Покорение Финляндии. Том 1

I. Измена Густаву финских офицеров

Отсутствие военных дарований в Густаве, принявшем на себя звание главнокомандующего, не подлежало сомнению. Более месяца шведские войска двигались в разных направлениях без всякого строго определенного плана и не достигли другого результата кроме потери времени. Таковы приведенные операции близ Фридрихсгама, хотя положение крепости, как выше указано, было совершенно критическое. Гигиенические условия шведского войска были очень дурны, и оно гибло без всякого сравнения более от болезней нежели от столкновения с Русскими. Недостаток в боевых припасах останавливал действия как под Фридрихсгамом, так и под Нейшлотом, а бедность в провианте и деньгах плодила недовольство в армии. По удостоверению немногих русских пленных, возвращенных впоследствии, пища их была в плену самая скудная: на день выдавалось немного хлеба и очень редко немного мяса. Недостаток в деньгах побудил Шведов чеканить русские пятаки для расплаты с крестьянами.

С другой стороны политическая распущенность явно выражалась при всяком случае. В офицерском корпусе утратились самые элементарные понятия о воинской дисциплине и о сознании долга пред королем и отечеством. Многие офицеры вышли в отставку при самом начале войны, ссылаясь на то, что она начата не в законном порядке, т. е. без согласия государственных чинов. Старались поколебать верность и в солдатах, выставляя на вид недостаток продовольствия и боевых припасов, а также стращая преувеличенными размерами русских сил. В войсках распространяли революционные памфлеты, в которых развивались соображения — о том, что государство основано на договоре между народом и королем, и об обязанностях последнего, истекающих из такого договора.

Русские начальники старались воспользоваться этой неурядицей и завели переписку с неприятельскими офицерами, сперва замаскированную, а потом и открытую. Прежде всего выборгский губернатор Гюнцель нашел возможным чрез одного купца, отправившегося к Шведам под предлогом розыска пропавшего судна, передать письмо бывшему при Густаве другу и обер-камер-юнкеру Армфельту, финляндцу по рождению, родственнику и приятелю захваченного пред тем в плен офицера бар. Армфельта[61]. Гюнцель от лица некоего финляндца указывал на угрожающие Финляндии несчастные последствия от начатой войны. Армфельт не замедлил ответом, который и был передан, впрочем неподписанный, тем же купцом. Выражая и с своей стороны несочувствие войне, Армфельт находил однако, что по приведенью армии в порядок военные действия будут продолжаться с большим успехом. Впрочем, он предлагал себя к восстановлению мира и находил, что предлогом для того может послужить вымен пленных, в числе которых есть близкие ему люди. Армфельт выражал надежду, что если ему удастся удалить от короля одно лицо (вероятно графа Вреде, бывшего за войну), то можно будет достигнуть прочного мира [62].

Как прямое последствие этой переписки явилось вскоре затем письмо Армфельта к командовавшему Псковским полком бригадиру кн. Лобанову-Ростовскому от 27-го июля. Оно было уже по королевскому повелению, и речь шла о размене пленных. Армфельт прибавлял: «что касается до меня, князь, то я был бы бесконечно счастлив, если бы, избранный моим государем сказать первое слово соглашения, я мог считать с сего дня восстановление союза и гармонии, всегда составлявших предмет моих желаний и которые с таким сожалением видел я расторгнутыми, может быть более по недоразумениям и вследствие дурных влияний, нежели по воле двух государей, соединенных узами родства и как бы созданных для взаимной любви».

Гр. Мусин-Пушкин поспешил представить это письмо Императрице, которая со своей стороны передала неожиданные предложения гр. Безбородке для обсуждения с вице-канцлером Остерманом. Она выразила при этом, что находит неудобным входить в переговоры с «вероломным» королем, опасаясь вместе с тем остановить как действия Датчан против Шведов, так может быть и внутренние в Швеции замешательства, которых русское правительство ожидало. Подлежит впрочем сомнению: действительно ли по желанию короля начинались эти переговоры, или это было на самом деле только его «вероломство», т. е. хитрость, намерение выиграть время, усыпить внимание Русских. Все действия Густава не только не показывали наклонности к миру, но, напротив, направлены были к продолжению и усилению враждебных действий.

Но прежде еще получения письма Армфельта, из допроса захваченного в плен капитана Тигерстедта обнаружилось, что финскими офицерами шведской армии предъявлено к своему начальству требование прекращения войны, и даже оказано явное неповиновение самому королю. Показание это подтвердилось и другими сведениями. Выяснилось, что 23-го июля, в воскресенье, бывшие под Фридрихсгамом полковые командиры фон-Оттер и Хестеско донесли королю, что нижние чины абоского и бьернеборгского полков самовольно разобрали палатки и требуют обратного перехода в шведскую Финляндию. Названные офицеры принадлежали прежде к партии Спренгтпортена. Они представляли со своей стороны, что при недостатках армии никак нельзя рассчитывать на успех дальнейших действий; относительно же настроения умов в войске предлагали справиться у солдат. Странны такие понятия о дисциплине с новейшей точки зрения, требующей от воинских чинов безусловного повиновения и исполнительности. Но Густав действительно обратился к солдатам с вопросом: желают ли они продолжения войны? Объяснение происходило через переводчика, так как король по-фински не говорил; однако обращение к солдатам не только не подтвердило ссылки на них офицеров, но и вызвало с их стороны горячие уверения в полной готовности следовать за своим королем и жертвовать за него жизнью. Слова свои они подтвердили клятвой. Этот великодушный порыв побудил Густава деятельно приступить к осаде Фридрихсгама. Но тогда некоторые офицеры, с полковником Хестеско во главе, решительно заявили о невозможности исполнить это намерение. Командовавший генерал Армфельт (дядя Армфельта, переписывавшегося с русскими властями) по преклонности лет и слабости характера поддался влиянию революционеров и в тот же день, 23-го июля, начал отступление от Фридрихсгама. Около 100 офицеров подали в отставку и готовились отправиться в Швецию, называя войну незаконной. Гюнцель 24-го июля доносил, что Шведы из всех мест поспешно ушли к своим границам по оказанному неповиновению от финского войска. Близкие к королю и преданные ему люди, в том числе и племянник Армфельт, доказывали однако возможность восстановить дисциплину и взять крепость, но Густав упал духом и не питал надежды на успех, при таком настроении офицеров. 26-го июля он также снялся с позиции и отошел к Гёгфорсу и Кюменегороду, в юго-западном углу русской Финляндии при границе, под прикрытие своего галерного флота. Но и здесь было не лучше: начальник флота Анкарсверд также заявил о необходимости заключить мир. Прибывшее на судах из Свеаборга вспомогательное войско было отправлено обратно. К русским начальникам стали поступать от шведских командиров разные мирные предложения.

