Пока дышу...

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Удивительно не к месту иной раз всплывают в сознании человека воспоминания! Сергею Сергеевичу хотелось вернуть себе ту молодую собранность, тот азарт, какие он ощущал все нынешнее утро. Право же, не было серьезных причин к тому, чтобы расстаться с этим радующим душу настроением. Но его омрачали наплывающие эпизоды из уже далекой молодости, когда они с Анечкой только начинали жизнь, и у них было мало в наличии, но очень много в перспективе, и когда он возвращался домой — сначала с лекций, а потом с работы, — твердо зная, как нетерпеливо она его ждет. Почему именно сейчас это будоражило его память? Летом, когда окна были открыты, он слышал, подходя к дому, как Анечка играла «Тройку» из «Времен года». Он любил эту пьесу, и Анечка всегда встречала его «Тройкой». А в зимние месяцы звуки фортепиано можно было различить уже только в подъезде, поднимаясь по лестнице.

Как давно это было! И почему он даже не заметил, когда именно, в каком году Анечка перестала встречать его музыкой, то есть перестала ждать?

Не столь уж существенная, но грустная эта мыслишка, как настырная осенняя муха, раздражала Кулагина, и усилием воли он заставил себя думать о другом, более важном, нежели звон бубенчиков из «Тройки», — бог с ними! Ну, в конце-то концов, можно хоть сегодня попросить Аню, и она сыграет: лучший способ избавиться от искушения — поддаться ему.

Служба осведомления, однако ж, поставлена у Прямкова неплохо. Прост, прост, а за всем следит, все знает. А знает ли он, интересно, о довольно рискованной операции, которую сделал Архипов одной девице только ради того, видите ли, чтобы выправить ее походку? С Архиповым говорить бесполезно, а вот ректору института надо бы запретить в стенах серьезного медицинского учреждения этакую косметологию!

Впрочем, сегодня, вероятно, не стоило об этом говорить, на сегодня достаточно и тампона. И очень правильно сделал он, Кулагин, что не обличал Архипова, а как бы проявил заботу об общей репутации коллектива. Это естественно для любого советского врача, а для коммуниста — тем более.

Да, не забыть бы перед отпуском уплатить партвзносы! Во всем, что касалось партийных дел, обязанностей, документов, Сергей Сергеевич был пунктуален до крайности и при случае умел аккуратно это подчеркнуть. Да, он действительно считает, что в чем, в чем, но уж в этих делах должна быть точность.

От собственных взносов мысль его метнулась к Славкиному комсомольскому билету и к задержанию прямковской машины. Неужели действительно Святослав занялся такими идиотскими делами? Придется с ним поговорить. Мягко, конечно, держа себя в руках, но поговорить надо!

Сергей Сергеевич вздохнул. Господи, как все трудно становится! Все самое простое с годами становится трудным. Ну мог ли он каких-нибудь пять лет назад представить себе, что разговор со Славкой — с сыном! — ему придется как-то обдумывать, разрабатывать тактику? И давно ли Славка все, что бы ни сказал отец, принимал как аксиому? Понятно, годы идут, в этом возрасте пять лет — срок огромный, и естественно, что теперь сын все, даже слова отца, воспринимает не априори, а обдумывая. Но ведь обдумывать не обязательно с недоверием! Откуда оно взялось? Неужели бабка, достопочтенная Августа Павловна, его, Кулагина, мать, сама того не ведая, подрывает, подтачивает авторитет отца?

Сын с ней встречается. Не рассказывает об этом, но совершенно ясно, что встречается… Ох уж эти высокопринципиальные старики! Не хотят понять, что влиянию времени подвержено все, даже принципы. А партмаксимум? От кого, если не от бабки, Святослав мог о нем узнать? Ну да, был он, этот партмаксимум, при Ленине действительно был. В те времена, между прочим, Цурюпа от голода на заседании Совнаркома в обморок свалился, так не прикажете ли и сейчас падать?

Подумав так, Кулагин сразу стряхнул с себя излишнюю раздумчивость и сентиментальность. Мысль о матери всегда заставляла его внутренне подбираться, словно бы не откуда-нибудь, а именно из маленькой, просто обставленной квартиры Августы Павловны грозила ему какая-то смутная опасность.

Он подтянулся, в квартиру вошел спокойный, трезвый, готовый к вполне корректному разговору с сыном. Нет уж, его, Святослава, он никому не отдаст, сумеет удержать и оградить от чужих влияний!

