Покорение Финляндии. Том 1

I. Барон Спренгтпортен и конфедераты

Хлопоты аньяльских конфедератов в дальнейшем их развитии представляют картину весьма печальную, не только для моралиста, но и для каждого наблюдателя, не утратившего понятия о чести и долге. Не особенно приятна для чувства русского человека и роль, выпавшая в ней на долю его правительства. Поддаваясь ненависти своей к Густаву, Императрица Екатерина увлекалась легкомысленными и близорукими представлениями Спренгтпортена. По его настойчивым убеждениям она готова была верить, что при самом малом усилии вся Финляндия, как один человек, восстанет против своего законного государя. Спренгтпортен был весь соткан из интриги, и Екатерина легко сдавалась на действия в Финляндии интригой и непосредственным её спутником — подкупом. В её оправдание следует впрочем сказать, что к такому образу действий могло побуждать, как положение обороняющейся, так и вообще затруднительность условий, в которых находилась Россия. Политика, к несчастью, заставляет мириться с самыми иногда предосудительными средствами. Но в глубине души Екатерина относилась с полным презрением к этим людям, игравшим присягой и долгом. Она даже находила нужным скрывать от Государственного Совета подпольные действия Спренгтпортена[68].

Иначе и не могло быть. Как Спренгтпортен, сам швед, продолжавший даже когда нужно называть себя таковым, так и все эти члены конфедерации, покидающие пред липом врага не только короля, но и честь своей страны, достоинство армии к которой принадлежат, святыню знамен под которыми служат, и вступающие в сделки с этим самым врагом, не имеющим разумеется иных расчетов кроме своей собственной пользы, — все эти «деятели» не могли не быть презренны для людей, сохранивших чистое чувство и здравый смысл; и такими признает их беспристрастная история, видящая события помимо борьбы партий и мелких самолюбий.

Объяснения Императрицы с Спренгтпортеном по поводу приезда Егергорна, бывшие 8-го августа и увлекшие обе «горячие головы», имели прямым последствием посылку главнокомандующему указа от 12-го числа «о внушении финским и шведским войскам полезного для собственной их безопасности мнения». В этом указе предоставлялось давать отстающим от короля шведским солдатам каждому от 10 до 15-ти руб.[69]. Исполняя волю Екатерины, граф Мусин-Пушкин поручил выборгскому губернатору распространять сведения об этом чрез капитан-исправнике Клейгильса и других надежных людей, в особенности же чрез заслуживающих доверия пасторов.

По прибытии в Выборг, 12-го августа, Спренгтпортен в тот же день писал Императрице «о двух добрых вестях»: первая, уже известная — об отступлении Гастфера от Нейшлота; вторая о том, что со стороны конфедератов все спокойно, и что следовательно нужно ожидать благоприятного исхода обратной поездки Егергорна. Он излагал вместе с тем мнение Мусина-Пушкина — точнее свое собственное, — о том, что против короля, который находился еще тогда при Гёгфорсе, не следует ничего предпринимать без соглашения с конфедератами, в расчете что тогда наши удары будут более верны и значительны. Спренгтпортен имел, или по крайней мере высказывал, полное доверие к силе и значению этой шайки заговорщиков, и ставил в зависимость от неё действия всей армии. Главная квартира принимала эти заявления как догмат и безусловно ими руководилась. Исходя из такого взгляда, Спренгтпортен собрался ехать на передовые посты, чтобы быть ближе «к этим господам» и составить себе верное понятие о положении армии, её средствах и намерениях, «что в данную минуту должно — внушал юн — быть руководящим компасом для действия войск Вашего Величества».

Он имел в виду, не только взять справки, но и дать при надобности нужный толчок (donner au bésoin limpulsion nécessaire).

Поездка эта состоялась на следующий же день. Оберегая свою особу, Спренгтпортен отправился в Ликала — местечко не далеко от границы по дороге в шведскую Финляндию, где было положено первое основание конфедерации — в сопровождении конвоя из 20 казаков и 50 егерей. Оберегал его и главнокомандующий: «генерал-майору Спренгтпортену, — докладывал он между прочим Императрице 15-го августа, — дали знать, чтобы он, если пребывание свое в нынешнем месте почитает небезопасным, отъехал в Фридрихсгам, откуда переписку свою беспрепятственно продолжать может». Позднее, в рескрипте от 23-го августа, Екатерина повелевала главнокомандующему «подтверждать ему (Спренгтпортену) часто, чтобы он берег себя от захвачения его в руки короля шведского». То была, едва ли впрочем, ненапрасная забота; по позднейшим удостоверениям самого Мусина-Пушкина, Спренгтпортен не подвергался никакой опасности, имев квартиру в одном с ним месте; если же и отъезжал иногда на границу, то и тут не могло приключиться ему никакого вреда, потому что место это было занято значительным отрядом наших войск и туда наезжал иногда и сам главнокомандующий.

В полночь с 13-го на 14-е Спренгтпортен свиделся с Егергорном на передовом шведском посту в Умелйоки, за Кюменью, против русского местечка Виала. Здесь он мог успокоиться на счет судьбы племянника, увидев его живым и здоровым, а также и на счет того, что товарищи Егергорна продолжают быть одинаково твердыми в решимости своей противиться войне и требовать созыва сейма. Король не прекращал с ними переговоров. Спренгтпортен находил, что все прекрасно соглашено между конфедератами, и действия их очень решительны. Когда он сообщил Егергорну об известной уже переписке Гастфера, то тот был в восторге (en а paru enchanté). «Остается лишь — писал он 14-го Мусину-Пушкину — настолько благоразумно поддерживать это дело, насколько доблестно оно начато».

И не смотря на все эти столь блестящие с его точки зрения условия, и даже как бы забыв только что написанное, Спренгтпортен, к удивлению, продолжал: «всего надо страшиться за них с тех пор, как королю все известно; я ежеминутно боюсь видеть уничтоженным это хрупкое дело (cet ouvrage fragil) маленькой горсти людей, не имеющей ни руководителя, ни определенного проекта для соображения их действий». Но это говорилось, оказывается, для того чтобы побудить легковерного главнокомандующего придвинуть войска Михельсона ближе к лагерю конфедератов, заняв не только Ликала, где был теперь Спрентгпортен, но и приграничную шведскую местность Аньяла. Этим движением он рассчитывал «поднять их мужество, подкрепить решимость и поторопить их, что составляет главнейший пункт в настоящем положении вещей». Спренгтпортен находил что так как маска уже снята, то можно идти прямо к цели. Быстрота была по его мнению на столько необходима, что он, не ожидая распоряжений главнокомандующего, сам написал Михельсону, предлагая ему занять местечко Ликала. Слабый Мусин-Пушкин утвердил это распоряжение без всякой критики[70]. Через день дал он ему новое приказание — стараться «финскому войску показывать и давать уверения, что он готов быть с ним не только в соединении, но и подкреплять оное, если нужно будет противу войска шведского».

