Покорение Финляндии. Том 1

I. До переселения в Россию

В предыдущем изложении имя Георга Магнуса Спренгтпортена упоминалось часто, а деятельность его оставила свой немалый отпечаток на Екатерининской шведской войне. Но при Александре II-ом Спренгтпортен играл в шведских и особенно в финляндских делах еще более видную роль, чем при его бабке, хотя и столь же мимолетную. Он был проводник идеи Боргоского сейма и его устроитель; его настойчивостью побеждены колебания Александра. Он был первым финляндским генерал-губернатором. На русской службе этот шведский выходец, приговоренный на родине к виселице, достиг высшего военного чина генерала от инфантерии и графского достоинства. Спренгтпортен пользовался известным почетом и значительными окладами, играл роль между русскими сановниками. Не подлежит сомнению, что он заслуживает известного места в истории наших отношений к Швеции и Финляндии, и непонятно почему русские энциклопедические издания о нем доныне умалчивали. Это несомненно герой своего рода, хотя герой печальной памяти.

Известный при Императорах Александре I и Николае, финляндский статс-секретарь Роберте Генрих Ребиндер, не особенно доброжелательный к Спренгтпортену, в мемуарах своих так его описывает:

«Упорного характера, проницательный, быстрый в заключениях, отважный до неразумия, энергический, работящий, ни во что не ставящий денежные интересы (?!), республиканец на словах, деспот в душе, — таков был этот необыкновенный человек, созданный играть роль в смутные времена. Он не имел добродетелей, которые бы сделали из него Вашингтона, но в республиканском Риме он был бы Суллой. Если имя его не найдет себе места рядом с великими историческими именами и слава его не была европейскою, то это зависело от обстоятельств и от того, что сцена на которую судьба его поставила, не соответствовала его гению и талантам».

Некоторые другие шведские и финские писатели относятся к нему еще с большим уважением и его прямо возвеличивают. В «Военных Коллекциях», изданных в Стокгольме еще в 1798 г., напечатана статья о деятельности Спренгтпортена (перевод её находится в мемуарах его, хранящихся в Императорской публичной библиотеке в С.-Петербурге). В предисловии к читателю некий Sam. Möller, полковник и кавалер шведского ордена меча, указывая на эту статью уже в 20-х годах нашего столетия, говорит: «из неё видно, что уважение к заслугам графа Спренгтпортена никогда не умрет в его отечестве». Еще более сделал в этом отношении глава нынешней финноманской партии в Финляндии, известный там историк Коскинен, профессор гельсингфорсского университета, ныне сенатор местного сената с именем Форсмана. Он явился не только красноречивым апологетом Спренгтпортена, но распространителем восторженного взгляда на него в среде финского народа помощью своего учебника истории для народных школ. «Величайшего же торжества удостоилась память Спренгтпортена, говорит другой финский писатель Тигерстедт, когда на финляндском сейме сословие финских крестьян чрез своих выборных приобрело в вечную потомственную собственность означенный учебник: ибо понятно, что таким путем благоговение и любовь к Спренгтпортену будут все более и более укрепляться, и наконец вся нация (?) станет смотреть на него, как на своего истинного героя».

В виду таких взглядов и Отзывов кажется естественно в описании, имеющем целью ознакомить с главными фактами, сопровождавшими включение Финляндии в состав России, уделить место ближайшему ознакомлению со столь значительным фактором, каким был Спренгтпортен.

Георг Магнус родился 16-го августа 1741 г. в Финляндии. Отец его Магнус Спренгтпортен, майор нюландских драгун, следуя под знаменами Карла XII приобрел, по словам нашего героя, более славы нежели состояния. Он рассчитывал увеличить его, женившись вторым браком на баронессе Элизе Эльфспарре (матери Георга), но и тут ошибся в расчете, «получив в приданое лишь знаменитое имя, украшенное двенадцативековой древностью и добродетелями». Впрочем, при другом случае, именно в мемуаре представленном Императору Павлу в 1798 г., Спренгтпортен говорит об этом обстоятельстве совсем иначе: «Мой отец со второй женитьбой нашел средства поправить свое состояние, с которым и уехал водвориться в Финляндии». По словам автобиографии, денежные дела отца были тем в большем беспорядке, что взятый в великую Северную войну в плен, он провел 14 лет в Тобольске забытый и покинутый. По возвращении из плена и по совершении брака, едва успел он начать немного, приводить в порядок свои дела, как вновь загорелась война с Россией (1741–1743 г.), в продолжение которой войска последней заняли большую часть Финляндии до самой Вазы. Многие семейства, боясь русского владычества, бежали в Швецию; в числе их была и мать Георга. Однако Швеция оказалась не настолько гостеприимной, как беглецы того ожидали; им пришлось возвратиться на родину, испытав немало лишений. Спустя около 5-ти лет по окончании войны, умер отец Спренгтпортена, оставив вдову и четырех сыновей; старшие трое, от первого брака, были уже взрослые (trois grands gaillards); двое имели капитанские патенты, третий служил в гвардии в Стокгольме.

Наш Георг был помещен в частный пансион, но там оставался недолго и отдан к учителю, который тоже не мог с ним сладить. Тогда его отправили к богатому дяде в Швецию. Это была вторая его туда поездка ребенком; первую он совершил еще на груди матери, с молоком которой, по его словам, он всосал ненависть к… Швеции. Почему к Швеции, а не к России, от владычества которой бежали финские семейства, и в их числе мать его? Автобиограф наш мотивирует эту ненависть такими словами: «Швеция никогда не умела позолотить пилюлю при частых захватах, практиковавшихся ею против нас».

Дядя (добрый, но слабый генерал) был снисходителен к племяннику; но тетка, видевшая вероятно ближе наклонности мальчика, который сам признается что был шалун («mauvaise tête») и кроме того развит и очень силен не по летам, не могла выдержать его присутствия в своем доме более двух лет. Мать принуждена была приехать за ним и увезти обратно в Финляндию. Георг числился уже капралом в кавалерийском полку. На родине воспитание его пошло еще хуже: средства матери были скудны, — средства Финляндии по части педагогической были также невелики. Около этого времени король Адольф Фридрих посетил Финляндию. Мать Георга нашла случай представить его королю, результатом чего было помещение молодого Спренгтпортена в учрежденную тогда в Стокгольме на собственные королевские средства военную школу. Училище это было поставлено в отношения довольно близкие ко двору: кадеты дежурили при особах королевской фамилии и несли обязанности, сходные с обязанностями наших пажей. Но близость к дамам высшего придворного общества была не по сердцу корпусной молодежи, а в том числе и Спренгтпортену, который по собственному его признанию был темперамента необузданного (tempérament fongueux). Для этих подростков были без сравнения приятнее «Для этих подростков были без сравнения приятнее городские кабачки, где хорошенькой гризетке больше нравились мои плохенькия манеры, чем какой-нибудь старой даме при дворе». С такими вкусами, понятно, кадеты не любили пребывания при дворе, а при невоспитанности вели себя там очень дурно.

