Пока дышу...

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Тамара Савельевна несколько мгновений молча смотрела на старомодную медную дощечку на двери: «Профессор Кулагин Сергей Сергеевич». Ей трудно было заставить себя поднять руку к звонку. Никогда еще не подходила она к этой двери с такой тяжестью на душе. Но надо было поговорить, и она позвонила.

Открыла Анна Ивановна — в атласном, с цаплями пеньюаре. Значит, отстряпалась, потому что чаще всего Крупина заставала хозяйку дома в затрапезном байковом халате, и Анна Ивановна нисколько не смущалась, — к Тамарочке она давно привыкла, считала ее своею.

Анна Ивановна приветливо улыбнулась и, сощурив когда-то, наверное, красивые глаза, с любопытством посмотрела на Крупину.

— Тамарынька? Ничего не случилось?

Тамара Савельевна впервые пришла к ним без звонка, хотя твердо знала, что для творческого человека гость не вовремя — удар в спину.

— Ничего, Анна Ивановна, — сказала Крупина. — Ничего не случилось.

— Ну, раздевайтесь. Сергей Сергеевич дома, он будет рад. Проходите. На улице дождь? Вы, наверное, продрогли? Сейчас я вас чаем с клубничным вареньем угощу. Вы, по-моему, любите варенье?

Снимая намокший, холодный пыльник, Крупина слышала голос Кулагина, разговаривавшего с кем-то по телефону: «Скверная рукопись… Чужие мысли… Эклектика… Не советую… Что делать? Нет, не могу…»

Поправляя перед зеркалом прическу, Тамара Савельевна заметила, что у нее слегка дрожат руки. Ей было неприятно смотреть себе в глаза («Какая я, оказывается, трусиха!»), и, чтобы успокоиться, она помедлила, разглядывая столько раз виденные картины.

— Тамарочка? — распахнув дверь, воскликнул Кулагин, радушно протягивая к ней обе руки.

Официально он с ней держался только в клинике, и это всегда льстило Тамаре Савельевне.

— Хорошо, что пришли, дорогая. А я, грешным делом, подумал, что вы меня вовсе разлюбили!

— Простите, что я без звонка, — сказала Тамара.

Он, пожалуй, и не вспомнил бы об этом, но она сама сказала, и в голосе ее прозвучало что-то прохладненькое, чужое, и потому, помедлив, Сергей Сергеевич проговорил:

— Ладно, ладно, раз уж пришли — входите. Садитесь сюда, поближе, не стесняйтесь. Что-то не нравятся мне ваши глаза. Грусти вселенской избыток! — полушутя заметил он.

«Какой он сегодня оживленный, — подумала Крупина. — А глаза не улыбаются».

Кулагин ждал. Он не понимал еще, зачем она пришла, но коль пришла — пусть начинает.

Не любя в общем-то гостей, Сергей Сергеевич теперь ловил себя на мысли, что рад приходящим, даже совершенно неинтересным ему людям, потому что они хоть на время отвлекали его от закрытой двери комнаты сына. И так же он обрадовался в первую минуту Крупиной. Но, профессионально ощутив ее нервную напряженность, тотчас сам насторожился, напрягся, готовый к удару. О, господи, когда же будет покой?!

— Может быть, выпьем? — вдруг предложил он.

— Да! Если можно. И одну папиросу, пожалуйста…

— Что? Я не ослышался? Вы начали курить? — недоумевал Сергей Сергеевич.

Он достал из маленького бара начатую коньячную бутылку и коробку, поставил на журнальный столик, за которым они сидели.

— Анечка! Чаю скорей! Гостья замерзла!

— Раньше не курила, а вот теперь захотелось, — сказала Тамара Савельевна, мечтая скорее, как можно скорее перейти рубеж, отделяющий разговор добрых друзей от того разговора, который — она это знала — воздвигнет между ними стену.

Поперхнувшись от дыма, Тамара Савельевна быстро потушила папиросу.

— Бросьте, у меня табак крепкий, от него с непривычки голова кружится. Ешьте-ка лучше конфеты, — сказал Кулагин.

— Нет-нет, спасибо. — Она отодвинула коробку. — Я к вам, Сергей Сергеевич, по делу.

