Пока дышу...

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Все дни после смерти Чижовой Федор Григорьевич ждал Кулагина. Удивительно, но он действительно с нетерпением ждал его, но не для того, чтобы оправдаться, нет. Он верил, что именно Сергей Сергеевич, который никогда и ни при каких обстоятельствах не терялся, и в этой ситуации найдет слова, которые помогут ему, Горохову, обрести или хоть начать обретать внутреннее равновесие. Он ждал этой встречи, как некоего эмоционального перевала, как протянутой на этом перевале сильной руки сильного и опытного человека.

Кулагин пришел в клинику после бессонной ночи. Он благодарил судьбу за то, что по крайней мере ему ни от кого не надо прятать ни лицо, ни настроение. И с первой же минуты все действительно работало на него. «Ах, как профессор страдает, ах, как Сергей Сергеевич переживает!» — вздыхали няньки и сестры на всех этажах.

А Федор Григорьевич открыто, ни от кого не таясь, ждал Кулагина, прохаживаясь около его кабинета. И, когда он увидел Сергея Сергеевича, на страшно похудевшем его лице выразилось облегчение.

Кулагин заметил это и поразился: «Что он? Идиот, что ли?»

Одно мгновение он поколебался, подавать ли Горохову руку, но так и не подал и лишь на ходу бросил, чтобы тот зашел к нему в кабинет. А в кабинете, не дав Горохову и рта раскрыть, закричал каким-то чужим, срывающимся, высоким голосом:

— Как вы могли? Как вы могли, я спрашиваю! Я же предупреждал! Вы представляете, какой скандал разыгрался из-за вашего дикого упрямства! За дешевой популярностью погнались?

Тщетно Федор Григорьевич пытался что-нибудь вставить. Кулагин не желал его слушать.

Слова и весь этот тон профессора были для Горохова совершенно неожиданны. Они и оскорбили его, и потрясли. «А что, если бы Чижова осталась жива? Что бы он сказал тогда?»

Федор Григорьевич стоял опустив голову. Ощущение беспомощности сковало его. Он не мог поверить, что Кулагина вовсе не интересует сам ход операции, все, что ей предшествовало, все, что было потом. «Ведь она умерла не потому, что я что-то сделал не так!»

— Понимаете ли вы наконец, — сказал Кулагин, воспринявший молчание Горохова как выражение крайнего испуга, — понимаете, что именно вы погубили молодую женщину? Я, с таким опытом, с таким стажем, не позволяю себе решаться на такие операции! Короче: я не собираюсь больше с вами нянчиться и впредь рисковать жизнью людей. Вы свободны.

Горохов и сейчас еще не все понял. Он ждал, что профессор еще что-то скажет, но, не дождавшись, сам торопливо, несколько раз повторяя одни и те же мысли, начал рассказывать и рисовать этап за этапом всю операцию.

Кулагин слушал, поджав губы. Не хотел, да слушал. И не мог не отметить способности Горохова на ходу схватывать то, что его зрелый, тренированный ум постигал гораздо медленнее. От себя самого он этого не мог скрыть!

«Конечно, это так, — против воли слушая Федора Григорьевича, размышлял он. — Ум у него острый. Но и это его не спасет. Черт с ним, с его умом, репутация клиники мне дороже».

Горохов умолк. Наступило тягостное молчание.

Федор Григорьевич не сводил напряженного взгляда с лица Кулагина. Пытался разгадать выражение его глаз. Нет, он все еще не верил, что профессор его не поймет. Ну, пусть уволит, пожалуйста! Но понять-то он должен! Он ведь хирург, да еще какой хирург!

Но в глазах Кулагина не было ничего, кроме отчуждения и открытой неприязни, и, поняв это, Горохов придержал дыхание. Он боялся, что сорвется, вспылит. Эту горькую ярость было трудно подавить, но он гипнотизировал себя: «Не смей, не смей этого делать. Не смей!»

— Вы кончили? — сухо и вежливо спросил Кулагин и с шумом высморкался.

Горохов кивнул.

— Так вот, — продолжал профессор, — единственная для вас возможность при создавшемся положении — как можно скорее уйти из клиники. Другого выхода я не вижу. Вы и сами понимаете, что после всего, что произошло… И то я вам делаю большую уступку.