Между тем в одном из отрядов отступивших к границе, и находившемся в местечке Ликкала, началось совершенно особенное брожение. Отряд состоял из 2. 000 исключительно финских войск, а среди офицеров было несколько приверженцев Спренгтпортеновской идеи отделения Финляндии от Швеции. Эти последние решили, очертя голову, на свой риск и страх, повести переговоры о заключении мира исключительно от имени финской армии, притом непосредственно с Императрицей. Дело шло вместе с тем и об отделении Финляндии. Упомянутый уже старик Армфельт, командовавший войсками, сперва не соглашался на предложения заговорщиков. Но увольнение его в начале августа от командования, согласно впрочем его прежней просьбе, и настоятельные убеждения зятя его, майора Клика, — одного из ревностнейших в свое время приверженцев Спренгтпортена, — склонили и его примкнуть к заговору. Он был уверен впрочем, что идет на патриотическое и даже приятное королю дело.

Заговорщики не медлили, и Клик редактировал на шведском языке письменное предложение Императрице Екатерине, названное в переводе сделанном при главной квартире, «всеподданнейшим мемориалом». В другом случае, в объяснении королю, Армфельт называл эту бумагу «нотою». Подписана она 29 июня (9 августа) в лагере при деревне Ликкала семью офицерами: Карлом Густавом Армфельтом, командующим генерал-майором; полковниками Себастианом фон-Оттером и И. К. Хестеско; подполковником Отто Клингспором; Г. фон-Котеном, шефом «здешней» конницы; Петром Энегиельмом, шефом батальона пехоты, и Карлом I. Кликом, обер-адъютантом. Восьмой участник, майор Егергорн не подписал предложения, но имел поручение лично доставить его и дать нужные объяснения. Приводим этот документ в переводе, сделанном при главной квартире и представленном Императрице Мусиным-Пушкиным при рапорте от 30-го июля.

«Нижеподписавшиеся генералы и шефы здешних финских полков и корпусов, собравшихся по воинскому порядку и по повелению для защищения границы от намеренного нападения, а потом уже и для перехода оной и к занятию оставленных войсками Вашего Имп. Величества мест, удостоверяют сим, что все сие учинено безо всякого о прямом предмете сведения; но приблизясь уже к стенам Фридрихсгамским узнали, что предпринятое совсем противно правости народной, которую мы, как сограждане, столько же, сколько и воинский долг наблюсти обязаны. По сим обстоятельствам находились мы в таком положении, что не знаем, какие принять средства к исполнению патриотического долга нашего, так чтобы притом не нарушить и воинской должности. Однако, же уповаем, что обе сии обязанности исполняем, когда пред Вашим И. Величеством всеподданнейше открываем и изъясняем искреннее желание всей нации, особенно финской, о восстановлении мира и союза между обоими государствами, какового лишаемся ныне по причиненным от некоторых беспокойных особ возмущениям, затеянным, под видом общего блага, к достижению одной только посторонней пользы. Сим особам весьма легко было возбудить восхищение в мыслях о прямом благе отечества несведущих, дабы, пользуясь случаем, получить удовлетворение в отнятом в последнюю с Россиею войну. И для того всемилостивейшему Вашего Имп. Величества благорассмотрению во всеглубочайшей преданности представить осмеливаемся: не довольно ли, к восстановлению вечного мира для обоих государств столь полезного, ежели утвердится последне бывшая между оными граница? Сим бы можно прекратить способ возмутителям к дальнему нарушению покоя, и ежели Вашему Имп. Величеству благоугодно будет удостоить народ знаком щедрости своея и прошедшее предать забвению, то всеподданейше уповаем, что умножится та преданность, каковой наполнены сердца благодарных соседов. А дабы получить удостоверение о благопринятии предлагаемого нами именем нации, то отправили обер-адъютанта майора Егергорна с полной нашей доверенностью, которого с нетерпеливостью ожидаем обратно: в каковом случае и отзыв Вашего Имп. Величества решить должен, оставить ли нам оружие и возвратиться в тишину, составляющую блого отечества, или же употребить оное образом приличным и честным, составляющим предмет верных Шведов, презирающих всякую опасность и смерть в обороне своего отечества. А между тем дабы доказать склонность нашу к миру, возвращаемся мы за границу и оставляем все занятое. В лагере при деревне Ликкала, августа 9 (июля 29) дня 1788 г.». Затем следовали вышеприведенные семь подписей.

Таким образом, семь или восемь офицеров, самозванных представителей «финской нации», но они же, впрочем, в тексте ноты называли себя и Шведами, требовали от русской Императрицы, хотя и в почтительной форме, ни более ни менее как обратной уступки всего того, что покорено было успехами русского оружия в войну, окончившуюся абоским миром. И это после нескольких небольших сухопутных стычек, вообще удачных для Русских, и после дела при Готланде, окончившегося удалением шведского флота и взятием, за два дня до подписания мемориала, шведского корабля «Густав Адольф». Мысль об отделении от Швеции и об установлении самостоятельной Финляндии в послании прямо не выражалась, из опасения встретить в русском правительстве прямой отказ, отчасти же может быть и для того, чтобы не дать шведскому правительству повода, в случае огласки, найти в поступке заговорщиков противогосударственную цель. Но посланному с бумагой Егергорну поручено было словесно выяснить виды на этот счет негоциаторов.