Между тем в Стокгольме происходили кровавые события. Сейм 1755 г. принял такие предложения, которые низводили значение короля до последней степени ничтожества, перенося всю власть на народных представителей, или вернее на дворянство. Слабодушный Адольф-Фридрих примирялся, по-видимому, с таким положением; но энергическая и властолюбивая супруга его, Луиза-Ульрика, не осталась спокойной. Задумав произвести переворот и для получения денег заложив данные ей на государственный счет бриллианты, она стала во главе заговорщиков. В их числе были графы Браге, Горн и другие; к заговору примкнул и учитель военного корпуса, капитан Столсверд. Но умысел открылся, и 8 человек поплатились головами; среди них был и учитель Спренгтпортена. Были указания на то, что военный корпус должен был участвовать в перевороте. Поэтому кадетам велено присутствовать при казни. Выведенные на площадь, они, в том числе и Спренгтпортен, поставлены были в строю так близко к эшафоту, что когда палач отрубил Столсверду голову, то кровь не только брызнула нашему юноше на платье, но даже попала ему на лицо. Факт этот, действительный или вымышленный — судить трудно; указание на него есть только в автобиографии. Спренгтпортен ставит в связь с последующими своими враждебными отношениями к королю и к Швеции.

Все это случилось в 1756 г. Корпус был закрыт, и 16-летний Спренгтпортен остался один, на свободе, никем не стесняемый. Здесь сказался его темперамент и тот недостаток нравственного воспитания, которым отмечено его детство.

— «Игра и женщины занимали меня поочередно (пишет об этой эпохе сам герой). И какие женщины?! Не добродетели приносит молодость свои первые поклонения. Нигде распущенность не собирает лучшую жатву прекрасных сирен, как в Стокгольме, где этот пол вообще имеет много представительниц очень милых, но и очень легких и доступных. К счастью я много выигрывал, играя удачно».

Подвиги сына не могли не дойти, наконец, до матери и заставили ее с сокрушенным сердцем переехать для ближайшего за ним наблюдения опять в Стокгольм. Здесь она наняла, в 6-ти верстах от города, небольшую мызу у одной родственницы и водворила с собой сына. Однако этот образ жизни был непродолжителен: родственнице было нестерпимо присутствие распущенного юноши, и они расстались. Георга поместили к пастору, под его надзор и учение. То был добрый человек, но строгий педагог. Свое пребывание у него Спренгтпортен сравнивал с тюремным заключением и не находил между ними много разницы. За каждым шагом юноши следили неустанно. Но это продолжалось недолго. Георг вкрался в доверие своего ментора, и прежние похождения возобновились. Дочь соседнего садовника приглянулась ему, и место науки заняли работы в саду вместе с Элизой; за труды платилось поцелуями. — «Милая Элиза, я еще вижу тебя пред собой!» — восклицал Спренгтпортен в своих мемуарах, быв уже 56-летним человеком, почти стариком.

Этим кончилось воспитание и образование Георга, и вскоре началась его действительная служба. В течение нескольких лет он перебывал в разных отрядах, провел год в плену, послужил и в прусской армии. Он особенно отличался в так называемой малой войне, где действуют небольшими массами войск, не в правильных сражениях, а засадами, хитростями, нечаянными нападениями. В одном деле, например, он замаскировал своих людей, надев на них неприятельские шапки.

В 1771 г. вступил на престол Густав III. Участие Георга Спренгтпортена в происшедшем затем государственном перевороте известно. В награду он с своими драгунами переведен в столицу и назначен начальником королевской гвардии. Казалось, все улыбалось ему: милости Густава сыпались не только в виде отличий, но и золотым дождем. Однако неспокойный характер и ненасытная требовательность побудили желать удаления нашего Спренгтпортена из Стокгольма, и он, с большим, впрочем, повышением, отправлен в Финляндию, в качестве начальника Саволакской бригады. Здесь честолюбие его нашло себе на время пищу, и он употребил его с пользой. Действия его по командованию бригадой были настолько громки, что молва о них перелетала через сопредельную с Саволаксом русскую границу, и доносилась даже до Петербурга, вероятно в увеличенном и украшенном виде.

Но люди ко всему привыкают; привык и Спренгтпортен к своему видному положению, и честолюбие вновь стало грызть его. Служба при Густаве, в Стокгольме, сделалась его ближайшей целью, однако не давалась ему в руки. Густаву он был решительно несимпатичен, да и вообще Спренгтпортенам не придавали большой цены при шведском дворе, признавая в них слабые головы. Баронский титул, тем не менее, он успел себе выхлопотать. Но затем, когда в 1778 г. Георг готовился отправиться на созванный в том году сейм, от короля совершенно неожиданно были доставлены 1. 000 специес-далеров, с поручением Спренгтпортену, вместо сейма, ехать за границу, под предлогом знакомства с состоянием иностранных армий. Поручение это принято было им не с особенной радостью. Тем не менее в начале следующего года он пустился в путь чрез Петербург.

По Европе Спренгтпортен проехал довольно быстро, но в Париже, можно сказать, пустил корни, и оставался там в течение всего 1780 года. Безграничное веселье и разгул закружили нашего героя, знатока по этой части с молодых ногтей. Друзья из Стокгольма старались образумить его и привести в рамки безумное его мотовство, но тщетно: он затянулся в долги» из которых король недостаточно, по мнению Спренгтпортена, выводил его. Только в августе 1781 г. уехал он обратно в Финляндию, получив в ссуду, для расчета с кредиторами, значительную сумму от шведского посланника в Париже, графа Крейца. До отъезда же его, граф Крейц хлопотал, очевидно, не без воли своего короля, об определении Спренгтпортена во французскую армию, действовавшую в Америке. Требовали назначения ему 12 тыс. ливров жалованья и единовременной выдачи на путевые расходы. Дело кончилось, однако, ничем. С твердостью, достойной подражания, военный министр Сегюр сказал нашему искателю приключений: «Я уверен что вы можете быть употреблены в дело, но мы также имеем добрых слуг, и я не буду рекомендовать иностранца преимущественно пред пятьюстами соотечественников, коим я вынужден был отказать в этой милости». Тем не менее, графу Крейцу удалось выхлопотать для своего расточительного земляка пособие в 11. 000 фр. Это была капля в море.

Недовольный своим положением, Спренгтпортен думал произвести давление на короля и стал проситься в отставку, — и сильно ошибся в расчете. Просьба его была удовлетворена скорее, нежели он мог ожидать. Впрочем, при увольнении, Густав оказал ему новую милость: в вознаграждение за оставляемую должность (прежде они законно продавались в Швеции) Спренгтпортен получил 36 тыс. франков, к которым прибавлено потом еще 25 тыс. за счет его жены.

Озлобленный и без дела, Спренгтпортен поселился в Финляндии на мызе доставшейся ему по завещанию тетки, и начал сперва глухую, а потом довольно открытую работу по отторжению Финляндии от Швеции. На сейме, само собой разумеется, он был вместе с крайней левой. Однако нужда, вместе с расточительностью, заставили Спренгтпортена вновь искать иностранной службы. Политические проекты, питая злобу к Густаву, не могли наполнить золотом его карманы, этой своего рода бочки Данаид. Он действительно пристроился к голландскому корпусу волонтеров, готовившемуся против Австрии. Предприятие это не состоялось; тем не менее, за несколько месяцев службы, нашему счастливцу была назначена от голландского правительства пенсия в 5. 000 флоринов. Очевидно, рука Густава помогала здесь и, так или иначе, старалась умиротворить беспокойного подданного, революционные проекты которого были небезызвестны.