— К вашим услугам, — суховато сказал Кулагин и слегка наклонил голову. — Всегда рад деловому разговору. У нас ведь, у старых людей, не много времени осталось на болтовню. Впрочем, конфеты и серьезному разговору не помешают.

Как ни готовилась Крупина к этому посещению, как ни обдумывала, с чего начнет, именно начать ей было трудно. «Самое главное, чтоб он не оказался, как всегда, прав». Нижняя губа у нее дернулась, но усилием воли она сдержала нервную дрожь.

— Вы не подумайте, что я пришла защищать Горохова, — сказала она, с ужасом чувствуя, что краснеет. — Возвращаться в клинику ему действительно ни к чему.

— Еще бы! — усмехнулся Кулагин. Ему полегчало, едва она назвала имя Горохова. Тут он чувствовал себя вполне уверенно.

— Впрочем, — помедлив, продолжала Тамара Савельевна, — он и сам никогда бы, я думаю, не согласился к нам вернуться после того, что произошло. Сейчас не о нем разговор — о вас… И не подумайте, ради бога, что именно история с Федором Григорьевичем подтолкнула меня. Этот разговор рано или поздно, но состоялся бы все равно. Поймите меня правильно. Вы для меня не только старший товарищ, мы ведь еще и коммунисты. И мы должны быть откровенны.

— Когда же ты подашь наконец чаю? — крикнул Кулагин, не замечая уже злого нетерпения в своем голосе. И тут же обратился к Крупиной: — Извините, дорогая, пойду потороплю свою половину. Питух из вас, вижу, плохой. — Он кивнул на недопитый коньяк в пузатой рюмке.

Выйдя в коридор, Сергей Сергеевич закрыл за собою дверь, но до Тамары Савельевны донесся его злой голос.

«Может быть, мне уйти?.. — мелькнула мысль. — Нет, теперь уже не уйду…»

— Мне очень жаль, что я заставил вас долго ждать, — полностью овладев собой и снова благодушно улыбаясь, сказал Кулагин, вернувшись. — Там моя мадам каким-то детективчиком увлеклась, так что чай будем пить вдвоем. Не возражаете? Прошу в столовую, там удобнее. Я, кстати, и телефон выключил, чтоб не мешали.

— Спасибо, — тихо сказала Тамара Савельевна, избегая его взгляда, и прошла в столовую.

— Ну вот, теперь мы можем спокойно разговаривать, — удовлетворенно, как будто только в этом и было дело, сказал Кулагин, садясь против нее и придвигая вазочку с вареньем. — Прошу вас…

— По всей вероятности, я буду говорить не очень связно, — начала Тамара Савельевна, — но я хочу сказать, что вы не имели права так поступать с Федором Григорьевичем…

— Что же вы остановились? — перебил ее Кулагин, хотя она и не думала останавливаться. — Я рад поговорить с вами, тем более что по партийной линии вы ведь мне начальство. И уважаемое, смею сказать, начальство. И я горжусь, что в свое время рекомендовал вас в партию, душа моя!

«Только бы он опять не оказался во всем правым!» — как заклинание, мысленно твердила Крупина. А вслух сказала:

— Вы были обязаны — и так все говорят, а не только я — собрать совещание, выслушать мнение всех сотрудников клиники, а не решать единолично. Вы же сами говорили, Сергей Сергеевич, что в серьезных вопросах не должны преобладать эмоции. — Тамара Савельевна впервые за все время разговора нетерпеливо и требовательно взглянула в глаза Кулагина. Он ответил ей бесстрастным, как в бронь закованным взглядом. — Ведь, убирая Горохова, вы ударили по всем врачам. Вы дали этим понять, что будете карать любого, кто воспротивится вашей воле. Вы можете, конечно, спросить, почему, мол, до Горохова подобных серьезных просчетов в клинике не было. Да потому не было, что ваше слово — для всех закон, и никто не смел даже и думать без ваших указаний, тем более действовать, делать что-то рискованное, новое. Был хозяин и были работники, служащие, сказать точнее…

Кулагин не спешил с ответом, но улыбаться перестал. Он молчал, вертя в пальцах чайную ложку. Замолчала и Тамара Савельевна.

— Вы кончили? — спросил наконец Сергей Сергеевич.

Она кивнула.