Чтобы скрыть от войск свою поездку в Петербург, Егергорн, вместе с Клингспором, до рассвета выехал из лагеря под предлогом осмотра постов. Чрез несколько времени раздались выстрелы и Клингспор возвратился один, объясняя, что он и Егергорн подверглись нападению Русских и что он успел ускакать, а тот взят в плен. Затем Егергорн в тот же день 30-го июля при рапорте Гюнцеля доставлен к главнокомандующему, а им немедленно, в сопровождении фридрихсгамского капитан-исправника Клейгильса, отправлен в Петербург. С тем вместе послан Императрице и приведенный пред сим перевод шведского мемориала.

Одновременно, по «наиубедительнейшим уверениям сего майора», гр. Мусин-Пушкин позволил финским войскам удалиться в свои границы без преследования. Речь шла без сомнения о тех отрядах, которые 26-го июля отрезали сообщения Левашова. Что касается короля, то он оставался в Кюменегороде всего с шестью тысячами; поэтому Михельсону поручено было, приблизясь к Фридрихсгаму, стараться вытеснить и Густава из русских пределов.

Отправив Егергорна в Петербург, заговорщики впали в сомнение, а может быть поддались и страху ответственности за сделанный ими шаг, тем более, что король известился не только об этой посылке Егергорна, но и о переписке между выборгским губернатором и шведскими офицерами. К числу их принадлежал теперь и бар. Гастфер, осаждавший Нейшлот. Отвечая на вопрос Густава, генерал Армфельт представил ему 12 (1) августа, т. е. не далее трех дней по отъезде Егергорна, объяснительную записку. В ней, ссылаясь на человеколюбие короля, который не мог равнодушно смотреть на несчастья отечества и тем более быть их причиною, он удостоверял, что единомышленники его имели будто бы намерение довести до сведения короля о всех своих действиях по получении ответа Императрицы. По его объяснению, все дело сводилось к тому, чтобы облегчить способы заключить непостыдный мир, если Россия не желает войны. Причиной такого искания мира он выставляла то, что не только они, офицеры, но и солдаты «в тишине воздыхающие и недовольно возженные любовью» к королю и отечеству, желают мира. В случае же, если бы Россия показала себя действительно врагом, «мы все — писал он — готовы сражаться и умереть за вас и отечество, в границах ли, или вне оных». В вящее удостоверение благонамеренности своей и товарищей, он приложил копию с документа, служившего предметом обвинения. Все эти оправдания и уверения едва ли однако, произвели на короля успокоительное действие. Напротив, восприимчивый Густав совсем упал духом и не знал за что приняться. Друг его, упомянутый Густав Армфельт, записал в своем дневнике, что бедный король внушал жалость. Он говорил об отречении и думал только о том, как бы это исполнить.

Действительно утверждение о «тихом воздыхании солдат» — как сказано в современном переводе записки Армфельта — и о недостаточной их любви к королю и отечеству — странно расходилось с приведенным выше энергическим удостоверением в преданности, явленным под Фридрихсгамом солдатами полков, оклеветанных начальниками их Хестеско и фон-Оттером. Об отделении Финляндии от Швеции, о чем Егергорн должен был вести устные переговоры, в объяснении не было, разумеется, и помина. Следует впрочем не упускать из виду, что Армфельт, бывший на бумаге во главе всего дела и дававший теперь объяснения, никогда не был наклонен ни к каким враждебным против короля действиям; напротив, он был искренно ему предан. Впоследствии, по поводу имени его в числе других на мемориале к Императрице, он писал своему брату: «если я сделал этот шаг, то исключительно по глупой доверчивости к одному лицу (Клингспору), имевшему связи при дворе и столь же — как я полагал — преданному королю, как и я. Он убедил меня, что этот шаг даст королю возможность начать переговоры о мире». С другой стороны Армфельт был напуган угрозами ответственности пред государственными чинами за участие в незаконно начатой войне; эти угрозы, по его словам, были во всех письмах его друзей. Не смотря, однако, на оправдательные пред Густавом объяснения Армфельта, заговорщики, подписавшие вместе с ним «ноту» к Императрице, не только не прекращали своей агитаторской деятельности, но и вели ее еще с большей энергией дальше. Если в Ликкала нашлось всего 8 человек, то в местечке Аньяла вскоре оказалось уже до 100 офицеров, готовых идти против воли короля и действовать самостоятельно. Они образовали конфедерацию, которая и получила свое имя по местечку, где сформировалась. Возбуждение, вызванное посылкой Ликкалакской ноты, достигло наивысшей степени. Конфедераты, на другой же день по отсылке Армфельтом королю своего объяснения от 12-го числа, составили нечто в роде договора о союзе между ними. Этот договор современный переводчик называл «условием финской армии». В нем с одной стороны выяснялась затруднительность положения войска, с другой поддерживались и оправдывались поведенные с Петербургом самостоятельные переговоры о мире. Впрочем конфедераты и здесь даже клятвенно удостоверяли в готовности умереть за отечество, если от Императрицы не последует согласия на мир. Люди вопиющим образом нарушали свой долг и в то же время искренно были уверены, что исполняют его со всею преданностью добрых слуг отечества и своего короля. Вот этот небезынтересный для характеристики Аньяльской конфедерации договор от 13 (2) августа, к которому слабый Армфельт также не поколебался приложить свою руку [63].

«Когда собравшиеся для защищения границ, угрожаемых, как думали вообще, неприятельским нападением, войска во исполнение королевских повелений подступили к Фридрихсгамским стенам, то учинено было сие в силу новой формы правления, предписывающей, что король армией своею повелевать властен, по воинскому же уставу не дозволялось исследовать, как далеко должно повиноваться или нет; но поелику во время похода нашего в неприятельской области и под стенами Фридрихсгама не усмотрено со стороны российских военноначальников кроме оборонительных действий, то мы тогда и уверились совершенно, что не от Россиян, но от нас самих учинено нападение.