Поспешность Спренгтпортена, кроме того что она вообще была свойственна его торопливому характеру, — это ставили ему в большую вину даже друзья его, — вынуждалась еще и некоторыми неблагоприятными для него обстоятельствами. В шведском лагере происходили перемены, которые застилали туманом приятную для Спренгтпортена перспективу быть начальником финских войск, о чем племянник его ловко пустил в Петербурге слух, как бы о заветной мечте финляндцев. Обстоятельства эти заключались, во-первых, в том, что король уезжал и его готовился заступить принц Карл, тяжелый характер которого мог обещать дурные перемены. Во-вторых, хотя старик Армфельт и оставался при армии, но в командование шведскими войсками вступил граф Мейерфельд, человек безусловно преданный Густаву. В-третьих, среди чисто финских войск, новое начальство нашло нужным расположить два шведских полка. Не без известного значения было наконец и последовавшее 8-го августа формальное объявление Шведами войны России. Оно состоялось с согласия если не государственных чинов, то все-таки стокгольмского сената, чем придавался ему некоторый облик законности, способный поколебать людей нестойких, а таковых между сотней конфедератов оказывалось, без сомнения, большинство. Поэтому Спренгтпортен настаивал на «поддержке суждений финских конфедератов присутствием войск её Величества», признавая заговорщиков «немножко медленными в принятии решений». Таким образом доблестное русское войско, вместо нового решения оружием и мужеством своим борьбы со Швецией, ставилось в жалкое положение каких-то закулисных пособников махинациям ничтожной горсти мятежников.

Шатание умов, столь Спренгтпортену неприятное, усилилось еще более, когда стали оглашаться сделанные Мусиным-Пушкиным, по его же внушениям, распоряжения к поддержке финского войска против Шведов. Дело выяснялось постепенно в таком смысле, которого не только Шведы, но и большинство Финляндцев вовсе не желали и не ожидали. Все заявления, объяснения и представления конфедератов сводились к тому, что война начата незаконно, и что они желают созыва сейма для решения спорных, по их мнению, вопросов. Мысль же об отделении Финляндии от Швеции, о противопоставлении интересов той и другой, лежавшая в глубине души лишь нескольких честолюбцев, была, как известно совершенно обойдена молчанием не только в знаменитой «ноте», но и во всех письменных объяснениях и воззваниях конфедератов. Если она и обсуждалась в тесном кружке первоначальных заговорщиков, то она была далека от сердечных желаний прочих конфедератов и даже прямо для них невозможна. Одно — желать, если существующая форма правления дает тому повод, принять участие в решении вопроса о войне и мире, или вообще в делах управления; другое — лелеять мечты об отделении от государства крупной его части, тем более с смутной перспективой подчинения её враждебной и даже ненавистной России. Люди более благоразумные предугадывали, что если и обещалась намеками гарантия России в независимости Финляндии, то это могло быть только до времени, когда первой окажется нужным или полезным наложить на последнюю свою руку. рассматривая петербургский ответ, эти люди находили в нем косвенное подтверждение хитрого намерения отделить Финляндию от Швеции: везде почти говорилось только о финской армии и финском народе. Эти и подобные соображения и страхи приносили свою долю пользы королю: от колебаний был уже один только шаг к возврату на путь законности и долга.

Спренгтпортен, видя, что цель его честолюбия ускользает, спешил поправить дело частыми свиданиями и сношениями с конфедератами. 13-го августа, как было упомянуто, он виделся с Егергорном; 14-го из Ликала он описывал Мусину-Пушкину это свидание и бывшие при том разговоры, а 16-го подвинулся в Мемеле, еще ближе к лагерю Финнов, где и выжидал возможности лично объясниться с Армфельтом. Старик, без сомнения, не питал к нему добрых чувств, а потому сначала свидание не устраивалось — «au commencement la chose avait un moment critique», писал он главнокомандующему; потом оно состоялось в том же местечке Умелйоки, где за три дня перед тем он виделся с племянником. Туда Спренгтпортен отправился совершенно секретно и без конвоя. С Армфельтом находились здесь Хестеско и некоторые другие из старших офицеров. Собеседники и в этом случае, по отзыву Спренгтпортена, подтвердили, не колеблясь решимость сделать последнее усилие, чтобы достигнуть созыва сейма. Решение их выразилось не в чем ином, как в отсылке королю упомянутой уже выше просьбы от 24(13) августа. Густав отверг ее и в негодовании воскликнул: «никогда не соглашусь я на это дерзкое требование; никогда не приму закона от моих подданных!» Дальше этого заговорщики не шли; но конфедерация продолжала существовать, как бы в доказательство беспомощности короля. Спренгтпортен хватался за этот проблеск жизни и старался поддержать в единоплеменниках падавшую мимолетную их энергию. Он все-таки добивался действия финских войск сообща с русскими, и побуждал их избрать себе для того самостоятельного главу, который поддерживал бы в конфедерации единство, направлял её суждения и действия. Он почти пальцем указывал на того, кого следовало избрать[71].

Однако слушатели были глухи и немы. Сам Спренгтпортен признает, что долго видел их боязливыми и колеблющимися. Устами Армфельта ему возражали, что принятие его предложений может привести к разладу со Шведами, и что затем трудно будет восстановить отношения, если они заподозрят Финнов в стремлении образовать самостоятельное государство. Но так как Спренгтпортен продолжал склонять к единству действий с русскими войсками, то в окончательном результате была просьба Армфельта удостоверить, что Императрица не будет вмешиваться в их дела и не будет принуждать их принимать от неё законы, вместо ожидаемых пособий. Спренгтпортен не мог не видеть во всех этих сомнениях полного недоверия к обещаниям, на которые он не скупился.

В таких затруднениях Спренгтпортен не стесняясь, переменил фронт и принялся истолковывать слова и намерения Екатерины уже совершенно в другом смысле и прямо лгать.

На просьбу Армфельта он отвечал письмом из Ликала от 16-го августа. Здесь он называл недостойными и ложными слухи о том, что Императрица будто бы желает отделить Финляндцев от Швеции. Он старался уверить, ссылаясь на всем известные гуманные и великодушные чувства Екатерины, что во всех её действиях не найдется и тени посягательства на свободу, которую Финляндцы желают сохранить. «Если же, — писал он, отвечая на возражения против петербургского ответа, — её Вел-во обращается в частности к Финнам, то лишь потому, что первые шаги раскаяния в неправильно и неожиданно начатой войне сделаны ими. Она скажет тоже самое и Шведам, если они присоединятся к вам чтобы требовать возврата похищенных у них прав, её Вел-во приглашает вас поэтому соединиться, и тогда она согласна принять предложения нации и отвечать на них». — «Вот, — продолжал он далее, — объяснения, которые должны внушить вам полное и безусловное доверие к последствиям настоящих событий. Если в вас остаются еще малейшие сомнения, то я беру смелость уверить самым положительным образом, что виды её Вел-ва таковы, какими вы только можете их желать. Очень далекая от того, чтобы думать о каком-нибудь стеснении ваших суждений, настоящих или будущих, её Вел-во ничего с большим удовольствием не желает, как видеть вас направляющими так или иначе ваше собственное счастье, когда вы будете собраны на сейме вместе с шведскими государственными чинами, чтобы покончить с угрожающими вам бедствиями». Спренгтпортен заключал свое письмо горячими пожеланиями успеха «как честный человек и патриот».

Армфельт не замедлил ответом, и в тот же день 16 (27) августа коротко и ясно написал следующее: «Я получил письмо, которым вы сообщаете нам о бескорыстных и миролюбивых намерениях её И. Величества. Это успокаивает всех и в особенности нас, столь горячо желающих, чтобы Финляндия всегда оставалась соединенной со Швецией, как было в продолжение стольких веков. В твердой надежде, что скоро прочный и постоянный мир соединит обе монархии, имею честь быть и пр. Армфельт».