Таким образом, Спренгтпортен оказывался в безбедном положении. Упомянутая выше мыза, полученная от тетки, половина большего имения брата его, Якова, поступившая по смерти последнего также в его владение, 2 тыс. риксдалеров пенсии от Густава и 5 тыс. флоринов от Голландцев, это были средства более чем достаточные, но при условии благоразумной и правильной жизни. Для Спренгтпортена же, среди игры, женщин и беспутного мотовства, его средства были нечто нищенское, и он утопал в долгах. Он попросил было у Густава увеличения пенсии, но получил отказ; стал домогаться определения вновь на службу, — и удостоился от его королевского величества совета оставить революционные свои замыслы.

При таких условиях наш герой решился искать фортуны, славы и денег у Северной Царицы, молва о богатстве и щедрости которой облетела уже давно всю Европу. Едва ли было для него что-либо дорогого в Швеции. Финляндию, родину, хотя иногда и называл он своим божеством, в других случаях, не обинуясь именовал, однако, варварской страной (une province barbare). К королю он питал нескрываемое недоброжелательство, хотя на словах к нему обращенных и уверял в глубоких верноподданнических чувствах. Семейные узы, если бы даже имели для него значение (чего ни где и ни в чем не видно), теперь уже совсем почти распались. Мать умерла четыре года назад; остававшийся в живых брат был предан Густаву, и потому с Георгом у него не могло быть близости; жена, после несчастного 20-летнего супружества, умерла незадолго перед тем, в 1785 г. Из двух законных сыновей, один умер малолетним; другого, Магнуса Вильгельма, мальчика 14-ти лет, собираясь теперь переселиться в Россию, он брал с собой. Густав, дававший разрешение на выезд отцу, не желал отпускать сына, который также глядел на выселение в ненавистную Россию с неприязнью. Но ни королевская воля, ни сопротивление Вильгельма не имели успеха. При отъезде Спренгтпортена Густав оказал ему новую милость. Экспатриация по шведским законам была сопряжена с отчислением в пользу государства десяти процентов со стоимости имущества; король освободил Спренгтпортена от этого платежа.

II. В России и против Швеции

Спренгтпортен приехал в Петербург в сентябре 1786 г.

Несмотря на не особенно блестящее денежное положение, (по некоторым сведениям у него было в кармане всего 1. 000 риксдалеров), он прибыл из Швеции на собственной яхте. В Петербурге «Егор Максимович» нанял большой дом, имел для прислуги двух французов камердинеров, выездного лакея, повара. При нем, для большего достоинства, состоял вывезенный им из Швеции поручик Эренстрём, в качестве как бы адъютанта[111].

В русской столице наш шведский выходец был принят на первых порах хорошо: он являлся интересной новинкой. Баронский титул и grand train, который он сразу повел, были необходимым дополнением для того, чтобы высшее общество радушно открыло ему свои двери. Императрица дала ему чин полковника, но тотчас вероятно осведомившись, что в шведской службе он командовал бригадою, произвела в генерал-майоры. Почти одновременно ему пожалован и камергерский ключ[112]. О содержании, которым также не замедлили, сведения расходятся. По словам саксонского дипломата Гельбига, Спренгтпортен получил для первого обзаведения 600 душ крестьян, 3. 000 руб, жалованья и 2. 000 руб. в ежегодную пенсию сверх жалованья. Сам же Спренгтпортен, в своей вышеуказанной записке Императору Павлу, говорит, что получил на путевые издержки 8. 000 руб., столько же на экипировку и 500 душ, с обещанием кроме того вознаградить за финляндские его имения[113]. Позднее, по указу 1-го марта 1795 г., Спренгтпортену была назначена прибавка к пенсии в 1. 800 руб. «без влияния курса», т. е. золотом, так что он получал до 10 тысяч руб. в год.

Вскоре последовало назначение Спренгтпортена командиром двух стоявших в Кременчуге эскадронов, состав которых имелось в виду увеличить. Но сам он продолжал оставаться в Петербурге. Здесь он не замедлил сойти с первого плана и не избег насмешек, на которые светское общество так падко. А Спренгтпортен давал для них довольно поводов, как хвастливостью, характером и своеобразными манерами, так и претензиями и мотовством при тощем кармане. Не прошло нескольких месяцев, как он уже занимал у разных лиц мелкие суммы, по нескольку десятков рублей, которые к тому же неаккуратно выплачивал. Был и такой случай, что, проигравшись до копейки, герой наш целую неделю жил на счет своего камердинера — француза, заложившего для того собственное свое платье. Самая личность Спренгтпортена и характер, по мере того как их узнавали ближе, не могли не заставить весьма многих избегать его. Упомянутый выше Ребиндер пополняет портрет его следующими чертами: «Генерал Спренгтпортен был высокого роста, полный, так что мог внушать страх. Орлиный нос, маленькие, пронизывающие насквозь глаза и надменный взгляд давали его фигуре нечто хищное, производившее в общем отталкивающее впечатление. Высокомерный и порой дерзкий с высшими и с теми, кто осмеливался с ним ровняться, он был справедлив, услужлив, даже щедр к своим подчиненным, пока они готовы были слепо повиноваться всем его желаниям. Дары, которыми природа его осыпала, и некоторые другие хорошие его качества омрачались честолюбием и себялюбием без границ, ненавистливым и мстительным характером, раздражительным и мрачным нравом.

В начале 1787 г. состоялось известное путешествие Императрицы Екатерины в Крым. Спренгтпортен, эскадроны которого находились на пути проезда Государыни, также отправился в путешествие, но был не в свите Императрицы, а получил приказание ехать отдельно, прямо на Киев. Это не могло, конечно, несколько не охладить действительного камергера. В Киеве, проигравшись, он особенно бедствовал от безденежья, тем более что и в дороге жил на широкую ногу, возил свою кухню и пр. В Херсоне его путешествие кончилось, и он должен был возвратиться прямо в Петербург.

Конец 1787 г. можно считать начальным пунктом вредной деятельности Спренгтпортена для России, хотя и у неё на службе. Открылась война с Турцией. Требовалось напряжение сил в этом направлении. Между тем Спренгтпортен одновременно стал побуждать Екатерину к недоброжелательным действиям против Густава. По осени того же 1787 г. он представил ей мемуар о положении шведской Финляндии и предлагал проект предоставления ей независимости, созвания там сейма и пр. При неприязни Екатерины к Густаву, эти измышления подливали масла в огонь. Следующей весной, когда отношения Швеции к России сделались крайне натянуты и Густав искал предлога к ссоре, Спренгтпортен вновь засыпал Екатерину своими соображениями о действиях в Финляндии и даже в Швеции во вред Густаву. Об этом было рассказано в своем месте. Все стратегические соображения русских военачальников должны были отступить на задний план: все лавры Спренгтпортен предоставлял себе, притом на счет русской казны. Он был убежден в своей силе и влиянии на финляндцев и уверен в победе. О неоднократных внушениях Екатерине, действовать подкупом, было также говорено. Это была одна из основ его будущего влияния — не к великой, надо признать, чести финляндских его соотечественников.