«Яко сограждане, соблюдая святость формы правления нами присягаемой и подающей народу право судить о надобности войны оборонительной, а как воины должны были повиноваться высокому нашему начальнику; приведены чрез сие, яко истинные отечества сыны, в самое труднейшее положение и чтобы удовлетворить сим одна другой противящимся должностям некоторые из нас Его Королевскому Величеству всеподданейше о сем представляли; но к общему сожалению нашему нужды наши на тот раз оставлены были без внимания.

«С тех пор по неудачной экспедиции, происшедшей от худых распоряжений, отступя мы от Фридрихсгама перестали помышлять воевать и умирать со славой свойственной воину, увидя, что отечество чрез то не выиграет ничего; напротив того находилось в таких уже обстоятельствах, что требовалось весьма благоразумных и ревностных начальников, чтобы оное спасти от всеобщей гибели. Несчастные сии обстоятельства суть следующие, а именно:

«Находящиеся в наших повелениях войска, не бывшие никогда атакованы прежде, пока не учинили сами они нападения, удостоверены, что неприязненность начата со стороны нашей и крайне недовольны такой войною, которой сильные наши неприятели всячески стараются избегнуть.

«Они никакой не усматривают в том пользы для народа и уверение в сем причиною, что в нации, рожденной впрочем к воинственности, исчезла вся храбрость; почему и воздыхают они бедные теперь о тишине ими оставленной, не променивая оную на славу, а притом и не хотят вести войну с таким народом, о коем думают они, что желает хранить с ними союз. Сверх того обношенные мундиры в здешней армии, всеобщий недостаток в припасах, трудность доставать провиант, доказывающаяся тем, что оный в срок не получается, и скудость в амуниции усугубили еще более неудовольствие и унылость в солдатах.

«Прикрываемая войсками нашими граница кажется охранена довольно и в случае нападения готовы мы оную защищать до последней капли крови; но как получено было из разных мест печальное известие, что Российский флот, гораздо превосходнейшей силы нашему крейсирует пред Свеаборгом, оный взял и сжег один из наших линейных кораблей, в виду нашего флота и армии, так что сие несчастье можно было видеть с валу наилучшей крепости в Государстве, то и принуждены мы думать теперь, что все шеры (шхеры) открыты для убийств и сожжения, представляя себе с отчаяния, что должны мы благодарить не себя и оружие наше, но человеколюбие Россиян, если в отечестве нашем подобных еще не было злоключений; притом мы еще не знаем, каким образом полковник барон Гастер станет защищать от неприятельского нашествия Саволакс и в случае устрашен будет превосходством сил, то весь тот край будет открыт, и в то время спасение наше зависеть будет точию от великодушия победителя.

«Рассматривая страшную сию, но справедливую картину, вознамерились мы так, как прилагаемое при сем прошение явствует, прибегнут к её Имп. Величеству и обнадежить Ее, каким образом нация мыслит. Кроме любви к отечеству и попечения о его благе, яко первейшие должности согражданина, обязывает нас также верность и присяга, коею мы клялись нашему королю, на сие поступить; а особливо, когда увидели мы Его неустрашима, а окружающих особу Его, объятых ужасом; тогда сочли мы за достойнейшее шведского мужа дело, подать средство между двумя коронованными Главами к открытию негоциации, которая, сохраняя честь Государства, надеемся, подействует больше нежели какая либо из чужестранных держав, могущая иметь совсем посторонние для Государства виды. Мы же напротив того в сем случае следуем одной любви к отечеству и верности к нашему королю с пожертвованием даже собственных своих выгод.

«Все сие уважив и пред всемогущим Богом видящим невинность наших намерений мы нижеподписавшиеся святым именем его и нашей честью клянемся, что мы при пожертвовании живота, крови и нашего имения, будем стараться отвращать угрожающие отечеству нашему несчастия, а потому силой такой же между нами клятвы вступили в союз и братство с тем, чтобы во всем имеющем как к общим, так и частным делам и их безопасности отношение, советовать и споспешествовать один другому и в случае, если её Имп. Величество не благоволит согласиться на честный для нации мир, то с той самой минуты должны мы себя почитать обиженными лично и обязуемся потому живыми в руки неприятеля не отдаваться, доколе отечеству не доставим мир, спокойствие и безопасность. С. А».

Этот документ, в сущности однохарактерный с первым объяснением Армфельта, и в известном смысле невинный, был также представлен Густаву. Кроме того распространено было особое объявление, обращенное к населению как Финляндии, так и Швеции, в котором оправдывались первоначальные действия конфедератов. Сущность его была та же: предоставление королю возможности, не поступаясь своим достоинством, заключить мир; в случае же отказа со стороны России, сражаться не щадя крови и жизни за короля и отечество.

Густав не мог, однако, удовлетвориться приведенными ему объяснениями и послал к конфедератам своего генерал-адъютанта бар. Лантингаузена для вразумления. Этот последний требовал именем короля письменного удостоверения, что заговорщики отступают от всего ими сделанного и просят милости. В ответ на такую волю тот же Армфельт представил новое объяснение, в котором неоднократно уверял в преданности, верности и любви финских войск к королю, повторяя прежние мотивы на разные лады. Особого в этом объяснении было лишь то, что по словам Армфельта, финская армия сочла бы себя покрытой бесчестием, если бы она переменила мысли, «и ваше величество отдали бы государство преемнику своему не в целости». Дальше пояснялось, что такой образ мыслей господствует во всей финляндской армии. Эти строки дают понять, что если не по бумагам, то по слухам Густаву сделались известны сепаратистские затеи некоторых конфедератов.

Но, не смотря на горячие уверения Армфельта, заговорщики не могли удовлетвориться тем, что ими было уже сделано: они находились на наклонной плоскости и неизбежно стремились все дальше и дальше от мнений к требованиям. Действительно, по свидетельству шведских историков, кроме приведенного взаимного обязательства, конфедераты составили другое заявление королю же, где излагалась в некотором роде программа конфедерации. Принимая во внимание общее будто бы неудовольствие и опасное положение государства, они предлагали: заключить мир с Россией, а до того тотчас же перемирие; созвать общий сейм; точнее определить на сейме форму правления; возвратить войска в обыкновенные места пребывания; изъявить готовность удовлетворить законные требования граждан, восстановить права их и пр.

