Покорение Финляндии. Том 1

I. Дальнейшие соглашения. — Удаление Шведов

Устраняя косвенно мысль о финляндском герцогстве с принцем Карлом, Екатерина тем более давала, до времени, значение внушенной ей Спренгтпортеном идее о «вольной» финской нации, осуществление которой нанесло бы Густаву решительный удар. Барон Гастфер, как видно из приведенных отзывов Спренгтпортена, почитался им в этом отношении весьма серьезным орудием. Мусин-Пушкин, с его слов, решительно высказывался в том же смысле, не подозревая, что Гастфер служил и нашим и вашим. Поэтому в представлении своем Императрице он особо свидетельствовал, даже в виде совершившегося уже факта, «что Гастфер совсем оставил партию короля шведского и показывает желание свое прилепиться к нашей. Я не без основания уповать могу, — продолжал он, — что сей человек с великой пользой в настоящих обстоятельствах употреблен быть может, ибо между финнами такой только головы и не достает, которая бы имела довольно бодрости и духа управлять и в действо производить их намерения и предприятия». При таком взгляде Мусин-Пушкин приказывал Спренгтпортену, чтобы при свидании с Гастфером, тот настаивал на собрании в Финляндии особого от Шведов сейма и обнадежил, что русские войска всегда готовы поддержать Финнов.

О таком приказании, которое, в сущности, было также только перифразом сказанного Спренгтпортеном, не более, главнокомандующий доводил до сведения Императрицы. Но при этом он прибавил нечто и от себя или вернее также от Спренгтпортена, но чего тот не желал писать сам, а находил удобнее предоставить высказать своему начальнику. Нужно было дать понять Императрице, что Гастфер человек умный и предприимчивый, но что состояние его вовсе расстроено и что к поправлению его не было иной надежды кроме приобретения благоволения её Величества… В ответ на это Мусину-Пушкину повелевалось «в добрых его (Гастфера) намерениях всемерно утверждать и предупредить чрез Спренгтпортена, что если он исполнит свое обещание касательно собрания особого сейма финляндского — воспользуется Нашей щедротою».

Таким образом Гастфер выдвигался на более близкий план вместо прежней конфедерации, которой, не смотря на все старания Спренгтпортена, в Петербурге не давали желанного значения: колебания людей, кои к тому же «сами себя назвать не могли», оценивались там по достоинству.

Предположенное свидание Спренгтпортена с Гастфером состоялось 9 (20) сентября в Саволаксе, в местечке Кейкесальми. Бывшие при этом переговоры заключились чрезвычайно своеобразным документом, который Гастфер, состоявший еще не только на действительной шведской службе, но и в близких к Густаву отношениях, не затруднился дать представителю русского правительства. Очевидно, этот документ был написан по настояниям Спренгтпортена, а может быть и под его диктовку: некоторые, свойственные перу последнего, выражения дают основание такой догадке. Мало того: Спренгтпортен прилагал все старание к тому, чтобы подписка Гастфера — так называет и сам он написанную им бумагу — получила quasi формальный характер. На ней было даже сделано удостоверение состоявшего при Спренгтпортене в качестве переводчика, надворного советника Евграфа Сысоева о том, что она писана Гастфером в карете Спренгтпортена, ему им, Гастфером, вручена и предъявлена Сысоеву как свидетелю-очевидцу. Собственно подписка эта не содержит в себе ничего нового, неизвестного из вышеизложенного, но имеет свое значение как явное доказательство измены Гастфера королю шведскому, тогда как он и теперь и после продолжал удостоверять Густава в своей лояльности и верноподданстве. Свидетельство последнего заключается в много численных письмах ближайшего его сослуживца и даже подчиненного по саволакским войскам, графа Стединка. близкого Густаву человека. Подписка изложена была по-французски; здесь представляется её перевод.

«Я, нижеподписавшийся барон Гастфер, бригадир войск короля шведского и командор ордена Меча, начальник войск в Саволаксе и Корелии, обязываюсь настоящею подпиской содействовать всеми моими силами, как лично, так и через моих друзей, равно и войсками, состоящими в моем распоряжении, проекту независимости которую мы согласились предоставить великому княжеству Финляндскому под высоким покровительством её И. В-ва Императрицы всероссийской и помощию мер словесно договоренных между генерал-майором Спренгтпортеном и мною, но не изложенных на бумаге по недостатку времени. Я делаю это в убеждении предоставить моему дорогому отечеству твердое и продолжительное счастье, и окончить на всегда раздор двух народов, и с тем большим удовлетворением для меня и для моих соотечественников, что убежден в чистоте намерений её Величества в отношении нас и. в её особой к нам благосклонности. Ручаясь в достоверности сего моим честным словом я льщу себя надеждой получить также всю помощь и личное для себя покровительство от её И. В-ва, вызываемые моим усердием к её интересам».

Зачем нужна была Спренгтпортену такая подписка? Очевидно только для того, чтобы отличиться перед Императрицей, показать ей плоды его хлопотливой, хотя и не особенно почтенной деятельности, убедить, что все идет по соображениям его как по писанному. С точки зрения самолюбия Спренгтпортена это было особенно нужно теперь, когда конфедерация, за которую он так лихорадочно ухватился, выказала свою полную несостоятельность. Поэтому полученную подписку он поспешил представить Императрице, поясняя что этого обязательства достаточно для того чтобы она увидела всю сущность предмета. Может быть, еще думал Спренгтпортен этой подпиской окончательно скомпрометировать Гастфера в глазах шведского правительства, и тем заставить его бесповоротно примкнуть к планам его, Спренгтпортена. Только мягкостью характера и недальновидностью Гастфера и пожалуй расчетами на благостыни, ожидаемые при посредстве влиятельного по его мнению при дворе Екатерины сообщника, и можно объяснить выдачу документа, который не имел сам по себе никакого значения, и ничего не давая Гастферу, подвергал его самым крайним опасностям.