Между тем Густав явился на русской границе, и война началась. Выл конец июня. Спренгтпортен служил русской Императрице около полутора года, но оставался шведским подданным. Положение его было, очевидно, очень щекотливое.

Шведский посланник в Петербурге, барон Нолькен, по специальному поручению Густава, явился на выручку. Он советовал Спренгтпортену просить о перемещении к той части русской армии, которая действовала на юге против Турок. Король предупреждал, что будет в пребывании его в Петербурге видеть нарушение верности, в которой тот ему клялся, и напоминал законы, установляющие меру взыскания за поднятое против отечества оружие. Нолькен продолжал:

«Если в этом отзыве короля есть как будто намек на внушенные его величеству неверные и оскорбительные подозрения, то с другой стороны мне кажется что участие, принимаемое королем в вашей славе, очевидно, доказывает его благосклонные к вам чувства; иначе он прошел бы это обстоятельство молчанием. Если вы желаете, мой дорогой друг, поручить мне ваш ответ, который я передам королю с буквальной точностью, то я к вашим услугам; в восторге — если он будет согласоваться с моими всегдашними уверениями в ваших чувствах благородного человека, человека чести, в чувствах, которыми мы обязаны своему отечеству; я всегда был далек от того, чтобы посметь усомниться в них хоть на одно мгновение. Пользуюсь этим случаем, чтобы сказать вам мое «прости». Оно идет из сердца полного дружбы и не перестающего желать вам счастья. Жена моя шлет тысячу дружеских приветствий, а я обнимаю вас с самой искреннею нежностью, уверенный что, предлагая ее на всю жизнь, даю ее истинному Шведу. Будьте счастливы, мой друг, на войне, как и в любви, и пусть увижу вас покрытого лаврами, которые вы пожнете в боях против неверных, и ласками вашей прекрасной умницы голландки. Еще раз прощай, мой старинный друг. Небо да руководит и да благословит тебя».

Обязанности Спренгтпортена точно и доброжелательно определялись этим письмом. Люди, называвшие его своим другом, не подозревали в нем отсутствия «истинного Шведа», каким его себе воображали. Спренгтпортен отвечал Нолькену 30-го июня. Документ этот прекрасно рисует его нравственный облик, поэтому приведем его вполне.

«Должен признаться, что не ожидал этого нового знака доброты, свойственной его величеству. Давно уже привыкнув к полному с его стороны забвению, я более не считал себя Способным вызывать его милостивые воспоминания. Тем сильнее тронут я этим знаком его благосклонности и прошу вас воспользоваться первым случаем, чтобы повергнуть к его стопам признательность и покорность, с которыми принят мной этот полный доброты отзыв.

«Дорогой друг! Было время, когда, я считал бы себя счастливым руководиться в моих действиях советами государя, владевшего всею моею привязанностью. Это время прошло. Его величеству угодно было объявить, что приятнее ему было бы видеть меня в России, нежели в Финляндии; то был первый повод, который направил шаги мои в сторону этой державы. Обстоятельства столько же были тогда удовлетворительны, сколько согласовались и с моими проектами. Я никогда не думал что они могут измениться; я никогда не воображал что Швеция может не признать своих истинных интересов; одним словом, я никогда не подозревал что ища приюта у Государыни дружественной и столь много связанной с страной, которую я вынужден был покинуть, окажусь в один прекрасный день в противоречии с моими чувствами. Это была вторая причина, в особенности побудившая меня принять покровительство, предоставленное мне этой великодушной Государыней: отныне единственно её приказания будут направлять мой образ действий.

«Взглянув, таким образом, на прошедшее, нельзя ли найти в нем ясных указаний на счет моих намерений в будущем? Можете ли вы хотя на мгновение думать, что я колеблюсь в исполнении долга налагаемого на меня честью и благодарностью? Нет, мой друг, каковы бы ни были последствия события, еще окутанного мраком, я навсегда был бы самым подлым из людей, если бы по низкому малодушию предпочел двусмысленное и колеблющееся поведение тем чувствам, коих гостеприимство имеет право от меня требовать, и дурно понятую честь — той чести истинной и мужественной, которая зависит не от преходящих мнений, а от выдержанного характера. Я говорю другу, и сердце мое раскрыто. Мне ненавистна маскировка, душа моя никогда не допускала мелких, презренных уверток, за которые прячутся заурядные умы. Я люблю изображать собой то, что я есмь; одинаково далекий и от предательства, и от неблагодарности, я не боюсь открыть мой душу, убежденный, что некогда оправдаюсь пред всей вселенной в моих поступках и намерениях. Не время говорить об этом подробнее. Достаточно будет вас уверить, что далекий от того чтобы изменить интересам Швеции, я, как может быть никто другой, работал над обеспечением её счастья и спокойствия. Впрочем, вы знаете, что имея честь быть действительным камергером её Императорского Величества и причисленным к экспедиции Средиземного моря, я не могу дать сам себе другого назначения.

«После этих объяснений, мой дорогой друг, вы поймете сами, что каков бы ни был исход катастрофы угрожающей моей репутации, отныне я буду почерпать советы лишь в моих обязанностях и в воле Государыни, от которой зависят эти обязанности. Король властен глядеть на мое пребывание здесь как ему угодно. Он может к угрозам присоединить и действия: все извинительно раздраженному владыке. Но было бы недостойно меня сойти с пути намеченного Небом; я должен следовать им с решимостью. Только таким образом можно мне быть достойну сохранить уважение великодушного государя, который в глубине души не может меня не оправдывать.

«Мне остается, дорогой мой брат, засвидетельствовать вам, сколько лично я огорчен событиями, угрожающими нам кажется долгой разлукой. Здесь на глаза мои навертываются слезы, и сердце умиляется; природа берет свои лучшие права на лоне дружбы… Спренгтпортен. 30-го июня. Миллионная».

И вот, написав эти интимные строки другу, пред которым «раскрывает душу», Спренгтпортен спешит тотчас же, как их, так и навернувшиеся на лоне дружбы «слезы»… отправить в копии к графу Безбородко. «Я не колебался ни минуты, писал он, открыть мои чувства. Ваше сиятельство увидите в этом знаке моей привязанности достоверное и недвусмысленное свидетельство одушевляющего меня усердия к службе моей августейшей Государыни».