Но вскоре оказалось и этого мало. Конфедераты нашли нужным обратиться к войску с особым окружным посланием. В нем программа изложена была с большим еще развитием подробностей. Указывались требования участия в сейме, кроме представителей от четырех сословий, также и депутатов от войска и ют чиновников-землевладельцев; требовалось упразднение министерства финансов и возвращение к прежнему порядку определения налогов, устранение казны от уплаты долгов короля и назначение ему определенного дохода и т. п. Предъявлялось наконец требование о наказании виновников настоящей войны. Требования, как легко видеть, все росли и росли, и конфедерация, задавшаяся сперва примирением враждующих государств и протестом по поводу неправильно начатой войны, в течение нескольких дней пришла к открытой революции. Вместе с тем агенты конфедерации расширяли район её действий. Они явились и в саволакском полку, и этот последний дал с своей стороны обязательство, в котором признавал дело конфедерации, равно как и созвание государственного сейма, «который один имеет право продолжать и кончить войну», делом «самонужнейшим». В этом обязательстве саволакский полк хотя и упоминал о том, что государственные чины сделают свои постановления по означенным предметам «с согласия милостивого нашего короля», однако кончил тем, что готов жертвовать кровью, жизнью и имением уже не за короля и отечество, как писали первоначально аньяльцы, а на защиту до последней крайности высказанных конфедератами желаний[64]. Нет затем ничего необычайного в том, что вскоре и самая личность короля не была уже в безопасности: по некоторым показаниям, между конфедератами шла речь о задержании Густава, исполнение чего и было поручено известному уже полковнику Хестеско, человеку крайней решимости и необузданности. Утверждают даже, что не была устранена из соображений некоторых членов конфедерации и мысль о лишении короля жизни. Только поспешный отъезд в Швецию спас его. Но помимо даже таких крайних решений, дело шло во всяком случае об уничтожении порядка, явившегося последствием переворота 1772 года, и оказавшегося возможным только при сильном содействии Спренгтпортена и его товарищей, т. е. тех самых людей, которые теперь с таким увлечением ниспровергали его последствия.

В составлении всех этих программ и бумаг принимал самое деятельное участие упомянутый выше Клик, зять Армфельта. Совещания происходили в палатке барона Маннергейма; он, вместе с Троилем, ездил, по отрядам вербовать новых адептов конфедерации. Шла переписка и с некоторыми представителями оппозиции в Стокгольме, к числу коих принадлежали Штакельберг и де-Геер. Имена эти вновь встретятся при рассмотрении событий, сопровождавших окончательное завоевание Финляндии Россией в 1808 году.

Во всех, однако, этих протестах, обязательствах и программах конфедераты ни одним словом не обмолвились об отделении или обособлении Финляндии в какой бы ни было форме. Из ста слишком участников, только очень немногие мечтали о сепаратизме, но и они, под влиянием среды вовсе тому не сочувствовавшей, не смели облечь свои мечты в более конкретную форму письменного изложения. Гласный же представитель их Армфельт, как упомянуто, решительно возмущался даже самой мыслью о таком ущербе королевству.

Между тем подписанное 29-го июля (9-го августа) послание семи офицеров, бывшее в Выборге 30-го июля, привезено Егергорном в сопровождении капитан-исправника Клейгильса в Петербург 31-го числа. В тот же день было послано за знатоком финляндских дел Спренгтпортеном, который был на пути из Петрозаводска в Сердоболь. Читать послание до того, как оно будет рассмотрено в Государственном Совете, Екатерина не пожелала, хотя была довольна полученным о нем известием. Вице-канцлер Остерман и Безбородко подготовлялись к ответу. Императрица сперва отложила личный прием Егергорна до приезда Спренгтпортена, но потом, когда возвращение последнего замедлилось — только 5-го получил он от Тутолмина, уже в Олонце, приказание Екатерины — она нашла нужным не откладывать далее свидания с финским депутатом. Таковое состоялось 4-го августа. Егергорн был представлен Мамоновым, который еще прежде виделся с ним. Выслушав Егергорна, Императрица отвечала ему «что надеяться могут вспоможения, во всем согласно с пользой нашей Империи» и велела ему явиться к вице-канцлеру.

О том, что говорил Егергорн при словесных объяснениях, имеется при делах краткая записка. Егергорн дал показание, отчасти повторяющее содержание приведенных документов, т. е. о незаконности войны и о нежелании воевать с Россией. Он объяснял, что об этом объявляли и королю, когда пришли к Фридрихсгаму. Они и ранее имели намерение не воевать с Россией, но были введены королем в русские пределы хитростью, так как он посылал туда войска малыми частями, а дабы не пожертвовать ими должны были идти и прочие, собственно для подкрепления их. Егергорн говорил от лица финских войск, но уверял что и шведские войска все так же расположены. Он пояснял, что если Императрица предложит Финляндии быть независимою, то эта последняя «тотчас на то согласится, а король принужден будет выйти, да и войска его, и национальные (финские) его оставят; а буде бы он выйти начал упорствовать, то в таковом случае употребят они посредства к тому строжайшия». На вопрос: известно ли Армфельту (племяннику подписавшегося и другу короля) о намерениях заговорщиков, Егергорн отозвался незнанием; но пояснил, что при начале войны тот был против неё, а склоняли короля к войне фаворит его, майор Вреде и генерал-майор Толь. В заключение объяснения Егергорн выразил сильное желание видеть Спренгтпортена и прибавил, что финны имеют к нему большое доверие и потому предполагают назначить его начальником своих войск.