Смешно сказать, но, подходя к подъезду, Кулагин прислушался: а вдруг?.. Нет, все было тихо. Рояль молчал.

— Анечка, а почему ты теперь не играешь «Тройку»? — спросил Сергей Сергеевич, когда жена открыла ему дверь.

Ключ у него, разумеется, был, но он привык звонить и привык, что открывала жена. Эта традиция еще, слава богу, сохранилась.

Кулагин спросил и сам удивился, как подействовали его слова на Анну Ивановну.

В темной прихожей не было видно, как расплылась ее фигура, а голос мало изменился с годами, почти вовсе не изменился. И Сергею Сергеевичу вдруг так захотелось, чтоб не стало последних лет и чтобы Славка был еще маленький и смотрел на него с обожанием. А в воздухе бы звенели звуки рояля. И все, все было бы впереди…

Но Аня зажгла свет. Усталая и толстая, она смотрела на мужа не только с удивлением, но с каким-то даже укором. Так, по крайней мере, ему показалось.

— Долго же ты не замечал, — помолчав, сказала она. — Интересно, почему именно сегодня тебе понадобилась «Тройка»?

— Аня, я устал, — коротко сказал Кулагин, мгновенно вернувшись из страны воспоминаний в реальность. Полно! Так ли уже все нежно и голубо было и тогда? Склонны мы идеализировать прошедшее, бог весть чего ждать от будущего и небрежно обращаться с настоящим. — Святослав дома? — спросил он, наспех, как к иконе, приложившись к жениному лбу и проходя к себе.

«Слава богу, что Анна хоть душится еще. Это ужасно, когда женщина пахнет кухней!»

Анна Ивановна пошла за мужем, ничего не ответив.

Это было странно для пунктуально вежливого дома Кулагиных. Сергей Сергеевич обернулся:

— В чем дело?

Она вошла за ним в его кабинет, но не уселась, как обычно, с ногами на кожаный диван, а стала на пороге, засунув руки в карманы темного, в меру укороченного платья. Одевалась она умно, этого у нее не отнимешь.

— Ты с ним помягче сегодня, — попросила Анна Ивановна, глядя куда-то сквозь мужа. — Он пришел какой-то неспокойный, взволнованный. Он вообще нервный в последнее время. В последний год, — уточнила она, взглянув на мужа, который слушал ее, переодеваясь, меняя пиджак на теплую куртку с бархатными отворотами.

Сергей Сергеевич любил эту куртку, но теперь многие молодые стали и на пиджаках эти старинные бархатные отвороты носить, и бородки и усы старинного образца. Тщатся выглядеть либералами девятнадцатого столетия, а за душой — пустота и дрянь всякая.

— Боже правый! — непритворно вздохнул Кулагин, усаживаясь в кресло перед письменным столом.

Оно было тоже старое и любимое, это кресло. Он и отдыхать в нем привык. Когда-то этот отдых после рабочего дня и перед вечерним чаем был приятен и полон перспектив, как разминка перед забегом. Стол словно ждал…

А теперь уже и не ждал.

Кулагина раздражало, что Анна Ивановна стоит в дверях.

— Да сядь ты, — попросил он. — Не понимаю, почему я должен быть со всеми осторожным и мягким? Почему не со мной должны быть осторожны? И что там стряслось со Святославом? Неужели ты, мать, к собственному сыну не можешь подобрать ключей?

— Нет, не могу, — призналась жена. — Он в том возрасте, когда ему мужская рука нужна. Меня он и слушать не хочет. А ты должен! Когда ты его в экономический пихал, ты меня, между прочим, не спрашивал, — вдруг скороговоркой закончила она, и что-то в голосе ее заставило Кулагина насторожиться.

— При чем тут экономический?

— А при том, что полон дом толстенных книг по физиологии! — почти выкрикнула Анна Ивановна. — И при том еще, что он всем недоволен! И этим экономическим тоже. Он все хочет по-своему. Чему удивляться? Он же твой сын!

Кулагин смотрел на жену пораженный. По ее характеру это был почти бунт.

— Однако! — насмешливо протянул он. — Уж не жалеешь ли ты, моя дорогая, о том, что это именно мой сын? Если так, то прямо скажу, поздновато переигрывать. А за Святославом я все-таки попрошу тебя последить. Я не думаю, что в экономике дело. Может, влюблен?

— Не знаю, — сказала Анна Ивановна. — Я давно забыла, как выглядят влюбленные.