Кулагин искренне верил в то, что думал и говорил в это время. И все же какая-то навязчивая мысль не давала ему покоя, но, как это было дома, в день приезда, мысль эта не облекалась в слова. В мир привычных для него действий, в определенный порядок его рассуждений внезапно ворвалось что-то новое, грозящее изменить весь прочный уклад. В нем назревало какое-то внутреннее предчувствие, что и после ухода Горохова в клинике не восстановится надежный порядок. Не то! Все не то! Но что у него осталось в жизни, кроме этой клиники, кроме дела?

На одно мгновение он закрыл глаза, пытаясь разобраться в своих ощущениях. Бывали у Кулагина неприятности, не без того, конечно, но он всегда твердо знал, что понадобится день-два, ну, наконец, месяц, и все уладится, все, как говорят иногда, образуется. Легкое волнение не перейдет в ураган. И уже не раз приходилось ему избавляться от людей, по его мнению, неподходящих. Достаточно поднаторевший в схватках, зоркий, наблюдательный, он понимал, что самое страшное — это дать втянуть себя в склоку, дать ей возможность разрастись, выйти за пределы его «хозяйства». Тогда при самых благоприятных результатах останутся необратимые следы.

Как хороший лоцман умеет проводить корабли в туманную погоду, избегая подводных рифов, так и Кулагин искусно владел своим методом самозащиты. Меньше всего он ждал недоразумений от больных. «Бойтесь здоровых» — такова была формула, из которой он исходил.

«Садитесь, — приветливо заявлял он вызванному неугодному ему работнику. — В ногах правды нет. — И, закрыв дверь на ключ, продолжал: — Вот вам лист чистой бумаги и авторучка».

Тот или та, удивленно глядя на Кулагина, брали ручку.

«А теперь пишите: прошу освободить меня по собственному желанию. Написали? Еще нет? Ну, я подожду. Только поймите, дорогой (ая), что нам с вами не сработаться. И к чему вам, собственно, укорачивать свою жизнь, портить себе настроение, волновать семью, если пока еще можно подобру-поздорову, безболезненно расстаться? Вы пишите, пишите! А насчет работы не волнуйтесь — я готов подписать приказ ровно через две недели, чтоб вы могли спокойненько найти себе другую службу. В клинику можете не ходить, а зарплату получите. Вот так! Ну, а теперь подпишите. Чудненько! Так, число не забудьте… Ну вот, как видите, при обоюдном желании можно прийти к мирному соглашению. Желаю вам счастья».

Кулагин ждал, что Горохов будет просить оставить его на прежней работе. Он видел, что незадачливый его ассистент чем-то потрясен. Но чем именно? Одно ясно — не предложением уйти из клиники.

— Я понял все, что вы мне сказали, — как-то рассеянно сказал Горохов. — Что касается заявления об уходе, завтра я его пришлю…

И, не дожидаясь ответа, вышел.

Кулагин облегченно вздохнул, отодвинул кресло и зашагал в тишине из угла в угол. Но по привычке, по потребности быть всегда правым он еще доказывал самому себе: «То, что произошло, слишком серьезно. Я должен был, я был обязан его выгнать».

Он остановился и долго смотрел на репродукцию левитановского «Вечного покоя». Где бы ни работал Сергей Сергеевич, эта репродукция всегда висела в его служебном кабинете.

«Покой… — подумал он. — А что это такое — покой в нашей жизни?»

Впрочем, долго размышлять на эту тему не пришлось. Без стука широко распахнулась дверь кабинета, и в него буквально влетела женщина, которую Кулагин не сразу узнал. Вернее, он не узнал бы ее, если б она себя не назвала. Услышав имя — Александра Марчук, — Кулагин весь внутренне напрягся, как струна. Во всей этой суете он просто забыл о ней, забыл об этом важном звене. Малоприятном звене!

Она приближалась к Кулагину, обуреваемая жаждой мщения. Ох, видывал он таких! Что-то есть в них от разъяренных змей.