Спренгтпортен приехал вь Петербург 8-го (19) августа и по свидании с племянником имел в тот же день объяснение с Императрицей. Об отделении Финляндии, как одно из изложенного, Егергорн не хотел, или не умел выразиться определенно; известно впрочем, что заговорщики сами не довольно уяснили себе даже общие цели своих желаний. Поэтому Екатерина заподозрила Егергорна в двоедушии. В суждениях же её с Спренгтпортеном, без сомнения, речь шла об отторжении Финляндии от Швеции, ибо все его помышления, также как и разные мемуары им поданные Екатерине, прямо клонились к этой цели. Способный более к увлечениям нежели к трезвому мышлению, он представил, вероятно, в ярких красках ожидаемые от того, и пользы России, и вред общему их врагу Густаву. Как женщина, Екатерина поддалась этому увлечению. По крайней мере, как видно из Дневника Храповицкого, Спренгтпортен был этот раз у Императрицы довольно долго, а по выходе его она сказала: «Deux têtes chaudes sentendent: dans un qtfart dheure nous avons beaucoup fait»[65]. Затем он был отправлен в Финляндию «для содействия в предполагаемом намерении».

Привезенное Егергорном послание было рассмотрено в Государственном Совете, и, по нелепости изложенной в нем просьбы отдать финляндцам завоеванную при Елизавете Петровне, а может быть и Петром, часть Финляндии, было разумеется оставлено без внимания. Составленный Остерманом ответ, на французском языке, был одобрен Императрицей в тот же день, а на другой, 9 (20) августа, окончательно переписан и отдан Егергорну.

«Мирные намерения Императрицы в отношении к Швеции не могут не быть известны просвещенным и беспристрастным Шведам; Финляндия особенно, в качестве непосредственной соседки России, испытала проявление этого благорасположения в 1785 году, когда при бывшем голоде, её И. В-во повелела открыть для Финляндии магазины, приготовленные для продовольствия собственных подданных. Даже и теперь, когда самая несправедливая и беззаконная в своих основаниях война начата шведским королем, Императрица вполне признавала различие между побуждениями государя и его подданных. Она очень далека от того, чтобы не различить их, не смотря на негодование, которое поступок этот естественно возбуждает в душе её. Поэтому с чувством удовлетворения приняла Она выражение воодушевляющего финскую армию настроения и известие о принятом и исполненном ею решении устраниться от соблазна, который увлек их в русские пределы. Но сколько бы ни был шаг этот согласен с принципами человеколюбия и великодушие, руководящими её И. В-вом, Ей все-таки остается желать, чтобы стремления финского народа к восстановлению старинного доброго соседства и согласия были выражены собранием большого числа граждан и облечены в представительную форму, которая дала бы им законное и достоверное утверждение. С этой целью, и во внимание к щекотливости настоящего положения вещей, все те, кто разделяет спасительные намерения изложенные в мемуаре представленном её И. В-ву майором Егергорном, должны немедля согласиться между собой и составить представительное собрание, которое могло бы войти в законные сношения о пользах своего отечества и окончательно установить порядок, наиболее соответственный настоящему и будущему их благосостоянию. — Генерал гр. Мусин-Пушкин, главнокомандующий войсками Императрицы в Финляндии, будет уполномочен не только продлить ныне обсуждаемое мероприятие, но и выслушать финских депутатов кои к нему присланы будут от этого собрания, и распорядиться всеми необходимыми пособиями, чтобы привести это патриотическое дело к благополучному окончанию. Только тогда её И. В-во может явить в большей мере великодушные и благосклонные чувства, одушевляющие Её в отношении финского народа. — Но прежде всего финские собственно войска должны очистить границы России. Нельзя надеяться, чтобы шведский король во главе своих войск решился на это по доброй воле. В таком случае достоинство её И. В-ва и благо её подданных требуют, чтобы войска эти не только были вытеснены силою, но и преследуемы, и тогда вступление русских войск (в шведскую Финляндию) сделается необходимым. Но за выраженными со стороны некоторых начальников и офицеров финского войска чувствами, и если эти чувства сообщены будут и другим гражданам Велик. Княж. Финляндского, вступление русских войск и пребывание их в этой стране не только не поведет к притеснению, или во вред жителям, но будет напротив способствовать установлению и упрочению такого политического и гражданского быта, которого желают и должны желать все истинные и разумные патриоты, дабы достигнуть действительного и ненарушимого благосостояния». С.-Петербург, 9-го августа 1788 г. (Без подписи).

Ответ этот не был никем не подписан и в таком виде передан Егергорну, который тщетно домогался хотя бы подписи вице-канцлера. Такой отказ Храповицкий в своем Дневнике мотивирует опасением, «чтобы каким либо не доброхотным не был доставлен королю». Едва ли это была существенная причина. Главнее, вероятно, было то что правительство не хотело вообще облечь в официальную форму сношение с какой-то подозрительной горстью людей, явившихся самозванными представителями народа, к тому же не имевшего самостоятельного существования. Все дело имело характер интриги, а интриги, как известно, не закрепляются подписями, тем более высших чиновников в государстве. Кроме ответа, Егергорн получил еще в подарок перстень и 500 червонцев и отправлен в обратный путь. 11-го (22) августа, вечером, его доставили в местечко Виалу на границе, и переправили через реку.

Ответ, разумеется, не удовлетворил заговорщиков; они даже заподозрили его подлинность. Никем не подписанная бумага представлялась тем большей насмешкой, чем больше были их претензии. Вез сомнения форма была вежлива и по-видимому благожелательна, но что же дальше? На изъяснение искреннего желания нации восстановить мир и союз отвечают: это хорошо, но мы вам не имеем основания доверять. Соберите действительных и легальных представителей народа, и тогда только могут начаться законные сношения и соглашения. На вопрос, в котором сквозила даже угроза: следует ли нам оставить оружие и возвратиться к своему очагу, или же употребить его на оборону своего отечества? — отвечают безапелляционно: прежде всякого разговора извольте очистить русскую территорию. Бессмысленное предложение возвратить часть края, приобретенного русской кровью, оставлено даже без упоминания, а взамен того обещано вступить и в их землю, если король не оставит русских пределов по доброй воле. Мало того, безобидное прохождение войск обещано только в том случае, если все население Финляндии будет также покорно, как и объяснения этих восьми офицеров. Ответ на вопрос, наконец, об отделении Финляндии от Швеции был округлен в такие фразы, которые едва ли не лишали всякой надежды на помощь России: пусть собрание представителей разрешит сперва все вопросы, главнокомандующий выслушает тогда депутатов, окажет свое содействие в патриотическом деле (каком?), и только тогда Императрица проявит свои великодушные и благосклонные чувства. Очевидно, все оставлялось на плечах заговорщиков; не было для них даже утешения найти в анонимном ответе указание на то, что Императрица готова на мир. Этим, по крайней мере, могли они оправдаться пред Густавом. Напротив, королю именно угрожали прогнать силой, если не уйдет по доброй воле. Неудивительно, что конфедераты заподозрили самого Егергорна в действительном исполнении поручения, а распространившаяся вскоре весть о полученных им подарке и червонцах еще более усилила их подозрения. Во всяком случае, они могли наглядно убедиться в легкомыслии своего обращения с «нотою» к Императрице, и полученный ответ произвел отрезвляющее действие на многих.

