Покорение Финляндии. Том 1

I. Предварительные сношения

Кровавые события 22-го и 28-го июня должны были неизбежно склонить обе стороны к миру, тем более что о нем уже давно думали. Действительно, мир был нужен и Швеции и России. Первая в три года войны израсходовала на нее до 24 миллионов специес-далеров (до 36 миллионов рублей) и лишилась более 10 тыс. отборного населения. Стокгольмская казна дошла до последней степени истощения, и положение Густава было почти безвыходно. В стране не оставалось кажется никаких источников дохода, из которых не черпали бы широкой рукой: не только предметы роскоши, шелковые изделия, кофе и т. п. были обложены, но не избежали той же участи собаки, окна, мебель, прислуга. Турция обещала крупные субсидии; но на сколько щедры были посулы, на столько скупо исполнение; Густав едва ли воспользовался десятой частью обещанного. В затруднении своем он пускался в самые странные, даже невероятные предприятия: в Дротнингольме была устроена фабрика для приготовления искусственного золота. Была, даже фабрикация русских денег. Еще в кампанию 1788 г. главнокомандующий представлял в Петербург фальшивые русские пятаки, которыми Шведы расплачивались в нужных случаях.

При взбалмошности характера Густава, трудно сказать с положительностью, что именно побудило его искать мира. Без сомнения приведенные затруднения Швеции, в связи с неудовольствием на Англию и особенно Пруссию, много обещавшие, но мало делавшие, должны были иметь свою долю значения. Революция во Франции не могла не угрожать влиянием своим всей Европе, и во всяком случае из Парижа нельзя было ждать теперь поддержки. Во внутренней администрации войск были беспорядки. Но едва ли главнейшая причина миролюбивых намерений Густава, сколько можно судить по словам довольно близкого ему человека, Эренстрёма, не лежала в том, что он утомился тяжкими заботами, обременявшими его в продолжение трех лет войны. Ему, привыкшему к приятной светской жизни и её удовольствиям, путешествиям и развлечениям, наскучила лагерная жизнь, грубая и тяжелая. Поэтому он начал желать возврата к своей прежней приятной жизни; а раз это желание запало в душу, оно сделалось настоятельным, почти страстным.

Густав, желал мира и высказывал это. Накануне битвы в Выборгском заливе, после продолжительного разговора с биорковским пастором Вирениусом, он сказал: «Ну, г. пастор! я спрашивал вас о многом; теперь приступаю к важнейшему: не говорят ли русские о мире?» На это Вирениус, по его словам, сказав о всегдашней наклонности Императрицы к прекращению войны, выразил мысль, что один только шаг в этом направлении со стороны его королевского величества — и благоприятный конец был бы достигнут. В ответ на это Густав, помолчав несколько, пожал плечами и сказал: «да! и я ничего столько не желаю, как мира».

Но если мир был нужен Густаву, то едва ли менее нуждалась в нем и Екатерина. Международные её отношения были в крайнем напряжении. Австрия готовилась заключить мир с Турцией, чем последней развязывались руки; у первой слагались более тесные отношения с Пруссией, разрешившиеся Рейхенбахским договором. Начинались серьезные затруднения со стороны Польши. Англия по-прежнему не доброхотствовала. С Пруссией ожидали разрыва настолько положительно, что уже готовились к» движению её на границу Курляндии, и для противодействия выставляли новые 40–50 батальонов пехоты и до 100 эскадронов кавалерии. Денежный курс в течение трех лет войны упал на 25 процентов с 41 на 31 пенс. До начала войны в обращении было всего до 46 миллионов бумажных рублей; с 1787 по 1790 их выпущено более 60 млн. Лаж с 2 % поднялся до 15. В течение одного 1789 г. издержано на войну более 30 млн. руб. Обе войны поглотили уже более 60-ти миллионов и предвиделся еще дефицит миллионов в 10. Думали одно время даже поступить по примеру турецкого султана, который отослал все серебро свое и из сераля на монетный двор. Но оказалось, что всего в наличности имелось дворцового серебра до 2,5 тысяч пудов, что дало бы не более 1. 750. 000 руб., шуму же было бы много; эта мысль, поэтому, оставлена. Приходилось усиливать налоги: по рублю на ведро вина и по 30 коп. к семигривенному сбору. Предполагался внутренний заем. Неурожаи и дороговизна довершали затруднения. Поэтому с русской стороны желание мира было искренно. «С шведами мы намерены, — писал Безбородко графу Воронцову еще 20-го декабря 1789 г. — непременно помириться, хотя in statu quo, с соблюдением только décorum». Этот отзыв, впрочем, требует серьезной оговорки. Желания мириться, во что бы ни стало, т. е. даже с ущербом, далеко не было, и Императрица, как сейчас увидим, не раз указывала своему уполномоченному, чтобы в случае настойчивости Шведов на тех или других не признаваемых Екатериной требованиях, прекратить переговоры.

Секретные соглашения о мире шли еще в конце 1789 и в начале 1790 года. Прусский министр в Стокгольме, граф Борк, сообщал Густаву что Императрица готова на мир при условии: подтверждения Ништадтского и Абоского мирных договоров, амнистии для аньяльских заговорщиков и введения в основные законы воспрещения королю начинать войну без согласия сейма. С гораздо большей энергией действовало испанское правительство при посредстве посланника своего в Петербурге кавалера де-Гальвеца. Первоначально переданный им ответ Екатерины состоял в том, что прежде всяких соглашений о мире король должен объяснить причины, по которым была начата война…. Позднее, в апреле, Гальвец делал непосредственные внушения Густаву. Екатерина желала, чтобы в случае успеха этого шага, все переговоры кончить тихо и скоро. Военные действия не должны были приостанавливаться, дабы не дать неприятелю выиграть время. Переписка представителей Испании в Стокгольме и Петербурге, проходя через руки Густава и русскую главную квартиру, продолжалась еще в начале июня. Гальвец советовал Густаву обратиться с письмом о мире прямо к Екатерине, однако добиться этого не мог. При самолюбивом характере Густава это совершенно понятно, и из «bons offices» испанского двора в сущности ничего не вышло, а затем прекратилось и самое его вмешательство.

Тем не менее, повод к непосредственным сношениям между правительствами русским и шведским был подан мадридским кабинетом. Король испанский обратился к Императрице Екатерине с просьбой об освобождении вице-адмирала гр. Вахтмейстера, взятого, как известно, в плен еще в сражении при Кальбода-Грунде (Готланде). О том же просил Густав и Гальвеца чрез посредство своего статс-секретаря Франке. Впрочем, Гальвец держал в завязавшихся объяснениях о мире сторону шведов. Проектировали условия. Густав требовал: одновременного заключения мира с Турцией, выдачи изменников, и установления границ между Швецией и Россией. Екатерина, напротив, находила что в мирном трактате с Турцией может. быть упомянуто и о Густаве, что в деле об изменниках нет взаимности, так как русских изменников вовсе не было, и что границы должны остаться прежние. С этим Густав не соглашался, — и переговоры при посредстве Гальвеца кончились, как указано, ничем.

Но нить соглашений не прерывалась в другом направлении. Наперсник Густава, известный уже Густав Мориц Армфельт, который в начале еще войны делал некоторые шаги к прекращению её, завязал и поддерживал сношения с генералом Игельстрёмом, командовавшим передовым русским корпусом. Они были знакомы еще с фридрихсгамского свидания Екатерины и Густава в 1783 г.; завязать переписку не было, поэтому особых затруднений, и она действительно началась одновременно почти с переговорами через посредство Гальвеца. Здесь, хотя и в общих, неопределенных выражениях, речь заходила о примирении обоих государей[96]. Вскоре Армфельт был ранен и переписка приостановилась. Но с королем, осажденным теперь в Выборгском заливе, сношения Армфельта продолжались, и он постоянно поддерживал в нем мирное настроение. В письме от 13(2) июня он намекал на то, что может быть именно теперь он, Густав, думает о прочном мире и о счастии дружбы. Нельзя сказать, чтобы намеки эти привели к какому либо практическому результату; впрочем, из упомянутого пред сим разговора с пастором Вирениусом следует заключить, что мысль о мире не покидала Густава. Страдавший от раны Армфельт не мог, однако, частыми письмами в достаточной мере поддерживать короля в этом направлении, и весь июнь прошел без каких-либо шагов к умиротворению. Громы Выборгские и Свенскзундские дали ему новый толчок[97].