Но вслед за этим письмом, в тот же день 16 (27) августа, Армфельт поспешил послать Спренгтпортену другое письмо, находя может быть что первое, отправленное немедленно с тем же посланным, было не довольно обстоятельно. С другой стороны первому письму можно присвоить в некотором роде официальный характер, тогда как второе носило отпечаток большей интимности или доверительности. В этом втором письме он еще более определительно удостоверял, что конфедераты никогда не имели иной цели, кроме достижения вместе со Шведами счастливого мира. Тут же, очевидно в ответ на настояния Спренгтпортена на более активной деятельности конфедерации и на избрании Финнами особого шефа, Армфельт категорически ставил на вид, что сплотить этот союз более прочно, на предложенных им, Спренгтпортеном, основаниях, — т. е. с содействием русских войск, — нет никакой возможности, так как все решительно противятся отделению финских войск от шведских. «Таким образом — писал Армфельт — нигде не будет уже более речи о чем-либо другом, кроме защиты границ». Он надеялся, что от Гёгфорса Шведы скоро отступят.

Этим письмом глава конфедератов, как он сам пояснял, желал и надеялся убедить своего корреспондента «в патриотических и военных чувствах его и его товарищей». Он удостоверял, впрочем в выражениях довольно непонятных, что эти чувства будут продолжать существовать до тех пор, пока положение более отчаянное не заставит их решиться на дело, которого они на столько же хотели бы избежать, насколько признательны Русским за то, что они его устранили. Передавая это письмо Мусину-Пушкину, Спренгтпортен, против приведенных загадочных слов, приписал на подлиннике: «Ея Вел-во поймет, что хотят этим сказать», и едва ли не более еще затемнил их смысл. По всей вероятности Армфельт подразумевал остановку в движении русских отрядов не переходя границы, когда Шведы отступили, за нее, а также то, что они не воспользовались бывшей в финских и шведских войсках неурядицей после 23-го июля.

Дело шло таким образом со стороны конфедерации исключительно о созыве сейма и о мире. Один из самых радикальных членов её, Егергорн, также толковал только об этих предметах, хотя и давал им более решительный оттенок. Король, как выше было упомянуто, на заявление конфедератов от 13(24) августа категорически отказал и в сейме и в мире, но, по удостоверению Егергорна, «он конечно будет принужден и к тому и к другому».

Не смотря на такие вполне определенные отзывы, Спренгтпортен продолжал однако давать большое значение конфедерации и видел только слабость и колебание заговорщиков в отделении Финнов от Шведов. Взгляды свои он продолжал сообщать Мусину-Пушкину, который с полной верой представлял их Императрице. Находя нужным всемерно спешить, Спренгтпортен предлагал главнокомандующему «возвысить в отношении к конфедератам голос (hausser nа voix)», чтобы дать им знать о необходимости более решительных действий и побудить к общности операций их войск с нашими. В то время генерал Раутенфельд с авангардом Михельсона занимал Ликала и аванпосты были уже в Мемеле, согласно прежним требованиям Спренгтпортена. Поэтому он настаивал пред Мусиным-Пушкиным на том чтобы войти в открытые соглашения avec ces braves gens. Он думал достигнуть этим путем скорого разрешения дела и тем исполнить волю Императрицы, хотя впрочем, как видно из переписки его с Мусиным-Пушкиным, он и сам хорошо не знал, желает она ускорять ход событий или была готова выжидать. Спренгтпортен так много и так спешно писал, что не мог обойтись без противоречий и сбивчивости. В виду открытий сношений он даже проектировал письмо к Армфельту, «чтобы незаметно привести конфедератов волей-неволей к подчинению сим обстоятельствам». Вопреки усиленным просьбам племянника, он не только не успокаивался и не вооружался терпением, но еще более торопил движения войск для сближения с финскими полками. Он не ожидал разрешений главнокомандующего, а сам сносился как с начальником авангарда Раутенфельдом, так и с генералом Михельсоном, непрестанно переезжая из одной местности в другую. 17-го он был в Фридрихсгаме у Михельсона, 18-го в Сиппола у Раутенфельда, 19 го в Мемеле, и везде побуждал к передвижению отрядов согласно его видам. Из Сиппола 18-го, он заявлял Михельсону о необходимости подвинуть уже весь корпус Раутенфельда до Мемеле, где были только передовые посты. Надо было — по его мнению — выставить на показ перед глазами армии конфедератов помощь, столько же близкую, сколько и сильную. Эта финская армия, по его доводам, должна быть в данную минуту предметом всего внимания русских начальников, так как она не сегодня-завтра может сделаться жертвой всяких случайностей. Он находил даже, что присутствие и самого Михельсона необходимо по близости, именно в Ликала.

Проехав до Мемеле, Спренгтпортен убедился, «что все спокойно и дела идут своим чередом», и 20-го приехал обратно в Фридрихсгам, куда тем временем Мусин-Пушкин перенес свою главную квартиру. Войска обеих сторон были уже настолько близки между собой, что между офицерами происходил постоянный обмен любезностей. Одни приглашали к себе других и сношения производились самым домашним образом. Как остроумно заметил один современник, в эту войну была потребность не в солдатах для сражений, а в трубачах для передачи непрерывных корреспонденций с той и с другой стороны.

После свидания с Армфельтом 16-го, Спренгтпортен виделся 18-го утром с полковником Лейонхуфвудом, приезжавшим на русский берег реки, в Виала. Из его объяснений он окончательно удостоверился, что король не только оставил армию, но уже и уехал из Або в Стокгольм. От этого же офицера сделалось известным, что все шведские полковники присоединились к решению конфедератов о созыве сейма. Чтобы известить об этом решении принца Карла, командовавшего теперь армией, были отправлены к нему в качестве депутатов полковники: граф Шверин и барон Стрёмфельд. Оба, по словам Спренгтпортена, принадлежали к высшему дворянству и были приверженцами лиги графа Ферзена, враждебной королю. По словам же Лейонхуфвуда, депутаты должны были от лица всей армии просить в то же время принца об удалении войск из Гёгфорса, чтобы дальнейшим удержанием этого пункта не возбуждать неудовольствия Императрицы. Спренгтпортен приписывал этот последний шаг конфедератов его влиянию и убеждениям очистить. Гёгфорс как бы в знак признательности Екатерине за обещание не простирать движения своих войск по ту сторону границы, чем русские лишали себя удобного и кратчайшего пути для обхода и уничтожения королевской армии. Насколько справедливо утверждение Спренгтпортена, что именно благодаря его влиянию шведские войска собирались очистить Гёгфорс — сказать трудно. Но, во всяком случае, это намерение истекало само собой из программы действий, выраженной Армфельтом в вышеприведенном письме из Аньялы, т. е. ограничиться защитой только своих границ, очистив русскую территорию. С другой стороны, нигде не видно, чтобы Императрица не имела вовсе намерения продолжать наступление в шведскую Финляндию: это не было бы согласно ни с первоначальным планом действий, ни с советами Грейга, ценившимися высоко, ни с тем неудовольствием, которое Екатерина выражала впоследствии по поводу остановки в преследовании Шведов. Даже в анонимном ответе была положительно предусмотрена необходимость вступить в шведскую Финляндию.

