Пожиратели логоса

36

Утром следующего дня Жетон отчитывал Теофила. Он сидел в киоске на стопке газет очень неустойчиво, рискуя завалить тесно уложенные поступления прессы.

— Ты б свою деревенскую клушу лучше дома держал. Вывел я тебя, как человека, в самую гущу… Можно сказать, хотел Ер. Орфееву представить. Вован твои стихи читал. И Петухов тоже. А ты сбежал, испугался уничижительной критики, — Евгений, отягощенный последствиями бурно проведенной ночи, потягивал баночное пиво. Лицо у него было жеванное, а усы, брови казались небрежно приклеенными. Бросалось в глаза отсутствие верхнего резца и припухлость губы.

— У тебя фейс, как у Брежнева, если побрить и зуб вставить. Вам «Домового»? Интереснейший номер. Триста рецептов китайской эротической кухни, — подал продавец журнал в окошечко. Сказки Людмилы Петрушевской классика.

— У Воронина травмы похуже — как из Чечни вернулся. Иностранных журналистов понавалило! Спонсоры по такому случаю к пиву водяры добавили. Четыре ящика. Возникли творческие дебаты. Насчет гения и злодейства. Совместимы ли? Американец один — Джордж Орвелл — разнервничался. Если, говорит, мы считаем, что художник может быть свободным от законов нравственности, обязательных для всех остальных людей, то мы достойны того, что бы нас совали носом в сортир. Зловоние и эпотаж для «ценителя» — знак творческой смелости и новаторства. А если уж при этом заметен талант, то эстеты вменяют ему в доблесть все, за что обычного гражданина привлекают к судебной ответственности. — Говорит американец и пальцем в мэтров тычет.

— То же мне, откровения! Ежу понятно, что талант пользуется экстремальными методами — шокирует и вовсю эпатирует ради того, что бы обратить на себя внимание. Будь он «порядочным человеком» — кто ж его заметит? Тут уж у них свое соревнование — кто гаже, — механически отреагировал Филя, рассчитываясь с покупателями.

— Вот, вот! Ты ещё скажи, что Воронин — большой мастер, но при этом маленький негодяй с рассчетливым умом. И объяви, что тебе не нравится смотреть на фекалийные массы и расчлененные трупы. Тебя назовут дикарем, неспособным к эстетическому восприятию искусства. Этого америкашку так и приложил наш Петухов: «Вы дики, господин Орвелл. От вас несет пафосом!» А тот очками гневно сверкнул: — А от вас — дерьмом!

И «Весну в Освенциме» прямо в художественное дерьмо питерца кинул. Можешь представить, что тут началось. — Жетон цыкнул прорехой в челюсти. Защищал честь отечественной культуры. Зуб все равно пластиковый был. Вот тебе и литературный фронт. Передовая.

— Дерьмовая у вас передовая. В самом прямом смысле.

— А у тебя стихи — говно… Это я уже говорил, кажется. Но мужики подтвердили, — лицо Жетона исказила неподдельное страдание. — Еле языком шуршу.

— Молчал бы лучше, — Филя наполнил чашку холодным крепким чаем и подвинул Евгению.

— А ты сноб. Замкнулся на разложившейся классике, остался в отмирающей культуре. Девочка у тебя сильно нервная. Ер. Орфеев на неё глаз положил после драчки с котом. Я ей намекнул, что поговорить, мол, с ней известный писатель желает. Она плюнула — вот те крест — плюнула! обмахнувшись крестом, Жетон демонстративно потер полу пострадавшей от плевка куртки.

— Орфеев… Где с ним можно встретиться?

— Он тебя читать не станет. Не тот полет. На предмет литературы он вообще с непьющими время не тратит.

— А на предмет побить морду?