Переписка о некоторых близких людях, раненых и попавших в плен, предоставила повод опять повести речь о мире. От 2-го (13-го) июля Армфельт обращался к Игельстрёму с просьбой известить об участи двух гвардейских офицеров, графов Руденшольд и Левенгельм[98]. «Если они взяты в плен, — писал Армфельт, — я буду спокоен, испросив вашу им благосклонность; если нет, — они заплатили дань природе и отечеству… Но неужели не существует средств прекратить ужасы этой резни? Непостоянное счастье порхает из стороны в сторону кажется только для того, чтобы готовить нам все новые печали и несчастия. В продолжение восьми дней мы были и там и здесь игрушкой его капризов; зачем не положить этому конца и не отереть слез человечества! Ваша Императрица столь велика лаврами, уже давно венчающими её голову, столь чтима за её доблести и за её возвышенные взгляды и действия; — неужели слава её увеличится еще более, если она даже раздавит такого соседа как Швеция? её политика выиграет ли от того? Я решился бы доказать противное. Государь мой король желает мира от всего сердца, в том я убежден; но если бы этот мир не был поставлен на прочные основания, или если бы он был бесчестен или унизителен для него, он был бы в тысячу раз несчастнее, чем если бы даже видел себя закованным в цепи. Я говорю без притворства и по убеждению; характер мой никогда не позволял мне хитрить и лукавить». «Минуты дороги, — продолжал он далее, — особенно в виду того, чтобы третьи лица не вмешали в дело иностранных интересов, увлекая нас в бездну негоциаций Мне нет надобности говорить вам, на сколько обеим сторонам выгодно удалить эти препятствия и видеть наши бедствия оконченными в короткое время и немногими людьми, людьми одушевленными истинным желанием навсегда укрепить доброе согласие между двумя государствами и связать их выгодами, которых ничто не могло бы расторгнуть. Если эти рассуждения покажутся вам болтовней больного, не будем о них более вспоминать; если же нет — будем иметь мужество продолжать это великое дело. Я поеду в Ловизу повидать короля; он требует, чтобы я туда явился. Исполню это, хотя бы даже мне пришлось умереть в дороге; есть обязанности, от которых нельзя отступать ни пред чем. Небо да внушит государям миролюбивые мысли; и пусть они не забывают, что величайшие успехи не вознаградят за треволнения и горести, за ними следующие, также как и им предшествующие. Моя горячность увлекла меня чересчур далеко; надеюсь, что это искреннее письмо не уйдет из ваших рук; любители ловить в мутной воде воспользовались бы им как верным оружием».

Не смотря, однако, на такую оговорку, письмо Армфельта не замедлило попасть в руки Салтыкова, который 4-го же числа отослал его в Петербург. Графу Безбородко он пояснял, что было бы хорошо отвечать Армфельту «и притом не надобно ли кого и уполномочить, ежели нужда есть входить в сию переписку, которая уже и делом пойдет». «Мне же кажется, — продолжал Салтыков, — что слова Армфельта более силы будут иметь, нежели глаголы его величества, потому что все шведские офицеры уверяют, что Армфельт у них всемогущ».

В ответ на эту переписку, 9-го июля послан главнокомандующему проект письма к Армфельту от бар. Игельстрёма: этот генерал имелся и прежде в виду для переговоров о мире. В Петербурге помнили претензии Густава на возврат Швеции значительной части русской Финляндии. Поэтому в рескрипте намечались пределы, в которых должны были идти переговоры и высказана недвусмысленная угроза, если бы требования выходили из них. «На случай если бы бар. Армфельт решился иметь свидание с ним (Игельстрёмом), или же бы прислал доверенного человека, он должен ему прямо и ясно сказать, что касательно оставления границ на таком основании как они в Абоском договоре положены, условия наши суть крайния, с которыми ни малейшая перемена вместна быть не может, и что мы, конечно, ни пяди земли из того не уступим; что ежели со стороны их будут какие вопреки тому настояния, то он от всякой переписки и переговоров отрицается, считая что тогда обеим воюющим державам надобно помышлять о четвертой кампании».

Указ Императрицы был исполнен без замедления. От 25 (14) июля Армфельт, который продолжал оставаться в Ловизе, известил Игельстрёма что, не смотря на свое болезненное состояние и необходимость ехать черепашьим шагом, готов прибыть на берега Кюмени от Аньялы до Кельтиса. «Спешу к вам отправить курьера с ответом Армфельта, — писал Салтыков гр. Безбородко из Выборга 16 (27) июля, — кажется для начала изрядно; что будет по свидании наших баронов? Игельстрём сегодня пишет письмо к Армфельту, чтобы съехаться, оно дойдет завтра в ночь; ежели он поедет послезавтра, то может в Вереллу быть в субботу, а в понедельник и узнаем, что у них произошло». Салтыков просил ускорить присылкой дополнительных наставлений Игельстрёму, если бы в них представилась надобность, дабы не опоздать. Вместе с тем он выражал мнение о необходимости приостановить действия флота, дабы не помешать переговорам, и напротив приготовиться к решительному удару, если бы они были прерваны.

Мнение свое впрочем, он излагал не в официальном представлении Императрице, а в частном письме к гр. Безбородко.

Совет Салтыкова был исполнен только в первой его части. При указе от 17-го июля ему прислана следующая «секретная», записка, заключавшая программу переговоров:

«Мирные наши условия с Швецией полагаются в следующих артикулах:

«1-й, чтобы мир, спокойствие, доброе согласие и дружба пребывали вечно на твердой земле и на водах; а потому все действия везде прекращены быть долженствуют.

«2-й, границы обеих Держав имеют навсегда остаться как оные по силе Абоского договора до разрыва и начатия настоящей войны были.

«3-й, вследствие того войска долженствуют выведены быть каждой из воюющих держав буде имеются в стороне другой державы, в полагаемый тому срок.

«4-й, пленные разменяны и отпущены быть должны без выкупа расчета их содержания, а каждый только собственные долги частным людям заплатить обязан.

«5-й артикул Абоского договора о салюте между кораблями и судами взаимными свято исполняем быть должен.

«6-й, ратификации государские в течении двух недель, или и скорее разменяны быть должны.

«В сем состоит наш ультимат, из которого уже никакая перемена места иметь не может; а при дальнем в том упорстве к крайнему сожалению продолжение войны неизбежно».

Этот «ультимат» с очевидностью показывает, что намерение Екатерины вовсе не было, как писал Безбородко, чтобы «с шведами непременно помириться, соблюдя только décorum». Но с другой стороны программа представляла крупный пропуск: в ней вовсе не упоминалось о возобновлении или о сохранении силы прежних договоров Ништадтского и Абоского. Упоминание лишь некоторых пунктов последнего свидетельствовало, что остальные в соответственной мере теряют силу. Теряло, следовательно, силу и то постановление Петровского договора, по которому Россия гарантировала в известной мере сохранение в Швеции конституции 1720 г. В силу её король не имел права начинать войну без согласия сейма. Было ли такое умолчание последствием сознания, что, не смотря на этот пункт, Густав мог однако и сделать революцию 1772 года, и начать войну 1788; или же вообще хотели устранить лишние поводы к затруднениям в заключении мира? Между советниками Екатерины были насчет этого пункта несогласия, но в конце концов Императрица оказалась на стороне тех, кто отрицал серьезный смысл означенной гарантии. Вопрос был решен в таком направлении еще задолго до окончательных мирных переговоров, именно в конце предшествовавшего 1789 г. 20-го декабря Безбородко, написав гр. C. Р. Воронцову в Лондон о желании мира с сохранением только décoruma, пояснял: «для того мы с графом Александром Романовичем (Воронцовым же) весьма не хотели вносить пункта о несвободе короля начать войну без сейма. Сей пункт самый пустой и ненадежный, и для того я, в осторожность вашу, напишу, что он оставлен тут по настоянию моего старшего товарища, но могу притом уверить, что Государыня на него настоять не хочет, ежели встретятся затруднения». Из приведенного ультимата оказывается, что теперь предусмотрительные настояния гр. Остермана потеряли силу и Екатерина действительно не давала значения вмешательству во внутренние дела Швеции. В течение переговоров оно, как увидим, всплывало наружу, но и тут было легко устранено. Позднее, когда по заключении мира бар. Пален отправлялся послом в Стокгольм, Императрица сказала ему, «чтобы имел глаза и уши, но сам бы ни во что не мешался».

II. Совещания

По получении программы, состоялось наконец в воскресенье, 21 июля (1 августа), свидание Игельстрёма с Армфельтом. Первый приехал в Коувола, а последний в Перелла, и оттуда съехались между аванпостами. Места эти были выбраны, чтобы по возможности избежать огласки. Король находился в Пампола, верстах в 16-ти. Каждому генералу сопутствовало несколько офицеров; совещание происходило под открытым небом[99].

Свидание произвело на Игельстрёма настолько благоприятное впечатление, что он предвидел уже скорое выполнение начатого дела согласно воле Императрицы. Искренность была написана на лице его собеседника, и он заключал, что король действительно желает мира и отдается ему со всем усердием. «Разумеется, — говорил Игельстрём, — нельзя видеть в сердце человека и можно ошибаться, но едва ли, кажется, в настоящем случае».