Из последнего свидания Спренгтпортен вынес и известие, что в лагере конфедератов ожидают самого принца Карла. Это, по его словам, несколько его беспокоило, и тем настойчивее домогался он сближения отряда Раутенфельда к самому почти неприятельскому лагерю. Однако Карл не приехал; взамен того начальник финских войск Мейерфельд вызван был в главную квартиру в Гёгфорс, а его заменил в лагере конфедератов генерал Каульбарс. Такая перемена, указывавшая на новые еще соображения принца против конфедератов, сделалась известна Спренгтпортену 19-го, когда он был в Мемеле. Но, как изложено, он продолжал утверждать, что конфедерация делает свое дело.

Ведя все эти переговоры и переписки, Спренгтпортен не забывал своего главного рычага — денег. В апостиле к письму на имя Михельсона от 18-го он указывал на положение свое на столько скудное, что ему не на чем даже было писать письма. Он упоминал при этом и о своем пустом кошельке и просил прислать на ежедневные нужды сотню червонцев, с тем, что они будут возмещены из его Сердобольской кассы, как только он возвратится к отряду. Здесь же Спренгтпортен высказывал мнение, что теперь именно было время открыть кошелек «для некоторого утешения Финляндии». По его словам, Лейонхуфвуд уверял, что у них нет ни хлеба, ни платья, ни гроша денег. Из общего характера этой переписки выходило, будто Спренгтпортен имел в виду доставлять утешение на счет собственного кошелька или, по крайней мере, из тех 4. 000 серебряных рублей, которыми снабдил его на известное назначение Тутолмин при отъезде из Петрозаводска. Во всяком случае, он просил Михельсона по прочтении этого рапорта, немедленно послать его в оригинале (incessament en original) к Мусину-Пушкину для представления её Величеству.

Главнокомандующий, относясь как всегда с полным доверием ко всем заявлениям Спренгтпортена, со своей стороны уверял Императрицу, что «фины крепки», что Шведы уйдут за границу и что он, Спренгтпортен, ему необходим, а потому просил не отправлять его к отряду в Сердоболь. Собственные уверения барона в его влиянии на очищение Гёгфорса (которое, к слову, далеко еще не состоялось) и упоминания о пустоте кармана были посланы в Петербург в подлиннике.

Ответ не заставил себя долго ждать: «Генерал-майора барона Спренгтпортена вы можете держать при себе, — писала Императрица 25-го августа, — покуда польза дел наших требовать будет». И далее: «посылается при сем вам 5. 000 червонных, из коих 1. 000 пожаловали мы барону Спренгтпортену, а из остальных четырех вы не оставите делать награждения и пособия благонамеренным финляндцам по надобности, и по мере усердия каждого и действительных услуг нам оказываемых для пользы или службы нашей из того ожидаемой, производя сии дачи посредством барона Спренгтпортена. В сем мы на вашу осмотрительность полагаемся».

Деньги лились дождем. У Спренгтпортена не спросили: где же немалая сумма 4. 000 рублей сер., данная ему три недели назад, из которой, идя от Петрозаводска до Олонца, он не мог истратить на «известное назначение» ни одной копейки? Присылали вновь и без дальних разговоров еще 4. 000, уже не рублей, а червонных, кроме крупного подарка Спренгтпортену. Но, осыпая его золотом, Императрица была уверена, что покупает России слугу. Во всяком случае, однако, известный счет деньгам Екатерина вела. В собственноручной приписке к тому же указу главнокомандующему от 25-го августа она добавила: «что о Рубине слышно? Вы и с ним, помнится, отправили знатную сумму?» Рубин был пограничный комиссар, собиравший разные политические сведения. Сколько денег было ему отпущено, не видно; но из некоторых позднейших писем ясно, что Спренгтпортен находил его деятельность бесполезной, а деньги потраченными даром. Надо, впрочем, иметь в виду, что Рубин действовал на одном с Спренгтпортеном поприще, но независимо от него, а этот генерал конкурентов не любил. Неблагоприятные его отзывы, как и следовало ожидать, вскоре достигли цели. Не далее недели после вопроса Императрицы, представляя ей некоторые доставленные от Рубина сведения, Мусин-Пушкин дополнял: «но как господин генерал-майор барон Спренгтпортен о сем корреспонденте Рубина сделал мне такое описание, по коему его человеком надежным и честным почитать неможно, то я и известиям его не давал веры, приказав Рубину, чтобы он удержался раздавать деньги, ему на таковые случаи данныя». Этим простым, но далеко не новым способом, Спренгтпортен легко устранил возможность получения правительством таких данных, которые освещали бы дело с другой точки зрения и могли, пожалуй, быть неблагоприятны его расчетам.

II. Конфедераты и главная квартира. — Требования Императрицы Екатерины

Между тем главнокомандующий нашел нужным произвести 21-го августа рекогносцировку неприятельского лагеря у Гёгфорса. В ней принял участие и Цесаревич Павел Петрович. Обозрение показало, что неприятель занимает от природы неприступное место, расположенное на крутых высотах, у подошвы коих протекает река. Мост, соединявший оба берега Кюмени, разломан и в разных местах по берегу поставлены батареи. Чтобы узнать число орудий и силу их, послана была небольшая партия егерей и казаков подступить ближе к реке, делая вид, что ищет переправы. Неприятель действительно открыл батареи, но числа людей нельзя было определить, так как возвышенности и скалы давали им непроницаемые прикрытия[72]. Прямая цель рекогносцировки таким образом не была вполне достигнута. Но была еще другая, скрытая цель, о которой имеются разноречивые сведения. Из упомянутых хранящихся в Имп. Публичной Библиотеке «Записок шведского офицера», который состоял при генерале Каульбарсе временно командовавшем финскими войсками, и которого нет оснований обвинять в неправильности показаний, видно что Спренгтпортен побуждал заговорщиков свидеться при этой рекогносцировке с Великим Князем. Накануне он писал Армфельту следующее: «Наш Великий Князь прибудет в Мемеле в 10 или 11 часов. Он ничего не желает, кроме дружбы и тишины. Его цель видеть ваши позиции; но если бы случайно нам довелось встретиться, это было бы приятно как ему, так в особенности мне, уверившему Великого Князя в единомыслии с обеих сторон и в вашем доверии. Мы надеемся, что так именно и случится; поэтому предупреждаю, что приезд к вам моего трубача с письмом, написать которое я уполномочен, будет служить сигналом приезда Цесаревича и его свиты». Письмо это, по недоразумению, попало в руки не Армфельта, а начальника войск Мейерфельда. Благодаря этому обстоятельству, а может быть и по другим причинам, но посланному Спренгтпортеном при трубаче офицеру, с извещением о приезде в Мемеле Великого Князя и о желании видеться с шведскими офицерами, был дан отрицательный ответ. Таким же отказом ответил и сопровождавший нашего посланного при его возвращении неприятельский офицер на приглашение отобедать у Великого Князя.