Ну, это было уже слишком! Кажется, она упрекает его в отсутствии страсти? С женщинами ее возраста такое случается…

Кулагин даже испугался. В самом деле, только этого, черт возьми, не хватает!

А Анна Ивановна меж тем исчезла.

Сергей Сергеевич смотрел на закрывшуюся за ней дверь и думал, что в одном она права: с сыном надо быть помягче, не следует обострять отношения. У теперешней молодежи понятие о приличиях вообще отсутствует, а тут еще влияние бабки, ее заскорузлые этические нормы, то да се. Между тем любой семейный скандал может приобрести огласку, а это ни к чему, особенно сейчас.

— Ну что ж, — вслух произнес Сергей Сергеевич, глядя на свое отражение в стекле книжного шкафа. Шкаф стоял прямо против стола, и Сергей Сергеевич видел себя всего — сидит, положив ногу на ногу, перед большим письменным столом, в удобном жестком кресле. — Ну что ж! Ничего не дается без борьбы. Даже собственный сын! Парадоксально, но факт!

«Физиология» действительно властно улеглась на Славкином письменном столе, а когда мать спросила, в чем дело, Слава сказал, что это уже — прошлое, не выбрасывать же такую ценную книгу. И тут же спросил:

— А почему, собственно, тебя это тревожит?

К матери он в общем-то претензий не имел. Он подчас просто удивлялся, как это можно настолько перестать существовать! Ведь все говорят, что у нее были незаурядные музыкальные способности.

Однажды, совсем недавно, он спросил мать, почему она бросила музыку.

Анна Ивановна встрепенулась, словно к ней электрический ток подключили.

— Какое же будущее могла бы я иметь? — быстро заговорила она. — В лучшем случае играть перед сеансами в кинотеатрах? Или в оркестре в крематории? Там ведь тоже все с высшим музыкальным образованием.

Слава был несколько озадачен. Действительно, представить себе мать играющей в кино или в крематории было трудно.

— Ну, а кружки в школах… Преподавание… Другие-то после консерватории где-то работают! — безжалостно продолжал он и вдруг увидел в глазах матери боль и растерянность.

— Ох, мамочка, прости! — Он бросился к ней. — Ладно, не играй, не играй, пожалуйста, если не хочешь! — Он обнимал ее, утешал, а она потихоньку плакала.

— Да нет, Славик, я ведь хочу! — сказала, хлюпая в носовой платок, Анна Ивановна. — Вернее, хотела, — поправилась она. — Теперь-то уж что, теперь все поздно, так как-то получилось. Ты был маленький, а потом — отец.

— Это не из-за меня! — воскликнул Слава. — Это из-за него!

Анна Ивановна взглянула в глаза сыну и ужаснулась. Она даже про платок забыла, и последние слезы вяло, наискосок, поползли по отечным щекам.

С наивностью, свойственной многим матерям, она и мысли не допускала, что ее мальчик, ее Славик, мог с таким ожесточением говорить о родном отце!

— Ты не должен так, Слава, — попыталась она быть строгой. — Он же любит тебя, ему больно от твоего невнимания. Ему и так тяжело приходится.

— Ему приходится тяжело потому, что он привык все под себя подгребать, мама! Он не просто живет, он все время прикидывает, примеривается… Ну, неужели ты не знаешь, мама? — с тоской в голосе говорил Слава.

У Анны Ивановны разрывалось сердце, потому что какие бы они ни были, по, кроме этих двух мужчин, двух Кулагиных, у нее ничегошеньки в жизни не осталось, и надо было во что бы то ни стало их примирить.

— Ты знаешь, мама, что за всю жизнь он не сделал ни одного нерассчитанного шага…

— Разве это плохо? — неуверенным голосом спросила мать.

— Да, плохо! Потому что он думает не о том, что хорошо, а о том, что выгодно. Он и для меня хочет, чтобы все как выгоднее, а не как лучше. Потому и в экономику меня воткнул. Ведь он это прямо говорит, даже не скрывает, — с горечью сказал Слава, отходя от матери.

Он повертел в руках злополучную «Физиологию», бросил ее на стол, отошел к окну и, опершись ладонями о подоконник, снова посмотрел на мать.

А она на него.

Он похудел за последнее время, черты лица стали решительней и резче. «Господи, как они похожи!» — думала Анна Ивановна, промокая платочком дряблые мешочки под глазами.

Она сидела на стуле посреди комнаты, плечи ее еще хранили тепло Славкиных рук. Только что ласкался, как теленок, а теперь стоит и смотрит с укором.