Как бы в вящее подкрепление этой подписки, Гастфер передал Спренгтпортену при свидании еще четыре собственноручных указа короля, касавшиеся военных действий в Саволаксе и осады Нейшлота. В сущности, документы эти ничего теперь не значили и имели разве интерес исторический, служа для характеристики распоряжений короля при начале войны. Был еще один королевский указ, о назначении Гастфера к должности, которым Екатерина интересовалась, но тот его или не хотел отдать, или действительно не имел; по крайней мере он отозвался тем, что возвратил его Густаву по его требованию. Ни сущности этого указа, ни самого отзыва Гастфера из имеющихся документов не видно; о них известно только по записи в дневнике Храповицкого.

О самом свидании Спренгтпортен по обыкновению плодовито и с увлечением доносил Императрице на другой же день, 10-го сентября. Как результатом своих соглашений, так и Гастфером он был очень доволен. По его словам, этот барон мужествен и деятелен, имеет необходимые данные для того чтобы предводительствовать партией. Впрочем, он не объяснял, какие именно были эти данные, так как мужества и деятельности для такой выдающейся роли еще далеко недостаточно. Спренгтпортен был особенно в восторге от того что уловил в свои сети этого офицера, единственно способного в тех обстоятельствах произвести известное давление на дело конфедератов. Нужно было, — уверял Спренгтпортен, — только действовать согласно его плану, плану, впрочем, весьма смутному, как видно было выше. По его словам Гастфер вполне разделял его взгляд, и затем можно было всего ожидать от доброго его расположения. В искренности его он ни на минуту не сомневался, тем более что Гастфер дал ему понять решимость перейти, в крайнем случае, в Россию со всем семейством, если дела не примут оборота, согласного с его видами. Такая решимость естественно, впрочем, истекала из невозможности рассчитывать на безопасность, как у короля, так и у принца Карла.

Особенное значение давал Спренгтпортен, как сказано, приведённой подписке: он видел в ней чуть ли не событие. «Итак — восклицал он — вот уже сделан шаг к независимости гг. финнов! Остальное принадлежит их национальному сейму, над которым надо теперь работать изо всех сил, приготовляя к нему умы всевозможными способами». С этой целью, по соображениям Гастфера разделяемым Спренгтпортеном, первый должен был сделать поездку по стране под предлогом свидания с женой. Никто, по мнению Спренгтпортена, не был способнее Гастфера сеять разные негласные внушения; он уже зарекомендовал себя, орудуя подобным образом под руководством короля на последнем сейме в Стокгольме. В проезд свой чрез Аньялу он должен был договориться с наиболее решительными из конфедератов.

Не смотря, однако, на «высокия» качества Гастфера, и надежды на него возлагавшиеся, Спренгтпортен заявлял теперь Императрице, что пока Гёгфорс не будет очищен, нельзя особенно надеяться ни на конфедератов, ни на самого Гастфера; ни один финн до тех пор, по его уверению, не откроет рта. «Они не имеют ни столько мужества, чтобы поступать решительно на глазах Шведов, которых боятся, ни довольно твердости, чтобы их прогнать». Очевидно, Спренгтпортен сам не знал хорошенько, что было возможно и что предстояло делать. Его своеобразных способностей хватало на столько, чтобы сильно замутить воду; но дать ей правильное, куда нужно, течение он решительно не умел. Он предлагал Императрице добиваться удачи мерами политическими, или вернее подпольными ходами, приглашал ее настаивать на этом, удерживал от наступательного движения войск за Кюмень, и в то же время наивно сознавался, что Шведы силой своих собственных революционных элементов не уйдут. Он опасался и того, что откроются намерения, навязанные им Екатерине и старательно скрываемые. В этом последнем расчете, — как он сам писал ей, — он не делает никаких определенных шагов (une démarche authentique), а только желает втайне соединить умы в известном направлении. Остальное должно быть делом времени и благоразумия.

Всю эту путаницу соображений и предложений он не преминул иллюстрировать и со своей стороны пояснением, что Гастфер не скрыл от него шаткого положения своих дел и состояния, но что он, Спренгтпортен, вполне обнадежил его в этом отношении великодушием Императрицы. Ответ её не замедлил. Между противоположными течениями Екатерина очевидно сама колебалась и давала еще значение и соображениям Спренгтпортена, и заявлениям Гастфера, хотя может быть не без влияния в этом случае были и советы Остермана и Безбородко, которые во всем этом находили полезным выигрыш времени. От 14-го сентября Императрица писала главнокомандующему: «Бригадира Гастфера надлежит всемерно утверждать в добрых намерениях, обнадежа его чрез барона Спренгтпортена нашей милостью и призрением. На первый же случай для расходов по случаю предприемлемого путешествия в провинцию можете снабдить его от 500 до 1. 000 червонных по вашему рассмотрению». Едва ли надо пояснить, что приказания эти Екатерина давала не с «особенным доброжелательством, и обнадеживая Гастфера своею милостью и покровительством, на самом деле питала к нему далеко не добрые чувства. Храповицкий не обинуясь пишет по поводу передачи Гастфером упомянутых четырех королевских повелений, что Екатерина отозвалась о нем с величайшим презрением: «Какие изменники! — сказала она своему доверенному секретарю; — буде не таков был король, то заслуживал бы сожаления; hо что делать? надобно пользоваться обстоятельствами; с неприятеля хоть шапку долой! Я почти боюсь показывать такие бумаги».

Поддерживая Гастфера и К°, а с ними и тайные ходы против Густава, Екатерина не переставала побуждать Мусина-Пушкина к решительным действиям и не доверять обещаниям принца Карла и Шведов. «Заключения наши, — писала она ему, — что обещаниям Шведов вывести войска из Гёгфорса верить нельзя, оправдаются, когда они по сие время не исполнены, как то мы из реляции вашей от 11-го сентября с приложениями видели. Все намерения королевской партии к тому клонятся, чтобы удержать нас в недействии, обратив значительную часть сил их на оборону противу Дании и между тем успокоить духи в нации, а сие отнюдь с нашей стороны попускаемо быть не долженствует. Мы потому надеемся, что вы заранее меры ваши воспримете на случай дальнейшего с их стороны намерения обманывать нас, дабы по прибытии к вам гребных вооруженных судов, Шведов из Гёгфорса выжить, пост сей занять, да и дальнейшие поиски на утеснение и вред неприятелю нашему распространить. Адмиралу Грейгу предписано Шведов чрез Гангут не пропускать, что он в точности исполняет; чрез Абов же им возвратиться мы не можем препятствовать в рассуждении позднего времени и неимения у адмирала гребных судов, кои бы одни к тому были удобны».