Но ни о записке своей к Армфельту, ни об этих предложениях и отказах Спренгтпортен ничего не писал ни Мусину-Пушкину, ни Императрице, хотя вообще писал обоим крайне плодовито. По всей вероятности; он делал эти предложения именем Цесаревича по собственному своему усмотрению, и даже может быть без его ведома. Донесение Императрице из Мемеле, от 25, о последовавшем затем свидании Спренгтпортена с офицерами, носит совсем другой отпечаток. В этот день, в 11 часов утра, Спренгтпортен принимал визит всего корпуса шведских офицеров с начальниками их Мейерфельдом и Каульбарсом во главе. Тут были все первоначальные вожаки конфедерации: Хестеско, Клингспор, Армфельт, Котен, и пр. По словам Спренгтпортена, они, пользуясь близостью Великого Князя, сами желали иметь тот раз с ним свидание и явились теперь, как ему казалось, для того чтобы выразить свое сожаление о быстром отъезде Цесаревича из их соседства. Они-де не успели собраться, хотя намеревались в полном составе принести Его Высочеству выражения своего почтительнейшего уважения. Спренгтпортен находил, что то был лишь предлог для наглядного и несомненного доказательства их преданных и дружественных отношений. Но в таком случае, почему же эти самые офицеры ответили отказом на предложенное Спренгтпортеном свидание с Великим Князем? Очевидно, или в изложении фактов Спренгтпортеном была неточность и даже неверность, или шведские офицеры, в том числе Мейерфельд и Каульбарс, действовали двулично. В подтверждение последнего предположения нет достаточных оснований: все поступки этих офицеров тому противоречили. Под пером же Спренгтпортена факты легко меняли свою окраску сообразно тому, под каким углом зрения он их описывал. Умолчание в его рапортах начальству о пригласительном на свидание письме его к Армфельту, между тем как шведские современники прямо приводят текст этого письма, служит тому подтверждением. Он не мог оправдываться запамятованием о таком шаге, которым ставился в совершенно исключительное положение сам Цесаревич, тогда как донесения Спренгтпортена полны всяких, даже мелочных подробностей. Так и теперь он писал даже о простых формах приличия со стороны своих шведских гостей. «Генерал Мейерфельд, докладывал он, также как и другие его офицеры, стояли с непокрытой головой в продолжении всего разговора, который был очень весел и оживлен с обеих сторон. Он первый представил мне своих офицеров, после чего я отвечал ему той же вежливостью». Разумеется из этого разговора истекало, что все дела идут прекрасно. А в заключение повторялась та же ultima ratio: «я полагаю, что теперь именно время посоветовать Вашему Вел-ву открыть кошелек, чтобы привлечь финскую нацию на нашу сторону. Я знаю двоих, троих добрых партизанов, которые готовы заняться подобной операцией, и думаю даже что сам г. Гастфер будет в этих обстоятельствах очень способен оказать нам услугу». Конечно, Спренгтпортену не был еще известен указ Императрицы, при котором посылалось 5 тысяч червонных.

На свидании с Спренгтпортеном корпуса офицеров не присутствовали двое из главнейших заправил конфедерации: фон-Оттер и Монтгоммери. Они в это время были отправлены к принцу Карлу в Ловизу с повторением ходатайства о созыве сейма, не смотря на негодование выраженное королем по поводу первого об этом представления. Этот раз, по удостоверению Спренгтпортена, основанному на словах Мейерфельда, прием принца превзошел все ожидания, и явилась полная надежда, что скоро ни одного Шведа не будет на русской границе.

В связи может быть с этим приемом у принца Карла, а может быть и с неудавшимся свиданием с Великим Князем во время рекогносцировки, был приезд во Фридрихсгам, не далее как чрез три дня, майора Егергорна. Теперь он имел поручение уже к самому главнокомандующему, притом лично от принца Карла. Последний желал свидеться с Цесаревичем и просил назначения места и времени. Упоминалось и о численности конвоя, какой он может с собой взять. Граф Мусин-Пушкин, однако, по объяснении с Великим Князем, и во всяком случае зная взгляд Императрицы, отказал в просьбе. «Я дал Егергорну ответ, — доносил он ей 25-го, что Государь Цесаревич по обстоятельствам, самому принцу Карлу известным, не может инако его почитать, как за своего неприятеля, а потому ни на свидание с ним согласиться, ни в разговоры вступать, — ни нужды, ни надобности не имеет». Императрица не колебалась в этом отношении; она не нашла нужным даже посовещаться с ближайшими своими помощниками, и переговорив лишь с Цесаревной Марией Феодоровной, отказала и с своей стороны в желании принца Карла[73].

Полученный вслед за тем рапорт Спренгтпортена к Императрице от 25-го августа, а также и другая его переписка, где говорилось о мирных намерениях Финнов и Шведов, по приказанию Екатерины сообщены были на прочтение вице-канцлеру, графу Остерману. При этом он предварен Храповицким, что «Императрица предполагает писать Мусину-Пушкину, чтобы он Шведам и Финнам дал выразуметь, что как Датчане войну им. объявили, то о мире и перемирии не время теперь говорить, разве Финны отстанут от Шведов».

Между тем предложения со стороны Шведов сыпались градом: не успели рассмотреть одну переписку, как главнокомандующий посылал уже другую. Егергорн был у него 25-го августа, а 27-го вечером явился к нему в Фридрихсгам полковник Монтгоммери, посланный от шведского войска с объявлением, известным уже из разговоров прежних гостей Спренгтпортена. Посланца; представлял главнокомандующему Спренгтпортен. Монтгоммери, бывший как сказано во время этих разговоров в Ловизе у принца Карла в качестве депутата, заявил теперь так сказать официально, что шведское войско вошло в полное соглашение с финскими полками и требует созвания сейма. В виду этого он прислан просить о заключении перемирия. Так как Мусин-Пушкин не имел на подобный случай никаких инструкций, взгляд же Императрицы о несвоевременности заключения мира или перемирия, высказанный в Петербурге в это именно время, не мог еще сделаться ему известным, то он и отозвался Монтгоммери, что удовлетворить его просьбе не в его власти, но что из уважения к добрым намерениям его соотечественников представит это дело на разрешение Императрицы. Считая предмет серьезным, Мусин-Пушкин нашел нужным при рапорте своем отправить в Петербург для словесных разъяснений и самого дельца Спренгтпортена.

29-го августа Спренгтпортен не только был уже в Петербурге, но и объяснился с вице-канцлером гр. Безбородко. В тот же день Остерман писал Императрице следующее:

«Условясь с бароном Спренгтпортеном, я ему сообщил мои мысли, которые он в приложенной здесь записке своей рукой написал.

«Я принимаю смелость на оную всенижайше сослаться. Мне кажется, Всемилостивейшая Государыня, что в теперешнем случае иначе ответа дать не можно и что с оным обратно может отправиться г. Спренгтпортен. Он меня спрашивал, что после того делать? Я ему отвечал, что пускай финны сделают свое представление; так по рассмотрении оного и сходственным обстоятельствам резолюция воспоследует.

«Сим образом мы выиграем время, области Вашего Величества освободятся от неприятеля без кровопролития, а его армия еще более истощится, буде то правда, как оный барон меня уверял, что она и ныне уже претерпевает скудость в нужном пропитании, и удастся адмиралу Грейгу продолжительно держать взаперти шведский флот».

Записка, о которой гр. Остерман упоминал, писана по-французски и состоит всего из нескольких следующих строк: «Ея И. В-во не может принять никакого предложения, какого бы свойства оно ни было, ни дать какой либо ответ депутатам армии, прежде, нежели они очистят страну, еще занятую её отрядами в Гёгфорсе. Когда это будет исполнено, её И. В-во охотно склонится на благоразумные предложения, которые сделаны будут со стороны армии, и тогда её В-во объявит свои намерения. — Этот ответ должен быть передан исключительно финским конфедератам, ибо они первые ходатайствовали пред её В-вом о милосердии, и им принадлежит действовать, чтобы эти требования были исполнены и Шведы удалились; тогда обстоятельства будут соответствовать условиям, утвержденным уже её В-вом в ответе данном майору Егергорну».