Прежде всего, коснулись вопроса о границах. Армфельт на первых порах выразил желание некоторой территориальной уступки. На это Игельстрём дал ему понять, что постыдный для той или другой стороны мир не мог бы сблизить государей и не был бы делом, которым им, переговорщикам, можно заниматься. Так как вопрос шел об установлении действительного мира и спокойствия, то русский уполномоченный предложил прекратить всякий об этом разговор, тем более что Императрица в праве была бы требовать некоторых жертв в возмещение военных расходов. Армфельт после сего просил, нельзя ли найти какой-либо способ, не уклоняясь от основания неприкосновенности обоюдной территории, побудить Императрицу отдать, по крайней мере, то, что пограничные комиссары уступили будто бы России против Абоского договора? Так как Игельстрёму это обстоятельство не было известно, то Армфельт разъяснил ему что по трактату граница определяется водяными урочищами, и что, следовательно, первый левый берег Кюмени, которая при впадении в Финский залив делает несколько рукавов, и должен бы быть пограничным; между тем по небрежности яко бы шведских комиссаров граница отнесена к последнему рукаву. По словам Армфельта король желал бы лишь такого пожертвования со стороны Императрицы[100]. На это Игельстрём дал понять, что включением и подобного условия в трактат достоинство его Государыни было бы задето. Армфельт с своей стороны просил собеседника подумать нельзя ли было бы склонить Императрицу сделать этот подарок в какой либо другой благовидной форме. Игельстрём замолчал, и разговор по этому пункту прекратился.

Затем Армфельт пробовал почву насчет медиации Густава в турецких делах России. Игельстрём находил, что этот пункт может устроиться без больших затруднений.

На третьем месте шла речь о шведских беглецах. Густав, при всяком случае, интересовался сведениями об их житье-бытье в России[101]. Естественно он мог ожидать со стороны Императрицы каких-либо шагов в их пользу. Армфельт очень убеждал Игельстрёма сделать все возможное для того, чтобы склонить Императрицу не требовать от Густава ничего по этому пункту. Король, по его словам, думает что не согласно было бы с великодушием Императрицы принуждать его жить с его заклятыми врагами. С своей стороны, не быв ничем стеснен, он охотно предоставит им спокойно жить за границей[102].

При всех этих объяснениях шведский уполномоченный несколько раз возвращался к тому, вполне ли Игельстрём уверен, что Екатерина искренно желает мира? Такие необычайные повторения побудили и русского делегата выразить подобное же сомнение на счет. Густава. Из дальнейших разговоров на эту тему, совершенно впрочем конфиденциальных, выяснилось, что прусский посланник Борк предупреждал Густава не доверять намерению русских заключить сепаратный мир, и что все клонилось будто бы только к проволочке времени. Подобным образом и английский посланник при петербургском дворе писал некоему Шмидту, следовавшему везде за Густавом, что этот двор желает вести переговоры с королем без всякой иностранной медиации единственно с целью дать принцу Нассау время оправиться после свенскзундского погрома.

Эти инсинуации были предметом продолжительных объяснений. Игельстрём старался доказать насколько и Пруссия и Англия заинтересованы в том чтобы мир не был заключен без их участия. Армфельт с своей стороны уверял, что нельзя себе вообразить в какой мере иностранные министры выслеживают короля, тогда как он не видит от названных дворов, в руки коих лопал, ничего кроме интриг[103]. Ему против воли приходится вести войну; но тем более и от всего сердца желает он дружбы Императрицы. Преданный королю Армфельт старался убедить своего собеседника, что Густава не довольно знают, что он одарен истинным чувством и горячо желает блага своему отечеству, но к несчастью иногда по избытку доброты допускает к себе людей лживых и двуличных, но настолько ловких, что они ему даже нравятся. В конце концов, решено было торопить переговоры всеми мерами, чтобы обмануть бдительность иностранных министров. Армфельт вызвался просить короля распустить слух, что свидания имеют предметом обмен пленных. Игельстрём удостоверил Армфельта, что мир может быть окончательно заключен и подписан не далее семи дней, если последует соглашение по предложенным пунктам. В течение трех суток Императрица может снабдить его или кого другого нужными полномочиями. Армфельту нужно было на это всего несколько часов.

В тот же день вечером Армфельт известил под рукой, что король переехал в верельский лагерь. Чтобы не терять его из глаз, отчасти же по действительно болезненному положению Армфельта, которому переезд в назначенный сперва для переговоров пункт Валькиала был очень затруднителен, решено было продолжать переговариваться по-прежнему между аванпостами. Игельстрёму близость короля очень не нравилась; можно было бояться как бы он, прервав переговоры, не ударил на русский правый фланг, тем более что в верельском лагере у него было от 4 до 5. тыс. человек. Приходилось быть настороже.

Сведения о бывшем свидании не замедлили быть доставлены в Петербург. Екатерина настаивала на том, что переговоры не должны останавливать военных действий, о чем 24-го июля и последовал новый указ Салтыкову. Одновременно написано и полномочие Игельстрёму не только вступить в переговоры о мире с лицом, уполномоченным от короля шведского, но и заключить и подписать договоренные условия и проч. В рескрипте лично барону Игельстрёму от 25 июля выражено удовольствие Императрицы как по поводу всего высказанного Армфельтом, так и поведения самого Игельстрёма.

Недолго длилось однако удовольствие Императрицы. Не успели отправить только-что упомянутый рескрипт, как из главной квартиры получены были другие известия, и вместо приятных надежд в Царским Селе раздались громы негодования. В новых объяснениях уполномоченных была туча их породившая.

Второе свидание Армфельда с Игельстрёмом состоялось 22 июля (2-го августа), в девять часов утра, и длилось целые пять часов. Уже одно это было дурным признаком. Оказался крупный камень преткновения там, где его можно было ожидать уже и по первому совещанию. То был второй пункт русского ультимата, т. е. вопрос о границах. Армфельт сильно настаивал на своем. Игельстрём догадывался впрочем, что пререкания с шведской стороны вызывала собственно не столько сущность дела, сколько желание иметь в трактате пункт, который удостоверил бы страну что Густав достиг желаемого, т. е. исправил границу. Нельзя впрочем не заподозрить русского уполномоченного в слабости его возражений коллеге. В отчетах своих он сам признавал, что границы действительно «не определены точно, что есть местности и на них крестьяне не принадлежащие будто бы ни тому, ни другому государству. Пограничные гарнизоны, преимущественно шведские, по отзыву Игельстрёма, испытывали во время мира существенные затруднения для передвижения не только целых полков, но даже отдельных рот; начальство каждый раз должно было просить на то разрешение русских властей, так как по извилистости пограничной черты приходилось вступать на русскую территорию. Наклонный уже поэтому к некоторой уступчивости, Игельстрём согласился на то что второй пункт будет, по предложению короля, дополнен в таких выражениях: «как с Абоского мира границы не были регулированы, то по заключении мира будут для точного их установления назначены особые комиссары, и если бы Императрица и Король признали за благо сделать в оных некоторые изменения, то о сем будет особо договорено и таковая дополнительная конвенция будет включена в настоящий мирный трактат».

Вопрос о медиации к заключению мира между Россией и Турцией, к которому Игельстрём отнесся также весьма снисходительно еще при первом свидании, не был предметом особых прений и в нем русский уполномоченный уступал без сопротивления. Настояния Армфельта мотивировались тем, что Густав не может отказаться от предложения в этом деле добрых услуг, иначе он дал бы своему союзнику повод упрекнуть в том, что о нем, султане Селиме, совсем забыли при заключении трактата. По уверению Армфельта, в случае отказа по этому пункту, честь короля была бы задета до крайней степени, тем более что, соображаясь с волею Императрицы, он едва коснулся этой чувствительной струны и что в существе он для себя ничего не желает. Игельстрём со своей стороны полагал, что в глубине души Армфельта было желание дать королю возможность попользоваться несколько лишних месяцев турецкой субсидией.

Рассуждения заключились тем, что Игельстрём предоставил проектировать такой дополнительный параграф: «Король, желая положить конец этой войне, чтобы восстановить доброе согласие между ним и её Величеством Государыней Императрицей, остается в уверенности, что её Вел-во пожелает принять его добрые услуги для ускорения мира между Ею и Блистательной Портой, в случае если бы Порта пожелала принять таковые, само собой разумеется невооруженной рукой.

Кроме этих двух основных пунктов, Армфельт очень добивался, чтобы русский уполномоченный принял во внимание и предоставил включить в мирные предложения еще денежную претензию в 4 миллиона риксдалеров, которые Россия остается будто бы в долгу Швеции еще с Ништадтского мира; эта претензия была-де возобновлена и по Абоскому договору. Игельстрём дал понять своему собеседнику, что если начать делать разыскания с древнейших времен, то переговоры никогда не будут кончены; между тем надо избегать всего того что не включено в проект условий, дабы не прийти к прекращению переговоров. Эта реплика вызвала совершенно дружеское признание Армфельта, что удовлетворить его последнему заявлению собственно было бы неправильно и несправедливо, так как если король желает возместить расходы, произведенные страной на войну, то и Россия понесла от неё также убытки. Но дело в том, что король лично вошел в долги более чем на два миллиона риксдалеров, и Армфельт в качестве друга желал бы вытянуть его из петли. Такие конфиденции побудили Игельстрёма напомнить, что королю и всему миру известно величие души Императрицы, и король может быть уверен, что если только он сумеет заслужить её дружбу, то она найдет способы извлечь его из затруднений. Кроме того Игельстрём давал понять Армфельту, что при щедрости Государыни она не замедлит вознаградить и его заслуги на пользу обоих государств, как при настоящих переговорах, так и в будущем. Вообще Игельстрём при всяком случае, когда только представлялась возможность, пускал в ход такие доводы, которые задевали и честолюбие Армфельта и вопросы его материального благосостояния; в особенности он давал ему понять разницу в средствах обоих государств.