Сергей Сергеевич неторопливо поднялся женщине навстречу, однако взгляд его был обращен куда-то в пространство.

— Слушаю вас, — сказал он.

Она села без приглашения. Лицо ее, а особенно глаза не предвещали ничего хорошего.

— Прошу вас, садитесь, — с опозданием сказал Кулагин, медленно опускаясь в свое кресло.

— Это вы должны были ее оперировать! Вы! — с ненавистью глядя на Кулагина, выпалила Марчук. — Вы, а не ваш ассистент! Если вообще это было необходимо! Сколько я вам звонила, сколько добивалась встречи! У вас времени не нашлось! А я для вас, когда нужно было, время нашла!..

«Вот оно!» — мигнул где-то в мозгу красный сигнал опасности. Первый раз за день Сергей Сергеевич начисто забыл о пустой комнате сына.

— Откровенно говоря, не могу этого случая вспомнить. Сами понимаете, сколько было за жизнь встреч!..

— Вы лежали в госпитале. У вас была язва и какое-то там ранение…

— Да-а-а… — медленно протянул Кулагин, обдумывая, что же будет дальше: скандал или просто истерика. — Да-а-а… Припоминаю…

— Вы должны были делать! — твердила свое Марчук. — Я для вас время нашла. Я-то вас пожалела!

Теперь уже и он глядел на нее чуть не с ненавистью. Она его пожалела! Эко дело! Врач-рентгенолог госпиталя, некрасивая, бесцветная женщина пожалела красавца сержанта Сергея Кулагина! И чуть ли не спасла его! А у него, между тем, ранение было действительно ерундовское, и медсанбата бы ему за глаза хватило. Правда, он жаловался на боли в желудке. И она нашла у него язву. И его демобилизовали. Но можно ли на этом основании…

— При чем тут жалость? — довольно резко спросил Кулагин. — Мой желудок тогда был перед вами, вы были врачом, и, если в действительности у меня не было язвы, значит, вы совершили преступление. Не так ли?.. — Он смотрел на нее в упор, свежевыбритый, холеный, невозмутимый, со смугло-красным лицом под серебряными волосами. — И вообще, как-то неэтично связывать столь разные по времени и по сути дела. Вы не находите?

Именно в эту минуту у нее наступила реакция. Она съежилась, обвисла, как проколотый шарик, голос сел, вот-вот должны были показаться слезы. Ее, видимо, оскорбило, что о смерти ее сестры он говорил как о «деле».

Как нельзя более кстати зазвонил телефон, и одновременно со звонком в дверь просунулась голова санитарки.

— Из обкома… Игорь Константинович, — торопливо проговорила она.

— Одну минуточку, — взглянув на Марчук, сказал Кулагин. — Прошу прощения! — И взял телефонную трубку. — Да, да! Я вас слушаю. Здравствуйте! Да все вроде в порядке. Привет жене? Ну конечно, передам, спасибо. Раз вы просите, не смею отказать. Дело есть дело. Да нет, машины не надо, приеду на своей. Ну конечно, и сестра моя, и наркотизатор мой, — я без них ни шагу! И инструмент привезем, вы ни о чем не беспокойтесь. Договорились. Послезавтра утром. Вернусь — позвоню. Обязательно.

— Значит, нет виноватых? — уже тихо, хрипло проговорила Марчук, едва он бросил трубку. — Оленьку убили, сестренку мою убили, а виноватых нет?

Кулагин мысленно похвалил себя за выдержку, кровь отлила от его загорелого лба, он успокоился. Налил и протянул Марчук воду.

— Вы, конечно, расстроены, это понятно, — мягко, с участием сказал он. — Но зачем же говорить об убийстве? К тому же он уволен, я уволил его из клиники. Что же касается меня лично, то вы знаете: я был против операции. Я консерватор и считаю, что лучше дышать, задыхаясь, чем не дышать вовсе. Борзая увидела зайца.

— Уволили? — вскрикнула она. — Только и всего? Он убил и его уволили? Ну уж нет! Я привлеку его к суду. Пусть все знают, что его нельзя подпускать к живым людям.