Такое мнение было передано главнокомандующему к исполнению в рескрипте от того же 29-го августа. В нем почти дословно повторялось изложенное в приведенных записках, т. е.: никакого соглашения, пока шведские войска остаются в границах наших. А затем тоже самое повторено еще в следующих выражениях: «Вследствие того мы за лучшее считаем, что вы полковнику Монтгоммери или другим, с подобными предложениями присылаемым, объявили: «que vous ne saurés prêter loreille à aucune de leurs propositions aussi longtems que les troupes suédoises nauront pas évacué Högfors».

При том наставьте и возвращающегося с сим генерал-майора Спренгтпортена, чтоб он из сего не выходил, но первые и главнейшие его подвиги обратил на достижение такового очищения границ наших; а после того мы охотно можем внять всяким благорассудительным мнениям Финнов».

Через два дня Екатерина вновь настаивала, чтобы Мусин-Пушкин выживал Шведов из Гёгфорса. «Я думаю», — писала она собственноручно, — «что я немного ошибаюсь, когда за весьма вероятное полагаю, что король шведский в Гельзинфорсе или инде в Финляндии своей в углу сидя интригует между финны и между шведы и сам руководствует скрытно в их нынешней колебленности. Он тем самым старается продлить недействие наше, и для того необходимо надлежит выжить его войска из Гёгфорса».

Екатерина однако ошибалась: Густав не сидел «в углу» в Финляндии, а деятельно готовился в Швеции к противоборству Датчанам. Последние, узнав о происходивших между русским начальством и финскими конфедератами переговорах, также имели намерение, кроме прямого нападения, применить подобный прием и в Шонии. Но попытка не удалась, чем более что условия были иные: Русские не вызывали заговора, а лишь в некоторой мере воспользовались им, когда юн был в полном ходу. В военных операциях против Датчан Густав также имел больше успеха, нежели против русских.

Вытеснение Шведов было главной и единственной целью. Для её достижения, помимо всяких переговоров, Императрица старалась усилить военные средства, бывшие у Мусина-Пушкина и главным образом со стороны Финского залива и шхер. Здесь Шведы были почти неуязвимы: наш галерный флот не был достаточно силен. Шведские суда крейсировали в виду самого Фридрихсгама и перехватывали русские суда[74].

Поэтому Екатерина спешила по возможности увеличить морские силы. 31 августа, извещая главнокомандующего о присылке еще одного прама[75], она собственноручно приписала: «На той неделе к вам отправлены будут не малое число гребных всяких судов, с помощью которых будете с водяной стороны в состоянии подкрепить ваши предприятия, буде добровольно шведы Гёгфорса не оставят». — Действительно, в Петербурге усиленно формировался отряд из 19-ти судов, из которых одно было о 44-х пушках, другое о 22-х. Но отправлено было по назначению только 14 больших судов, на которых посажено 2. 350 человек сухопутного войска. Эти люди были, затем, возвращены в Петербург для отправки с ними другого транспорта.

Из приведенных документов с очевидностью вытекает, что русское правительство имело только одну, притом ясно определенную, цель: очистить русские владения от шведского нашествия. Всякие стремления Финляндцев были не только на самом отдаленном плане, но и прямо допускались лишь как средство для достижения той же цели. Нельзя обвинить правительство в двоедушии в отношении к Финнам, хотя в записке вице-канцлера и видна доля хитрости. Финнам указывалось что во внимание приняты будут, хотя всякие, но «благорассудительные» мнения их. Ясно, они не завлекались ложными и несбыточными обещаниями. Вместе с тем надевалась узда и на увлекающегося и податливого на обещания посланца: Мусину-Пушкину специально поручалось вразумить Спренгтпортена, чтобы он не выходил из строго определенных границ. В этом отношении он не пользовался большим доверием у советников Императрицы: в словах приведенной записки Остермана «буде то правда, как оный барон меня уверял» недвусмысленно сказалось сомнение в его правдивости.

III. Принц Карл. — Проекты самостоятельной Финляндии

Не смотря однако на категорическую волю Императрицы отклонять всякие предложения Шведов, не далее как 2 (13) — го сентября явился в Фридрихсгаме тот же Монтгоммери уже с письмом на имя Великого Князя, притом от самого герцога Зюдерманландского. Было от него заявление и главнокомандующему, не только подписанное самим Карлом, но и утвержденное его печатью. Речь шла опять о перемирии. Монтгоммери был представлен Великому Князю; однако это не помогло. Мусин-Пушкин дал ответ, в точности согласный с волею Императрицы: пока шведские войска не оставят русских пределов и не возвратятся в свои области, не только не согласится он, главнокомандующий, вступить в какие бы ни было переговоры, но и не будет принимать никаких предложений. В подтверждение решительности отказа самое предложение принца отдано обратно посланному. С него снята впрочем копия, которая и представлена в Петербург.

Мирное свое настроение Шведы старались доказывать кое-какими фактами. Незадолго до того от Гастфера возвращены взятые в плен сержант и семь рядовых. Мейерфельд прислал из Аньялы захваченных восемь человек мастеровых псковского полка. Одновременно с посылкой предложения о перемирии, генерал Платен по повелению Карла доставил обратно захваченный пред тем галиот и трех таможенных солдат, забранных на таможенной заставе при переходе Шведов через границу.

Но и на эти знаки добродушие и миролюбия с берегов Невы не нашлось отклика. Напротив, последнее (возвращенное) предложение принца Карла вызвало в Императрице бурю негодования. Вот это предложение.

«Если я получу положительное ручательство, что флот её И. В-ва очистит порт Ганге и покинет эту станцию, с тем чтобы туда более в этом году не возвращаться, — я прикажу отвести войска, занимающие под моим начальством деревню Гёгфорс, на границе короля моего брата, в отрадной надежде, что этот мирный шаг докажет мой добрую волю ускорить заключение перемирия, столь желательного той и другой стороне. Ловиза. 8-го сентября 1788 г.».

Заявление Карла настолько раздражило Императрицу, что она своей рукой, в виде приписки к одному второстепенному указу на имя Мусина-Пушкина от 4-го сентября, на целом листе написала настоящее обличение; в нем не было пощады ни самому принцу Карлу, ни его брату королю Густаву. Приводим этот любопытный документ дословно.