Не смотря, однако, на все яркие хромотропы, которые он радугами переливал веред глазами своего шведского сотоварища, после пятичасовой беседы Игельстрём не много выиграл у Армфельта. В конечном результате остановились на том, что Игельстрём даст Армфельту французский перевод «ультимата», т. е. крайних русских условий, а в ответ получит от имени короля те же условия, но с приведенными выше дополнениями. Делом спешили, и Армфельт обещал прислать этот видоизмененный проект к семи часам вечера в тот же день. Поспешность была более с шведской нежели с русской стороны. В объяснение её Армфельт с той же дружественной откровенностью (искреннею или нет — трудно дать себе отчет) опять жаловался на интриги Пруссии и Англии. Министр первой в Стокгольме, Борк, становился ему поперек дороги. Не дальше как в тот же день утром им сообщена королю просьба английского посланника не спешить очень заключением мира, с прибавлением, что в самое последнее время он переменил тон в отношении России.

В назначенный срок, однако, ответ доставлен не был, к чему впрочем и следовало быть готовым, так как утреннее совещание кончилось в два часа пополудни. Лишь в половине одиннадцатого вечером получил Игельстрём от Армфельта очень вежливое письмо; но приложенный проект условий поверг его в полное разочарование и негодование. Вместо шести или много семи пунктов их было уже девять. Требовалось — по словам Игельстрёма — ни более, ни менее, как отступление границей до Выборга, участие в мире с Турцией, выпуск известного количества зерна согласно договору о присоединении Лифляндии, выдача всех злоумышленников против особы короля или же против государственных основных законов, новый устав для салюта. — Все это было писано в присутствии короля, точнее под его диктовку.

Игельстрём был так возмущен этим уклонением от условий уже договоренных, что возвратил Армфельту не только проект, но и письмо, не сняв с них даже копий. На словах он поручил присланному с бумагами чиновнику Сталю сказать, что он, Игельстрём, не министр, не аккредитованное лицо и не-то, что он, Армфельт, в этом деле, и что подобные проекты король может передавать через гг. Гольца или Гальвеца, как ему заблагорассудится. Игельстрём упрекнул при этом Армфельта в том, что он не довольно оценил заботы его о сближении обоих государей. Он упрекал и в том, что получив по собственному желанию проект русских условий на прочтение, Армфельт если не мог склонить на них короля, то должен был или коротко сказать, что на них сойтись невозможно, или же возвратить со своими отметками. Но прислать контрпроект, равносильный новому объявлению войны, — это значило прямо навлекать на Игельстрёма немилость Государыни, которая легко могла подумать, что он дал к тому повод. В заключение он просил возвратить условия.

Сделав этот энергический шаг, исправлявший некоторую уступчивость, выказанную им в предшествовавших переговорах, Игельстрём решил выждать, что произойдет в течение следующего утра, и после полудня уехать, дабы не дать Шведам повода думать, что он может еще войти в их виды. В ту же ночь он разослал по всем отрядам приказ удвоить бдительность.

Отчет об этой фазе переговоров был немедленно послан гр. Салтыкову, а от него в Петербург, где и получен 24-го, т. е. в пору самых приятных ожиданий, вызванных донесением о первом совещании с Армфельтом. Салтыков не имел теперь прежних надежд. «Видно что с шведским королем, — писал он графу Безбородко, — надобно как с его союзником обходиться, наступя на горло, а без того ничего сделать нельзя. «Он решился выждать обратного приезда Игельстрёма и затем отправиться в Фридрихсгам для действий согласно воле Екатерины.

По получении последнего отчета Салтыкову в тот же день, 25-го июля, послано совершенное одобрение решительного поступка Игельстрёма[104]. Вместе с тем предписывалось приступить к решительным военным мерам. «Сие происшествие и более еще утверждает, что мира на самых умеренных и справедливых условиях ожидать нельзя инако, как с чувствительным поражением неприятеля на твердой земле и водах, и для того нужно чтобы вы поспешили в Фридрихсгам, где по близости нашего галерного флота удобнее вы можете снестися с начальствующим над оным и наилучшим образом сообразить меры к нанесению удара вероломному врагу, при сохранении надлежащей осторожности в разных местах против его покушений».

Между тем события следовали с крайнею быстротой: за посылкой одного указа приходилось отправлять другой. В один день 25-го июля Екатериной подписано четыре рескрипта Игельстрёму и два Салтыкову, все по тому же делу переговоров.

Резкое возвращение Армфельту бумаг даже без письма, а при словесном ответе, произвело свой эффект. Салтыков был этот раз может быть прав, находя, что нужно действовать, «наступя на горло». Игельстрём ждал до полудня и собирался уже отправиться обратно, как ему доложили о прибытии парламентера. От Армфельта было подано следующее письмо: «Признаюсь, барон, все что ваше пр-во сказали вчера вечером г. Сталю так сильно удивило меня, что я половину ночи путался в догадках и не смотря на многие, по-видимому, вероятности противного, пришел к заключению что вы не всегда оставались при желании восстановить согласие наших государей, дружбу и мир. Если это не так, то. между нами есть недоразумение, которое я могу разъяснить по всем пунктам. Посланный мной вашему прев-ву проект был тот самый, что я читал вам вчера утром, с небольшим лишь изменением, согласно замечаниям, сделанным на счет и Турок; в остальном он был списан слово в слово. Письмо в ответ на ваши условия, было ничто иное как повторение, частью, того что я имел честь вам говорить. Предложено прибавить к вашим пунктам еще кое-что из тех статей, которые никогда не исключались ни из одного из прежних договоров между нами. Да я мог бы прибавить еще и многое другое, так как мне всегда говорено было, что для заключения мира по совести, надо судить, спорить и кончить соглашением. Король не знает о моем приключении вчерашнего вечера; у меня есть серьезные основания молчать о нем; он хочет мира, в особенности он желает дружбы Императрицы, и на мне лежал бы вечный упрек, если бы по поводу какой-то путаницы я дал расстроиться прекрасному началу дела столь же великого, как и жизненного. Я знаю мысли вашего превосходительства, и мне нет надобности прибавлять что-либо на эту тему».

Это письмо своим как бы искренним тоном заставляло думать, что не довольно опытный в переговорах Игельстрём, получив накануне вечером письмо Армфельта, недостаточно вник в него, погорячился и тут же резко возвратил и письмо и контрпроект. Может быть, это было хорошо и полезно при известных чертах характера Густава, хотя, как оказывается из слов Армфельта, этот эпизод не дошел до него; но без сомнения Игельстрём был не совсем прав. Получив потом обратно возвращенное им письмо Армфельта и перечитав его, он должен был сознать еще более, что в тот вечер поддался увлечению. Правда, представляя по начальству о последнем моменте переговоров, он пояснял что Армфельт только сваливает на него вину, но в сущности ищет возобновить прерванные переговоры. В таком смысле с его слов истолковали последний эпизод и Салтыков, и в Петербурге. На деле же Игельстрём прямо и несомненно извинялся перед Армфельтом и сам делал первые шаги к возобновлению свиданий[105]. Вот его ответное письмо от того же 23-го июля.

«Тысячу раз прошу извинения, барон, в причиненном беспокойстве, или вернее в лишении вас на несколько часов покоя столь необходимого вам для восстановления здоровья, в котором от всего сердца принимаю искреннее участие. Но будьте добры, прошу вас, простите мой восприимчивость: все произошло от того, что думая получить примирительные условия для поднесения их Императрице, я получил нечто такое, что могло скомпрометировать меня в глазах Государыни, подданным которой я состою и которую боготворю. Ваше письмо разуверило меня и оставляет вину на моей стороне. Прекратим же говорить об этом и будьте убеждены, что я бесконечно вам обязан также и за то, что вы ничем не обмолвились пред королем. Отдайте мне справедливость и верьте искренности моих целей, тем более, что чувства моей Государыни, как и вашего короля, — на что вы мне подаете надежду, — весьма склонны к установлению обоюдного согласия и дружбы. Чтобы доказать вам что я не знаю изворотов и интриг, убедительно прошу вас назначить мне час, даже если угодно сегодня вечером, чтобы я мог объясниться о бывшем с моей стороны qui pro quo и от всего сердца принести вам мои извинения, к чему конечно я считаю себя обязанным. Возвратимся к нашему делу и постараемся совершить его на столько хорошо, чтобы оно получило окончательную санкцию. Я буду обязан вашему прев-ву признательностью: вы вывели меня из заблуждения и дали возможность счастливого участия в примирении наших государей, в устройстве благополучия народов. Убеждая вас сохранить ко мне те же чувства, которыми вашему прев-ву угодно было дарить меня до сих пор, прошу быть вполне уверенным, что везде и во всяком положении пребуду с уважением и пр. Игельстрём» Прочитав это письмо, едва ли можно сомневаться, что в нем сказывались не только вежливость и приличие, но и действительное покаяние.