— Признаться, меня несколько удивляют ваши слова, — заговорил Кулагин после довольно долгой паузы. — Месяца три-четыре назад на партийном бюро вы говорили по-другому. Словно кто-то вас подменил. Удивительно, что именно вы… Впрочем, вы и сами, кажется, не очень надеялись на Горохова, если послали мне телеграмму? Признавайтесь!

— Значит, вы все-таки ее получили? — быстро спросила Крупина.

— Я этого не сказал. В клинике мне сообщили, что вы посылали. И тем более странно, что вы так быстро перестроились. Но когда же вы были искренни — тогда или сейчас? Допускаю, что сейчас. Я далек от мысли, что прежде вы заискивали передо мною, — упаси бог! Но сейчас вы видите во мне только плохое. А Горохов в ваших глазах, естественно, герой. Но вспомните, Тамара Савельевна, сколько раз я его спасал от неприятностей! Вспомните хотя бы историю с попом, которому он отвел отдельную палату! Вы ведь тогда и внимания на это не обратили, — укоризненно сказал Кулагин, заметив, что Крупина недоуменно пожала плечами. — А его разнузданность в быту? Может, вы и этому не придаете значения? Вы же к нему так снисходительны!

Кулагин оборвал фразу, значительно глядя на Тамару Савельевну и с удовлетворением отмечая ее смятение.

— Никакой трагедии я не вижу в том, что произошло с Гороховым. Согласен, что, может быть, сначала надо было хорошенько его проучить при всем честном народе. И может быть, я был неправ, отговаривая сестру Чижовой подать на него в суд. Да, да! Уж если на то пошло, то разрешите и мне быть с вами откровенным. Не делайте его жертвой, вашего Горохова. — Он подчеркнул место имение «вашего». — Горохов хочет сенсаций, а я достаточно сед, чтобы знать им истинную цену. Горохов оперировал Чижову не ради нее самой, а ради собственной карьеры, ничего общего с наукой не имеющей. Вы скажете, — он властным жестом остановил пытавшуюся что-то вставить Тамару Савельевну, — вы скажете, что операция была сделана хорошо, но Чижова умерла. Нелепо! Это все равно, что сказать — здание было прекрасно выстроено, только почему-то развалилось.

— Нельзя так! — почти вскрикнула Крупина. — Федор Григорьевич — одаренный человек, вы сами это знаете!

— Одаренный? Да! Но легкомысленный. И к тому же слишком самоуверен.

Слушая Кулагина, Тамара Савельевна терялась. Она чувствовала: необходимо возражать ему очень доказательно, сказать что-то очень важное, и оно было где-то близко, это важное, но смятение захлестнуло ее, и все аргументы разбежались. Ей хотелось лишь крикнуть: «Вы неправы! Какой ужас вы приписываете Горохову!» Но это были бы бабьи, глупые слова, не более того.

— Ладно, Сергей Сергеевич, — устало и неожиданно спокойно сказала Тамара Савельевна. — Я, наверно, сделала ошибку, придя к вам. Я переоценила свои способности что бы то ни было доказывать. Я надеялась сама до чего-то договориться с вами, но, вероятно, правильнее сделать так, как просили меня об этом некоторые наши коммунисты, — вынести вопрос о Горохове на бюро. Извините, я отняла у вас столько времени.

Она поднялась, ища глазами сумочку.

— Сядьте! — срывающимся голосом крикнул Кулагин. — Я еще не кончил. Вот!.. Теперь получается, что Кулагин только и делает, что мешает молодым развернуть свои силы и способности! Вся рота, получается, шагает в ногу, а поручик Кулагин — не в ногу… Да? Так нет же! Вы не можете меня упрекнуть в том, что я монополист, что вы ничему не научились у меня! Но Горохов хотел толкнуть клинику на массовые операции на сердце, а против этого я всегда буду возражать.

— Теперь я понимаю, почему ушел от нас и доцент Дашевский, — как бы про себя, даже не глядя на Кулагина, проговорила Тамара Савельевна. — Многое я теперь понимаю…

— Его уволили по сокращению штатов, — веско сказал Кулагин. — При чем тут я?