«Из присланной при письме вашем от 2-го числа сего месяца копии с письменного предложения герцога Сюдерманландского явствует, что он достойный брат королевский, ибо и тут не оставил впутать обиду, дерзость неуместную и лжи. Обида в рассуждении предложения, чтобы оставить Гангут, ибо тут обман вмыкается тот, чтоб войска провести в Швецию противу Дании, да сделать сейм вооруженным; ни то, ни другое нам теперь не полезно. Дерзость замыкается в самом предложении, ибо дурное их положение без денег, пропитания и одежды, да и при колебленном состоянии послушания подданых. Лжи же явные находятся, во-первых в том что считают Гёгфорс за их границу, тогда когда нам трактатом уступлена вся Кюменегорская провинция, и мы сорок пять лет ею владели бесспорно. Второе. Солгали будто перемирие с обеих сторон желается, что с нашей стороны и думано не было. Вы весьма разумно поступили и сходственно моему предписанию, что послали обратно. Сей день я вам отправляю отселе знатное число гребных судов, кои вы желали иметь. Я надеюсь что вы ими приведены будете в состояние с пользой действовать против Гёгфорского посту. Люди сухопутные на оных ныне отправленные можете употребить как когда дело того потребует; но буде их возвратите сюда, то другой транспорт судов к вам отправить можно будет, которой без них идти не может. Дай Боже вам счастье и благополучие; я тому довольна, что шведский обман вышел наружу. Буде Спренгтпортен вам не нужен более, то возвратите его к его посту: финнам же прикажите внушить, что тон герцога Сюдерманландского столь же для нас оказывается обиден, неуместа дерзок и лжив, как самой королевской, и что мы им пророчествуем, что они от его поступок и поведения не более себе имеют ожидать добра, как от самого его величества, ибо видно, что оба братья держатся одинаким, но несносным в обществе правилам коварства, и для того буде к нам хотят быть чистосердечны, то бы его самого выжили от себя».

Записка эта, писанная в раздражении, вполне подтверждает однако высказанный выше взгляд, что интрига, поведенная с Финнами, занимала очень дальний план. На первом стояло бесспорно действие силой, для чего так усердно формировалась и отправлялась гребная флотилия. Самое требование возвратить Спренгтпортена к его Олонецкой команде говорило о желании действовать вооруженной рукой и с той стороны.

Спренгтпортен, посланный главнокомандующим в Петербург с предложениями привезенными Монтгоммери, возвратился оттуда очень скоро, привезя упомянутый указ 29-го августа. Нужно полагать, что в этот раз он не имел объяснения с Императрицей; по крайней мере, благодарность свою за полученные тысячу червонных, которые ему были выданы, вероятно, 25–26 августа, он излагал в письме к Екатерине не ранее 5 сентября, хотя и побывал в Петербурге 29-го августа. Возвратясь в Финляндию, он возобновил свои свидания и объяснения с неприятельскими офицерами. На другой день он виделся опять с Монтгоммери, который ждал ответа Императрицы. Содержанием его он разумеется не мог быть доволен.

В связи с этим вероятно и последовало приведенное письмо принца Карла. В тот же день чрез своего зятя Гланзеншерна Спренгтпортен получил некоторые сведения о настроении войск в Саволаксе под командой Гастфера. Они подтверждали, по его словам, что принц Карл метил в независимые финляндские государи под протекторатом Императрицы, а также, что есть расположение в его пользу. Даже известный петербургский депутат Егергорн был ревностным будто бы сторонником такого проекта. Эти слухи в некотором отношении объясняли поведение Карла и те любезности, которыми он по-видимому старался быть приятным Императрице, хотя и весьма неудачно. Барон Гастфер, по удостоверению Спренгтпортена, также начинал уже питать иные чувства к своему бывшему благодетелю Густаву, с тех пор как им выражено неудовольствие за отступление от Нейшлота. Он не одобрял будто бы и проектов Карла и был согласен соединить свой отряд с русскими войсками, чтобы скорее осуществить мысль о созыве финляндского сейма по первоначальному плану Спренгтпортена. На сколько в этих сведениях, представленных им Императрице, было точной истины, — сказать трудно; по крайней мере события и несомненные отзывы самого Гастфера не далее как через месяц удостоверили в противном. Спренгтпортен приводил в основание своих утверждений между прочим и переписку, завязавшуюся у него с Гастфером. Уже от 6-го сентября (26-го августа) этот последний писал ему из Рондасальми два раза. Одно письмо было как бы официальное; он просил в нем свидания и обещания на честном слове что не будет взят военнопленным. В другом он писал о том же, но развивал и некоторые подробности частного характера, а пожалуй и полунамеки.

Говоря, разумеется, об интересах Финляндии, Гастфер однако ясно давал понять, что отступлением своим от Туненсари и снятием осады. Нейшлота, вопреки положительным повелениям короля, он оказал очень существенную услугу Императрице всероссийской, которая может быть вовсе об этом и не знает. «Как бы то ни было — продолжал он — я пожертвовал собой для её интересов». Чтобы смягчить это недвусмысленное указание, он пояснял, что питает особенно преданные чувства к Екатерине с тех еще пор, как она удостоила его милостивым поклоном в 1783 году из окна Фридрихсгамского. её дворца, в то время как Гастфер, стоявший вместе с Эренсвердом и Клингспором на улице, был представлен ей самим королем. Гастфер удостоверял Спренгтпортена в непоколебимости его образа мыслей доказанной его отступлением, и приглашал действовать сообща.

Спренгтпортен с своей стороны видел в этом «que les affaires commencent daller grand train», и обещал Императрице не дремать. А для лучшего удостоверения в чувствах Финляндцев, в особенности на счет отдельного финского сейма, он нашел нужным вновь повидаться с аньяльцами. С этой целью 3 (14) сентября он отправился в Мемеле, где собрал на совещание Оттера, Хестеско, Стакельберга и фон-Торна, — лучшие, по его словам, головы конфедерации, готовые следовать его программе.

Со свидания он возвратился однако в немалой мере разочарованным. Он свидетельствовал, что чрезвычайно трудно, чтобы не сказать невозможно, «все эти слабые головы (ces têtes faibles), в которых нет нерва для действий, побудить к решимости». Он именно этим выражением характеризовал Императрице своих собеседников. «Их суждения, — писал он, — уже представляют собой миниатюру действительной республики, со всеми интригами, имеющими источником зависть, личные интересы и самолюбие. Без сильного толчка, который побудил бы их к решимости, мало можно надеяться на их собственные усилия». Тем не менее, Спренгтпортен не отчаивался; он настаивал только на умеренности и на том, что не надо давать повода к опасениям, что русские войска, займут страну. Кроме того он рассчитывал на Гастфера.

Для направления своих подпольных действий он ставил на разрешение Императрицы два вопроса: желает ли она признать принца Карла в качестве царствующего в Финляндии герцога под покровительством её, Императрицы, с правом для неё избрать после него другого герцога? Таким образом, предполагалось, отчасти подобно Курляндии, лично удельное, а не наследственное герцогство. Или же «не найдет ли Императрица более соответственным с настоящею и будущею безопасностью — устранить всякую тень личной власти и просто принять финскую нацию свободную и независимую в её внутренней конституции?». Спренгтпортен забывал, что есть третий, весьма простой, но самый существенный вопрос: не следует ли прямо идти вперед и разрешить возникшие затруднения силой оружия, поднятого со стороны России не для нападения, а для защиты? Но этот простой вопрос прямо и решительно удалял со сцены шведско-русского генерала, и разумеется не от его честолюбия и жажды власти можно было ожидать такого самоуничтожения. Легко видеть, что в поставленных вопросах была немалая доля недомолвок, которые трудно объяснить своеобразным стилем французских инеем Спренгтпортена. Он предлагал Императрице «принять» финскую нацию, но в то же время устранить всякую тень личной власти. По всей вероятности, была задняя мысль: Спренгтпортен опять лелеял мечту о финляндской республике под фиктивным протекторатом Екатерины, со львиной, разумеется, долею для себя; он не решался только яснее высказаться. Поставленные два вопроса Спренгтпортен предлагал на разрешение Императрицы, с ловкостью придворного уверяя что никто лучше её не может сообразить все последствия того или другого решения. Дабы помочь в выборе он делал пояснения, едва ли впрочем, облегчавшие задачу, если бы Екатерина захотела ею заняться. И в том, и в другом решении Спренгтпортен видел возможность обеспечения безопасности и славы Императрицы, находя только что ход дел должен быть иной сообразно выбранной системе. — «Первая может осуществиться в 24 ч. Нужно простое да» со стороны Вашего Величества и «ура» со стороны народа, — и вот великое княжество финляндское навсегда отделено от Швеции под властью принца, интересы которого, честолюбие и виды будут польщены этим новым положением». Второй путь, по словам нашего комментатора, «будет более медлен, более сложен, менее существен в данных обстоятельствах, потребует дельных голов, средств, патриотизма, который может быть трудно будет поддерживать (?!), но раз цель будет достигнута, — представится учреждение более достойное уважения, может быть более спокойное во всех отношениях, неподверженное ни одному из тех колебаний, сопряженных со смешанными правительствами, где последующий интерес всегда в противоречии с интересом первоначальным».

