Пока дышу...

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Как всегда, Слава приехал к бабке неожиданно и никак не рассчитывал застать у нее такое общество — восемь старух, из которых самой молодой было лет шестьдесят.

Он приезжал неожиданно потому, что не боялся застать запертую дверь. Августа Павловна редко отлучалась, и подождать ее можно было в саду, который тянулся вдоль всего дома, теперь обшитого и оштукатуренного, но всей конфигурацией своей подозрительно смахивавшего на барак. Впрочем, где-то в первозданности своей этот дом и был, конечно, бараком.

Сад был смешной. Каждая маленькая первоэтажная квартира по-своему возделывала прямоугольничек под своими окнами. Кто, стремясь к изыску, выращивал на скверной городской земле гладиолусы, кто довольствовался ноготками и самосевной китайской ромашкой. По соседству с низкорослыми однолетками возвышался прикрученный для порядка к здоровенным неотесанным кольям куст золотых шаров, удивительно плодовитых и неприхотливых. А на одном квадратике, начисто лишенном травы, протянулись три хоть и крохотных, но тщательнейшим образом возделанных грядки, на которых ютились огурцы, укроп, зеленый лук и еще какие-то съедобные растения, которым Слава и названия не знал.

Ясное дело, не ради выгоды возделывались эти грядочки, а просто из-за непреодолимой тяги покопаться в земле и иметь «свое».

В этом бабкином «микромире» Славу знали все. Сначала его немножко чурались, особенно после того, как однажды он подъехал на такси.

В тот день он несколько раз слышал презрительное «профессорский сынок», брошенное в его адрес, и потому больше на машине не приезжал. А потом к нему привыкли, стали привечать, и из «профессорского сынка» он превратился во внука Августы Павловны. И это было уже совсем иное дело, потому что как ни странно, но бабку, с ее необычным, отнюдь не рабочим именем и откровенно интеллигентным обликом, никто не считал «профессорской мамашей». В этом барачном мирке она существовала как совершенно свой человек, да еще и патриарх, хотя, разумеется, были тут люди и постарше.

Сдав очередной экзамен и пробравшись при содействии приятеля, студента-медика, на операцию к. Архипову (впрочем, это было уже не раз), Слава, как условился, забежал за Леночкой в общежитие и проводил ее домой. А на обратном пути твердо пообещал себе больше с ней не встречаться: зачем зря морочить голову хорошей девчонке? Ведь она ему, в общем, не нравится, вернее сказать — ему с ней неинтересно.

И вот уже почти две недели Слава не звонил Леночке, сам не подходил к телефону и старательно готовился к сдаче последнего перед каникулами экзамена.

Подходя к бабкиному «дворцу», он почему-то подумал, что ее нету, но как раз в этот момент ее окно распахнулось, и оттуда послышались оживленные голоса.

Восемь старух сидели за столом и, к удивлению Славы, пили не лимонад и не кефир, а какие-то презренные сладкие вина, которые, как видно, шли у них и под селедку, и под торт.

Слава постарался быть как можно более галантным. Обняв за плечи и поцеловав бабку, он шепотом спросил, не лишний ли он здесь и по какому, собственно, поводу собрался этот «дедский сад».

Августа Павловна почему-то обрадовалась ему даже больше, чем обычно, на его вопрос ответила смехом, взяла внука под руку и торжественно представила своим старушенциям:

— Дорогие друзья, позвольте представить вам моего единственного и любимого внука. Он голодный, вижу по глазам. Дамы, поухаживайте за ним, но больше одной рюмки водки ему не наливайте.

К вящему удивлению Славы, откуда-то появилась водка, правда, неоткупоренная, но явно дожидавшаяся своего времени здесь, в этой комнате, за раздвинутым круглым столом.

— А ты помнишь, Августина, как Сергей тебя, бывало, под потолок подкидывал? — спросила старушка с пышно взбитыми серебряными волосами, сквозь которые, однако, проглядывало розовое, как у младенца, темечко.

— Помню! — коротко ответила бабка и вышла из комнаты.

Слава никак не мог понять, какое событие привело сюда всех этих бабусь, а спросить было неудобно. Две его соседки довольно бесцеремонно сунули ему в руки вилку и нож, наложили полную тарелку всякой снеди и налили рюмку водки. Он не без удовольствия выпил и принялся за шпроты.