— Во время вашей прошлогодней поездки на конгресс, — так же медленно и задумчиво продолжала Тамара Савельевна, — Дашевскому пришлось прочитать две лекции. По общему признанию, он сделал это блестяще. Под аплодисменты студентов.

— Это ложь! — вскакивая со стула, крикнул Кулагин.

Теперь они оба, нелепо, не замечая этого, стояли друг против друга, разделенные столом.

Крупина нащупала свою сумочку и зажала ее под мышкой.

Кулагин быстро овладел собой и сел. А она так и осталась стоять перед ним, как школьница. Но говорила решительно и жестко:

— Нет, это не ложь. Вы знали об этом, и это вас даже напугало: конкурент! Но уволить его тогда было нельзя, это было бы слишком грубо. И вы добились сокращения штатов. А потом и трех месяцев не прошло, как на место Дашевского взяли Котова…

— Хорошо вам, моя милая, рассуждать! — Кулагин тяжело и мягко приложил свой мощный кулак к подлокотнику. — Вы все за моей спиной стоите, а передо мной — никого! Меня завтра же в горком вытащат да надают так, что только перья полетят. У меня один партбилет в кармане. Я несу ответственность за клинику… И все же, — вновь вернулся он к примирительному тону, — все же, Тамара Савельевна, я полагаю, что мы с вами договорились. — Он снизу вверх посмотрел на Крупину. — Вы, по-видимому, очень близко принимаете к сердцу все, что касается Горохова. По, уверяю вас, для обобщений и выводов нужна дистанция. А вы пока еще находитесь как бы внутри собственных переживаний.

Кулагин ожидал новой вспышки смущения, но с Крупиной что-то случилось. Она так резко вскинула свою красивую голову, что едва не рассыпался пышный узел волос, и глаза ее заблестели, и даже тени смущения не было во взгляде.

— Да, я близко принимаю к сердцу всю эту историю! И если бы даже люди меня не просили, я сама бы поставила вопрос о Горохове на бюро.

«Ишь ты! — мысленно поразился Кулагин. — Пробудил в тебе, видно, этот бабник страстишку!» Поднимаясь с кресла, он сказал:

— Что ж, Тамара Савельевна. Прискорбно, конечно. Партийному руководителю не следовало бы, пользуясь авторитетом партбюро, прикрывать недостойного человека… Даже если он вам… близок. А, судя по всему, это именно так. И я рассчитываю, что коммунисты вам на это укажут.

Он сказал это и с удовлетворением отметил, что Крупина побледнела. И ему показалось, что лед слегка хрустнул — она сейчас сломается, не вырваться ей из многолетней привычки подчиняться его авторитету. Ему была дика вся эта беседа, как гром в ясный день, как внезапное зарево пожара на спокойном горизонте.

С чего это вдруг? Ведь уже месяца два прошло с тех пор, как он убрал Горохова!

Кулагин проводил Тамару Савельевну подчеркнуто вежливо, хотя и молча. Даже хотел подать ей пальто, но она поторопилась схватить его первая. Получилось грубовато, и Кулагин с удовлетворением отметил, что нынешняя молодежь все-таки слишком дурно воспитана. Грубая молодежь!

Закрыв за гостьей дверь, он выругался, как грузчик, что случалось с ним очень редко, тяжелыми шагами прошел в кабинет мимо жены, молча стоявшей в дверях столовой, где в стаканах темнел нетронутый чай.

Анна Ивановна то ли ждала, что он заговорит, то ли сама хотела начать разговор, но он ничего этого не пожелал заметить. Да и о чем ему говорить с женщиной, которая родного сына не смогла удержать дома?! В конце концов, разве это не дело матери — привить ребенку любовь к родителям, к своей семье, к родному крову?

Он прошел мимо нее, как мимо вещи, и закрылся у себя на ключ, и стал неслышно ходить из угла в угол по ковру, и так же неслышно появлялось, и исчезало, и вновь появлялось в полированном красного дерева торце старинного шкафа его отражение.

Кулагин вспомнил, что мать Горохова недавно приходила в клинику за какими-то там бумагами, наверно, хотела избавить сына от лишнего неприятного визита. Вот вам, простая женщина, а о сыне заботится, ограждает его от душевных травм, — так и должна поступать настоящая мать! Зато его мамаша, интеллигентная Августа Павловна, ничего не прощает сыну. Ничего! Похоже, она не простила ему и того, что он вырвался из этой военной мясорубки. Но на кой же черт ему нужно было до конца тянуть солдатскую лямку? Не выгоднее ли для страны, что он вернулся с двумя руками и мыслящей головой и стольких людей спас от смерти?