Что в письме к Нолькену или в передаче копии с него Безбородке было «достоверное свидетельство усердия», можно еще допустить. Не прошло и двух месяцев, как Спренгтпортену уже была пожалована от Императрицы за это усердие тысяча червонцев. Но «недвусмысленность признаний на лоне дружбы» подлежит большому сомнению. Двуличие их, напротив, бросается в глаза. Он говорит о чести, о долге, об откровенности и прямоте своих действий, он ненавидит увертки, будет служить русской Императрице, и не возвратится к королю Густаву: это как будто прямой вызов, и Спренгтпортен враг Швеции и её государя. Но тут же он уверен, что весь свет признает его правоту и сам Густав в глубине души заплатит ему дань уважения; он не может отказаться от обязанностей, возлагаемых на него чувством благодарности за предоставленный приют, но он вроде Божьего посланника идет по пути, указанному Небом. Вскользь он упоминает и о своем положении члена экспедиции Средиземного моря, как бы давая понять, что там будет и служба его. Он, наконец, не только не изменял интересам Швеции, но больше чем кто-нибудь работал для её счастья и спокойствия. Здесь можно даже подумать: не готовит ли он под рукой и под видом признательности России такого сюрприза, который удивит всех и осчастливит Швецию? Императрице Екатерине он давал буквальное значение своих фраз; королю Густаву предоставлял читать между строк.

Как бы то ни было, «далекий от того чтобы изменить интересам Швеции и работавший как может быть никто для её счастья», Спренгтпортен за несколько дней до приведенного письма от 30-го июня, развивал Императрице мысль о поиске с флотом и десантом к берегам Швеции и даже к самому Стокгольму. С этой мыслью Спренгтпортен был послан к адмиралу Грейгу 22-го июня. Но умный адмирал понял, с кем имел дело. Два дня после письма к Нолькену, именно 3-го июля, он поспешил представить Императрице другую промеморию об известной диверсии со стороны Ладожского озера. Командование поручалось ему же, «далекому от измены Швеции» Спренгтпортену. Наместник Тутолмин изо всех сил торопил формирование отряда, очевидно побаиваясь шведского выходца, являвшегося ему по письмам в ореоле восходящего петербургского светила. В течении месяца все готовились к исполнению блестящей идеи. Спренгтпортен уже выступил в Олонец, — как неожиданно вызван был в Петербург.

В шведском лагере возникла аньяльская конфедерация, и Спренгтпортену поручены ближайшие сношения с заговорщиками. Здесь он был вполне в своей сфере интриг и подпольных действий. Он переезжал с места на место, переписывался и виделся с конфедератами, писал Императрице рапорты, удостоверявшие, что все идет прекрасно, сбивал людей подкупом и т. п. Но и вся эта возня, вместе с потраченными деньгами, не привела ни к чему.

Кампания следующего 1789 г. была решительной для Спренгтпортена. Предстояло в качестве отрядного начальника встретиться лицом к лицу с отечеством. После похождений прошедшего года Спренгтпортену нечего было ждать от Швеции: его голова была оценена в 3. 000 риксдалеров. Дальнейшее известно: на переправе у Парасальми он ударил со своим отрядом на авангард Финнов, был отбит, ранен и едва спасся от плена. И все это — «не измена»!

Окончательное падение Спренгтпортена совершилось. Пролитая кровь, так часто искупающая многие прегрешения, в настоящем случае наложила несмываемую печать отвержения и проклятия. Никакие софизмы, которыми этот эгоист старался потом облегчить бремя легшего на него позора, не уменьшат меры вины его. Абоский гофгерихт, суд той самой Финляндии, которую Спренгтпортен желал будто бы освободить от шведского ига, избивая финляндцев русскими пулями и штыками, этот суд приговорил его заочно к смертной казни, и ненавистное тогда громадному большинству шведского, также как и финского народа, имя пригвождено было к виселице.

Любопытно взглянуть, как объяснял свое поведение сам Спренгтпортен? Для большей ясности следует припомнить, что война 1888 г. начата была Густавом без согласия сейма. В начале войны Дания взяла было сторону России, и отряды её осадили Готенбург. Густав покинул тогда Финляндию, поспешил в Швецию, заставил Датчан снять осаду, оттеснил их и торжествующий возвратился в Стокгольм, сопровождаемый преданными ему далекарлийцами. Население приняло его с восторгом. Созванный затем сейм принял все предложения Густава, в том числе и о предоставлении королю права объявлять войну. Аньяльская конфедерация разрешилась смертной казнью одного только, самого дерзкого из её коноводов, полковника Хестеско. Такой исход военного бунта, притом в виду неприятеля, следует считать даже и в наше более мягкое нежели 100 лет назад время, крайне умеренным и гуманным.

Аньяльскую конфедерацию Спренгтпортен оправдывал в таких выражениях.

«Так как король, наш государь, отнял наши права, расторг узы, его с нами связывавшие, играл своими клятвами, то и нам также вполне дозволено нарушить связи нас с ним соединяющие, и в качестве законных защитников прав угнетенного гражданина, обратить его к справедливости. Если это рассуждение несогласно с логикой прусского солдата, то оно в понятиях саймского крестьянина. Свободный человек увидит в этой катастрофе лишь силу законов, государственный человек признает в ней бунт, а спокойный философ почтит в молчании веления Промысла, которому угодно иногда приводить в замешательство дела несправедливые и вероломныя».

Свое личное участие в первой кампании Спренгтпортен так объяснял в записке поданной Императору Павлу:

«Здесь шла речь не о том, чтобы поднять оружие против Швеции, а чтобы побороть самоуправство государя, который, объявляя войну России, тем самым объявлял ее и отечественной конституции. Он топтал ее ногами, опрокинув храм, в коем он клялся. Честь, любовь, благо сограждан, все запрещало г. Спренгтпортену оставаться нейтральным в споре, касавшемся свободы родины и прав, к поддержке коих обязывало его рождение».

Участие во второй кампании, участие кровавое, он мотивировал в следующих выражениях:

«Вторая кампания требовала других средств. Насилованный угрозами разъяренной черни, сейм опрокинул конституцию», распростер королевскую власть превыше законов, заковал Швецию в цепи, возвел Финляндию на эшафот, уничтожил и рассеял Аньяльскую конфедерацию, столь гордую в начале и столь податливую в конце, несчастье которой заключалось в слишком большом доверии к справедливости её дела, Нужно было, поэтому, взять шпагой обратно, что было потеряно пером, и вот в силу этой решительной необходимости, на Парасальмском мосту пролилась кровь Спренгтпортена.