Таким образом, оказывалось, что соображения Спренгтпортена о выжидании хода событий и о необходимости не вводить русского войска в финские пределы, дабы не раздражать населения якобы готового встать под покровительство России, были теперь пренебрежены в петербургских советах. Что касается до соглашений о мире или перемирии, о чем так часто возобновлялась с неприятельской стороны речь, то Екатерина не только повторяла свое прежнее мнение, но и шла еще далее, подвергая уже сомнению самое право Густава заключить мир и требуя для решения этого вопроса созыва шведского сейма.

«По занятии вами Гёгфорса одним или другим способом, — наставляла она главнокомандующего, — есть ли из-за Кюмени присланы к вам будут от Шведов с требованиями о мире или перемирии, вы им ответствуйте: 1-е) что как союзный нам датский двор, по трактатам его с нами, принял в войне сей деятельное участие и начал свои операции, то мы, по силе взаимных обязательств наших, не можем без согласия сея державы принимать никаких предложений о мире или. перемирии, 2-е) что сверх сего не ведаем, кто с неприятельской стороны делает нам таковое предложение, как именовать сих предлагателей, и имеют ли они на то законное право, которого кажется не имеет уже и сам король, когда начал он беззаконную войну, не токмо против конституции 1720 г., обеспеченной ручательством Нашим в Нейштатском мире, но и противу того установления, которое сам он ввел при похищении не принадлежащей ему власти; а посему и решились мы не вступать с ними ни в какие переговоры покуда соберут чинов государственных, кои одни по конституции, в Нейштатском договоре гарантированной, имеют право рассуждать о беззаконности войны сея и пещися о восстановлении прочного мира, взяв к тому нужные и полезные меры».

Неприязнь Екатерины к Густаву находила, таким образом, категорическое выражение уже не только в частных о нем отзывах или в сочинении пародий, но и в официальном указе главнокомандующему. Действительно, чем иным кроме раздражения и недоброго чувства, можно объяснить резкие противоречия в словах её указа и в её прежних действиях? Теперь она уже отказывает Густаву в праве на заключение мира, потому что он нарушил конституцию 1720 года. Между тем, когда в 1772 г. Густав сделал свой государственный переворот, Екатерина не вступилась за нарушенные свои права, выговоренные в петровском трактате, и даже два раза шла вперед на несомненное сближение с Густавом, имев с ним свидания в Фридрихсгаме и Петербурге. Она не протестовала и в разных других случаях. Даже пред самым разрывом не было никаких на этот счет упоминаний; не было их и в известной ноте Разумовского, где государственные чины были упомянуты лишь как свидетели добрых намерений Императрицы. Тем более странным представляется требование созыва народных представителей в качестве высшей решающей власти со стороны Императрицы, обладавшей у себя в стране всеми правами безграничного самодержавия. Но в этом самодержавии была сила, а в конституционном сейме были все элементы слабости. Высшие цели оправдывали средства, несогласные по-видимому с обыкновенной моралью, и, поддаваясь увлечению раздражением против личного врага, Екатерина не уклонялась с пути истинных польз своего государства.

Как бы то ни было, но ближайшая цель её была: не принимать мира, а продолжать теснить Шведов впредь до созвания их сейма. От этого последнего она ожидала может быть удовлетворения своему враждебному чувству, полагая, со слов Спренгтпортена, что Густаву не сдобровать пред раздраженными государственными чинами. Последствия показали, однако, что аньяльские друзья и корреспонденты Спренгтпортена не имели никакой проницательности, и что этот последний, обладавший ею еще в меньшей степени, вводил как Императрицу, так и главнокомандующего в заблуждение, результаты которого во всех своих размерах сказались впоследствии.

В ближайших же частных распоряжениях оно вело к неизбежным противоречиям. Указы следовали один за другим, и высочайшая воля выражалась по-видимому вполне категорично: Мусин-Пушкин вместе с Грейгом должны были теснить Шведов не только в русской, но и в шведской Финляндии. Но в то же время Спренгтпортен сулил бескровные победы и внушал необходимость оберегать национальное чувство Финнов и не беспокоить их на их родине. Екатерина становилась на его точку зрения, и с своей стороны выделяла Финнов из состава шведской армии. В этом заключалось крупное разноречие: нельзя было идти вперед, делать поиски на сухом пути, минуя Финляндию; наоборот, оберегая Финнов, приходилось отложить в сторону дальнейшие военные успехи. Впрочем, начиная уже колебаться в доверии к предложениям конфедератов, Екатерина поручала Мусину-Пушкину относиться к Финнам внимательно только до тех пор, пока они не соединяют своих интересов с интересами Шведов.

«Что касается до Финнов, вы уже имеете достаточные наставления в указе нашем от 9-го сентября. Отзывы ваши к ним долженствуют основаны быть на содержании помянутого указа, буде они, или по крайней мере лучшая часть их, пребудут в наклонности к преобразованию их в область вольную и независимую, и для того ежели они пришлют особо от себя какие предложения или прошения до них, а не до Шведов касающиеся, таковые принимать и на донесение к нам представлять — и мы, смотря по отзывам финляндцев, не упустим тогда снабдить вас новыми наставлениями относительно сея негоциации; но буде и они соединятся в предложениях и отзывах их с Шведами, не касаясь своей независимости, в таком случае и им не иной ответ дать следует, как выше о Шведах сказано».

Таким образом, к обнадеживанию присоединялась уже и угроза. Но дело, становившееся, по-видимому, на верный путь, уклонялось с него тем что главнокомандующему повелевалось по взятии Гёгфорса отправить Спренгтпортена в Петербург «для лучшего объяснения по делам тамошним».