— Бог с вами, Александра Владимировна! Поверьте, я сочувствую вам, но вы ведь врач, вы понимаете, что в хирургии всякое бывает. Горохов, без сомнения, хотел спасти Ольгу Владимировну, но операции на сердце даже у самых больших мастеров дают определенный процент осложнений. И этот процент, мягко говоря, дезавуирует успехи. Я хочу, чтобы вы меня поняли правильно…

— Я правильно вас поняла! Он убил! Вы же запрещали ему оперировать!

— Александра Владимировна, поймите, — у него были самые лучшие намерения…

Кулагинскому басу ничего не стоило перекрыть истерические выкрики женщины.

Дверь приоткрылась, показалось испуганное лицо сестры.

— Я сама, я сама, — уже плохо понимая, что говорит, и заливаясь слезами, повторяла Марчук по дороге к двери.

В кабинете стало тихо-тихо. Кулагин сидел за столом, уставший, понурый. Барабанил пальцами по стеклу и глядел в окно.

За окном вечерело.

Что-то сейчас Слава делает? И почему жизнь преподносит человеку столько горьких дней?

Но сиди не сиди, а надо браться за дело.

Еще утром Кулагин узнал, что завтра во второй половине дня приедут иностранцы — ознакомиться с клиникой и побывать на операции.

Больных Сергей Сергеевич, слава богу, знал. Операции его были давно назначены, и люди ждали приезда профессора, считая часы.

«Вот и пусть для всех неожиданностью будет», — решил он, остановив свой выбор на одном хорошо сложенном, крепком мужчине лет сорока пяти.

— Операцию Викторовой придется отложить, прилетели иностранцы, — сказал он Тамаре Савельевне.

Она ходила, как тень. Кулагина ни о чем не спрашивала, и он ей ничего не говорил, и она даже не знала, дошли до него ее звонки и телеграмма или нет. Да и какое это теперь имело значение?!

— Как же так? — спросила Тамара Савельевна, — Викторова вас ждала. Послезавтра суббота. Придется ей томиться еще двое суток. Почему бы им не побывать на операции Викторовой?

— Избави боже! Может не выдержать.

— Но ведь ей операция тоже необходима.

— Я не хотел бы рисковать. Ведь речь идет о престиже советской медицины. Разве вы на моем месте действовали бы иначе?

— Иначе.

Это было неслыханно! Доктор Крупина чуть ли не спорила с профессором Кулагиным!

— Отлично, — сухо сказал он. — А пока я прошу вас, распорядитесь, чтобы все было в ажуре.

Операция, начиная от первого разреза до последнего шва, продолжалась сорок три минуты. Похоже было, Кулагин превзошел самого себя. Иностранные гости, молча сидевшие на скамьях небольшой аудитории, отделенной перилами от операционного зала, словно позабыв о том, где находятся, и о том, что спящего больного еще не отвезли в палату, дружно зааплодировали. А один, похожий на Пиквика, с задором воскликнул:

— Мистер Кулагин продемонстрировал нам экстра-класс желудочной хирургии! Если он при имеющемся оборудовании и инструментарии так блестяще оперировал, то, владей он всем, чем располагаем мы у себя, операция продолжалась бы, вероятно, минут тридцать, не больше.

Ассистировала Кулагину Крупина. Но и аплодисменты, и похвалы в адрес профессора на двух языках проходили мимо ее сознания, как обрывки чужих разговоров в вокзальном зале. Что бы ни делала, она думала только о Горохове. Она не видела его ни вчера, ни сегодня утром и тревожилась за него, потому что знала — разговор с профессором у него состоялся. И лишь неприятно кольнул пренебрежительный отзыв гостя об их оборудовании. Она-то считала, что и оборудование, и инструментарий у них отличные.

Кулагин без всякого смущения принял комплименты. Выходя из зала с Тамарой Савельевной, он чувствовал себя не только не уставшим, но, наоборот, как бы приободрившимся. Стягивая перчатки, даже напевал что-то и думал, что, если бы все эти неприятности произошли до отпуска, они стоили бы ему много дороже. А так?.. «Все проходит» — так было начертано на перстне Соломоновом. Все пройдет…

Сквозь это благостное состояние вдруг снова проглянула коротенькая, но колкая мысль об опустевшей комнате сына. Он словно всей своей кожей ощущал холодок, исходящий от плотно прикрытой дубовой двери, за которой теперь никого нет.