Желаемое Игельстрёмом свидание состоялось вечером в тот же день, 23-го июля. На нем русский уполномоченный, по собственному признанию, удостоверился, что Армфельт всей душой предан делу и прилагает все старание, чтобы король не сбивался с пути. Единственная для того дорога заключалась в обсуждении пунктов, включения коих король желал. По другим предметам Армфельт написал особые предложения, или замечания, и предоставил усмотрению Императрицы принять их или отвергнуть. В виду глубочайшей тайны, в которой велись переговоры, пункты эти, не смотря на болезненную слабость Армфельта, были написаны им собственноручно тут же в палатке Игельстрёма. Отсылая в Петербург, Игельстрём сопроводил их копией для более удобного чтения.

И при этом свидании дело не обошлось без продолжительных разговоров. Наконец достигнуто соглашение на том, что шесть пунктов русского «ультимата» сохранены будут слово в слово с тем лишь изменением, чтобы во 2-м пункте исключить слова «по силе Абоского договора», а в конце вставить пояснение, что по восстановлении спокойствия и по взаимному соглашению будут приняты меры к урегулированию границ. Равным образом пункт 5-й, о салютах, буквально взять из Абоского договора, но также без упоминания о самом договоре; а в шестой статье, о. размене ратификаций, вместо двухнедельного срока определить шестидневный.

Очевидно, что все сводилось к тому, чтобы игнорировать прежние трактаты, другими словами избежать всякого повода к возобновлению прежнего влияния России на дела Швеции. Тайная цель еще яснее выразилась в первом же параграфе из числа тех «дополнительных», которые предлагались Армфельтом для пополнения будущего мирного трактата. Сущность этого параграфа заключалась в том, что в видах упрочения дружбы между государями и их государствами, обе договаривающиеся стороны торжественно обещают за себя и за своих преемников никогда не дозволять их подданным, министрам, агентам и чиновникам, прямо или косвенно вмешиваться во внутренние дела другого государства, и тем менее возбуждать и поддерживать заговоры и умыслы против их особы, власти или правительств, и напротив их величества обязываются взаимной помощью, если таковая надлежащим образом потребуется, для поддержания их могущества.

Далее следовали параграфы: а) о медиации с Турцией в выражениях аналогичных с тем, что было прежде изложено по этому предмету, с пояснением, что предложение Турции будет сделано тогда, когда по совершенном прекращении военных действий между Россией и Швецией и обмене ратификаций, мир между ними будет вполне восстановлен; б) о назначении, вслед за подписанием трактата, комиссаров для заключения дружественного и торгового договоров и в) о вступлении его в силу через шесть дней или и ранее после обмена ратификаций.

Выражалось кроме того желание видеть включенными вполне §§ 13, 17 и 20 Абоского договора, (т. е. об отпуске из балтийских портов известного количества зернового хлеба, о салютах и о выдаче беглых).

Отдельные статьи Армфельта имели еще апостиль следующего содержания: «Чем менее вмешивать в это дело дипломатов тем лучше. Быстрота необходима. Если дело осуществится, то ускорить полномочиями».

Таким образом, Армфельт при всяком случае торопил где и как только мог. Словесно он просил Игельстрёма устроить так, чтобы курьер мог возвратиться, по меньшей мере, не далее трех суток, и чтобы тот же курьер привез и полномочия. Поспешность эту можно было, разумеется, объяснить и желанием не дать возможности всесторонне обсудить и взвесить все подробности условий, предлагавшихся со шведской стороны. Но так как основные пункты были все-таки даны из Петербурга, где о них рассуждали еще полгода назад, то едва ли можно дать вес такому объяснению. Правдоподобнее причины, которые представлял сам Армфельт. Он высказал их Игельстрёму со всею искренностью, граничившей с неосторожностью. Он опасался, что если переговоры затянутся — королю это надоест и он уедет, тем более что кто-нибудь из его «прекрасной» гёгфорской свиты может приехать в Вереле и все испортить. Армфельт ручался честным словом и даже своей головой, что лишь бы приняла Императрица изложенные пункты, Густав их тотчас подпишет. С этой целью Армфельт брался постепенно приготовить его ежедневными рассказами о переговорах и прениях. Торопя соглашением, Армфельт по-прежнему просил величайшей тайны для намеченных пунктов этого соглашения. Только с громадными усилиями и терпением, по его словам, добился он от короля одобрения главных оснований; об остальных же изложенных им пунктах он скажет королю лишь тогда, когда они будут одобрены Императрицей. Армфельт продолжал бояться, чтобы, раз эти пункты огласятся, не явились доброжелатели, которые легко расстроили бы все дело. Эти опасения имели в виду все тех же Англию и Пруссию; Армфельт клялся, что и та и другая прилагают все старания к тому, чтобы не состоялось сепаратного мира между Россией и Швецией; король напротив желал мира без всяких посредников. Такое желание Армфельт мотивировал стремлением Густава достичь, чтобы прошлое было забыто Императрицей и она дала ему свою дружбу и доверие. Подкладка этих желаний была очевидна, да и Армфельт не стеснялся говорить о ней: во-первых, Густав надеялся, что Екатерина поможет ему в его частных денежных делах; во-вторых, что он может справедливо гордиться перед своими теперешними друзьями и союзниками в том, что умел достигнуть соглашения с Императрицей без их посредства.

Нельзя не видеть в этом, как и вообще во многих частностях здесь точно описываемых, немалой доли противоречия. Если король так горячо желал мира, то почему же нужно было избегать малейшего промедления, дабы переговоры ему не наскучили и он не бросил их? И почему, при настойчивости желания достигнуть дружбы Екатерины, нужно было, однако, опасаться каких-то ничтожных самих по себе влияний его свиты? Если мир без медиации с могущественной и всеми славимой Императрицей льстил его гордости именно перед Пруссией и Англией, без которых он умел обойтись, то каким образом нужно было ежечасно бояться, чтобы король не поддался именно их влиянию? Нельзя объяснить этих несообразностей легкомыслием Густава, который, как известно, умел задаваться крупными государственными задачами и разрешать их упорным преследованием цели. Во всяком случае, и горячему стремлению Густава покорить сердце Екатерины также нельзя дать здесь места. Не слышно ли во всех этих опасениях скорее голоса собственного самолюбия Армфельта, которому важно было, чтобы дело сделалось его руками, притом с поборонием величайших трудностей? И та и другая сторона тем более должны были быть ему признательны. Этим, разумеется, не подвергается сомнению искренность его желания достигнуть мира, которой Игельстрём давал полную веру. Может быть, с другой стороны грешили против строгой точности изложения и отчеты самого Игельстрёма о его свиданиях. О последнем писал он второпях, спеша отправкой курьера, и сам признавал, что в письме царит, может быть, непростительный беспорядок (il règne dans ma lettre une confusion impardonnable peutêtre). Действительно поспешность была велика: не успел он запечатать своего донесения, как от Армфельта летела новая записка:

«Умоляю ваше пр-во дать курьеру самые настоятельные приказания торопиться. Боюсь нетерпения и желаю общего блага; но не могу льстить себя такой надеждой, если дело затянется; причины имел уже честь сообщить». Вместе с этой запиской возвратилось Игельстрёму и письмо, отосланное им накануне вечером обратно через Сталя. Новую присылку его Армфельт оправдывал тем, что письмо было писано в присутствии короля, или вернее им продиктовано, и нельзя было его не отправить. Но контрпроекта мирных условий не было возвращено: сам Армфельт находил их неисполнимыми и даже обидными (choquants) для России[106].

Императрица отнеслась с обычным недоверием ко всем искренним, по-видимому, уверениям Армфельта. Она поспешила, поэтому, в отдельном неофициальном письме от 25-го июля открыть глаза своему уполномоченному.

«Из ваших писем гр. Салтыкову я вижу, что вы поступили как благородный и прямодушный рыцарь в переговорах ваших с г. Армфельтом. Это прямодушие побудило вас с негодованием отвергнуть нелепые и постыдные предложения, сделанные нам королем шведским и его наперсником, и вы очень хорошо поступили. Не смотря на то они вновь завязали переговоры, и вновь норовят обмануть нас. Все это делается для того, чтобы притворными мирными соглашениями отвести глаза своим собственным людям, желающим мира; в сущности, они имеют в нем нужду. У короля есть при этом другая цель — вытянуть денег от тех, кто их ему дает, угрожая отдельными с нами переговорами, если те не удовлетворят его надобности и жадности. Мне хотят продать этот мир или за деньги, или за пожертвования, или же обманув пустыми словами, которые можно было бы истолковать потом как угодно. Все это целая ткань ухищрений, в которых всего есть, кроме прямоты и сердечности. Итак, очень остерегитесь, чтобы не попасть в обман и продолжайте действовать, так как вы начали, — с вашими прирожденными откровенностью и вежливостью, и заставьте их принять наш проект, или прервите, эти разговоры, которые не привели бы меня ни к чему».