До отъезда Спренгтпортен еще раз был в Мемеле, на новом свидании с Армфельтом и конфедератами. По его словам, они имели надобность в советах в виду вновь ожидавшегося к ним приезда принца Карла. Мусин-Пушкин со своей стороны велел Спренгтпортену «не мешкать, дабы воспользоваться надобностью его там присутствия и в потребном ободрении сего благомыслящего (sic!) общества». На этом свидании Спренгтпортен получил положительные удостоверения, что гёгфорский пост будет очищен не далее трех дней. На счет происшедшей задержки он делал Императрице еще ранее намеки, ключа к которым к сожалению не имеется: он приписывал ее какому-то тщеславию (vanité), которому не хотели сделать уступки, и что уже четыре дня дело зависело от нас.

Действительно 14-го сентября состоялось наконец давно и так лихорадочно ожидавшееся очищение Гёгфорса, Кюменегорода и вообще всех русских пределов. Неприятель отступил к Ловизе, а русский генерал Бауер занял пограничную линию. В тот же день, 14-го числа, из Кронштадта прибыла в Выборг и гребная флотилия. Слухи о её приближении, быть может, имели влияние на окончательную решимость Шведов отступить за Кюмень, хотя активного воздействия она произвести не могла. Да и вообще гр. Мусин-Пушкин не имел в виду преследовать неприятеля. Кампанию 1788 года надлежало считать конченной. Прибывшие суда он оставил в Выборге, и испрашивал даже разрешения раскассировать свою армию: батальоны гвардии вернуть в Петербург, а полки тяжелой кавалерии на их квартиры. Эту меру он оправдывал трудностью продовольствовать войска в Финляндии, и особенно недостатком фуража для конницы. Прочие войска главнокомандующий расположил по границе, на кантонир-квартирах, с тем чтобы по окончании осени разместить их на зимние квартиры.

Взгляду на военные, действия минувшего лета представляется очень бедная и даже печальная картина. В сущности все исчерпывалось одним морским боем при Готланде, не имевшим хотя решительного значения, но повлекшим за собой то серьезное последствие, что Густав вынужден был изменить весь свой план нападения. Сухопутные же дела имели характер ничтожных стычек, не исключая и осады Нейшлота. Энергических действий желала не только Екатерина, но и Грейг, старавшийся побудить к тому главнокомандующего, но тщетно. Подпольная интрига Спренгтпортена была последнему более заманчива, и он весь отдался руководству этого своего советника. Русская армия оказалась на послугах у шведского изменника.

II. Барон Гастфер. — Конец конфедерации

Но если прекратились на время военные действия, то и дело Аньяльской конфедерации следовало считать окончательно погибшим, хотя Спренгтпортен и доказывал Императрице о сделанном новом будто бы шаге «к независимости гг. Финнов». Со времени выступления неприятеля из русских пределов действительно сделан был шаг, но только шаг назад, а не вперед. Отуманивший на минуту чад увлечения враждебностью к королю и мыслью о восстановлении утраченных политических прав стал быстро оставлять головы людей, примкнувших к движению, и оно тоже стало принимать другой оборот. Этому отрезвлению едва ли не сильнейший толчок дан был самим королем. Когда он уезжал в августе из Финляндии, положение его было довольно критическое: не ограничиваясь одним требованием заключения мира, созыва государственных чинов и восстановления нарушенных прав дворянства, заговорщики не прочь были употребить и некоторые меры побуждения к исполнению этих требований. С прибытия же Густава в Швецию обстоятельства приняли в скорости самое благоприятное для него направление. Как известно, поспешный его отъезд из Финляндии был вызван договоренным с Россией» нападением Датчан на юго-западную Швецию. Датский главнокомандующий, принц Гессенский, взял уже города Стрёмштад и Уддевалла и приступил к осаде Готенбурга. Густав поспешил в провинцию Далекарлию и в начале сентября, в селении Мора, обратился к народу с воззванием. Место было выбрано удачно: здесь, два с половиной века пред тем, предок Густава III, Густав Эриксон Ваза, умел поднять дух народа при подобных же условиях, и отбил нападение Датчан. Далекарлия, эта шведская Вандея, населенная мужественными и преданными своим королям горцами, не изменила преданиям. Густав не ошибся в том, возбудил народный энтузиазм и, прибыв в Готенбург, достиг снятия осады и удаления врага из Швеции. В этом, впрочем, помогло ему также вмешательство Пруссии и Англии, недоброжелательно глядевших на оказываемое Данией содействие России.

Такой благоприятный поворот не только изгладил недовольство, бывшее в Швеции, но и вызвал множество знаков искреннего сочувствия королю. Позднее, при въезде в Стокгольм, ему были сделаны горячие демонстрации преданности и любви: народ даже вез на себе его экипаж. Сепаратистские действия аньяльцев подвергались самым крайним порицаниям, а конфедератов называли изменниками. В Финляндии это охлаждение к затеям заговорщиков также все более и более обозначалось, или вернее обнаруживалось что идеи их обращались только в тесном кругу людей, близких к главным зачинщикам и какой-нибудь сотни увлеченных ими офицеров. Самое невинное проявление этого увлечения, выразившееся подачею некоторыми из них в отставку, подвергалось еще ранее совсем недвусмысленным порицаниям со стороны населения; при проезде их называли трусами и изменниками. Этими же именами клеймили заговорщиков и пасторы с церковной кафедры, приписывая их действия желанию предать Финляндию России. Побудительной причиной выставлялись их трусость, честолюбие и продажность. Неуспех в военных действиях они приписывали тому же. Отделение Финляндии ставили в связь с желанием дать еще большее преобладание дворянству на счет прочих сословий. Имена Спренгтпортена, Егергорна и других произносились с проклятиями, как имена открытых врагов отечества. Проявление ненависти к полковнику Хестеско, наиболее рьяному и дерзкому конфедерату, принимало даже осязательную форму в эмблематических образах. Слово hästsko по-шведски значит подкова; поэтому в некоторых местах, где предстояло проезжать этому офицеру, народ устраивал виселицы и к ним прибивал подковы, ясно выражая какой участи он признавал этого героя достойным.

Все это, взятое вместе, произвело свое воздействие и на принца Карла. Если до сих пор некоторые шаги его и неполное их согласие с повелениями короля и давали повод догадываться о колебании его направления, что связывали с более или менее вероятным желанием его надеть на себя самостоятельную финляндскую корону, то теперь всякая двусмысленность была оставлена, и Карл проявил полную верноподданническую энергию. Произвольные переговоры о перемирии прекратились; финляндские полки разъединены и по границам заменены шведскими; приступлено к розысканию и заарестованию как главных виновников, так и прикосновенных лиц, о чем повеления даны были королем еще до отъезда. Дни конфедерации были сочтены.

