных объекта. Первый представлял традиционно выполненный плакат с цитатой Пушкина:

Второй объект отличался формой и содержанием. Белилами на кумаче были с пролеткультовской небрежностью брошены слова: «Это объединяет нас всех» экспозиция произведений Августа Гебеля» Санкт-Петербург».

Весь центр Голубой гостиной занимал помост с заявленной экспозицией. На нем располагались триста лоточков с натуралистически изображенными фекалийными массами разной консистенции и богатой цветовой гаммы. Каждая порция — на продуманно отведенном месте.

— Питерский авангардист, — пояснил Жетон. — Состряпал вот нетленку и десять лет по всему миру катает. Всегда к месту. Потому что — вечное. «То, что нас всех объединяет» — Он тронул никелированную ручку анатомической каталки, на которой были вывалены, как в мясной лавке, ампутированные детали и части тела — в основном, с эротическим уклоном — груди и половые органы. Муляжные, но исполненные с большим мастерством. Рентгеновские снимки в светящихся оконцах черных стендов наглядно свидетельствовали о необратимых внутренних поражениях тканей раковыми метастазами. Над моргово-сортрными разносолами питерца витали загнанные в потолочный плафон амуры и нарядные Психеи с восхищенными, благостными щекастыми лицами. Приглашенные чинно обтекали экспозицию, инстинктивно стараясь не наступить в бутафорское дерьмо.

— С Пушкиным хорошо сочетается! — восхитился Филя с чрезмерной горячностью. Он сжимал ладонь Теи, ведя её за собой, как жертвенную козочку. И, если честно, очень боялся.

— Этот плакат спонсоры приволокли с какой-то юбилейный «Пушкинианы». Для тематической направленности. У них своя отчетность, — буркнул впередиидущий господин, услышавший реплику.

— По тематическим мероприятиям? — зло оживился Филя. — Знаем мы почем фунт правды.

— Ты не общайся, ты Жреца слушай, — прошипел Жетон, пихнув в бок Трошина. — Это ж сам Петухов! Теоретик концептуализма. Офигенный писатель.

«Кал — это некий предел доступной нам непосредственности — того, что существует до понятия, до символизации, до рефлексии… с чем и связан интерес постмодернизма к предметам грубой телесности, в частности, к экскрементам…» — изрекал господин в черном балахоне, устроившийся с книгами на постаменте. Обитое шелковым васильковым штофом кресло с золочеными ножками подчеркивало интересность сказанного, а ярлык у носков ботинок пояснял: «Жрец».

Кто-то успел косо приписать карандашом: «Полный пиздец!»

— Мозговитый мужик! — восхитился взявший на себя обязанности Виргилия Евгений. Это он организовал посещение инстоляции Трошину и его девушке.

— Народ тут, похоже, начитанный… — Филя повел носом, ловя алкогольное амбре.

— Бывший андерграунд, сочуствующий молодняк. Официальные лица, покупатели, сами творцы. Художники, литераторы.

— А Перервин где?

— Он не тусуется. Ему харизма не позволяет на людях появляться.

— А что, что не так? — насторожился Филя. — Родимые пятна?

— Насчет этого не интересовался. Внешность вполне отечественная — так сказать — обобщенный образ моргинала. Типаж для фильма «Особенности национальной культуры». Только здесь его не принимают — говорят — попса. Чтиво на потребу широких масс псевдоинтеллигентной молодежи.

— Завидуют массовому успеху более одаренного коллеги, — Филя резко умолк, заметив уничижительный взгляд, брошенный на него чрезвычайно упитанным и хорошо упакованным господином, подходящим под категорию «маститый» и членство в СП.

— Однако, серьезные здесь толпятся папаши и многие из молодняка, как полагаю, совсем не бедные. Неисповедимы пути гонимых и великих. «И Александр Македонский торчит затычкою в щели», — ядовито прошептал Филимон.

— «В половых щелях Шекспир и Гитлер, Гамлет обнимается с «Майн кампф», Ленин жопу мятой «Искрой» вытрет и умчится на броневиках…» — так точнее, если ты меня цитируешь. — Внятно, что бы слышала публика, продекламировал собственное сочинение Жетон.

— Вообще-то не тебя я вспомнил. И не про то, — Филя смущенно оглянулся. Вместе с приглашенными, среди которых, как на карнавале, отмечалось совмещение несовместимого — погонов Вооруженных сил СССР и касок со свастикой, модной ленинской плеши и архаического панкового ирокеза, джинсовой рвани и фирменного прикида, людей толстых и тонких, юных и солидных, они вошли в основное помещение. Интересно выглядела и троица под предводительством Жетона. Сам он, облаченный в алую косоворотку был похож на участника ансамбля «Червона бульба». Филя ограничился тематически соответствующим черным, здорово поношенным свитером и новым шнурком в дужках очков. Кавалеров облагораживала дама. Снежный дым её длинного пухового платья подчеркивал волшебную хрупкость музы — тонкое тело, узкое лицо в ореоле витающих шелковых прядей — именно такие видения запечатлевают одним росчерком пера на полях мечтательных стихов гениальные самоубийцы.