Екатерина была раздражена и к приведенному письму, очевидно ею продиктованному, приписала еще собственноручно: «У этих ребят есть еще конек: им очень хотелось бы сказать, что предписывают нам законы. Мне очень нравится этот трехдневный срок, который милостиво дают нам на ответ. Подумаешь, что король диктовал его опьяненный: только не славою, а вином.

Раздражение переходило границы, выражалось и прямо несправедливостью: из всего хода объяснений Армфельта ясно, что трехдневного срока он не предписывал, а просил, в заботе, чтобы промедление не повлияло вредно на его вспыльчивого и необузданного государя.

Поддавшись увлечению этой новой вспышкой неприязни к своему врагу-родственнику и постоянно подозревая его искренность, что, впрочем, далеко не было безосновательно. Екатерина припомнила разные эпизоды последней фазы переговоров с Густавом. Она нашла новую пищу своим подозрениям, и поспешила сообщить о них Игельстрёму другим письмом, посланным в тот же богатый указами день 25-го июля.

«В одном из писем барона Армфельта я заметила одно выражение, которое мне пришло теперь на ум. Между всякой болтовней он говорит, что король желал бы сойтись со мной на прежнюю ногу. Эта идея может внушить ему другую, именно явиться сюда, так или иначе, смотря по мере смелости и свойственной ему взбалмошности. Он имел уже такую мысль в первую кампанию, когда армия его не захотела ему повиноваться. Поэтому, вы хорошо сделаете, если скажете Армфельту как бы к слову, что у нас вообще ничто не считается столь ненавистным и отвратительным, как вероломство и неблагодарность, и что, если бы подобная приведенной, мысль забрела в голову его августейшего господина, то вы советуете ему, Армфельту, отклонить её исполнение, потому что оно не осуществится. Кроме того, вы прикажете на всех постах быть очень настороже и не пропускать с неприятельской стороны ни души, без предварительного приказания».

Трудно сказать, что собственно руководило Императрицей, когда она писала эти строки. Явились ли они из опасения, что Густав может затеять нападение на Петербург, или, по крайней мере, на ближайшие его окрестности по Финскому заливу, о чем он хвастливо мечтал в начале войны. К этому могла поощрить одержанная 28-го июня победа, над русским галерным флотом. Или же то был голос неприязни и даже отвращения, не допускавший и мысли личного, хотя бы дружественного свидания с человеком столь ненавистным. Было ли то наконец опасение какого-нибудь личного посягательства на её особу? Вообще, это письмо представляет некоторую загадку, из которой с достаточной основательностью можно вывести разве то заключение, что Екатерина не была свободна от некоторого чувства страха перед своим родственником, страха настолько сильного, что не могла его победить, и выдавала лицу совсем даже ей не близкому, каков был Игельстрём.

Дав такие конфиденциальные инструкции, и исходя из тех же опасений обмана со стороны Густава, Императрица в тот же день послала главнокомандующему один за другим два указа, побуждая сидевшего все еще в Выборге и иронизировавшего более чем делавшего дело генерала к решительным действиям. Первый из них был уже упомянут выше; во втором, написанном очевидно по получении самых последних известий, говорилось:

«Хотя мы все возможное для. мира делаем, но конечно из того ничто не выйдет без действий, по причине высокомерия и коварства короля шведского; вследствие сего нужно, чтобы вы непременно поспешили прибытием вашим в Фридрихсгам, соглашением в действиях галерного флота и сухопутной армии предлежащих, и самым начатием оных, возложа надежду на помощь Божию, справедливость стороны нашей и добрую волю, соединенную с мужеством воинства нашего».

Но, требуя поддержки военной рукой, Императрица не делала дальнейших уступок в мирных условиях. Фраза: «все возможное для мира делаем» — не могла быть поставлена в укор Екатерине. Вся податливость ограничивалась умолчанием о прежних трактатах. рассмотрев присланные Игельстрёмом «пункты», переданные Армфельтом отчасти по воле короля, отчасти по собственным соображениям, Екатерина осталась в существе на прежней почве: никакого изменения границ, и никакого посредства между нею и Турками. Рескрипт, данный в тот же день, 25-го июля, уже не Салтыкову, а прямо Игельстрёму, может быть для выиграния времени, содержал следующие инструкции:

«В дополнение преподаваемым вам наставлениям по негоциации вашей с бароном Армфельтом, за нужное признали мы предписать здесь: первое. Артикул второй мирного договора о границах вы можете распорядить и без упоминания в нем Абовского трактата, а сказав только просто, что границы обеих держав имеют навсегда остаться точно, как до начатия настоящей войны они были; но что касается до замен и прочего, тут вносить не должно, а можете сослаться на артикул, которым полагается всякия по соседству распоряжения предоставить, когда оба двора после мира обошлются взаимными посольствами. Второе. Артикул о салюте можно также переписать от слова до слова из Абовского договора, и не упоминая о сем последнем, точно внести оный. Третье. Срок шестидневный к прекращению военных действий после утверждения мира положить ничто не препятствует. Четвертое. Тринадцатый артикул из Абовского договора о выпуске хлеба внести в новый трактат можно, тем более что сей выпуск положен на случай урожаев, когда и без того хлебный торг всякими образы ободряется. Пятое. Напротив того двадцатый артикул о выдаче беглых, кои впредь на обе стороны окажутся, неудобно отнюдь возобновлять, ибо сие дало бы повод к личным спорам и затруднениям. Шестое. Учиненное бароном Армфельтом прибавление, относительно невмешивания во внутренние дела, отнюдь невместно и не сходствует с достоинством государей давать на себя такие обязательства, которые и без того сами собой существуют; в чем взаимная добрая вера обеих держав друг друга обеспечивать долженствует. Седьмое. Предлагаемая королем шведским медиация в турецкой войне так же невместна, и к отклонению сего артикула вы можете учредить отзывы ваши на основании ответа вице-канцлером нашим к королю шведскому по воле нашей посылаемого на письмо его, с которого копию вам сообщаем. Учредя мирный договор на таком точно положении, старайтеся привесть оный к концу; а при упорстве и новых затруднениях или затеях объявите барону Армфельту, что вы имеете точное наше повеление прервать вашу негоциацию и к воинской команде отправиться».

Это был официальный текст рескрипта. Императрица нашла нужным усилить его последние слова собственноручной припиской: «Если вопреки всему что я делаю, чтобы ускорить мир, король шведский откажется к нему приступить, — беру Небо во свидетели, что он будет один ответствовать в имеющей опять возобновиться резне».

В упомянутом письме вице-канцлера гр. Остермана к Густаву он убеждал последнего, что обязательства его по отношению к союзнице Турции можно считать прекратившимися, в виду того что Императрица готова заключить с ней мир, и предлагает Порте справедливые и крайне умеренные условия. О том же Безбородко писал Игельстрёму при отправке приведенных рескриптов: «Наши кондиции с Портой известны уже союзникам и в той черте, конечно, из коей нечего упускать (уступать). Судите же, о чем шалун сосед наш заботится. Мир будет и без его участия». Относительно союзного и торгового трактата, заключение коего Армфельт ставил в число условий, рескрипт Императрицы прошел молчанием; но в письме графа Безбородко рекомендовалось Игельстрёму «искусным образом отвести его (Армфельта) к тому, что подобные связи, по обмене послов взаимных, удобнее распоряжены будут, как отчасти то в акте и сказано».

Все бумаги от 25-го июля, в значительном числе скопившиеся, были отправлены с чиновником коллегии иностранных дел, асессором Кудером, которому поручено было помогать Игельстрёму по дипломатической части. При секретности мирных соглашений ему придан был характер обыкновенного курьера, но в письме Безбородко к Игельстрёму предоставлялось оставить его при себе даже и в том случае, если бы теперь переговоры пресеклись. Безбородко рассчитывал, что силой оружия или другими способами король «образумлен будет». Отъезд Кудера несколько замедлился вследствие противоречивых сведений, получавшихся о верельских делах, отчасти же может быть и для того чтобы не исполнить желания Армфельта о трехдневном сроке, которому Екатерина придавала характер заносчивого требования. Иначе трудно объяснить то, что спешные бумаги, подписанные ею 25-го, получены были Игельстрёмом только 28-го июля. Впрочем, это одна только догадка.

Переговоры возобновились тотчас же, но опять натолкнулись на сопротивление Густава. Вопрос о границе устранялся; но на медиации с Турцией король продолжал настаивать. Он требовал и включения 20 ст. Абовского трактата о беглых.