Только Спренгтпортен утверждал, что в ходе дел конфедерации все обстоит благополучно. Но и из его донесений, при всей их путанице, можно было сделать общий вывод, что шансы заговорщиков далеко не блестящи. Отправленный 18-го сентября, по очищении Гёгфорса и согласно воле Императрицы, в Петербург, он 20-го имел уже аудиенцию, результатом которой, кажется, обе стороны не были особенно довольны. В ближайшие затем дни Спренгтпортен занимался в Петербурге делами по своей прямой обязанности начальника олонецкого отряда, представлял проект укрепления Сердоболя, а позднее подавал соображения о формировании в этом отряде драгун, о снабжении войск лыжами на случай зимнего похода проектированного адмиралом Грейгом, и т. п. Вообще в Петербурге становились, как видно, все более и более на практическую точку зрения, т. е. начинали серьезнее рассчитывать на действие военной силы преимущественно пред сомнительными политическими влияниями.

Однако это не означало еще, чтобы мысль о воздействии на Финнов была вовсе покинута Спренгтпортеном, а за ним и правительством. В Екатерине сказывалась женщина, и ненависть к Густаву подталкивала ее на путь преследования побочными влияниями, хотя бы при слабом луче надежды. К побуждениям личным присоединялась боязнь новых еще политических усложнений. Носились слухи что Пруссия несомненно склоняется на сторону Швеции, и что до 10. 000 Прусаков вступят, в шведскую Померанию, а затем будут переведены в Швецию или в Финляндию. Эта новая угроза могла перевесить успехи России в делах с Турцией, а потому надо было поддерживать ту ослабляющую Густава фонтанель, какую представляла из себя аньяльская конфедерация. К тому же Россия вскоре лишилась Грейга, и планы его остались без движения за недостатком исполнителей. Запертый им в Свеаборге шведский флот в ноябре ушел восвояси, и Фон-Дезин не только не преградил ему своею эскадрой вход в Карлскрону, но и ушел заблаговременно в датские порты.

При таких обстоятельствах политическое заигрывание с Финнами продолжалось, хотя и вяло. Теперь центр тяжести был всецело перенесен на Гастфера. 4 (15) октября, в ночь с понедельника на вторник, Спренгтпортен опять с ним виделся. В отчете своем об этом свидании он сознавался, что конфедерация почти совершенно уничтожена и распалась; но такой противоречивший его оптимистическим уверениям исход он объяснял происками принца Карла. Этот последний не говорил уже более ни об амнистии, ни о сейме. Он установил дисциплину крайне суровую, и вся армия ждала от него своей участи со страхом. Гастфер не скрывал пред Спренгтпортеном боязливого и колеблющегося настроения финских умов. О соединении их для действия вместе с Русскими против шведских войск не могло быть более и речи. Гастфер обещал лишь доставить план новых военных предприятий и расположения финских войск. Спренгтпортен с своей стороны надавал Гастферу самых широких обещаний, суля ему наиприятнейшее будущее, а через неделю — передачу из рук в руки значительной суммы денег. Однако он обманул своего доверчивого собеседника и на это новое свидание не явился, заставив прождать себя напрасно.

12-го октября Гастфер был уже в Аньяле и оттуда письменно сообщил Спренгтпортену некоторые новые сведения, как о шведских силах в Финляндии, так и о результатах своей поездки под предлогом свидания с женой, о чем выше упоминалось. Гастфер, по его словам, объехал всю южную Финляндию до Або и видел всю армию; большая часть финских полков возвращалась уже на свои квартиры. В войсках было много больных и еще больше недовольных. К письму приложен был план размещения шведских войск по зимним квартирам в Финляндии; о размещении саволакской бригады Гастфер обещал доставить сведения безотлагательно. Войска, бывшие под его начальством, получали подкрепление из двух батальонов. За отплытием линейного флота, в строю оставалось всего от 7-ми до 8-ми тысяч, не считая саволакских войск.

Пробыв лишь один день дома, Гастфер должен был по экстренному требованию отправиться без промедления к принцу Карлу, от которого ему сделалось известным что принц готовился предпринять новую атаку на Русских. По словам Гастфера, это намерение было отклонено силой его доводов, убедивших принца что таким нападением он не только ничего не выиграл бы, но и вновь раздражил бы Императрицу. Затем все заботы Карла сосредоточились на отправлении корабельного флота обратно в свои гавани.

При таких условиях Гастфер ставил вопрос: было ли бы своевременно и согласно с интересами Екатерины думать о предоставлении Финляндии независимости? Он находил, что во всяком случае более удобное для того время было бы не ранее, как по удалении флота и по размещении армии на зимние квартиры. «Зная вообще настроение страны, — писал он, — я должен вас предупредить, что в настоящую минуту во всей стране ярмо предпочитают еще свободе. Поэтому, думаю, нужно ожидать пока Финны ясно увидят, что намерения короля не предполагают ничего другого кроме разорения Финляндии. Теперь же нет ни одного Шведа, который не пожертвовал бы жизнью для воспрепятствования отделению этой страны. Не следует также воображать, что финские войска захотят драться со Шведами: вот чего никогда не будет!.». Но если бы русские войска вступили в Финляндию в качестве друзей, и объявили что не желают никакого зла Финнам, а намерены только побудить короля и государственные чины к заключению мира, то, по мнению Гастфера, Финны не взялись бы за оружие против Императрицы. — Затем он вторично и категорически повторял, что не время браться за идею финляндской независимости.

Эти же доводы Гастфер повторял Спренгтпортену в другом письме, из Гейнола, от 16-го октября. Он находил, что общее настроение во всей стране, за исключением самого малого числа дворян, решительно враждебно этой идее. «Я дурно служил бы её Имп. Величеству, если бы не сказал всей правды, какова она есть, т. е. что в настоящий момент всякая революция в предложенном смысле положительно невозможна. Если бы даже решиться жертвовать собой, то страна все-таки не извлекла бы из того никакой пользы, а её Вел-во еще менее; все кончилось бы несколькими отрубленными головами и уже с тем, чтобы предприятию этому никогда более не возобновиться».