Она была ошеломлена. «Как я могла просмотреть, что этот мальчик, самый дорогой мне человек, мой сын, вырос чужим своему отцу? Нет, я замечала, конечно, что у них не все хорошо, но теперь в редкой семье покой. Я просто не поняла, что все зашло так далеко и что сын и отец смотрят на жизнь совершенно по-разному. А уж я-то и вовсе не имею своего взгляда, — с каким-то глухим отчаянием подумала Анна Ивановна. — Как же теперь быть?..»

— Но неужели нельзя хоть попытаться найти с ним общий язык? — спросила она. — Ты же видишь, что он тоже переживает.

— Это не так просто, как ты думаешь.

Слава вздохнул. Лицо его приняло угрюмое и замкнутое выражение. Он не хотел распространяться на эту тему, слишком много думал об этом сам и устал. Но, взглянув на мать, увидел на лице ее такую грусть, что не смог оборвать разговор.

— Мамочка, милая, ну я понимаю, что он мне зла не желает, он, наверное, хочет, чтоб я был не только его подобием, но даже его более совершенной моделью. Но ведь в этом-то и заключается страшная его ошибка! Может быть, с точки зрения отца, его действия разумны, но мне-то — мне! — придется жить совсем с другими людьми! И вовсе не в поколениях тут дело. Мы просто разные люди. Молодые не оглядываются все время, не прикидывают, как бы кто на них не напал, не гонятся за первенством во всем и везде.

— За что ты на него так? — тихо спросила Анна Ивановна. Она так и не смогла опомниться, овладеть собой, а сын бил и бил ее каждым словом, как булыжником. — Что он тебе-то сделал плохого?

На миг перед глазами ее возникло лицо мужа. Она невольно сравнила их лица: тот же лоб, волосы, глаза. Нет, у Славы они чуть глубже посажены. Ну и, конечно, выражение другое…

Славе искренне хотелось утешить мать. Он догадывался, каких трудов ей стоит сохранять в доме мир и порядок. Ведь в их квартире никто никогда голоса не повышал.

Мать не всегда бывала справедлива, но еще ребенком он быстро прощал ей все, словно забывал, и это у него получалось естественно, легко. Достаточно ему было обнять, расцеловать ее, как мгновенно все проходило. Он внушал себе даже тогда, когда отчетливо понимал, что это не так: «Мама всегда права!» Теперь ему казалось, что у него и тайн от нее никогда не было. Например, когда в девятом классе он впервые закурил, то, придя домой и совсем недолго промучившись сомнениями, сам рассказал ей об этом.

— Зачем ты всегда и во всем возражаешь отцу? — продолжала Анна Ивановна, почувствовав, как дрожит голос сына, — видимо, и ему этот разговор не легко дается. — Я с твоим отцом всю жизнь живу и не собираюсь его идеализировать. У него, как у многих, есть свои недостатки. И немало, кстати, врагов. Не так-то легко и просто уживаться с людьми. Все бывает. Ты еще просто очень молод, тебе не приходилось…

— Я одного не могу понять, — перебил ее Слава. — Ну чего ему не хватает? Чего он боится лишний шаг сделать, лишнее слово сказать? Я ведь это вижу! А ведь профессор, хороший специалист! Ну, допустим даже, что лишат его кафедры в нашем городе, так получит в другом. Не так уж много есть профессоров его уровня. Или он опасается за свой престиж? А кому он нужен, престиж этот?

— Это все пустые слова! — решительно возразила Анна Ивановна. — Вам, молодым, ничего не нужно, все готовы потерять, особенно, что не вами нажито. А кому, скажи, охота в его годы остаться за бортом? Забаллотированный профессор! Нечего сказать, заманчиво. Ты прекрасно знаешь, на него подали документы на заслуженного деятеля науки. Шуточное ли дело?

— Вот именно! — Слава расхохотался громко, но невесело. Он чувствовал, как с каждым словом матери между ним и ею обрывается какая-то тоненькая, но прочная ниточка, и с тоской думал, что если люди живут бок о бок четверть века, они не могут не стать похожими друг на друга. Камни и те притираются…

Волоча ноги, будто к ним гири привязаны, Анна Ивановна вышла, пошла к буфету, накапала из пузырька на сахар и снова вернулась к сыну. Лицо у нее было опустошенное, усталое, измученное. В комнате запахло ландышем.