Известие об этом новом затруднении уже не вызвало в Царском Селе никаких ни уступок, ни даже возражений. «Мы дали сущий наш ультимат, — писала Императрица Игельстрёму 30-го июля, — который теперь от него зависит принять и тем прекратить кровопролитие, или же отвергнуть, и чрез то быть виновником продолжения войны и всех неразрывных бедствий». Поэтому Игельстрёму повторялось прежнее распоряжение, в случае несогласия Густава на последние, предложенные с русской стороны условия, прервать переговоры и отправиться к своему корпусу, «что и действительно исполнить не оставьте» — поясняла Императрица, в устранение всяких сомнений. Желая, впрочем, избежать прискорбной крайности прекращения переговоров, она предлагала своему уполномоченному не упустить «изъяснить, что ультимат наш был в сущую их пользу, ибо все, что казалось им в прежних трактатах невыгодным, тут выключено, а мы только что сохранили свои границы, которых ни для чего не переменим. Дайте также, образом собственного вашего рассуждения, почувствовать ему что в подобных случаях весьма легко, быть может, что последние наши условия сочтены будут как бы и не были, и никто не отвечает чтобы при дальнем их упорстве могли толь выгодные одержать кондиции».

II. Мир

Одновременно на море подготовлялось, как выше было сказано, нападение на шведский гребной флот в Роченсальме. С этой целью эскадра вице-адмирала Повалишина стояла уже у Готланда в полной готовности. При таком сближении её с неприятелем, принц Нассау не мог откладывать долее атаки, ибо эскадра Повалишина не была настолько сильна, чтобы одна могла успешно противостоять всем неприятельским силам в том месте собранным. Поэтому Екатерина еще раз, от 30-го июля, нашла нужным подтвердить Салтыкову, «ни мало не отлагать военных действий, стараясь пользоваться всякими удобными к тому способами». При этом главнокомандующему ставилось на вид чтобы «не давать себя обманывать весьма неосновательной надеждой мира и что король шведский ищет только выигрывать время затруднениями при всей оказанной от пас умеренности».

За этим рескриптом последовал другой, от 1-го августа, и наконец третий, от 4-го числа, все настоятельнее требовавшие энергических действий со стороны Салтыкова. Принц Нассау был извещен собственноручным письмом Императрицы о данных главнокомандующему приказаниях ему содействовать. «Если г-н Салтыков не исполнит того, что ему приказано, — он будет в этом ответствен передо мной». Эскадра Повалишина между тем от Готланда перешла к Аспо, а затем явилась лавировать прямо в виду Шведов. Чичагов продолжал запирать шведский флот под Свеаборгом. Салтыков с конца июля переехал уже из Выборга в Фридрихсгам и тем как бы давал понять, что предстоят решительные действия. Густав сперва еще стоял на своем, и одно время также думал, что переговоры порвутся. Но потом все вместе взятое очевидно повлияло на его упорство, и дело мира было, наконец, завершено.

Нельзя сказать с точностью, что собственно дало окончательный толчок решимости Густава покончить с этой войной, много стоившей и ничего пока не давшей. Но по временам он, можно сказать, страстно желал мира. Слухи о том, что Россия готовится заключить мир с Турцией, не могли остаться без влияния. Военное положение Екатерины против Густава было внушительно; он был угрожаем под Роченсальмом с трех сторон: с суши — Салтыковым и на море — кораблями Повалишина. и принца Нассау. Печальный урок 28-го побуждал думать, что Русские не впадут в прежние ошибки, и успех останется за ними. Без сомнения и дружеские внушения, сделанные Армфельту «образом собственного рассуждения», не могли остаться без результата: надежда на возвращение Густаву дружбы Екатерины, а с нею и на устройство личных его дел, в которых большие частные долги были на первом плане, играла, вероятно, не последнюю роль.

3(14) августа в Вереле состоялось первое и единственное официальное заседание уполномоченных, и на нем окончательно подписаны мирные условия, согласно последним, предложенным Екатериной, пунктам. С русской стороны нашли возможным пренебречь некоторыми формальностями, лишь бы дело не легло вновь в долгий ящик. Полномочие шведское признано достаточным, хотя утверждено было лишь малой королевской печатью. Оно должно было быть заменено другим за большой печатью, в чем Армфельт и дал особую подписку. Обмен ратификаций, назначенный не далее шести дней, обставлен был также уступками в формальностях: Шведам предоставлялось утвердить ратификацию даже вовсе без печати, притом и писать не на пергаменте, если бы такового не оказалось «по лагерному пребыванию».

Мирный договор теперь заключенный отличался от договоров Петра и Елизаветы значительной краткостью: в нем было всего 8, большей частью несложных, пунктов. Первый — о восстановлении вечного мира и о прекращении военных действий; второй и третий — об оставлении границ как до войны было, и о возвращении того, что в продолжение её могло быть занято; четвертый — о размене пленных, без выкупа; пятый — о салютах; шестой — о вывозе на 50. 000 руб. хлеба беспошлинно; седьмой — о рассмотрении недоговоренных окончательно предметов чрез посредство послов или полномочных министров, и восьмой — о размене ратификаций в 6 дней или прежде если возможно. Предполагают, что был еще сепаратный пункт о субсидии Густаву; но документального о нем ничего нет, имеющиеся же сведения будут указаны ниже.

Известие о мире было получено в Петербурге 5-го августа на рассвете. Почти одновременно доставлено собственноручное письмо короля шведского к Императрице с просьбой возвратить ему её дружбу, и забыть войну как миновавшую грозу. В тот же день посланы указы, коими объявлялось о заключении мира и повелевалось пресечь все военные действия на водах и твердой земле. Ратификация последовала на другой день, 6-го августа; 11-го привезена шведская ратификация, а 13-го числа подписан манифест с объявлением о мире. 6-го же числа гр. Безбородко отправил Игельстрёму ратификованный договор и возвратил полномочия Армфельта и его расписку. Тогда же отправлены к нему и подарки для шведского уполномоченного, его сотрудников и свиты. Императрица была рада состоявшемуся, наконец, миру. «С каким удовольствием, — писала она Игельстрёму под свежим впечатлением, — получили мы донесение ваше о заключении мира с королем шведским, вы можете судить по известному нашему миролюбию и искреннему желанию дабы пролитие крови человеческой прекращено, тишина и спокойствие в пользу верных наших подданных восстановлено было. Производя деяние на вас возложенное образом благоразумным и окончив оное счастливо, вы приобрели себе особливое наше благоволение». Говоря затем об отсылке ратификованного договора и о предстоящих по обычаю обоюдных подарках, Екатерина предоставила Игельстрёму и его свите принять пожалования короля шведского. Что же касается до подарков от неё, «то вы — продолжала она — барону Армфельту при надлежащем от имени нашего приветствии о знаменитой заслуге, которую он и собственным его государю и отечеству и роду человеческому оказал, споспешествовав прекращению военных бедствий, вручите, как обыкновенный подарок, табакерку с портретом нашим и 3. 000 червонных, да на его свиту 1. 000 червонных; сверх того королевскому секретарю Эренштрему 500, а по усмотрению вашему хотя и 1. 000 червонных; также раздайте им разные вещи из доставляемых при сем по описи». По этой описи, удостоверенной графом Безбородко, отослано 13 табакерок, 15 бриллиантовых перстней и четверо часов. Для Армфельта назначена табакерка «вся бриллиантами убрана» — цены ей не показано. Из прочих подарков — одной табакерке и трем перстням, назначенным для русских офицеров, также не показана ценность. Стоимость прочих вещей составляла в общей сложности 32. 090 р.[107] Но цена вещей не должна была быть известна награжденным Шведам[108].

Этим щедрость Императрицы не ограничилась. Особым, секретным указом от того же 6-го августа, Игельстрёму поручалось узнать расположение Армфельта на счет почетной награды, «и ежели он желает получить первый наш орден св. апостола Андрея, то и вручить ему оный от имени нашего. «Внимание Императрицы к этому своему негласному помощнику шло, впрочем, много дальше. От упомянутых выше намеков Игельстрёма на то, что она не останется неблагодарна к трудам и заботам Армфельта в общем их деле, Екатерина не отступилась. «За благо приняли мы все, — писала она Игельстрёму, — что вы барону Армфельту сказали в побуждение его стараться о восстановлении мира и в обнадеживание о нашем благопризнании к его трудам». Поэтому она повелевала при размене ратификаций, кроме упомянутых андреевских орденских знаков, табакерки с портретом и 3. 000 червонных назначенных для Армфельта, «особенно предложить ему десять тысяч червонных, на которые и вексель с сим посылается, дабы вы, если он принять их согласится, могли ему вручить»[109].

Вся эта секретная переписка о векселе не на малую сумму, сверх крупных наград гласно пожалованных, могла бы накинуть некоторую тень сомнения на патриотичность действий шведского генерала. В избежание этого Екатерина поспешила, одновременно с посылкой векселя, предупредить Игельстрёма: «Надлежит однако же наблюсти тут полную со стороны его (Армфельта) деликатность, дабы сие не имело вида будто он подкуплен был, хотя и всяк признает, что он королю и короне шведской превеликую оказал услугу, ибо они конечно имели большую нужду в мире».

Подобным же образом, т. е. помимо официального, или, как сказано в указе, публичного подарка, Игельстрёму предоставлено было «дать секретно деньгами тысячу червонных» и подполковнику Росенштейну, адъютанту короля, находившемуся при ведении переговоров.