Когда политическая сторона дела, таким образом, постепенно выяснялась, и результат его выходил равным нулю, вся забота Гастфера направилась на устройство своего личного положения. В письмах к Спренгтпортену, которые очевидно он желал довести до сведения Императрицы, он превозносил ее самыми выспренними похвалами, свидетельствуя о своей безграничной ей преданности. «Ея Вел-во, — писал он 12-го октября, — не имеет подданного более меня ей верного; я предан и почтительнейше привязан к ней как за высокое покровительство, оказываемое моему дорогому отечеству, так и за ужас, наводимый ею на полумесяц. Все это умножает мое глубочайшее почитание и удивление к священной особе её Вел-ва. Я докажу это в свое время». В другом месте фразы были еще более цветисты. «Сердце мое переполнено чувствами почитания к высоким и божественным качествам, которые сделают августейшее имя Екатерины II бессмертным. Слава её в одержанных победах и в поразительных успехах, также как мудрость в законодательстве и в управлении, поражает настоящий век и будет служить предметом удивления в будущем. Я не кончил бы, если бы хотел славословить эту величайшую из монархинь, и еще это было бы слишком слабо». — Все такие фразы, в которых впрочем может статься была и доля искренности, так как Екатерина действительно была предметом удивления и поклонения многих современников, — эти фразы имели разумеется целью расположить ее в пользу его, Гастфера. Однако беспристрастие побуждает не упустить из виду того что в письмах его, помимо многих некрасивых сторон, сказывалась и доля некоторого благородства, или по крайней мере чувства собственного достоинства. Он добивался того, чтобы Спренгтпортен устроил ему переход в Россию на службу к Императрице. Двусмысленная роль, которую он играл, возмущала его. — «Я не могу играть этой роли, — писал он тогда же Спренгтпортену. Здесь я при должности, а сердце мое у вас. Не менее несогласно с моим характером быть шпионом; моя честь тому противится. Эта роль ниже меня и сама по себе чересчур низка. Я хочу сохранить, как и вы, уважение моей страны». — Правда, Гастфер желал от Императрицы устройства как служебного, так и денежного своего положения. Он просил Спренгтпортена о содействии к тому, чтобы Екатерина предоставила ему небольшую сумму денег для расплаты с долгами, предлагая свои услуги в каком ей угодно назначении, против Прусаков или Турок, Как в этом отношении Гастфер стоял много выше Спренгтпортена, который, напротив, пред началом войны получил от Густава специальное приглашение просить Екатерину о перемещении к южной армии против Турок, — и не смотря на то остался интриговать и воевать против своего короля и родины!

Эта разница оказалась еще более из последующих объяснений Гастфера по поводу отношений, образовавшихся у него со Спренгтпортеном. Между обоими не было полного взаимного доверия. По крайней мере, со стороны Спренгтпортена недоверие к собеседнику не было даже замаскировано, и тот укорял его. «Я прочел в ваших глазах, — писал Гастфер Спренгтпортену 16-го октября, — также как сужу и по действиям, что не только её Вел-во, но и вы, мой старинный друг, меня подозреваете. Этого я право не заслужил. Я был искренен в моих чувствах к вашей великодушной государыне, и доказал их сняв осаду Нейшлота, который мог бы взять в течение одного или много двух дней. Это стоило мне 10. 000 риксдалеров, обещанных королем за взятие крепости. Я пожертвовал ими, хотя имел надобность в деньгах, и навлек на себя неудовольствие и оскорбления со стороны короля единственно по совершенно искренней и почтительной привязанности к её И. В-ву. И то и другое сделано мной не только в личных моих видах, но и ради пользы моего дорогого отечества, в надежде воспользоваться благодеяниями её В-ва. Я говорю потому о моих личных делах, что оставляя все состояние и все надежды мои в Швеции, естественно должен позаботиться о будущем моем и моей семьи». — «При первом свидании, также как и после, — продолжал он, — мной высказаны вам мнения, которых никто другой не высказывал. Я разъезжал, расходовался, искал вас, рисковал, и сделался наконец подозрителен. В ваших руках есть факты, удостоверяющие правдивость всего мной сказанного. Взглянем теперь на ваше поведение в отношении ко мне. При первом свидании вы надавали мне величайших надежд; я просил только половину, — приличного назначения при её И. В-ве, также как и некоторой безопасности для себя лично. Вы мне предсказывали самое приятное будущее, вы сулили доставить мне через неделю большую сумму денег и все мной желаемое». — Указав Спренгтпортену на то, что он не явился на обещанное свидание, Гастфер продолжал свои упреки. «Скажу только, что вы не могли исполнить обещания, данного на первом свидании. Я желал бы быть подданным Императрицы, каковым в душе уже и состою, а вы отвечали мне, что оставаясь в стране, я могу оказать этой великой государыне, также как и моему отечеству Финляндии, более существенные услуги. Видя таким образом, что я не могу следовать моей наклонности, т. е. служить Императрице, при условии чтобы она удостоила великодушно заплатить мои долги, и, не имея возможности затеять революцию, немыслимую в настоящее время в стране, занятой шведскими войсками, о чем я говорил уже вам с полнейшей искренностью, я тем более не должен принять от вас возобновленное предложение денег. Здесь идет дело о моей чести; невозможно сделаться подозрительным и королю, и армии, и вам. Из этого ничего не вышло бы, кроме презрения ко мне и с той и с другой стороны. Как бы мала ни была эта сумма, я упрекал бы себя в её получении и употреблений». Затем Гастфер обращался к прежнему своему объяснению, и повторял что не может Исполнять ремесла шпиона, ему противного и недостойного для честного человека, каким этот барон себя считал. «Я не имею ваших талантов и ваших познаний, — писал он далее Спренгтпортену, — в этом сознаюсь; но я желаю быть вам равным по качествам сердца, по благородным чувствам. Вы пользуетесь уважением вашего народа; я также желаю делаться его более и более достойным».