— Какой же выход? — спросила она, глядя Славе прямо в глаза. — Неужели все так плохо, что уже не поправить? Славик! Ведь он же тебе не враг, в нем много хорошего…

Она первая отвела глаза, поняв, почувствовав, что бить на жалость бессмысленно. Может быть, сын многой понимает, но не прощает ничего.

И ей стало еще более страшно и одиноко. И она спросила себя: неужели в этом мальчике нет ничего от нее самой, от ее самоотреченной доброты и жертвенности?

— Отец есть отец! — жестко, будто с трудом принимая эту истину, сказал Слава. — Я от него не отказываюсь. Но отношения сложились, и боюсь, что это необратимо.

Раздался звонок. Анна Ивановна поспешила к дверям.

Вернулся Сергей Сергеевич. Она занялась ужином, но мысль о том, как они встретятся за столом, отец и сын, не переставала тревожить.

Кулагин-старший вышел из своего кабинета свежий, веселый, добродушный, и это уютное добродушие как-то сбило Славку с толку. Впрочем, отец ведь не знал о только что состоявшемся разговоре!

Все было очень гладко, добропорядочно, Слава перебрасывался с отцом пустяковыми репликами, и Анна Ивановна с надеждой подумала, что не меньше половины того, что он ей наболтал, — напускное, это все с возрастом пройдет.

— Я уж забыл, что значит краснеть, — весело рассказывал Сергей Сергеевич. Отрезав маленький кусочек мяса, он ловко отправил его в рот. Он всегда ел красиво и как-то даже изящно. — А тут выхожу из операционной, срывается со скамьи библейского возраста прилично одетый мужчина: «Вы профессор Кулагин?» Я киваю. Он хватает меня за руки, чуть не на колени становится — едва удержал. Наконец выясняется, что он прилетел по телеграмме «Положение жены угрожающее», а она, слава богу, после удачной экстренной операции начала поправляться. Еле унес ноги от него. Ну, думаю, все, отделался. Ан нет! Подхожу к кабинету, слышу какие-то странные звуки. Открыл дверь и обомлел. На столе клетка, в ней два попугайчика. Оказывается, его подарок. Не знаю, что с ними делать? Может, домой взять? Как наследник думает? — обратился он к сыну. — В детстве я покупал тебе пичужек, да ты их каждый раз на волю выпускал. Помнишь, мать, как он однажды вознамерился зимой выпустить соловья, а тот никак не хотел вылетать в форточку?

— Нет уж, ради бога, не вздумай тащить попугаев домой, — запротестовала Анна Ивановна. — У меня и так забот полон рот. К вечеру ноги не ходят.

— Мама права, — согласился Слава, продолжая с аппетитом высасывать мозг из большой кости, как он это всегда делал в детстве. И даже эта его не очень-то эстетичная привычка сейчас не раздражала Кулагина. Ему хотелось, чтоб последние перед отъездом вечера в семье были тихи и уютны.

Как видно, дух умиротворенности снизошел и на Славу. Анна Ивановна чувствовала, как сын поддается доброму настроению отца.

— Да! — вспомнил Слава. — Тебе какая-то женщина звонила. Марчук, кажется. Я там записал, на календаре.

Сергей Сергеевич снял салфетку, заправленную за ворот рубашки, аккуратно сложил ее вчетверо, вытер губы. Потом откинулся на спинку стула, вынул зубочистку, но воспользоваться ею не успел.

Зазвонил телефон. По лицу Сергея Сергеевича пробежала тень тревоги и привычной усталости, и Славе вдруг подумалось, что отец просто старый. Старый, усталый, и правильнее всего было бы просто его жалеть.

Без напоминаний он бросился к телефону, решив, что, если баба, он отца не позовет. Женщины всегда говорят утомительно и слишком подробно.

Но профессора Кулагина спрашивал молодой мужской голос. Слава решил, что это ассистент Горохов, о котором отец часто рассказывал. По этим рассказам Горохов Славе нравился.

Сергей Сергеевич неторопливо и неохотно поднялся. Беря трубку, дружески потрепал сына по плечу.

Слава быстро понял, что промахнулся, — собеседник на проводе был, пожалуй, не лучше бабы. Отец несколько минут слушал, не перебивая, но лицо его все более и более мрачнело.