Во всех этих тирадах много красноречия, но очень мало истины. Начать с первой кампании. Дело шло не о том, чтобы поднять оружие против Швеции, писал Спренгтпортен. Что же, однако, как не вооруженное нападение предлагал он Екатерине, прося дать ему две с половиной тысячи солдат и несколько судов из эскадры Грейга для нападения на Стокгольм, или же ведя свой отряд из Петрозаводска для диверсии в Корелии и Саволаксе? Если дело не дошло в этих случаях до крови, то по причинам совершенно от Спренгтпортена не зависевшим. В трескучих фразах о сейме 1789 г. и о мертворожденной Аньяльской конфедерации правды не больше. «Швеция в оковах! Финляндия на эшафоте!» Нечто ужасное, а на деле — риторические красоты, не более. Если имя Спренгтпортена, за неимением его самого в наличности, было пригвождено к виселице, или голова Хестеско — единственная — упала под топором палача, то это далеко еще не вся Финляндия. Да и где, спрашивается, и когда не казнят смертью изменника, проливающего кровь своих соотечественников, как Спренгтпортен, или дерзкого бунтовщика ни пред чем не останавливающегося, как Хестеско? Они, Спренгтпортен и комп., явились защитниками попранных прав их шведских сограждан, которых Густав заковал в цепи! Ложь явная. Правда, этот король с нескрываемым презрением относился к олигархической дворянской оппозиции[114], но прочее население было ему предано и охотно предоставило ему расширенные права. Этими правами не наложены на Швецию, а сняты с неё тяжелые оковы. С 1721 года, с Ништадтского мира, она носила их и ослабевала под ними все более и более. Государственный строй, узаконенный при заключении этого мира, давал широкие права покупному сейму, к ущербу действительной и мощной власти короля; он приводил Швецию все более и более в упадок. И вот Густав начинает войну с целью не только сбросить это бремя, но и возвратить область прежде утраченную. Другая сторона, Россия, естественно принимает все меры борьбы против этих реставраторских стремлений, что совершенно в порядке вещей. И что же? Спренгтпортен присоединяется к этой самой России, желающей держать Швецию в прежних «узах», агитирует между заговорщиками против короля-реставратора, склоняет к измене ему подкупом, действует, наконец, против него и родины с оружием в руках. И чем оправдывается? Тем, что он хотел привести короля на путь долга, т. е. к сохранению прежней конституции, а с нею и ярма России. — Не более правды и в тираде Спренгтпортена со ссылкой на мужика с Саймского озера, как на поборника революции против короля. Аньяльская конфедерация именно показала, что финский солдат, т. е. тот же мужик, знать не хотел про неповиновение королю, и когда фон-Оттеры и Хестеско взвели на них эту напраслину, то «саймские мужики» как один человек отвергли ее и поклялись королю в верности и послушании. На том самом сейме 1789 г., который Спренгтпортен так оплакивает, именно финское крестьянство удостоверяло, что и во всей Финляндии не найдется ни одного крестьянина, который неправо помыслил бы против своего короля и отечества. Спренгтпортен привел пример саймского мужика для антитезы с прусским солдатом. Но сравнение вышло совсем неудачно. «Логика», т. е. дисциплина пруссака, создала монархию Фридриха Великого; а взваленное на плечи финского мужика свободомыслие довело Швецию до позорнейшего упадка и продажности, коих Спренгтпортен едва ли не был одним из лучших образчиков.

III. В России на пенсии

После боя при Парасальми, раненый Спренгтпортен не принимал уже более участия в военных действиях и остался не у дел. Для политической интриги, для «влияния на умы» помощью золота также не было места, и когда пошли в 1790 г. окончательные переговоры о мире, был уволен для лечения к Барежским водам. Нужно полагать, что Екатерина, не желая ссориться с Густавом, избегала нахождения Спренгтпортена в России, а тем более в столице или вообще поблизости границы со Швецией. В 1791 году он просил об увольнении от службы, с награждением чином генерал-лейтенанта. Уволен он не был, но и награжден чином не был. При этом Императрица не выказала, по-видимому, особого ему внимания[115]. Затем он проживал постоянно за границей. Карлсбад, Теплиц, Эла-Шапель, Пирмонт — вот места, которыми помечались его письма. Здесь жизнь его текла в свое удовольствие. Он переезжал с места на место, тратил деньги, делал долги, писал плохие французские стихи, переписывался с Казановой и друзьями. Петербургских своих доброжелателей он также не забывал; графу Безбородко писал в самых почтительных выражениях, не менее почтительно напоминал о себе графу Зубову, ожидая от него «приказаний». Из ответных писем некоторых лиц, как Зубова, князя Куракина, Разумовского, видны вежливые, но совершенно холодные к нему отношения. В 1792 году он приезжал в Петербург для устройства своих дел. Желая представиться Императрице, он предварительно зондировал графа Зубова.

Быть может к этому времени относится своеобразная просьба Спренгтпортена на имя Императрицы, к сожалению не помеченная ни годом, ни месяцем, в которой он просил о выдаче ему содержания вперед… за четыре года. (Или она писана в начале его карьеры, в 1787-88 годах?. Неизвестно какая резолюция последовала по этому совершенно особенному домогательству[116].

Как у всех знатных особ были свои банкиры, так и у Спренгтпортена в этой роли состоял придворный банкир барон Сутерланд. Однако этому финансовому тузу скоро надоело возиться с вычетами из жалованья генерала, и он, высылая ему в 1791 году 6. 061 р., дал понять, что делишки его, Спренгтпортена, причиняют ему «du chagrin». Последний поспешил поставить банкира на свое место. «Я не люблю браниться издалека, иначе я сказал бы вам, господин барон Сутерланд, что таким тоном не пишут лицам, которые имеют право на некоторое внимание. Впрочем, я не понимаю, что вы называете огорчением, которое причиняют вам мои маленькия дела». За Сутерландом следовали другие лица, с которыми также выходили недоразумения, отчасти по неудовольствию на протесты векселей, отчасти по случаю задержки содержания.

1-го марта 1795 года Спренгтпортена произвели в генерал-поручики и прибавили 1. 800 руб. в год содержания, так что он получал, как выше сказано, до 10. 000 рублей. Это не улучшало однако его положения, и финансы барона были очень плохи: пожалованных при вступлении на службу крестьян уже не было; на новое пожалование поместий правительство было неподатливо, хотя он и мотивировал свои просьбы всякими доводами, в том числе и необходимостью устроить положение вывезенного из Швеции сына, уже майора русской службы и георгиевского кавалера[117]. Содержание шло на покрытие одних долгов, а другие являлись в большей еще цифре.

Но годы шли, не стало Екатерины, пошли перемены, и для нашего героя наступили совсем черные дни. Затруднения в выдаче содержания достигли последней степени. Из кабинета отпуск его передан в комиссариат, и Спренгтпортен тщетно настаивал у своего банкира, теперь уже Manset fils, на присылке денег. Тот упорно молчал. Еще с июля 1796 г. получения вовсе прекратились. Спренгтпортен, сидя в Теплице, бедствовал, переписывался с Казановой и сочинял стихи, а кредиторы в Петербурге грозили даже конкурсом. В декабре он писал Императору Павлу; в феврале 1797 г. писал вторично, объясняя, что надеялся ехать в Петербург, «чтобы быть полезным на службе обожаемого Государя», но так как горячие ванны расстроили его нервы, то ему надо сперва ехать в Пирмонт. Поэтому он просил разрешить ему пребывание за границей до конца года, с сохранением содержания. Не получив ответа Спренгтпортен в июле написал Павлу Петровичу третье письмо, в котором ссылался на прежде обещанную ему благосклонность. Дело, наконец, разъяснилось: содержание оказалось ассигнованным до конца года, но — лишь в размере жалованья по чину; столовые же деньги и разница на курсе вовсе прекращены… Спренгтпортен лишился, по его вычислению, около трех четвертей его средств. От 30-го января 1798 года, все из Теплица, он писал некоей mademoiselle М. (вероятно баронессе Местмахер): «Знайте же, что на берегах Невы у меня отняли пожизненную ренту, пожалованную мне благодетельной женщиной; нашли, что вместо 10. 000, я могу довольствоваться и 2. 700 рублями… После этого не прав ли я, любя женщин, дорожа их властью и ненавидя мужчин, когда лучший из них, самый великодушный и наиболее любимый, мог так жестоко разрушить здание счастья, воздвигнутого для меня великодушием наивысшего существа вашего пола? Если когда-нибудь могу оправиться от этого непредвиденного удара, я пойду броситься к ногам владыки моей участи; может быть лично достигну я некоторой перемены. Это единственная остающаяся мне надежда». Через несколько дней он писал той же m-lle М., жалуясь на жизнь и на то, что он стал нулем (nullité): «Если бы Павел справедливый и много любимый, удостоил только предоставить мне небольшую хижину, чтобы прожить там остаток дней моих, я горячо принял бы это уединение, будь оно даже где-нибудь среди маленького виноградника на берегах Эльбы». Около того же времени Спренгтпортен убеждал графа Безбородко, что если бы ему предоставлено было жить в Финляндии, или где-нибудь в России, то он мог бы ограничить свои расходы и дожить кое-как остальные дни. Он высказывал при этом что оклад, ему прежде производившийся, действительно мог казаться великим, но просил принять во внимание раны, полученные им на службе покойной Императрицы (?!).