Бальный зал сиял былым великолепием, не желая изображать загаженный подвал, в котором пристало кучковаться «подпольщикам». Среди роскоши золоченой лепнины, картин, хрустальных канделябров, антикварных предметов мебелировки, расположились фрагменты инстоляционного действа — поэтические покойники в разных вариантах умерщвления и истязания плоти.

— Н-да… с такой комплекцией шарить под висельника не просто… Филя отшатнулся от босых желтых пяток, висящих прямо у его лица. Довольно плотный мужчина в армейских кальсонах с эмблемой американских ВВС и женственной обнаженной грудью искусно изображал самоубийцу — качался на веревке, тянущейся от гардинного крюка. Закинув лысую голову, он высунул лиловый толстый язык. На животе жертвы, висел плакат: «Мороз и солнце, день чудесный! С петлей на шее друг прелестный…»

Были и другие объекты на тему собрания. У стены, рядом с бронзовыми канделябрами стояла облупленная ванна, наполненная розовой водой, а в ней раскинулся некто черноволосый и нежный, свесив руки с рассеченными венами.

— Кетчуп, — повел носом над раной Жетон и макнул в воду палец. «Балтимор». Вода, между прочим, холодная.

— Помещеньице недурственное, — обвел Филя благостным взором потолок с лепниной и антикварными люстрами.

— Дворянское гнездо. Мэрия для мероприятия выделила. Финальный фуршет в будуаре графини. Раньше в подвалах при ЖЕКах, в Красных уголках гнездились отверженные. Однажды в Ленинской комнате фабрики резиновых изделий при большом стечении опальных гениев и милиции кур резали. Не бойся детка, дяди хорошие, — Жетон по-отечески приобнял Тею, подчеркивая покровительственную ноту и кивнул следующему «мертвецу», восседавшему за изящным ореховым секретером при свече и стопке рукописей. Из руки убиенного творца выпало гусиное перо, а бутафорская дырка в виске блестела каплями совсем живой крови. Пустые глаза блудодея и наркомана смотрели сквозь толпу.

— Вован. Были и у него перлы: «Надо знать во-первых кто мы и для чего мы человеческой звездою вперед ведомы, что бы выучиться двигаться по-червячьи…»

— Чего-о-о? — уставился на застреленного Филя. — Какие червяки?

— Это он про Мересьева сочинил, бедолага. Нанюхался зелья, глаз стеклянный. Я бы таких на важные мероприятия не брал — весь бархат тут облюет. Хорошо, ковры сняли.

— Это все правда поэты?

— Ну… — Жетон пожал плечами. — Пишут.

— Почему же все непременно поэты? — к троице обратило надменный взор интеллигентное лицо с бородкой. — Прозаики, высший эшелон. Вот, в соседнем зале с автографом Ер. Орфеева приобрел. И фотографии его, по 50 р штука.

С обложки книги смотрел синий монстрила, щеривший клыки. «Анторогия русского духа». Одна фотография запечатлела девицу ню среднего потребительского класса, вторая…

— Позвольте взглянуть! — Теофил вырвал из рук бородатого фото. — С ума сойти!

— Емкий образ, интересная графика, — согласился бородатый. Использованная прокладка в унитазе, а тянет на эротическую мистерию.

— В унитазе! — Филя толкнул Жетона, — Познакомь меня с ним! С автором.

— Не горячись, — придерживая взволнованного друга за локоть, Евгений оттеснил его поближе к эстраде. — Все видел, все секу. Разберемся. Сейчас начинают.

Троица посторонилась, пропуская явившееся из распахнувшихся двойных дверей шествие.

— Красивые, — оценила Тея обнаженных девушек с искусно расписанной кожей. — Только противные.

Краски густо покрывали наготу, придавая сходство с насекомыми, даже в прическах торчали гибкие рожки и усики. Девушки с напрягом, подрагивая расписными бюстами, несли кресло. В кресле восседал плотный, эффектно скучающий человек в смоляной самурайской бородке под рыхлыми мучнистыми щеками.

— Воронина из Японии притащили! — восхитился Жетон. — А говорили занят.

— Вчера ещё определились, — вмешался слышавший разговор утопленник. Он кота рвать приехал. Будь другом, старый, притащи бухало, озяб я.

Филя заметил, что помоечная ванна была предусмотрительно поставлена на лист линолеума, а среди гостей имелись лица административного склада, приглядывающие не столько за идейно-художественной направленностью собрания, сколько за сохранностью мебели, зеркал, мозаичного паркета.