Через день — по возвращении Егергорна, конфедераты с Армфельтом во главе поспешили представить полученный ответ королю, сопровождая его небольшим письменным докладом. На основании ответа они в. самых почтительных выражениях просили о созвании сейма, уверяя в своей преданности на веки. Но для маскировки ли неприятной сущности петербургской бумаги, или же для того, чтобы более склонить Густава на их просьбу, они объяснили намерения Императрицы в таких выражениях которые наименее соответствовали не только действительному положению вещей, но и самому даже изложению ответа. «Ея Имп. В-во изволила объявить — писали они — что… для наивящего миролюбивых её склонностей доказательства Она повелела прекратить все неприязненности, коль скоро из областей её выведены будут войска вашего королевского величества, равно как и что она готова вступить в прочный и искренний мир со Швецией, только бы ваше величество того возжелать соизволили». Если можно еще найти в ответе некоторое основание для первой части фразы, то для остальной её половины нет уже ничего: нигде не было даже и намека на то, чтобы Екатерина с радостью так сказать готова была на мир лишь бы враг её того пожелал. И этому есть доказательство: в московском главном архиве находится перевод рассматриваемого донесения Армфельта королю. Эту бумагу, как и другие, гр. Безбородко читал с красным карандашом в руке, подчеркивая и делая иногда отметки. Отмеченную выше фразу: «она повелела прекратить все неприязненности» — он подчеркнул и написал на поле: «солгано»; а затем все последующее изложение о готовности Императрицы на мир, если только того захочет король, — он отчеркнул сполна и написал «все солгано»[66].

Вслед за возвращением Егергорна приехал в Выборг 12 (23) августа и Спренгтпортен, и начались его непосредственные сношения с конфедератами. К этому предстоит еще возвратиться, а теперь взглянем, что делалось в восточной части Финляндии.

II. Конец кампании 1788 г

Пришедший 2-го августа в Олонец петрозаводский отряд простоял там несколько дней, комплектуясь драгунами. Тем временем Спренгтпортен 5-го числа получил экстренное повеление Императрицы прибыть немедленно в Петербург для известных уже объяснений с Егергорном. Отряд затем приостановился. Наместник Тутолмин не смел сам распорядиться дальнейшим его движением, так как глядел на Спренгтпортена как на лицо, облеченное особым высочайшим доверием, и его побаивался. Непосредственные заявления наместника не имели влияния на последнего. Поэтому он обратился уже к силе графа Безбородко и просил «сказать ему, Спренгтпортену, хоть одно слово», что он желает, чтобы отряд прибыл поскорее к Сердоболю. Движение это исполнилось, впрочем, само собою, согласно прежнему еще распоряжению. Но дальнейшее наступление к границе и далее, предположенное в двух направлениях, автор проекта диверсии нашел уже не нужным. В этом смысле и отвечал Безбородко Тутолмину (11-го августа)». К соображениям Спренгтпортена во всем касавшемся этой экспедиции относились вообще без критики: их только исполняли, заявлениям же Тутолмина давали в Петербурге мало значения. Вероятно Спренгтпортен, всегда увлекающийся, поговорив с Егергорном вообразил себе, что войну следует считать конченной и остановил свою диверсию, или, по крайней мере, находил ее несоответствующею начавшимся переговорам с финским офицерством. Но еще вероятнее то, что имея собственное честолюбие на первом плане, он не находил уже более эту экспедицию выгодной лично для себя. Иначе, как средство воздействия на Густава, она сохраняла всю свою силу; с целью именно такого воздействия, по отступлении Шведов от Фридрихсгама, Михельсон подвинул свои войска к р. Кюмени, дабы теснить короля и заставить его покинуть Гёгфорс.

Но под Нейшлотом произошел оборот дел, который оправдывал в некоторой мере отмену диверсии, хотя распоряжаясь ею, Спренгтпортен еще ничего о перемене не знал. Выше было сказано, что Гастфер начал бомбардировать крепость 26-го июля (6-го августа). Огонь с обеих сторон продолжался энергично 27-го и 28-го числа. В этот день, после семичасовой бомбардировки, явился в крепость трубач с приглашением прекратить огонь, так как от выборгского губернатора прислана эстафета, о содержании которой комендант будет потом уведомлен. Кузьмин согласился на приостановку огня, с тем чтобы Шведы не производили во время её никаких работ, ни передвижений войска. В 5-м часу трубач вновь явился, но вместо обещанных объяснений принес лишь подорожную, с которой прибыл выборгский посланный; коменданту передано при этом, чтобы он имел терпение, так как через несколько дней ему дано будет разъяснение присланных известий; в противном случае ему предоставлялось возобновить пальбу. Бомбардировка затем продолжалась, причем Кузьмин еще усилил свои батареи. Однако на другой день неприятель не возобновлял осадного огня вовсе; шла лишь ружейная перестрелка, которая тянулась и последующие дни, но еще более вяло. С 4 (15) августа началось у Шведов движение на судах, но не по направлению к крепости, а напротив — от неё; по судам Русские стреляли из пушек.