Впрочем, усилием воли Сергей Сергеевич стряхнул с себя это тягостное чувство.

Искоса он глянул на идущую рядом Крупину. Видно, и у нее мысли были не из веселых. Ну, тут-то дело ясное! Конечно, из-за этого типа! Женщины таких любят. За неукротимый темперамент, надо думать.

— Как видите, желудочная хирургия интересна не только мне, — заметил он. — Не сердцем единым жив человек. И если бы ваш оголтелый Горохов понял это вовремя, думаю, что результаты его деятельности в клинике были бы не столь печальны.

— Ему очень тяжело, Сергей Сергеевич, — с полувопросительной интонацией проговорила, не глядя на Кулагина, Тамара Савельевна.

— Полагаю, что родственникам Чижовой все же тяжелее, — сухо оборвал ее Кулагин. — У меня вчера была ее сестра, участница Великой Отечественной войны, Александра Марчук. Мы встречались с ней на фронте. Я на нее, так сказать, жал всею святостью фронтовой дружбы, но пяти копеек не поставлю, что она не подаст в суд на Горохова.

— То есть как? — резко остановилась Тамара Савельевна. — Какой еще суд? Какое право они имеют привлекать его к судебной ответственности?

— Я не сказал, что его непременно привлекут к ответственности. Я сказал только, что Марчук угрожает подать на Горохова в суд, — терпеливо пояснил Сергей Сергеевич.

Она ничего не ответила. Засунув руки в карманы халата и низко опустив голову, она вдруг резко повернулась и пошла по боковому коридору, даже не попрощавшись с Кулагиным.

Такого никогда еще не было!

Быстрыми шагами Тамара Савельевна шла к кабинету Горохова. Не было никакой надежды застать его там, но ей почему-то хотелось хоть мимо пройти. И, проходя, она коснулась своей большой, сильной ладонью ручки двери.

И дверь открылась.

Федор Григорьевич был ошеломлен не только решением Кулагина, хотя и мысли не допускал, что его просто-напросто выгонят из клиники. Нет, потрясло его не это. Ну, в конце концов, пусть даже уволят, лишат возможности продолжать работу. Но можно ли было ни слова доброго не сказать, ни единым взглядом не поддержать его, понимая, как ему трудно?!

И тем не менее, как это ни странно, войдя в свой кабинет на другой день после разговора с Кулагиным, Федор Григорьевич неожиданно различил в сложной гамме обуревавших его ощущений отчетливое чувство облегчения. Все-таки что-то кончилось. Наступила хоть какая-то, да развязка.

Несколько суток после смерти Чижовой он глаз не мог сомкнуть. А тут, как пришел от Кулагина, упал на диван, даже валик под голову не пододвинул, и заснул. И проспал до вечера.

Ничего толком не видя, Горохов сгребал в портфель из ящиков стола свои вещи, когда открылась дверь и вошла Тамара Савельевна.

В нерешительности она постояла минутку, потом быстрыми шагами подошла к Горохову, спросила шепотом:

— Ну что? Ну как? Вчера я не могла вас найти.

— А!.. — Он махнул рукой, отвернулся от нее, взял свой нелепо раздувшийся портфель, из которого, как у первокурсника, торчал клок халата, и быстро вышел из кабинета. В раздевалке рванул с вешалки свой плащ и поспешил из клиники.

Он пытался сосредоточиться, но мысли растекались и путались.

«Вот и получил сполна, — с горьким удовлетворением говорил он себе. — Куда же теперь? И кто я такой? И чего добивался? Чего угодно, но не славы, не сенсации, нет, нет, нет! Подумать только, что какую-нибудь неделю назад я был почти счастлив!..»

Он шел сгорбившись, неся свой дурацкий раздувшийся портфель, и думал, что теперь уже никогда не найдет в себе сил выпрямиться. Обогнал шумную стайку старшеклассников и вдруг ощутил странное чувство повторности: где-то когда-то он их уже видел. Ах да! Это почти в канун операции Чижова показывала ему старую фотографию: она с друзьями играет в волейбол и радостно смеется, ловя лицом солнечные лучи. Ей было тогда лет семнадцать…

— Оля! Оля! Давай скорее, на тренировку опаздываем! — крикнул какой-то парень, и Горохов вздрогнул: «Оля! Оля!»