— Сейчас начнут действо. Кирять потом будешь. Вон мужик из Думы. Я точно по телеку его фейс видел. И какой, блин, тут андерграунд? Смычка с властью. Прихлебалы, — озирался Жетон.

— Нас Бочкотаров спонсировал, — утопленник выбрался на борт ванны, прикрыв озябшую наготу полотнищем с изображением пивных банок и надписью «Пиво должно быть мокрым». — Телки из модельного агентства — по триста баксов за выход взяли. Повешенный — из цирковых, репризы прикольные сочиняет. Он сам повесился, на энтузиазме работает. Мне за риск премию обещали. Имени Батайля.

— Не фига себе! За такие бабки всякий удавиться, — вспыхнул справедливым гневом Жетон. Филя вздрогнул, вспомнив Коберна и, схватив в охапку, прижал к себе Тею.

— Ша, детки, теоретик Петухов речугу толкать будет.

Очкастый теоретик — Жрец, вещавший в соседнем помещении над фекалийными массами, перебрался в эпицентр действа с целью продолжить дискурс:

— «Весна в Освенциме» — повесть об инициации и о процессе медитации. Совершенно естественно в этом контексте, что лирические, любовные стихи превращаются Ворониным в поток гноя и мата: гной и мат здесь знаки телесного восторга, выражающего возвышенное восхищение, — он сделал паузу, закатил глаза и завелся цитировать с подвыванием:

«Жри меня и я вернусь только очень жри жри когда наводят грусть жирные дожди жри когда метель метет жри когда жара жри когда никто не жрет все прожрав вчера жри когда из жирных мест жира не придет жри когда уж надоест даже тем кто жрет не понять не жравшим им как среди огня выжиранием своим ты спасла меня как я выжрал будем знать только мы с тобой просто ты умела жрать как никто другой не любишь не хочешь ебать о как ты красив проклятый а я не могу летать хоть с детства росла крылатой…» (Цитаты Воронина и Вик. Ерофеева и критика Вячеслава Курицына приводятся без искажений).

Тея испуганно прижалась к Филе:

— Это не русский язык? Я ничего не поняла.

— Не русский. Сатанинский. Его дочери Источника слушать не надо.

Между тем разрисованные дамы, пройдя стадию хаотического движения, сформировали четкий рисунок. Подобно железным опилкам, притягиваемым магнитом в школьном опыте, они сориентировали тела в определенной направленности. Там оказалось возвышение, а на возвышении кресло с мэтром. Тела изогнулись, расписные задницы изобразили орудия революционного судна, а начертанные на ягодицах буквы сложились в надпись.

— Если ему сейчас в глаза какать будут — по мотивам его произведения — мы уходим, — проявил снобизм Филя.

— Да не будут. Другая задумка, — с некоторым разочарованием зевнул Жетон.

— «Аврора»! — сложила Тея предъявленные телами буквы. — Они в него стрелять будут?

— У меня очень образованная девочка, — уклонился от ответа Филя.

— Тише, господа! Мэтр говорить будет! — обернулся впереди стоящий литератор с марксистской бородой. Зал затих.

Пухлый в кресле на сцене долго шевелил губами, вдумчиво смотрел внутрь себя и наконец выдавил:

— Спасибо. Не вижу Ер. Орфеева.

— Он в мраморном зале свои творения распространяет, — выкрикнули из толпы.

Скучающий взгляд обвел публику:

— Тоталитарность — непременное условие артикуляции антропоморфности…. Реален только дискурс, как первоопыт языка, и… недискурсивные предпосылки как переворот зримого… Слово лишается переносных значений. Целью становится насильственное речевое действие. Мэтр изрекал обрывки текста с такими мучительными паузами, что они приобретали увесистость пудовой гири. Потом замолк, глядя в зал и завершил теоретическое построение другим — трогательно бессмысленным голосом: «Ольга достала шарие, пустила по нитке. Шарие покатилось, мягко жужжа».

Зал взвыл от восторга и затих, ожидая кульминации. Лицо метра одеревенело.

— Он настоящий? — удивилась Тея.

— Сомневаюсь, — Филя насторожился, вспомнив сдернутые маски.

Через толпу протиснулся к сцене изящно костюмированный персонаж украшение из перьев марабу на гордой голове, королевская осанка изящного, упакованного в голубые шелка тела, лицо в розовом гриме балетного принца.

— Я его знаю! Это Марлен — друг лилового! — толкнул Филя Евгения.