Этот набор фраз в виде программы Спренгтпортен представлял Императрице в рапорте от 5-го сентября. Тут же он удостоверял, что очищение Гёгфорса от шведских войск, на котором Екатерина настаивала с таким лихорадочным нетерпением, должно было состояться в тот же день, т. е. 5-го. Такое сведение он основывал на письме Монтгоммери, в котором на счет Гёгфорса тот заявлял, что исполнил свою обязанность как честный человек, и что герцог Карл дал уже генералу Платену соответственные приказания на вторник 5(16) числа. Монтгоммери ожидал затем, что общая амнистия, а также свидание герцога с великим князем, не замедлят последовать.

Не смотря однако на эти уверения, Гёгфорс продолжал оставаться в руках Шведов и 6-го сентября, тогда как другие части русской территории были от них очищены уже более месяца. Нетерпение и раздражение Императрицы росло с каждым днем, как о том свидетельствует и Храповицкий в своих ежедневных отметках. Понятно поэтому, с каким неудовольствием получила она 8-го сентября новую корреспонденцию из Фридрихсгама, в которой и Мусин-Пушкин, и Спренгтпортен продолжали все только в будущем сулить очищение Гёгфорса. Но, кроме этой неприятности, сообщения Спренгтпортена хотя и удостоверяли, что все идет хорошо, содержали и нечто пожалуй еще более неприятное для Екатерины. Спренгтпортен спрашивал: желает ли она поддержать принца Карла? В связи с этим было вероятно и усиленное домогательство его иметь свидание с Павлом Петровичем. После приведенной её собственноручной приписки, в которой она с такой неудержимой враждебностью отозвалась на сделанный им шаг к примирению, понятно, что она должна была также враждебно Отнестись и к предполагаемой кандидатуре принца на финляндский престол. О свидании она высказалась в отрицательном смысле еще прежде. В таком же смысле выражался и вице-канцлер гр. Остерман, полагая что задуманное свидание нужно совсем отклонить, «принимая однако для сообщения Императрице письменные отзывы принца, которые всегда документом служить могут».

На другой же день, 9-го сентября, послан (прил. № 18) указ Мусину-Пушкину в этом смысле: ожидание добровольного удаления неприятеля не заслуживало более доверие. «На обещание вывести войска шведские из Гёгфорса и из границ наших мы тем меньше считать можем, что оно уже не один раз дано было, но без исполнения осталось». При таком недоверии Екатерина справедливо продолжала возлагать надежду на военную силу. «Флотилия гребная в пути, — приписала она собственноручно, — дай Бог, чтобы скорее к вам благополучно доехала». Вместе с тем возникало недоумение: с кем же собственно могут быть соглашения? Очевидно доводы Спренгтпортена не были для неё особенно убедительны. «Но правда, — продолжала она — что точно нам сказали, кто обещает, и с кем мы теперь имеем дело, когда и сами с нами трактующие, как себя назвать не знают, следственно и коим образом можем на них полагаться, ибо есть ли они и ныне почитают себя зависящими от короля шведского, то после оказанного со стороны их непослушания, может снова или часть их оставить бунтовщиков, а через то способы к трактованию с ними и затруднены будут, вместо того что буде бы они огласили себя нацией вольной и независимой, ищущей помощи и заступления против угнетателя их вольности и установленных законов, тогда весьма удобно будет вступить в гласные переговоры с ихним народом и подать ему наше пособие». — Очевидно достоинство Екатерины страдало от навязанного ей Спренгтпортеном действия тайными путями, и она скорее желала вывести все дело на свет Божий. Очевидно также, что глядя по необходимости глазами Спренгтпортена, как единственного знатока и советника, она принимала до того времени рассказы и донесения его за чистую монету и была в уверенности, что имеет дело действительно со всем финским народом, именем которого советник её прикрыл интригу нескольких самозванных его представителей. С другой стороны ясно, что в уме её брала верх вторая из предложенных Спренгтпортеном, хотя и весьма смутно, альтернатив, т. е. отделение Финляндии от Швеции в виде независимой страны под покровительством России, преимущественно пред обособленным герцогством под властью принца Карла. В этом последнем отношении тот же рескрипт содержит откровенное выражение взгляда Екатерины и отчасти повторяет то, что было уже высказано ею под первым впечатлением, в приведенной выше длинной приписке её. — «Из всех трех братьев король почитается у собственных своих подданных лучшим, а принц Карл — самым злостным и мстительным. Многие его почитали, а наконец и на сих уже днях присланная к вам записка сильным может служить доказательством, что образ мыслей его не разнствует от короля, ибо то же оскорбление в тоне и слоге, те же гордость и коварство в намерениях и те же самые лжи в изражениях тут видны! Буде бы он достиг начальства над финнами, то вышло бы из сего что он или общее составил дело с королем, и потому для нас был вреден, или остался нейтральным между нами и братом его, в чем кажется, нет возможности, или же против короля».

Из этих трех случайностей, последней Екатерина не допускала, имея в виду, что против Карла были бы в этом случае не только король, но еще и его сын с матерью. В конечном результате Финляндия «паки приведена была бы к Швеции, итак новый повод к беспокойству неизбежно откроется. Мы же в переселении принца Карла в Финляндию получим весьма худого соседа и не можем не настоять тогда, чтобы для безопасности нашей береговая стража и другой стороны Финского залива или большая часть оной нам в руки отдана была».

Здесь Екатерина довольно ясно высказывала тот единственно верный взгляд, которым руководилась Россия начиная с Петра Великого, именно, что Финский залив должен быть русским заливом. Дабы осуществить его, Петр взял Выборг и присоединил губернию этого имени к России; Елизавета продолжала дело своего великого отца и отодвинула границу далее, до Кюмени, прибавив Кюменегородскую провинцию к приобретению Петра. Позднее, при Императоре Александре, посол его граф Шувалов в недвусмысленных выражениях указывал Наполеону на цели Петра. Естественно, что и государственный ум Екатерины не мог допускать иного порядка вещей. Впрочем; — поясняла она, — как бы ни разрешилось дело с кандидатурой принца Карла в финляндские герцоги, оно будет всецело лежать на Финляндии, и потому самому принесет её гражданам одни только убытки.

Все это было сказано главнокомандующему к сведению и руководству, а в заключение повторялось тоже caeterum censeo: «но, — говорила Императрица, — покуле пост Гёгфорский и границы наши не будут очищены, никаких предложений слушать не должно, какие прежде подписаны».