От выпитой натощак водки он как-то сразу согрелся, ему было забавно, но и уютно в окружении бабкиных приятельниц. Он подумал, что каждая из них прожила раза в три больше, чем он. Сколько же всякой всячины довелось им пережить! А вот собираются, шутят, пьют, едят, да еще небось и стариков каких-нибудь своих поджидают, иначе для кого же эта водка приготовлена?

С высоты чужих долгих жизней все показалось ему в своей собственной судьбе почти простым и легким, и, отрешившись от душевной сумятицы, он потянулся и налил себе вторую рюмку.

— Не велено, — коротко отметила старуха слева, и он повиновался, подумав: «Ничего, зазевается — я и выпью…»

Бабка вернулась с порозовевшими щеками, торжественно неся на вытянутых руках блюдо с поджаристыми беляшами.

Постучав кончиком ножа о стакан, поднялась старуха, сидевшая от Славы справа.

Все смолкли.

— Друзья, мы собрались, чтобы поздравить с днем рождения нашу дорогую Августу Павловну…

Легкий хмель вылетел из Славиной головы. Стало мучительно неловко, просто стыдно. Ну, пусть в семье нелады — кто их разберет, этих взрослых? — но забыть, что у бабки день рождения… Не так-то много осталось ей этих годовщин!

«А и глуп же ты, старик, — с досадой укорил себя Слава. — Не сумел сразу спетрить, в чем дело, полез с расспросами. Уж лучше бы смолчал — и бабка подумала бы, что вот, милый внук вспомнил о дне ее рождения. И ей бы удовольствие, и… Э! Так это же папина ложь во спасение! — чуть не вслух одернул себя Слава. — Не слишком ли легко ты с нею смирился?»

Слава и до этого не участвовал в общем разговоре, а теперь окончательно притих и только наблюдал со стороны в чем-то смешной, а в чем-то и трогательный праздник. И с опасением ждал, не вспомнит ли кто из них по какому-нибудь поводу его отца или мать. Но нет.

В разговоре за столом перемешалось прошлое и настоящее, старушки слушали друг друга с интересом, со вниманием, с уважением.

Бабка заговорила о каком-то лифтершином сыне из дома, где жил Слава, и самое интересное, что он-то, Слава, ничего этого не знал. А оказалось, что сын этот вот уже пять лет служил на Северо-Востоке.

— Он офицер какой-то небольшой, — рассказывала бабушка. — У жены его обнаружился туберкулез, жить ей там нельзя, климат суровый. Она вернулась к матери, а его не отпускают, хоть и был запрос из гарнизона. Я решила пойти к генералу. Пошла — не пускают. Рекомендуют изложить просьбу на бумаге. Вдруг вижу, выходит важная папаха, направляется к «Чайке». Я — наперерез: «Вы в какую сторону едете?» — «А что?» — «Ноги устали, боюсь, не дойду до трамвая».

Чрезвычайно удивленно он на меня поглядел, но, видимо, как теперь говорят, я ему «показалась». «Садитесь, говорит, бабушка, подвезу». И сам открывает дверцу машины.

Я села, осмелела и все ему рассказала. Он меня прямо вот сюда, — бабка топнула под столом ногой, — домой, привез, вышел из машины и сказал: «Вот что, два дня меня не будет, а в субботу часов в двенадцать не уходите из дома».

Наступает суббота. На часах двенадцать. Надул, думаю, папаха. Вдруг, слышу, останавливается машина, приходит за мной молоденький офицерик, берет под руку и везет.

Захожу в кабинет. Стол — как моя комната. Генерал подходит, ручку жмет, приглашает садиться и велит офицерику позвать кого-то. Приходит полковник. Генерал приказывает ему лично разобраться в моем деле. А мне говорит: «Поможем вашему подопечному». И что вы думаете? Помогли!

Старухи обрадовались этой истории, а Славу более всего поразила искренность, с которой звучали в рассказе бабки местоимения — «мое», «мое дело». Действительно это было как бы ее личное дело, и не случайно лифтерша из их дома обратилась именно к бабке, а не к кому-нибудь из жильцов их подъезда. Хорошо еще, что «папаха» человеком оказался. Другой бы мог мимо старухи, как мимо гусеницы, пройти. А бабка очень самолюбива, это уж Слава знает!