Пока Спренгтпортен писал все эти письма, в Петербурге очевидно его доброжелатели буквально поняли прошлогоднюю просьбу его позволить остаться за границей и сохранить содержание «до конца года». С 1-го января 1798 г. ему вовсе прекратили всякую выдачу. К повторенным просьбам Безбородке войти в его положение, сделавшееся действительно крайним, он не стеснился этот раз присоединить очень прозрачные намеки на то, что ему остается одно: покончить с собой…

Несмотря на такие стесненные свои обстоятельства, Спренгтпортен продолжал вести беспорядочную жизнь. Человек увлечений, он, разумеется, не мог не увлекаться женщинами. Это в конец расстраивало его средства. Правильной семейной жизни он не знал. Первая жена умерла еще до переезда в Россию и была несчастна. В 1788 году, перед началом войны, барон Нолькен желал ему, как выше сказано, успеха столько же на войне, сколько и в любви, и упоминал о прекрасной голландке. Нужно полагать, что это было продолжение романа, начатого еще в Гаге, Мастрихте или т. п., когда в 1785 г. Спренгтпортен устраивал там корпус волонтеров. Но затем он женат уже второй раз[118], и вероятно на той самой голландке. Однако отношения его с женою, Annette, оказываются далеко не из удовлетворительных: супруги легко ссорятся и трудно мирятся. «Ты все-таки не та еще женщина, которой я желаю», писал он ей с довольно странной откровенностью. «Ты меня ненавидела, ты пренебрегала мною; это было вполне очевидно». Затем сердечное «ты», заменилось уже холодным «вы», и Спренгтпортен, живший постоянно в Теплице, повел энергическую переписку с женой, находившейся в Ганновере, требуя точного определения условий развода. Это было в 1796 — 97 годах, т. е. после восьми лет супружества. Хотя, по его словам, жена его ненавидела, но настойчивость во взаимном предоставлении свободы была на его стороне; в ответах жены, напротив, была большая медленность. Завязался, несомненно, новый роман, который и побуждал нашего героя, несмотря на то, что ему было уже 56 лет, к этому решительному шагу. В самый разгар переписки с женой и, добавим, безденежья, Спренгтпортен хотел переехать из Теплица в Дрезден. Однако этот переезд встретил сильное противодействие в некоторых друзьях его: оказывается, что с ним переселилась бы непременно и некая М. de С. Один из друзей женского пола, подписывавшийся именем Элизы, хотя и находил m-me С. прекрасной, интересной и любезной особой, но рекомендовал её обожателю наслаждаться её обществом в тиши Богемской долины и не попадаться на глаза голландцам, проживавшим в Дрездене. При всех своих достоинствах, m-me de С. имела на душе один грешок. Любовь, которую она зажгла в князе Эстергази, обошлась ему в миллион флоринов. Когда же затем этот бедный князь оказался не в состоянии продолжать также великодушно расплачиваться за счастье её любви, то m-me de С. его преспокойно бросила. Спренгтпортену приходилось заместить разорившегося миллионера, князя Эстергази, а тут русское правительство вздумало урезать жалованье, а потом и вовсе прекратить его. Неудивительно, что он готов был стреляться, тем более, что то было время Вертера и Шарлотты.

Денежные бедствия Спренгтпортена, однако, довольно скоро если не прекратились вовсе, то значительно уменьшились. Может быть, перспектива пули в лоб, показанная графу Безбородко, произвела свой эффект. О ней было написано 23-го февраля, а не с большим через месяц, 31-го марта, Спренгтпортен произведен в генералы от инфантерии, после трехлетнего искания приключений за границей в генерал-поручичьем чине, пожалованном лишь 1-го марта 1795 года. С повышенным рангом дано, конечно, и увеличенное жалованье.

Счастье начало опять улыбаться Спренгтпортену. Быть может, не без влияния вице-канцлера Колычева, который знал его еще в Гааге, новый генерал от инфантерии получил в 1800 году, хотя и не особенно серьезное; но во всяком случае видное поручение в Париж. Император Павел возложил на него переговоры с первым консулом французской республики о возврате русских пленных, захваченных в Италии, на Корфу и пр. Собственно для дипломатических дел ехал Колычев. Но тщеславию Спренгтпортена льстила роль русского генерала, присланного Императором Павлом, личность которого возбуждала тогда в Европе особый интерес. Сначала поведение его было правильно, и Павел Петрович двумя рескриптами, 2-го и 13-го января 1801 года, выражал ему свое удовольствие. Но Спренгтпортен скоро стал выбиваться из тесных рамок, ему назначенных, и начал воображать себя представителем России[119]. Колычева в Париже еще не было. Парижская жизнь со всеми своими соблазнами еще более кружила голову. Уже от 7-го января свое донесение Государю он кончал заявлением о «petite galanterie», которую он нашел нужным оказать парижскому обществу. В пояснение приложена вырезка из газеты, где рассказывалось о великолепном бале, данном русским генералом в его помещении. Едва ли — писал легкий на фразу хроникёр — собиралось когда-нибудь общество более блестящее. Сотни прелестнейших женщин Парижа, блеск их нарядов, прекрасная иллюминация, самый роскошный ужин, — все давало этому балу значение настоящего праздника.

На такие отчеты Император Павел едва ли всегда смотрел особенно благосклонно. Кроме того Спренгтпортен стал усердно мешаться в политику, не смотря на свое мимолетное значение. Он довольно часто посылал шифрованные депеши о разных предметах общеевропейского характера, пересыпая мелочами льстиво-игривого свойства. В таком роде был шифрованный рапорт его от 24-го января с извещением, что мир с Австрией еще не заключен и что все с беспокойством ждут ультиматума Императора Павла на ноту Талейрана. В конце депеши Спренгтпортен с обычной ему развязностью рассказывал, что «в то время как Англичане, avec leur impudence ordinaire, nous disent des sottises, Sire, à vous même, comme à vos fidèles serviteurs,[120] в это время Французы превозносят нас похвалами». В доказательство приложены были куплеты, раздававшиеся накануне, при всеобщих рукоплесканиях, на представлении пьесы «Петр Первый».