Со слезою умиления и томиком «Весны в Освенциме» Марлен склонился перед мэтром, резко воздел руку и взвыл:

— «Радость о боги, воспойте Марлена, Хилеева сына, тридцать три дня звону струн Аполлона в экстазе внимавший…» Позвольте мне пару слов, как единомышленнику, поклоннику, ученику! — Вырвал он голубой подол из рук крепкого мужика, стремящегося оттащить незапланированного выступающего. Мучительны вопрос к мэтру о таинствах творческой лаборатории! О самом сокровенном! — Марлен раскрыл книгу на странице, заложенной ленточкой. Вот тут написано: «И у неё сфинктер крестом и над лицом и крест кала на лицо крест кала на мое лицо…» У-ф-ф… Забрало… Как, как это все родилось? Вы воспользовались зеркальцем для изучения процесса собственного калоизвержения или привлекли помощника? Интуиция художника не даст мне ошибиться — помощник был! Кто, кто этот юный гений, какавший в ваш глаз? Откройте тайну самого святого! Проводите, проводите меня к нему, я хочу видеть этого человека! И я могу, да могу заменить его!

— Долбанутый какой-то! — огорчился «утопленник» в Бочкотаровской простыне. — Убрать бы надо.

Содействия «убиенного» в наведении порядка не понадобилось. Перемигнувшись с мэтром, два господина уважаемого вида, оттеснили вдохновенного поклонника к выходу и сопроводили вон.

В публике тем временем произошло некое движение, выдающее нервозность. Чувствовалось приближение чего-то значительного. Несколько человек схватились возле сцены в нешуточной борьбе и с криками повалились на паркет.

— Почему-то мне кажется, что нам пора, — Филя крепко прижал локоть Теи. Господи, как же он боялся в этом логове умалишенных за свое желтоокое сокровище!

Из эпицентра околосценической возни раздался истошный кошачий вопль и обиженный человеческий:

— Его ж усыпили! И когти резали — ай, гад! До кости полоснул! Близстоящие расступились, с пола поднялся совсем юный литератор с комсомольским румянцем и свастикой на черной пиратской повязке. В ужасе он рвал с груди прильнувшего к ней и впившегося всеми четырьмя лапами кота. Двое в официальных костюмах бесстрашно протянули руки к зверьку. Кот отпустил юного, пренебрег официальными, извернулся и метнул в толпу пушистое полосатое тело.

— Держи! — публика свалилась в кучу, завозилась, выкрикивая фрагменты из популярной неформальной лексики. Грохот перевернутых павловских стульев, предсмертный звон хрусталя, пыхтение, всхлипы наполнили бальный зал.

«Блин, блин, блин!» «Дави его! За яблочко, за яблочко! Сам иди на хер!..» В результате румяным был извлечен и поднят за шкирку дико подвывающий кот.

— Взяли! Его Дениска Голышев у бабки спиздил, — доверительно шепнул Жетону Утопленник, явно плененный неземной прелестью Теи. — Ерофеич ему укол сделал, чтобы мэтра не подрал. Не знаешь, на кошек наша наркота действует?

— На Ерофеича действует. С котом он точно не поделился.

— Что сейчас будет… Ой, мамочки! — охнула пышная дама с огненно-рыжей, художественно общипанной прической. В экстазе выкрикнула: «И страсти демон полыхнул своим орлиным трахтакалом!»

Кота передали сидящему в кресле. Пухлые руки Воронина оказались цепкими и сильными. Филя аж рванулся вперед, тщетно силясь высмотреть между пальцами коварный знак. Пальцы вцепились в задние лапы кота, все ещё удерживаемого за шкирку услужливым юношей.

— Вот не знаю, рвать он его будет или трахать. Думаю, по настроению. Гений не предсказуем, — утопленник в простыне с нарисованными пивными кружками стал протискиваться поближе.

Руки мэтра ухватили полосатые, поджатые от ужаса конечности зверька и дернули в стороны. Кот душераздирающе взвыл, извиваясь всем телом. Не у одного Фили от этого звука побежали по хребту мурашки. Зрители отпрянули, выдохнув вопль ужаса.

— А вот мы его, сучару, вначале так! — на помост вскочил «застреленный» поэт с височным ранением и мраморным пресс-папье в руке. Размах был геройским и крик Теи отчаянным.

— Нельзя! Нельзя так! — в одно мгновение оказавшись у «застреленного» она толкнула его в колени. Поэт свалился на парня с котом, тот рухнул, сильно прищемив мэтра и обезумевшее животное. Все видели, как полосатая шкурка скрыла побелевшее лицо певца экскрименов — кот в смертельном ужасе облапил пухлые щеки.

— Не слабо организовано! А хрен вам в дышло! Во дает! Прямо про тексту! — толпа зашлась бурными и продолжительными аплодисментами…

«Обряд инициации концептуализирует калечение человеческого тела как непременное условие для того, чтобы субъект стал полноценным носителем культуры, посвященным во все секреты его племени» — прозвучал над действом усиленный мегафоном торжественный глас критика Петухова.