— В клинике работы невпроворот, — веско и спокойно перебил он наконец одностороннюю беседу. — А вы где-то гуляете. Ах, не хотели меня беспокоить? Но когда вам нужно было устроить на работу жену, вы, между прочим, побеспокоили меня в воскресенье. Прошу не перебивать. Вы что ж, полагаете, что я вместо вас буду писать диссертацию? Времени ни у кого нет. Извольте вставать в шесть утра! Я, например, каждое воскресенье с семи утра за письменным столом.

«Ну это не совсем так! — весело подумал Слава. — Спишь ты, положим, по воскресеньям без дураков!..»

— Вы и так опаздываете со сроками диссертации, — строго продолжал Кулагин. — Ребенок болен? Не знал… Надо было сообщить. Что с ним? Кто смотрел? Хорошо, я позвоню профессору Мясоедову.

«Он все-таки сочувствует человеку, — подумал Слава. — Он вообще помнит о людях и много для них делает».

Едва Кулагин с облегчением повесил трубку, как телефон зазвонил опять.

Но тут уж и Слава и Анна Ивановна с первых слов догадались, что это ректор, Прямков. И, помимо воли, Слава испытал неприятный, холодный, как бестактное вмешательство, толчок в сердце: ну зачем, почему у отца так меняется голос? И даже выражение лица! Неужели это действительно необходимо?

Не хотелось, чтобы добродушное, теплое настроение, каким сопровождался ужин, исчезло. Слава пытался притормозить себя, не замечать того, чего сейчас замечать не хотелось. Все, и он прежде всего, должны беречь теплоту, тогда она останется. А голос — ерунда! Об этом можно просто спросить отца, может, он и объяснит.

— А все-таки нет и дома покоя, — с искренней горечью сказал Сергей Сергеевич, возвращаясь к столу. — Изволите ли видеть, заболела теща секретаря горкома. Просит завтра же с утра ее посмотреть. Сколько раз давал я зарок не подходить по вечерам к телефону!

— Папа! — с решимостью проговорил Слава. — Но почему же ты не отказал? Ты, как я знаю, не особенно его уважаешь, ректора вашего, а держишься с ним, как новобранец с генералом. В чем дело?

Анна Ивановна испугалась. Ну вот, сейчас пойдет!..

Но ничего дурного не произошло.

— Милый мой, — искренне и без тени раздражения проговорил Сергей Сергеевич, — у тебя, конечно, тоже есть некоторый жизненный опыт, но с такой, прости меня, наивностью ты всю жизнь будешь болтаться на задворках. Пора понимать, из чего делается хлеб и масло. Ну, что бы ты предложил? Бросить трубку? Послать его к свиньям вместе с той тещей?

— Нет. Но хоть говорить с ним так, как со всеми. Большего я бы не хотел.

— Вот что, сынок… — Беззаботное выражение исчезло с лица Кулагина, но злым оно, однако, не стало.

Анна Ивановна, которая напряженно следила за мужем и за сыном, вдруг ясно вспомнила, что именно такое выражение ответственности и страха было на лице ее мужа, когда он учил Славика ходить. Ей тогда казалось, что мальчик еще слишком мал, а Сергей настаивал на своем: пора, пора ему начинать…

— Вот что, сынок, — сказал Кулагин. — Ты не учи меня жить. Поучись-ка лучше хоть чему-нибудь у меня. Я, может, не бог весть кто, в космос не летаю, но на таких, как я, и на мне подобных прочно держится земной шар. Отношения с людьми — сложное искусство, ты его еще не постиг, и рано тебе учить других, а уж отца-то — во всяком случае. Прямков — ректор. Как ученому, ему цена две копейки в базарный день. Он привык представительствовать на пленумах, конференциях, мотаться по заграничным командировкам. Ну и пусть! Но, повторяю, он — ректор, и я должен играть по его правилам.

— На чем же держится это его ректорство? — спросил притихший Слава. Почему-то ему стало немного неловко. Чего-то, вероятно, он действительно в отце недооценивает и судит о нем слишком примитивно.

Сергей Сергеевич уловил этот миг, это внутреннее смятение сына, и с готовностью ждал продолжения разговора. Про Прямкова он сказал:

— Он никому не мешает. Это тоже достоинство. На том и держится.

— Но это же ужас! — сказал Слава. — Делать карьеру всего лишь на том, что никому не мешаешь! А что же сам он, Прямков, ни о чем ином, кроме карьеры, не мечтает?

— Видишь ли, Слава, если все станут предаваться своим мечтаниям, некому будет строить. Трудиться надо! Работать!