А Слава? По какому, собственно, праву он судит отца? За что? За то, что он, отец, исходя из жизненного своего опыта, выбрал ему лучшую специальность?.. Вот она, сыновья благодарность!..

В потоке всех этих мыслей угроза Крупиной, — а слова ее он расценивал именно как угрозу, — не была главной. С этой дорвавшейся наконец до мужской постели мадонной он сумеет справиться, слишком шатки ее позиции. Или, может быть, все исходит от Архипова? Хорош коллега! Очень деликатно поступил! Взял к себе на работу Горохова, продемонстрировав тем самым перед всем городом, что осуждает решение профессора Кулагина!

Сергей Сергеевич ходил по комнате, и собственное отражение неизменно спешило ему навстречу, и они едва не касались плечами. Эта близость, как всегда, успокаивала. Всё и все в мире под вопросом, только тут надежность, только сам себя он не подведет.

Он начал успокаиваться, и как раз в это время позвонил Прямков и сказал, что именно его, профессора Кулагина, рекомендуют на пост директора научно-исследовательского института.

…Прошло месяца два. Или три.

В кабинете Архипова сидел Федор Григорьевич и маленький человечек с добрыми, печальными глазами, которого Горохов десять дней назад прооперировал. Это была его первая операция в новой клинике.

Пустяковый аппендицит нелегко дался. Долгие недели — как это и бывает у хирургов, потерпевших тяжелую неудачу, — Федора Григорьевича преследовал страх перед операционным столом. Под любым предлогом он уклонялся от операций, но наконец Архипов просто приказал ему взяться за настоящее дело.

И вот они сидят втроем. Оказывается, человек с печальными глазами очень боялся операции. Но завтра он выписывается, и вот принес на память своему врачу слепленную из пластилина фигурку.

— Я немножко скульптор, — смущенно сказал он. — Потом я сделаю это же из гипса.

Фигурка была выполнена мастерски. Чуть согнутый человек, правый локоть прижат к животу.

— Ну как, похоже? Таким я к вам явился?

Архипов весело и раскатисто расхохотался. А Горохов подумал, что этот скульптор чем-то смахивает на доброго гнома.

За окном лил дождь, злая колкая крупа колотилась в окна. В кабинете было тихо, уютно.

Федору Григорьевичу не хотелось уходить. Некоторое время после ухода скульптора-гнома они с Архиповым сидели молча. Хорошо, когда можно вот так сидеть вдвоем и молчать!

Потом Федор Григорьевич спросил:

— Борис Васильевич, а почему вы сделали самоотвод по НИИ? Теперь Кулагин заправляет. Неужели это лучше для науки?

— Нет, для науки, быть может, и не лучше, — подумав, сказал Архипов. — Но мне это ни к чему. Я клинику люблю, именно клинику.

Они снова умолкли, но на этот раз тишину нарушил Борис Васильевич:

— А не знаешь ли ты, как дела у Тамары Савельевны? Ей-богу, не думал, что она сумеет себя так повести! Тут же мужество требовалось! Да еще какое! В наш век против начальства редко кто рискует переть. А она поперла!

Он искоса глянул на Горохова. Тот сидел, опершись локтями о колени, курил, и худые щеки его западали при затяжках.

— Федор Григорьевич! — вдруг сказал Архипов. — Извини меня, может, я невпопад, но позвони ты ей! У меня своя дома испереживалась, звонков ждет, а звонков нет. Смотреть жалко! И Крупина небось на каждый звонок бежит. Понимать надо: женщины ведь они…

Горохов только глянул на него.

— Вот я сейчас уйду, — поднимаясь, продолжал Борис Васильевич, — а ты позвони. Не оттягивай. Ты в ней мужество пробудил, так будь же и сам мужчиной.

Он вышел, плотно притворил за собой дверь и не торопясь зашагал по тихому в этот час, длинному коридору клиники.

Горохов медленно протянул руку к телефону.