Но генерал не замечал, что он переполнил меру терпения Павла. Ответ на последнюю депешу был уже не от самого Императора как прежде, а от канцлера, и отличался крайним лаконизмом. «Его Императорское Величество, писал тот, по прочтении письма вашего высокопревосходительства от 24-го января, повелел отвечать вам, что высочайшая его воля состоит в том, чтобы вы ничем другим, кроме выдачи пленных, не занимались, и затем немедленно возвратились, как только поручение это будет исполнено».

В донесении об исполнении поручения, представленном уже Императору Александру, Спренгтпортен излагал вкратце весь ход своих действий, денежный же отчет на сумму до 200. 000 р. просил дозволения представить лично Государю[121]. Насколько Александр Павлович был доволен донесением, неизвестно; но, во всяком случае, Спренгтпортен поступил ловко, отправив его с князем Долгоруковым, одним из состоявших при нем офицеров, любимцем Александра.

Без сомнения теперь Спренгтпортен не затерялся, как было при Императрице Екатерине и в начале царствования Павла. Потому ли, что в нем был признан административный талант, или находили неудобным пребывание его в Петербурге при натянутости личных отношений Императора Александра и короля Густава Адольфа IV, но в следующем же 1802 году Спренгтпортен уже совершает на казенный счет, в сопровождении нескольких чиновников, продолжительное путешествие по Европейской России, Сибири, Кавказу, а потом и за границей. Поездка имела весьма легкий, описательный характер. Бенкендорф и Ставицкий, состоявшие при шефе экспедиции, разъезжали в стороны и сообщали ему коротенькие отчеты, или вернее наброски; состоявший по художественной части Карпов делал кое-какие рисунки. Спренгтпортен также был отчасти художник, и отдавая постоянные досуги свои поэзии и литературе, занимался кроме того и рисованием. В путешествующем обществе были еще: жена Егора Максимовича (третья), малолетний сын Карл Егорович, гувернер, француз Роберт и итальянец Пасквини. Позднее присоединился еще сын бывшего потом министра финансов, молодой Гурьев, ездивший, впрочем, на собственный счет.

В октябре Спренгтпортен был уже на Байкале. Впрочем, переписка его дает очень смутное понятие о поездке по Сибири, и даже вовсе нельзя руководясь ею представить себе его маршрут. 1803 год он употребил на проезд по Казанской, Саратовской и Симбирской губерниям; летом сделал прогулку по Волге, был потом на Кавказе, где лечился местными водами, наблюдал черкесов и калмыков. На обратном пути он посетил Эльтонское озеро, Камышин, Дон, Воронеж, Харьков, Полтаву и приехал на отдых в Херсон, где встретил новый 1804 год. Накануне его наступления, 31-го декабря, Спренгтпортен послал Государю рапорт за 8 месяцев этого, второго уже, года своего путешествия. Собственно рапортом, особенно всеподданейшим, эту бумагу, как и другие подобные им прежде писанные, никак нельзя назвать. Ни тени серьёзных, обдуманных соображений, тем менее выводов и заключений, даже какой-нибудь системы. Даже в почерке была та же небрежность, которой не без остроумия укорял приятель его Казанова. Императрица Екатерина прямо отказывалась читать его автографы[122]. В «рапорте» своем, на шести страницах, Спренгтпортен рассказывал, что администрация посещенных мест делает свое дело, а он занимается более художественной частью (partie pittoresque), в подтверждение чего и представил в нескольких эскизах костюмы инородцев, приложил и две карты кавказских кислых и горячих источников, оговариваясь что они собственно для Кочубея, назначенного тогда министром внутренних дел. На Кавказе, по объяснению Спренгтпортена, он задался задачею собрания всех сведений для изучения линии защиты этого края, но отлагал говорить, так как предпочитал представить об этом доклад на словах по возвращении. Такой прием был вообще свойствен нашему генералу. К тому же письменное изложение требовало труда, системы, действительного изучения, и притом подвергало автора возможности серьезной критики. На словах другое дело. В настоящем случае он не стесняясь заявлял Государю, что желает действовать на него помимо посторонних суждений, потому что легко может случиться, что, «я не буду на этот счет общего со всеми мнения, а потому предпочитаю, Государь, сохранить до возвращения моего счастье говорить с вами об этом с той откровенностью, которой вдохновляет меня преданность вашим интересам и славе вашей империи».

Что говорил Спренгтпортен Императору Александру по возвращении в Петербург, и даже говорил ли что, — так как возвратился лишь через два года, — неизвестно. Но о том, что он, вероятно, говорил бы, можно заключить по письму, одновременно посланному к гр. Кочубею. Ссылаясь на свой всеподданнейший рапорт, он развивал значение кавказских минеральных вод и описывал дурное их устройство, сильно порицал постройку на Кавказе крепостей, когда довольно было бы по его отзыву десятка пушек, для того чтобы держать все в порядке; говорил об астраханских рыбных промыслах и осуждал их монополию. Вообще обо всем понемножку. В Грузии не был, поясняя, что его, и не очень хотели там видеть. Графу Ливену он писал о своих дальнейших экскурсиях, имевших вообще характер приятной прогулки, в кругу семьи, со всем комфортом и на казенный счет. Время с февраля по апрель он отдал поездке по Крыму, куда в путешествие Екатерины в 1787 году, он, как известно, допущен не был. Затем в Константинополь и Корфу. На проезд из Севастополя маркиз Траверсе обещал ему военное судно. Ливена он просил о содействии к испрошению на то соизволения Государя; притом, дело не ограничивалось переездом до Оттоманской столицы: он выражал желание и в Архипелаг проехать также под прикрытием военного флага. Просил о кредитиве на Константинополь годового оклада его пенсии, и даже о передаче банкиру всего жалованья за год вперед, чтобы иметь — откровенно объяснял он — выгоду на курсе, который может упасть. Все желания этого, в своем роде, счастливого человека были исполнены, и в течение 1804 года мы видим его путешествующим по Востоку. Следующую зиму он провел в Корфу, а лето 1805 г. на водах в Бадене. Отсюда он собирался было уехать в ожидании приезда Александра Павловича, и невозможности, по болезненному состоянию, соблюдать установленный этикет; но граф Разумовский из Вены успокоил его заботы и волнения. Затем Спренгтпортен провел несколько времени в Венгрии и был, кажется, свидетелем Аустерлицкого боя.

Проследив целые 20 лет пребывания нашего героя в России, или вернее в русских чинах и на русском содержании, мы подошли к эпохе покорения Финляндии, где вновь, хотя опять не надолго, проявилась суетливая, энергическая, пожалуй, но своекорыстная деятельность этого человека. На склоне дней он оказался вновь пред той же задачею, которая поднимала в голове его, в более молодые годы; целые вихри честолюбивых мечтаний. Но само это событие, также как и служба Спренгтпортена, тесно переплелись между собой во множестве подробностей, которые требуют обстоятельного описания. В покорении Финляндии он играл, правда, тоже роль мухи около дорожных; но эта муха жужжала, залезала в уши, слепила глаза, кусала и в конце концов своротила коней с прямой дороги.