Несколько раз в течение вечера приносили телеграммы. Слава даже не думал, что у бабки столько друзей. Телеграммы зачитывались вслух и все были очень теплые, хорошие, уважительные.

Слава с шумом отодвинул стул и вышел в коридорчик. Августа Павловна для виду взяла тарелку из-под колбасы и поспешила за ним.

— Ты что, уходишь по-английски? — спросила она на кухне.

— Нет. От отца ничего не было? — угрюмо спросил Слава.

— Ты же знаешь, Славик, он очень рассеян, — помолчав, сказала Августа Павловна не себе, а, скорее, внуку в утешение. И стала тоненько нарезать батончик колбасы. Но голос, у нее был печальный, Слава это уловил, и ему стало вдвойне неловко.

У бабушки был праздник. Добрые люди пришли к ней в гости, прислали поздравления. А он вот явился случайно. А отец и вовсе прошел мимо этого дня.

Они вернулись в комнату. Они поняли друг друга почти без слов, и обоим это было очень важно.

Августа Павловна вновь стала радушной хозяйкой. Слава же, посидев, незаметно вышел на крыльцо.

Было уже поздно, ребятишки разошлись по домам, улица постепенно стихала. Сквозь закрытые окна построенного невдалеке нового дома доносились звуки пианино. Слава узнал рахманиновский прелюд — задумчивый, горький и прекрасный. Как часто его когда-то играла мама!

Он стоял, опершись о железные перильца, и как-то не сразу, но отчетливо почувствовал их холод и подумал, что еще лето, а ночи уже холодные и уже убавляется день.

Гости разошлись. Августа Павловна перемыла посуду, сдвинули стол. Слава решил заночевать у бабки, и так славно, так хорошо стало на душе, что не надо никуда идти, можно лечь и, если хочешь — говорить, а не хочешь — молчать.

Августа Павловна сидела на диване, скрестив руки на груди, усталая, но довольная прошедшим днем. Она видела, что внук хочет чем-то с ней поделиться, что-то выложить, но не расспрашивала. Она вообще никогда ни о чем не расспрашивала, пока он сам не начинал разговора.

— Бабушка, — действительно начал он, глядя в потолок, — ты многое обо мне знаешь, поэтому мне и незачем распространяться. Я решил уйти из экономического и поступать в медицинский. Это просто дико — заниматься тем, что тебе неинтересно, только потому, что он считает это более перспективным. Сейчас, во время сессии, я еще раз убедился в своей ошибке.

Он произнес все это ровным, спокойным голосом, тщательно расставляя знаки препинания, — эти первые фразы были давно готовы и мысленно много раз произнесены им. Ударило только это «он». Впервые Слава так остро почувствовал, что невольно заменяет неуважительным местоимением слово «отец». И это оказалось страшно.

Он запнулся и словно бы выпустил из рук туго сплетенную нить столько раз обдуманного, решающего разговора с бабкой. И дальше уже посыпались, как с обрыва покатились, отрывочные, полные волнения и боли слова, смысл которых сводился к одному: он не верит больше отцу. Что ему до чужих, если он так холодно и властно распорядился судьбой собственного сына, пихнул его в экономику только потому, что там легче сделать карьеру. Вот Архипов! Он нашел в себе честность расписаться перед студентами в своей ошибке. А он? Можете быть спокойны, профессор Кулагин этого никогда бы не сделал! У него есть всего лишь одна святыня — он сам. Ему фронтовичка какая-то телефон обрывала со своим несчастьем, а он и фронтовой дружбы знать не хочет. Сначала прятался от нее, потом полчаса чертыхался.

— Он и твоего влияния на меня боится, — заявил Слава, — только не знаю, за меня или за себя беспокоится.

— Не говори об отце лишнего, — спокойно сказала Августа Павловна. — Потом корить себя будешь.

Долгую сбивчивую обвинительную речь внука она слушала молча, не прерывая, только маленькие сморщенные пальцы сначала медленно, потом все быстрее постукивали по локтям да на лбу резче, чем обычно, проступили морщины.

— Что хочешь сменить институт, одобряю. Давно думала, что ты это все равно сделаешь, — проговорила задумчиво, не глядя на внука, Августа Павловна.

— Так почему не подтолкнула меня? — с упреком сказал Слава. — Я же год потерял!