— Муравьи тоже трудятся, и лошади работают! Кто не работает, тот не ест — так? — запальчиво воскликнул Слава. — Какая убогая теория! — осмелился он заключить.

Горячность сына передалась и старшему Кулагину. Лицо его вдруг покраснело. Он тоже повысил голос:

— Духовная элита! — с иронией бросил он сыну. — «Мечта»… — почти передразнил он его. — Нет, некогда нам, грешным, с мечтами кокетничать. Мы трудимся. Если хочешь — как муравьи, как лошади. Я не какой-нибудь выскочка, который лезет вперед и где надо и где не надо режет правду-матку. Я делаю истинно важное дело…

Он не глядел на сына, а словно сам с собой разговаривал.

— Я свои лекции начинаю по секундной стрелке и в аудиторию категорически запрещаю впускать запоздавших. Студенты воспитываются на моей точности. Борьба за одну десятую секунды в беге на сто метров длилась десять лет. Лев Толстой писал, что человеку трудно знать, в чем себя надо упрекнуть. Это неверно. Никакого труда честному человеку не стоит определить свои слабые места, если только он этого хочет. Но уж извините! Не отвергайте и того, чем этот человек силен! Я, между прочим, тампона в ране не оставляю, чтобы потом весь институт думал-гадал, как бы это не стало известно…

— Папа, папа, подожди! — вдруг закричал Слава. — Какой тампон? Это ты про Архипова?

— А ты откуда знаешь? — оторопел Сергей Сергеевич.

— Так он же, Архипов, сам рассказал студентам эту историю! Он и оперировал, и извлекал тампон прямо при студентах! — торопился рассказать Слава.

Он сам был свидетелем этой операции, сам слышал, как профессор просил студентов запомнить этот прискорбный, постыдный промах, который он, Архипов, допустил. Славу поразило мужество профессора, он взахлеб рассказывал сейчас отцу о лекции, на которой присутствовал, и даже об операции, на которую по великому межстуденческому блату пробился. И не замечал при этом, как менялось лицо отца.

Сергею Сергеевичу каждое слово сына было, как пощечина. И не только потому, что Святослав, следовательно, по-прежнему, с упорством, достойным лучшего применения, тратит драгоценное время на абсолютно ненужные хождения в мединститут. Беспокоило его другое. В свете такого — кто бы мог ожидать! — поведения Архипова не следовало, пожалуй, говорить о злосчастном тампоне Прямкову. А ему-то казалось, что получилось очень к месту!

Когда Сергей Сергеевич вернулся мыслями и взглядом к сыну, к чувству грусти примешалась и горечь. «Что с ним? Говорит, как чужой. Горячится. Похудел. Бессонница у него, что ли? Или действительно влюбился в эту девицу? Ну, если так, пусть женится, я не стану возражать. Но откуда это высокомерие ко мне? Эти высокие этические запросы?»

Сергей Сергеевич глотнул, будто в горле стоял ком. Он вспомнил, как маленький Славка однажды сильно рассек себе бровь и он, прижав мальчика к груди, прыгая по лужам, со всех ног мчался с ним в поликлинику. Вспомнил, как совсем, кажется, недавно, сидя у его кроватки, придумывал сказки, под которые Слава засыпал…

Снова поддавшись волне теплых воспоминаний, Сергей Сергеевич подошел к сыну, ласково взъерошил его волосы.

— Ты со мной, как с ребенком, — нерешительно проговорил Слава, и нельзя было понять, правится ему это или нет.

— А ты всегда для меня будешь ребенком, — ища его взгляда, ответил Сергей Сергеевич.

В столовой они остались одни. Мать унесла последние тарелки и позванивала теперь посудой в кухонной мойке.

Слава чувствовал, что отец ждет объяснений, и после паузы проговорил, не поднимая головы:

— Ты считаешь, что тебя не в чем упрекнуть?..

Голос его дрогнул. На миг Кулагину показалось, что сын сейчас расплачется. Он наклонился, чтоб заглянуть ему в глаза, но не сумел, и попытка вышла ненужной, неловкой.

Кулагин ждал. Но больше ничего не было сказано. Казалось, что-то важное могло сейчас случиться, но не случилось, и этот миг прошел.

Кулагин вздохнул, отошел от сына, и эти несколько шагов обернулись вдруг большим расстоянием между ними. Говорить было трудно и не о чем, а молчать еще труднее. И в поисках выхода из напряженной тягостной паузы Сергей Сергеевич сказал:

— Славушка, ты там, кажется, членские взносы забыл заплатить? Посмотри свой комсомольский билет.