Он круто свернул в ближайший переулок, чтобы не слышать больше ребячьих голосов.

На третий день он с соседским мальчишкой отправил в клинику заявление об уходе, а сам пошел бродить по городу. Осунувшийся, опустошенный, забрел в ресторан. Народу было еще немного, официанты скучали от безделья, за большим, от пола до потолка, окном гудела предвечерняя улица.

Горохов, не закусывая, выпил рюмку водки, за ней другую. Ему хотелось хоть на миг забыться, оторваться от гнетущих мыслей.

И действительно, сразу стало как-то теплей и спокойней. Он почувствовал легкое головокружение, вспомнил, что уже несколько дней не обедал, и поманил пальцем официантку.

К матери он эти дни не показывался. Открытку ей послал, чтоб ни о чем не беспокоилась, но дала бы ему побыть одному. Хватало с него собственных переживаний. Может, и нехорошо, но видеть ее страдающие глаза он сейчас не смог бы.

Часами бродил Федор Григорьевич по окраинам, как посторонний, разглядывал кварталы новых домов, удивлялся, как, в сущности, плохо знает свой город… И вдруг совершенно случайно увидел впереди себя сестру Ольги Чижовой.

Он остановился, хотел было повернуть обратно, по какая-то сила тянула его вперед, за ней.

Несколько минут, не понимая сам, зачем, он стоял в воротах огромного дома, глядя на подъезд, в который она вошла. Потом просмотрел список жильцов и решительными шагами поднялся по лестнице.

Дверь оказалась незапертой.

Не ко времени и потому особенно жестоко пронзила память его собственная мысль насчет «утомительной возни» с родственниками больных. Неужели он мог так говорить, так думать? И разве были ему чужими родственники Чижовой, к которым он шел сейчас вопреки собственному желанию и от которых не мог ждать ничего, кроме новых ударов.

«Как объяснить свой приход?» — беспомощно думал Горохов, приоткрывая дверь в комнату.

Марчук стояла у стола. Вынимала из сумки какие-то свертки. Горохова она узнала сразу, опустила глаза, не предложила сесть, не ответила на его поклон.

Федор Григорьевич чувствовал, что ничего не может сказать. Да и нужны ли были слова?

«Зачем он пришел? — с тоской думала Александра Марчук. — Оправдываться? Рану бередить? Что ему от меня нужно? Прийти ко мне после всего, что случилось? Неужели он не понимает, что я его ненавижу?»

Она почувствовала острое желание закричать и прогнать его, но, подняв глаза, увидела перед собою совсем другого Горохова — молодого старика, согнутого, раздавленного.

С непонятным ему самому интересом он оглядел комнату. На пианино — большой портрет Ольги. В углу столик со стопкой книг. Пестрый халатик на крючке у дивана. Может быть, еще ее…

Бывает, что душевное понимание приходит к людям не через обилие слов, а сквозь толщу молчания. Так случилось и теперь. Молчал Горохов. Не разжимала губ и сестра Ольги. Но оба чувствовали, что в их душах происходит нечто очень важное.

— Простите меня… — охрипшим голосом тихо проговорил Федор Григорьевич, с изумлением почувствовав колючую сухость в горле. — Я так хотел спасти ее!

Марчук молча кивнула и показала ему на стул.

Они сели друг против друга, как не раз сидели в больничной приемной. Ей было мучительно трудно начать.

— Я понимаю вас, — все-таки выговорила она. — Первые дни, не скрою, я проклинала вас. Я даже подала… ну да не в этом дело. Потом я поняла, что виноваты не вы. Оля была обречена. Я ведь и сама врач. И Архипов мне доказал. А я ему верю. Он не умеет лгать…

В этот вечер, обессилевший, он едва добрался домой. Несколько раз звонил телефон. Он не подходил. И ящик с почтой не открывал. Он рано лег и заснул мгновенно, будто просто перешел из комнаты в комнату.