— Вот, вот! Отец посоветовал — нехорошо. Я смолчала — тоже нехорошо! Нет, милый мой внучек, человек должен сам решения принимать и сам за них отвечать. И не строй из себя жертву отцовского деспотизма. Никакая ты не жертва! — громко выкрикнула бабка. — Сам виноват! Не плетьми тебя в экономический гнали. Не сумел поставить себя, постоять за себя, а кто-то виноват? Никто! А если тянет в медицинский — не болтай, а переходи. Ты экзамены сдашь, в этом я уверена.

Славе было стыдно. Из взрослого, принявшего важное решение человека он вдруг превратился в собственных глазах в беспомощного скулящего щенка.

— Что же касается твоего отца… — после недолгой паузы заговорила Августа Павловна и вдруг умолкла, но, помолчав, тихо и грустно продолжала: — Вообще-то, несмотря ни на что, не мешало бы ему меня поздравить.

Она попыталась улыбнуться, но улыбка не получилась. Слава видел: бабка прилагает героические усилия, чтоб удержать слезы, — от напряжения лицо окаменело, а глаза блестели. Но она быстро овладела собой, потупилась, взяла со стула теплую шаль, закуталась в нее. Она была уже почти спокойна и смотрела куда-то далеко-далеко, во что-то очень давнее, но отлично ею различаемое.

— С Сергеем ведь интересно получается, — задумчиво, медленно заговорила она вновь. — Я даже не могу сказать, что он плохой человек. Но где-то очень близко от плохого, рядом. Я не могу сказать и того, что он начисто отказался от меня, — нет. Он даже присылал мне иногда т у д а посылки, но обратный адрес всегда был вымышленным и написанным не его рукой. И я могла бы вернуться гораздо раньше, но он меня не звал. Не мне его винить: он мой сын. Я тоже виновата, но боюсь, что это распространенная ошибка. Все мы чувствуем себя ужасно ответственными за общее, а про собственных детей забываем. Ни времени им, ни ласки. А ведь наши дети — часть общего. Как это говорится: пусть каждый перед своим домом выметет, и вся улица будет чистой…

Слава внимательно слушал Августу Павловну, но в душе его с каждой минутой крепло чувство облегчения — словно нарыв прорвался. Все, пожалуй, будет хорошо, все образуется, и ближайшая осень сулит ему одни радости. Ох, бабка! Ну и бабка! Ну, с отцом они там как хотят. В сущности, это их дело. Но ему она поможет, его поддержит в любой момент.

— Что развеселился? — спросила Августа Павловна, уловив перемену в настроении внука и поняв, что прошлые, чужие беды уже отдалились от него и думает он только о своем.

— Баба, а что, если я и поселюсь у тебя? — вдруг спросил Слава.

Такой вариант только сейчас пришел ему в голову, но, придя, показался великолепным. Сейчас ему вдвойне нравился и барачный двор, и самодельные сады, и простые люди, которые окружают бабку и так ее любят.

Августа Павловна внимательно посмотрела на него, прищурилась.

— Что, боишься объяснения с отцом? Оно конечно, из-за бабкиной спины воевать легче. Но нет, милый, за свои решения надо уметь постоять. Отец тебе, конечно, по вашему выражению, даст дрозда, а ты выдержи! Поборись, заставь понять, что ты человек и за свои взгляды сам постоять можешь. Впрочем, сегодня, конечно, можешь заночевать, — милостиво разрешила бабка, взглянув на свои старинные, с чугунными сеттерами по бокам часы. — Скоро светать начнет.

Слава был обескуражен. Ему казалось, бабка должна по поводу такого его решения растрогаться. Все-таки он ее единственный и любимый. Сама же за столом говорила!

— Устала я от вас ото всех, — вдруг искренне проговорила Августа Павловна, стелившая ему на раскладушке. Будто мысли его подслушала. — Ну, а что там вообще-то делается, у вас в доме? Как мать?

— Мать в великом волнении. Горохов в отсутствие отца оперировал какую-то больную. Прибегала Крупина, спрашивала адрес отца, мать дала, теперь обе перезваниваются, икру мечут. А я считаю — молодец Горохов! Отец отказался эту больную оперировать, а он взялся.

— Тебе если вопреки отцу, то уже и молодец, — сказала бабка. — А Крупину я помню. Она на меня очень приятное впечатление произвела, зря ты о ней так. И вообще язык у тебя ужасный. Ну спи. Для одного дня, кажется, хватит.