Если удовольствие Екатерины выразилось щедростью к шведам, то не менее одарены были и русские её сотрудники. 8-го сентября состоялось официальное празднование Верельского мира, и в этот день с высоты трона широкой рекой излились милости и награждения. Ошибки и все темное было забыто, остался один общий светлый фон радости. Ближайший деятель по заключению мира, барон Игельстрём, пожалован генерал-аншефским чином, богатой шпагой и похвальной грамотой. Оба главнокомандующие в течение войны, графы Мусин-Пушкин и Салтыков, как ни малы были успехи ими достигнутые, удостоились орденов Андрея Первозванного и богатых бриллиантовых шпаг. Победитель при Ревеле и в Выборгском заливе, престарелый Чичагов, получивший уже в одну кампанию орден св. Андрея, орден св. Георгия 1-го класса и 3. 805 душ крестьян потомственно, — пожалован теперь также богатой бриллиантовой шпагой, похвальной грамотой и серебряным сервизом. Победитель и затем разбитый на голову при Роченсальме, принц Нассау-Зиген, награжден богатой шпагой и также сервизом. Не забыт и виновник первой и важной победы при Готланде, победы уже в начале войны разрушившей все планы Густава, спавший теперь во гробе, адмирал Грейг: в память его действительно достойных заслуг выбита медаль с его изображением. Адмирал Крузе, защищавший близ Сескара Кронштадт и Петербург от нападения шведской эскадры, получил богатую бриллиантовую шпагу и в потомственное владение 15 гаков земли. Вице-адмиралу Повалишину даны бриллиантовая шпага и 600 душ в Белоруссии потомственно. Михельсону — бриллианты на Александровские знаки. Нумсену — знаки этого ордена и бриллиантовая шпага. Не перечисляя всех других милостей, упомянем, что ближайший сотрудник Императрицы, гр. Безбородко, пожалован чином действительного тайного советника, чем он был очень доволен, так как пожалование состоялось много ранее обычного срока для производства в этот столь высокий тогда чин. Вице-канцлер гр. Остерман удостоился богатой табакерки с портретом и перстня. Не забыты были и нижние чины: все увечные от ран получили в пенсию полное жалованье. Флоту, который в эту войну наиболее действовал и страдал, отданы причитающееся за баталию и призы вознаграждение, составлявшее в сложности более 800. 000 руб.

Король Густав не позаботился любезно ответить Императрице на милости, даже официально столь широко оказанные его подданным. Если стесненные средства не позволяли ему делать ценных награждений, то он мог заменить их, по крайней мере, почетными отличиями высших степеней. Но и этого далеко не было. В Петербурге ожидали, что на пожалование барону Армфельту первого русского ордена Андрея Игельстрёму предложат из Стокгольма высший же орден Серафимов, который и предоставили принять. Густав ограничился, однако, обыкновенным посольским подарком и своим портретом [110].

Празднества в Петербурге по случаю Верельского мира, начавшись 8-го сентября, кончились только 23-го числа. Тут были и торжественные богослужения, и смотры войскам и флоту, и публичные аудиенции на троне Сенату, балы, обеды и маскарады, бросание жетонов и народные праздники с жареными быками и фонтанами вина, иллюминации и фейерверки и пр. На аудиенции Сенату обер-прокурор Неклюдов говорил Императрице, восседавшей на троне, похвальное слово.

Ликование было большое; но находились люди, которые и тогда уже относились более трезво и даже строго к вещам, и видели недостатки только что отпразднованного мира. Главнейший из них — полное умолчание о прежних трактатах — был уже в своем месте указан. К нему присоединилось упущенное в Верельском договоре требование удаления шведских офицеров из турецкой армий. Упущено еще более важное требование разоружения Швеции; без него Россия должна была оставаться готовой на всякие случайности, тем более что некоторые официальные лица Швеции давали понять непродолжительность заключенного мира и скорое начало новой войны. Некоторые вопросы, как напр. об исправлении границ, о торговом договоре, об участии в денежных делах Густава, отложенные до назначения послов, могли грозить большими осложнениями. Вопрос о субсидии Густаву остается доселе невыясненным. По слухам Екатерина выдала ему негласно 2 миллиона. Вице-канцлер гр. Остерман возражал против субсидии; Игельстрём напротив был за нее, находя основательнее выдать даже 4 миллиона, чем потратить впятеро более на. вооружение, притом что вход в Балтийское море был свободен за полным почти отклонением Дании от союза с Россией. Игельстрём писал в этом смысле кн. Потемкину, очевидно домогаясь его поддержки. Вообще думали тогда, что Игельстрём во время переговоров обещал больше того, что следовало. Есть указания довольно определенные, что Густаву дали 500. 000 р., но что он просил по-прежнему 3 млн., и даже до 4 млн., именно на 8 лет по 500. 000 р. ежегодно; но окончательно согласился на 300. 000, по определенному курсу 40 стив. за рубль в продолжение того же 8-летнего срока. Об этом состоялось соглашение позднее, в 1791 г., когда заключен был в Дротнингольме союзный договор. Некоторые из этих сведений шли из источника настолько близкого к Императрице, как её секретарь, что не доверять им нет возможности. Другие почерпались из слухов, что свидетельствовало, что переговоры о субсидии, несмотря на свою секретность, не были вовсе тайной.

Естественно, что при условиях того времени нельзя было ожидать, чтобы заключенный трактат подвергся более или менее критическому разбору в печати. Но толкуемый на все лады в частных кружках, он не мог не быть обсуждаем, а вероятно и осуждаем, за упомянутые выше немаловажные слабые стороны, и чем официальные похвалы были громче, тем осуждение было упорнее. Очень рельефное понятие об этих суждениях представляет собой написанный тогда же князем М. М. Щербатовым «Ответ гражданина на речь, говоренную обер-прокурором Неклюдовым», как выше упомянуто, в торжественном собрании сената. Речь эта была полна превыспренних похвал Екатерине, похвал настолько громких, что ими в некоторой мере даже оставлялись в тени деяния Петра. Упоминался и невыгодный Прутский договор его, заключенный в тяжелую минуту. В некоторую, хотя и косвенную, антитезу с ним ставился только что заключенный договор. — «Все сие царствующая Екатерина — вещал оратор, — одна исполнила и свои бессмертные дела отнесла к твоим (Петра) начинаниям… Что же больше желать или сотворить? Не се ли бессмертие?»

Кн. Щербатов отвечал ему: «К тебе пишу вещуну от народа, не знающему кто ты и что будешь вещать? Зачем ты и в хвалах твоих дерзнул основателя всего просвещения России, первого содетеля нынешней её славы и какая когда может в будущие времена случиться, ругательным образом сравнивать с сидящею на престоле Императрицей? Зачем ты, хотя принести лестный фимиам, вред самой славе сей Императрицы соделал; ибо самый чин твой, самое установление, в подобных случаях благодарения, есть деяние Петра Великого, а ты, дерзая охулять пред сидящей на престоле содетеля всего сего, не ясно ли изъявил что лесть, а не искренность говорила, и что ты не более ей самой верен, как тому, кто установил чин твой».

Желающим ознакомиться с возражением Щербатова в подробности, рекомендуем обратиться к III тому Чтений Моск. Общ. Истории и Древностей 1860 г.; здесь же приведем лишь отрывок, в котором кн. Щербатов весьма сильно, но довольно верно высказался о действительном значении Верельского мира. Им и заключим обзор этого события.

«Но как вы любите сравнения, должны бы вы взглянуть на последне заключенный мир со шведским королем; нашли бы его и при умножении силы России и при одержанных победах едва ли не меньше ли выгодным нежели Прутский. Мы не уступили ничего, но и явили, что не могли укротить беззаконно начавшего войну. Мы не уступили ничего своих земель, но лишилися права, означенного в Нейштадтском трактате, защищать права и вольности Швеции. Заключили мы мир с королем шведским, не упоминая ни о каких прежде бывших трактатах; ибо оставили в неподлинности все другие обязательства, связующие нас с Швецией. Мы тщетно по старобытности границы утвердили; изодрав крепости, оставили ему пространное поле ко всем требованиям, какие захватцовый и вероломный человек иметь может. Мы признали его самодержавным или, лучше сказать, деспотом, а самым тем навели на себя опасность новой войны, которой при установлении шведской вольности, при сенате и народных собраниях мы не страшились. Мы заключили мир, не принудя его разоружить свой флот, ни отозвать своих офицеров, служащих у Турок; ибо мы не приобрели надлежащего друга; побудили слабого и предприимчивого врага какой новый вредный нечаянный удар произвести. Оставили его во всех его силах и союзником врагов наших, а наложили на себя единственно тягость и убыток всегда вооруженным быть противу друга, яко противу неприятеля».

Действительно, прибавим от себя, на Императрицу Екатерину если не прямо, то косвенно падает в том доля ответственности. Склониться на внушения Спренгтпортена и допустить интриги и заигрывания с финляндцами было со стороны Екатерины большой ошибкой. Она, несомненно, отозвалась на всем ходе шведской войны, а, следовательно, и на Верельском мире.