Таким образом, дело соглашения между Гастфером и Спренгтпортеном, о котором последний возвещал Императрице с такой помпой как о многообещающем событии, расстроилось почти в самом начале. Спренгтпортен хотел платить Гастферу не иначе как за полное предательство, с тем чтобы, оставаясь на службе Густава и нося личину его преданного слуги, он был в действительности слугой враждебных ему русских интересов. Гастфер, напротив, пойдя было сначала на эту сделку и сообщив кое-какие сведения о расположении своих войск, не мог затем победить в себе прирожденного чувства возмущения против постоянной, длительной, так сказать ежедневной измены, и оказался в этом отношении не под стать своему соплеменнику. Он желал совсем отрешиться и от своего короля, и от своего шведского отечества, и вдали от них служить Императрице, от которой, видя пример в Спренгтпортене, мог чаять великих и богатых милостей. Но ни тот, ни другая не имели надобности в такой заурядной службе какого-то беглого шведа; им нужен был агент на месте, в самом сердце неприятеля, — и дело разошлось с первых же шагов. Следует, впрочем, пояснить, что Императрица выражала не безусловное желание, чтобы Гастфер оставался у Шведов. «Надо его удостоверить в моем покровительстве, — писала она собственноручно. Если он приедет сюда, я дам ему землю; в настоящее же время лучше было бы, чтобы он остался. Но если это невозможно, надо посмотреть, что для него сделать».

Во всем этом эпизоде есть одна подробность, несущественная вообще для рассматриваемого вопроса, но. интересная для характеристики обеих договаривавшихся сторон, именно вопрос о денежных выдачах Гастферу. Воспользовался ли он ими? Приведенные выдержки из его писем дают повод к некоторому недоумению. Спренгтпортен имел, как выше было упомянуто, поручение передать Гастферу на разъезды по Финляндии от 500 до 1. 000 червонных, по усмотрению главнокомандующего. Этот указ был давно получен. Спренгтпортен уже не менее двух раз виделся с Гастфером между 1-м и 15-м октября, передавал ему от Императрицы разные благоволительные обнадеживания, и, однако, денег вероятно не вручил. По крайней мере так следует из приведенного письма Гастфера, где он укоряет Спренгтпортена в том, что должен был расходоваться на разъезды. Что Гастфер взял бы деньги, если бы Спренгтпортен их при свидании действительно ему передал, можно догадываться опять по упрекам Гастфера в том, что Спренгтпортен обещал привезти деньги и обманул. Он позднее отказывался принять деньги «как ни мала была бы сумма»; такой отказ с своей стороны подтверждает верность того, что Гастфер никаких денег до того времени не получил. Неужели же Спренгтпортен задержал червонцы у себя? Нет данных для такого утверждения, но крайняя беспорядочность Спренгтпортена, приводившая его после сильного проигрыша к необходимости жить неделями на счет прислуги, не лишает такое предположение некоторой доли возможности.

Это собственно о 500 или 1. 000 червонных на разъезды Гастфера. Но в одном из своих писем он заявил Спренгтпортену особо о 10. 000 риксдалеров, обещанных ему Густавом за взятие Нейшлота и неполученных по случаю снятия осады. Эти деньги также имели свою историю. Письмо было представлено Императрице с косвенной целью вознаграждения Гастфера за понесенный им убыток. По удостоверению Храповицкого Екатерина отнеслась к этому домогательству с полнейшим презрением. «Хорош слуга, au plus offrant!» — сказала она по этому поводу, прибавив впрочем: «однако заплатить ему надобно». В Государственном Архиве в С.-Петербурге имеется собственноручная записка Императрицы Екатерины: «La recompence de Hastfer quil taxe lui-même dix mille reichdaler, ce qui fait diton 15. 000 roubles; pour les voyages mille ducats»[76]. Является по этому вопрос, получил ли он эти деньги? Нельзя и на этот вопрос отвечать с положительностью, но из переписки командовавшего против Гастфера русским отрядом генерал-майора барона Шульца и из «Записок шведского офицера» видны некоторые подробности, по которым можно пожалуй думать, что он не получил и цены взятия Нейшлота, по крайней мере до того времени, пока он был еще в неприятельском лагере. По словам «шведского офицера», Спренгтпортен поручил бывшему его сослуживцу по армии, перебежчику Терне, отправлявшемуся к Шульцу для поступления на русскую службу в Финляндии, отвезти к этому генералу означенные деньги для передачи их Гастферу уже от него. Шульц, с своей стороны, написав Гастферу по другим Делам, относительно посылки вложил в письмо отдельную записку. Эта мера предосторожности имела для Гастфера серьезное значение. Со стороны Спренгтпортена было более чем неосторожно, поручить доставку посылки такому человеку как Терне, дурная репутация которого, как перебежчика, должна бы быть ему, знатоку дела, известна. Граф Стединк задержал Терне, и Гастфер должен был показать полученное письмо. Предусмотрительность Шульца спасла его. Вскоре, именно 1-го ноября, Шульц виделся с Гастфером, по просьбе последнего[77]. На этом свидании, продолжавшемся четыре часа, он, между прочим, не стеснялся выражать неудовольствие на своего друга Спренгтпортена, предлагая Шульцу посоветовать ему действовать с меньшим жаром, который может причинить большие затруднения. От принятия «посылки» он отказался по удостоверению Шульца не смотря на все его настояния, во избежание новых подозрений. Он опасался особенно Стединка. «Строгое смотрение шведских войск за финскими, — пояснял Шульц в своем отчете о свидании, — произвело страшнейшую недеятельность и в самых вернейших финляндцах». Гастфёра, который был Шульцу очень признателен за его осторожность при извещении о «посылке», последний аттестовал при этом случае хорошо: «сей барон показался мне весьма добрым и честным человеком».

Не безынтересна одна подробность в донесении Шульца. «Как я приметил, что за обедом весьма он, Гастфер, хвалил мои вины и ликеры, и жаловался что в том у них великий недостаток, то мне кажется, кстати бы было прислать сюда из Петербурга ящик шампанского, венгерского, или иных каких сладких вин, купно с ящиком же ликеру, араку, или тому подобного, дабы подарить тем также Штединга, как и Гастфера. «Не известно, состоялась ли эта присылка и воспользовался ли ею Гастфер, также как дошли — ли до него наконец столько раз предложенные и отклоненные 10. 000. Быть может он получил их впоследствии, когда перешел в Россию. Здесь, впрочем много позже, в 1804 — 5 гг., проживая в Харькове, он горько жаловался Спренгтпортену на судьбу свою, в то время когда последний в чине полного генерала, с большим штатом и комфортом разъезжал на казенный счет по России для её изучения.