Все эти необычайные и отчасти загадочные происшествия объясняются, однако, довольно просто. Фон-Гюнцель, выборгский губернатор, войдя сперва в негласное сношение с племянником Армфельтом, а потом, узнав уже официально об удалении неприятельского войска после оказанного офицерами 23 июля неповиновения королю, признал нужным воспользоваться этим обстоятельством для воздействия и на отряд, блокировавший Нейшлот, и нашел там удобную почву. В выборгском наместничестве был некто Пистолькорс, земский судья, имевший поместья в окрестностях Нейшлота и давно хорошо знакомый не только со многими офицерами блокировавшего корпуса, но и с самим Гастфером. Гюнцель воспользовался Пистолькорсом, для того чтобы изобразить этим его приятелям в ярких красках последовавшее отступление Шведов из русских пределов, и пригласить и их сделать то же. Он должен был уверить что Гюнцель берется, дабы предупредить кровопролитие, уговорить главнокомандующего остановить движение генерала Шульца, который будто бы в значительных силах идет на Саволакский отряд, имея повеление не только вытеснить Шведов из русских пределов, но и преследовать на собственной их территории.

С другой стороны Аньяльская конфедерация поспешила распространить свое влияние на нейшлотский лагерь. Саволакским полком дано обязательство поддерживать дело конфедерации. Помощник Гастфера по командованию саволакским I корпусом, гр. Стединк, преданный королю и близкий ему человек, еще от 25 июля (5 августа) сообщил Густаву об успехах, делаемых заговором. «Если я не ошибаюсь, — писал он, — то уже ведутся тайные переговоры с неприятелем. Наши войска утомлены и чувствуют себя изолированными. Финские солдаты желают вернуться домой. В случае нападения Русских мы все можем быть взяты в плен. У нас только и говорят об отступлении, и если бы не противились этому некоторые, то оно уже было бы исполнено». Все это объясняет непонятные на первый взгляд заявления, сделанные чрез трубача коменданту. Самая бомбардировка крепости, начавшаяся только 26-го июля, т. е. уже после того, как Стединк писал королю о возможности отступления, могла быть лишь pro forma, чтобы избежать укора в явном бездействии, тем более что в это время на Кюмени Шведы повсеместно уже отступали. Действительно, недолго спустя и Гастфер решился уйти обратно за границу, и просил только распоряжения — не стрелять с крепости по отступающим, когда они будут проходить близ неё на судах. 7-го августа движение их очень усилилось: с укреплений насчитали на озере до 17-ти судов с большим числом посаженного на них войска. А ввечеру вновь вызван был из крепости парламентер, которому Стединк в учтивых выражениях заявил, что получил повеление удалиться от русских границ, и что хотя не может уверить в восстановлении мира, но имеет на то надежду. Комендант был приглашен занять оставленные Шведами места, в предупреждение грабежа со стороны местного населения. Всю ночь продолжалось движение удаляющихся отрядов, и 8-го августа близ крепости их вовсе уже не оставалось. Шведы отошли на 32 версты и расположились в 7-ми верстах от границы. Генерал фон-Шульц стал медленно подвигаться вперед, занимая оставленные ими места.

Так окончилась эта, можно сказать шуточная осада Нейшлотской крепости. Убито за все время двое нижних чинов; от болезней умерло 27. Крепость имела однако вовсе не шуточное значение для обороны с этой стороны русских владений. С её падением открывалась дорога и в тыл русскому корпусу, и к самому Петербургу. Недаром Густав давал большое значение взятию этого места. Еще в последние дни, не зная об исполненном уже отступлении, он отписал Гастферу настоятельные требования продолжать осаду. Понятно поэтому его неудовольствие, когда все случившееся сделалось ему известным. Но совсем непонятна оказанная им вместе с тем снисходительность к Гастферу: ослушник не только не подвергнут примерному взысканию, но и оставлен при командовании. Объяснить это можно разве тем доверием, которое питал к Гастферу гр. Стединк, постоянно писавший королю о нем и о его преданности самые удовлетворительные отзывы. Но последующие события показали всю недальновидность Стединка: переговоры с Русскими вели не столько офицеры — корпуса Гастфера., сколько он сам, притом на почве чисто личных расчетов.

Таким образом, когда Егергорн возвратился 11-го августа вечером из Петербурга восвояси с ответом на ноту, по всей шведской линии последовало уже отступление за границу. Только в юго-западном уголке русской Финляндии, близ Гёгфорса и Кюменегорода, в крепкой позиции за рукавами реки Кюмени засел шведский король. Со стороны моря в его распоряжении было до 30 судов шхерного флота. К бывшим у него шести тысячам войска подошло на судах еще до 1800. Однако, это подкрепление не усилило положения Густава. Напротив, ко всем довольно недвусмысленным заявлениям офицеров, которые сводились по меньшей мере к требованию созыва сейма, прибавились еще тревожные сведения о предпринятом Данией активном содействии России и о движении на Готенбург. С другой стороны Грейг держал неприятельский флот взаперти у Свеаборга, а близ Швеции не без успеха плавал вице-адмирал Фон-Дезин, делая набеги на южные её берега. У него была теперь значительная сила: кроме трех стопушечных и четырех меньшего ранга русских кораблей, в его эскадре состояли еще три датских корабля и три фрегата с несколькими мелкими судами. Имелось в виду этой силой встретить неприятеля, если бы он ускользнул из Свеаборга. Число наших призов в начале сентября доходило уже до 27 судов. В самом Стокгольме было неспокойно; бывший посол гр. Разумовский, которому Густав еще в июне предложил выехать в недельный срок, продолжал оставаться там, хотя и в качестве частного человека. Сношения его с оппозицией не подлежали сомнению. При таких обстоятельствах полученное известие о наступлении Датчан было для Густава сильным ударом, и он признал за лучшее лично отправиться в свою столицу. С большой поспешностью оставил он 15 (26) августа лагерь под Гёгфорсом и уехал в Ловизу, передав команду над войсками брату своему, принцу Карлу Зюдерманландскому, начальствовавшему до того над флотом[67]. С этого времени, не смотря на раздававшиеся иногда выстрелы, военную кампанию 1788 г. можно было считать оконченной. Продолжалась только неблагодарная деятельность Аньяльской конфедерации, или вернее нескольких её коноводов. О ней предстоит рассказать с некоторой подробностью.