— Откуда ты знаешь? — поразился Слава. И явно смутился. Он, подобно отцу, был человеком пунктуальным, и потому упрек показался ему вполне заслуженным. Только откуда все-таки отец знает? Неужели проверяет его карманы?

Сергей Сергеевич с удовольствием наблюдал смущение сына. Слава богу, молодость еще свое берет, еще не отучился краснеть.

— Мир тесен, мой друг, — уже серьезно сказал Сергей Сергеевич. — Ты задержал машину Прямкова, а он и заметил непорядок в твоем билете. Но я не знал, что ты стал таким активистом! С чего это тебя повело? Нашел, как время тратить!

Слава сидел весь какой-то ощетинившийся, готовый к решающему прыжку.

— А не ты ли, папа, упрекал меня в том, что я оторван от коллектива, что я прослыву снобом, «рафинэ» и прочее? Тебя ведь тревожит то, кем я прослыву, а не кем стану.

— Давай прекратим эту нелепую пикировку, — устало сказал Кулагин-старший. — Ты, кажется, хочешь предъявить мне сегодня счет за все девятнадцать лет. Я не банкрот, могу оплатить, но только не сегодня. На сегодня — хватит!

Славе снова стало жалко отца. Он видел, что тот плохо себя почувствовал. И все же не оставляла мысль, вернее, даже не мысль, а уверенность, что, был бы в машине не Прямков, а еще кто-то, отец вместе с ним смеялся бы над этой историей и, довольный, хлопал бы Славу по плечу.

— Я пошел, — хмуро сказал Слава и шумно отодвинул свой стул.

Сергей Сергеевич проводил его взглядом. Не зная, как унять волнение, он долго шагал взад-вперед по столовой, размышляя о том, что произошло — не сегодня, не вчера и не год назад. Но когда же? Ведь этот мальчик на фотографии, который держит на поводке маленькую собачку, был совершенно е г о мальчиком. И этот — по пояс в море, с бликами воды на лице и слипшимся чубом — тоже. Тут ему было лет пятнадцать, что ли… Когда же он ушел?

Сергей Сергеевич пошел было на кухню, но, приблизившись, услышал, как Анна Ивановна гремит кастрюлями, и передумал, вернулся, лег на диван, вытянулся и, чувствуя смертельную усталость, закрыл глаза. И вечно-то она суетится, возится, даже некогда поговорить серьезно! Бестолковая жизнь!..

Тревога не отступала, сердце билось с перебоями. Он нащупал собственный пульс, прислушался, но тут же впал то ли в сон, то ли в какое-то полуобморочное забытье и очнулся лишь от испуганного голоса жены:

— Что с тобой?

Она подняла руку, щелкнул выключатель. Сергей Сергеевич зажмурился от яркого света.

— Ты плохо себя чувствуешь?

— Потуши свет, — расслабленно сказал Сергей Сергеевич. — Просто голова болит. И не говори так громко… И оставь меня в покое…

Пораженная не столько словами, сколько тоном, каким они были сказаны, Анна Ивановна, тихо ступая, сгорбившись, вышла и беззвучно закрыла за собой дверь.

Но сон не шел. Беспорядочно метались мысли. И вдруг Кулагину стало страшно: он силился вспомнить лицо сына, и это ему никак не удавалось.

Сергей Сергеевич стиснул диванную подушку, перевернул ее, с силой ударил кулаком и снова уронил на нее голову.

— Что же это? Он от меня отступается?.. Отступается?.. Отступается?.. — несколько раз повторил он, не замечая, что разговаривает сам с собой. — Нет, не так. Отрекается! Но какая разница? Никакой!..

…А Анна Ивановна вихрем влетела в комнату Славы.

— .Что там у вас произошло? — оглядываясь на дверь, спросила она.

Тот сидел за столом, напряженно о чем-то думал и не сразу поднял глаза на мать.

— Славочка, — торопливо заговорила она. — Ну, пойми, пойми наконец, как ему трудно. Ведь как раз сейчас решается вопрос о НИИ. Он может стать директором! Ему это важно!

— Но я-то тут при чем? — с подчеркнутой отчужденностью спросил Слава. — Мне лично это совершенно неважно. И ты за него не волнуйся: хочет стать директором — станет. А я хочу совсем другого — хоть час побыть один.

Анна Ивановна, всхлипнув, вышла. Слава звонко набросил крючок на петлю.