Между тем Спренгтпортен, с трудно понятным упорством, все еще не оставлял надежды гальванизировать уже охладевший труп Аньяльской конфедерации. Он сочинил и напечатал зажигательную статью «К отечеству», которую и поручил уезжавшему в Финляндию капитану Тигерстедту стараться возможно больше распространить. Развивая в ней свои мысли и чувства по поводу необходимости принять меры против разорения и приведения к гибели государства, также как народа и его вольностей, наш публицист восклицал: «пора покончить с раболепством и нерешительностью, делающими нас презренными. Мы отовсюду унижены, а вы спите! Ах, если вы хотите счастия, то перестаньте рабствовать, будьте свободны и деятельны»…

Может быть под влиянием этой новой дозы раздражения, в ноябре, когда линейный шведский флот ушел уже благополучно из Свеаборга, остатки конфедератов, с тем же слабым стариком Армфельтом во главе, обратились в Петербург с новыми предложениями. Их привез 23-го ноября, как бы в подарок Императрице ко дню тезоименитства, прежний депутат, племянник Спренгтпортена, майор Егергорн. То был проект союзного действия против Шведов. Основания его изложены в письме гр. Безбородко к кн. Потемкину от 25-го того же месяца и заключались в следующем: «1) сделать с ними (Финнами) запасное постановление о независимости Финляндии и обнадежить их гарантиею и пособием; 2) дать им обнадеживание гарантиею на капиталы их. в банке Стокгольмском имеющиеся, что и в случае неудачи сего предположения выговорены будут целость их денег и полная для всех амнистия; 3) составление с ними субсидного трактата, по которому Россия обяжется четыре года давать им по сто тысяч рублев, а они будут держать для пособия России 6 кораблей и 6. 000 войска, но с тем чтобы не употреблять того далее Балтийского моря, и 4) начать зимнюю операцию, дабы вытеснить теперь же Шведов из Финляндии, требуя чтобы для соединения с их войском назначен был особый корпус российский, зависимый от шефа армии, под командой Шпренгпортена, которому они и свои войска вверяют». Условия эти составляли часть проекта образования финляндской республики, который Егергорн разрабатывал в последнее время своего пребывания на родине. Остатки гнезда заговорщиков находились близ города Гейнола в имении фон-Эссена: здесь заседал так называемый сейм независимости. Основная идея была прежняя: Россия возвратит Финляндии Фридрихсгам, Вильманстранд и Нейшлот. Для успокоения прусского короля надлежит принудить Швецию уступить ему Померанию.

В Петербурге не спешили ответом на эти новые проекты Финнов, очевидно не давая им большего значения. Императрица, казалось, утомилась этой безрезультатной интригой. Кроме того Пруссия приняла на себя посредничество между датским и шведским дворами, но ни на что не решалась без Англии; между тем дела последней были в застое по случаю тяжкой болезни короля. Так протянулось до конца года, когда Императрица решилась вовсе прекратить поддержку Финнов и рекомендовала им принести повинную. Она ссылалась на то что не имеет средств им помочь, и не желает дальнейшими обнадеживаниями вести их на плаху.

Около того же времени, в исходе 1788 года, начались энергические, с шведской стороны, розыски всех бывших соучастников конфедерации, а в начале следующего января гр. Мелленфельд сделал секретное распоряжение об арестовании главных её зачинщиков. 7-го числа были взяты старик гр. Армфельт, Хестеско, фон-Оттер, Монтгоммери, Лейонстед, Энегиельм, Клингспор; Котен сам отдался в руки Шведов. Клик, зять Армфельта, бежал в Россию; за ним последовали Ладау, Гланзеншерна, зять Спренгтпортена, и Эссен. Егергорн также остался в России. На него было обращено внимание Густава еще после первой поездки в Петербург в начале августа. Король требовал его в Готенбург для участия в войне против Датчан, но тот не явился под предлогом болезни. Затем за задержание его назначена была премия, по одним в 3, а по другим в 5 тысяч талеров. Вскоре был арестован и Гастфер. Пытались захватить и Спренгтпортена в его имении близ Борго, но он успел скрыться. Голова его была оценена также в 3. 000 талеров. Все арестованные под строгим надзором отправлены в Швецию и заключены в замок Фредериксгоф, близ Стокгольма. Вывшие конфедераты, следуя теперь под конвоем, могли воочию убедиться насколько дело ими затеянное не имело под собой никакой почвы: народ встречал и провожал их несомненными выражениями ненависти, как изменников и врагов государства. Кроме собственно финляндских конфедератов, было арестовано много прикосновенных лиц в самой Швеции. Созванный в Стокгольме сейм назначил для рассмотрения дела верховный суд, который действовал о 1790 года; но уже осенью 1789 г. состоялся приговор над Егергорном, Кликом и другими, бежавшими в Россию. В марте 1790 г. утвержден королем смертный приговор над Спренгтпортеном; в основание его легли не одни только изменнические интриги его в 1788 г., но и враждебные действия вооруженной рукой в 1789 г., о которых будет сказано ниже. Еще позднее состоялось решение. суда и о прочих соучастниках. Все они обвинены в государственной измене, и большая часть приговорена к эшафоту, но помилована королем. Утвержден приговор лишь над беглецами в Россию, а из наличных над одним Хестеско, который и был обезглавлен 8-го сентября 1790 года, т. е. после уже окончания войны с Россией, исход коей не остался без влияния на судьбу заговорщиков. Гастфер также приговорен к смерти, но отделался лишь, ссылкой в Финляндию. К облегчению его участи без сомнения послужило то, что о 10. 000, полученных им или нет, не было ничего известно шведским властям, а граф Стединк большей частью был на стороне Гастфера. Он судился лишь за незаконное сношение с неприятелем.