И ему приснился суд. Он сидит на скамье перед большой аудиторией, а за его спиной — милиционер. За судейским столом справа — Архипов, слева — Сергей Сергеевич Кулагин, а между ними еще какие-то люди — вероятно, судья и заседатели.

Архипов, почему-то молодой и стройный, чем-то похожий на врача из совхозной больницы, говорит:

— Трудно в наше время найти сторонников древнего принципа: «Пусть солнце освещает успехи медицины, а земля скрывает ее недостатки». Нет, мы за то, чтоб освещать не только успехи, но и печали и ошибки медицины. Когда перед хирургом лежит человек, он должен решать, оперировать или отложить? В каждом из решений есть свой смысл. И свой риск. Но трусливый врач всегда найдет тысячи возможностей ничего не делать.

Любовь к людям побудила Горохова взяться за операцию. Был ли риск? Да, был. Но теперь Горохов обвинен в преступной небрежности, в неосторожном убийстве, в профессиональном правонарушении, самонадеянности, легкомыслии, небрежности…

Молодой Архипов говорит, и слова его падают и гудят, как гонг: бам-бам-бам…

— Он должен был и мог предвидеть трагические последствия. Однако это еще не означает, что он убил человека…

«Я все предвидел, но она же погибала!» — хочется крикнуть Горохову, но он не может, ужас бессилия давит его во сне.

Он хочет крикнуть, что нельзя квалифицировать его действия как неосторожное убийство. Ведь даже экспертиза, пользуясь материалами вскрытия Чижовой, не установила технических погрешностей в операции.

Он хочет крикнуть, чтобы люди знали, как страшно врачу присутствовать на вскрытии человека, которого он хотел спасти. Даже самого опытного и способного хирурга в этот момент может оставить мужество, потому что именно в этот момент врач — самый одинокий человек на земле.

Если бы он видел свою ошибку — разве он скрыл бы ее? Нет. Он помнит, что говорил Пирогов. Добросовестный человек всегда должен иметь внутреннюю потребность обнародовать возможно скорее свои ошибки, чтобы предупредить других. Так, кажется, он говорил?

«Но не было, не было ошибки! — хочется крикнуть ему. — Я же обстоятельно записал абсолютные показания к операции: упорство болезни, опасность возникновения аневризмы. Я и план записал. Какое же это грубое экспериментирование?»

Он хочет крикнуть все это, но не может — странная тяжесть навалилась на него, а вокруг все кричат, и голоса сливаются сначала в шум, потом в оглушительный звон, непрерывный и невыносимо пронзительный.

Горохов проснулся весь в поту. Дверной звонок звонил резко и беспрерывно.

Он крепко протер кулаками глаза, глянул в окно — было уже утро.

«Только бы не мама», — подумал он, идя в прихожую.

За дверью стояла Леночка, дочь профессора Архипова.

— Вы извините меня, — равнодушно сказал он, приглашая ее жестом зайти. — Я не совсем здоров.

Леночка прошла в комнату быстрым, энергичным шагом, заметила диван без постели, стол, заваленный книгами.

— Папа послал вам две телеграммы, — сказала она с укором, — но обе они вернулись. И он звонил вам без конца…

— Я нездоров немного, — повторил Горохов.

Он стоял перед Леночкой, опершись согнутыми пальцами о стол. И чувствовал себя, как на допросе. И ждал, что Леночка задаст ему еще какой-то вопрос, самый главный. Но, оглядев его еще раз с ног до головы, Леночка сказала, громко и решительно, чем остро напомнила Горохову ее отца. Она сказала:

— Папа прислал меня за вами. Он ждет вас дома. Вы умойтесь, пожалуйста, и причешитесь, а я подожду…

Выйдя с Леночкой из дому, Федор Григорьевич попросил ее пойти пешком, и они пошли через весь город. А на одном повороте их увидела Тамара Савельевна.

Первым ее желанием было подойти, как-то согреть его, ну, по крайней мере, хоть сказать что-то. Но Горохов шагал, глядя себе под ноги, только под ноги. Мир не касался его. И она не рискнула приблизиться.