Полумарафон: история одного побега. От себя

Глава 11. Уже пора

Во время подготовки к полумарафону я много бегала по району, наматывая круги вокруг прудов, вдоль проспектов, в лесу и по зебрам на светофорах. Часто встречала новичков, бегающих в городских кедах на тонкой подошве, в облегающих хлопковых футболках и с рюкзачком за спиной. Особенно умилялась на бегущие парочки. И всегда по выражению их лиц пыталась вычислить, кто абьюзер, а кто жертва и кому из них пробежка доставляет радость. Ведь кто-то один наверняка ненавидит бег, но оправдывает желания своего партнера заботой о здоровье и стремлением к подтянутому телу.

Челка легла как надо, неизменно кудрявая, но с завитком в нужную сторону. Два хвоста легко фиксировали объемные резинки «под кожу» – темно-бордовая и фиолетовая с золотой бейкой. Я вышла ранним утром к колонке набрать воды. Упругая струйка стукнулась о пластиковое дно ведра и разлилась, равномерно заполняя объем.

Глубоко вдохнула, развела руки в стороны, встала на носочки и прикрыла глаза – ставший непривычным за долгую зиму в городе деревенский свежий воздух был густой и вязкий, щекотал нос сладковатым ароматом бушующего моря трав. Легкая дымка покрывала сонные луга, уходящие к самому горизонту. Рядом с распустившейся бледно-лиловой сиренью кружила пчела, и я наблюдала за ее полетом.

Он появился внезапно – так, что я вздрогнула, резко оторванная от своих мыслей и приземленная в реальность. Сосед – неопределенного возраста, кучерявый и неопрятный. С внушительной щербинкой между передними зубами, в сероватой рубашке, распахнутой на волосатой груди, и с неизменной сигаретой во рту. Этот образ зафиксировался в сетчатке сознания навсегда. Несколько последних лет мое первое утро в деревне он начинал с вопроса:

– А ты уже отбросила свою невинность? А чего ждешь? Уже пора.

Этот год не стал исключением. Вопрос разрезал своей прямотой и бестактностью воздух. Я покосилась на ведро, чтобы забрать его и уйти, но оно наполнилось лишь на треть. Поэтому нужно было ждать.

– Нет, – постаралась как можно более отрешенно ответить я, но пульс бешено стучал в висках и подкатывал к горлу. Я изо всех сил хотела, чтобы диалог на этом завершился, но мое волнение не могло скрыться от глаз соседа. Он ухмыльнулся и сделал затяжку. Сигарета разгорелась красным и медленно потухла, пока он выдыхал облачко дыма.

– Странно, сейчас все в 13–14 лет уже начинают. Ты же красивая – круглолицая такая и фигуристая, – он показал в воздухе руками нечто, напоминающее силуэт гитары.

Я опустила взгляд на свои ноги – рыхлые, бледные, с первыми признаками целлюлита, в туго обтянутых коротких джинсовых шортах – совершенно, на мой взгляд, не вызывающие никакого будоражащего интереса.

– Мать-то у тебя худенькая, да и отец щупленький. А ты в кого ж такая? – продолжал он, чертя руками округлости на уровне бедер.

Я молчала и глубоко вдыхала. Щеки горели, хотя краснеть я не умела никогда. Разговор доставлял мне максимум дискомфорта. Личные границы были тогда тоненькой-тоненькой ниточкой, беспардонно порвать которую мог каждый. Поэтому я не уходила, никого не звала, а просто смотрела на ведро, мысленно поторапливая поток воды. Тоскливо было осознавать, что впереди целое лето и подобные монологи придется выслушивать еще неоднократно. И хорошо еще, если дело ограничится только разговорами. Он как будто прочитал мои мысли:

– А ты сможешь еще годик подождать? А на следующий год дашь мне? – не унимался он.

От этих слов стало страшно. «Дать» ему никак не входило в мои планы – ни через год, ни позже. Руки мелко затряслись, и я, пытаясь унять тремор, подумала, что рассказать кому-то об этом мерзком предложении я не смогу. Потому что стыдно.

– Нет, – бросила я коротко и стиснула зубы. Наверное, мое лицо в тот момент выражало такой ярый протест, что он не сдержался и громко рассмеялся. Рассмеялся как-то нехорошо, с явным подтекстом «куда ж ты денешься». У меня похолодело все внутри.

Вода уже выливалась через край ведра, с шумом ударяясь о железный люк. Я присела, чтобы закрутить кран. И не услышала, как скрипнула входная дверь в дом, и кто-то спустился по широким ступеням. Не оглянулась, но почувствовала папу.

Мы приехали поздно ночью, и он отсыпался после трудовой недели и утомительной поездки. А мне не спалось – пружины на кровати проваливались подо мной, подушка была слишком жесткая, а перо из нее упиралось мне в щеку. Под утро и вовсе закусали комары, а солнышко сквозь занавеску светило в глаза. Поэтому проснулась я рано и вышла на улицу, чтобы никого не будить.

«Интересно, папа слышал что-то из нашего разговора?» – промелькнула у меня мысль, и в то же мгновение стало невыносимо стыдно, как будто это я была инициатором этих непристойностей. Украдкой оглянулась и тут же вскрикнула от ужаса. Папа был с топором, острие которого через мгновение воткнулось в землю в десяти сантиметрах от ноги ошарашенного соседа.

– За яйца тебя, тварь, на столбе повешу! – уже налетал с кулаками папа. Потасовка приобретала совсем нешуточный оборот.

– Все, Володь, я понял! – пытался увернуться сосед и сгладить конфликт. – Я просто спрашивал.

– Еще раз тебя увижу рядом с дочерью, гнида, – убью, – процедил папа и ослабил хватку.

Быстрым шагом, озираясь и мотая головой, сосед поспешил к своему дому. И, кажется, не показывался после этого целую неделю.

Папа забрал у меня ведро и отнес домой. Мы завтракали на веранде пирогами с яблочным повидлом и свежим творогом, на котором еще остался сетчатый узор от марли, и запивали растворимым кофе из красной банки. Было хорошо, спокойно и вкусно. О произошедшем мы не говорили. Какие-то эмоции возникли и тут же угасли, осталось лишь ощущение липкости от откровенного разговора. А папа, казалось, стыдился своего поступка. Не умея выразить благодарность, я неловко улыбнулась и убежала на улицу ловить это лето всеми уголками своего подросткового мироощущения.

Копны сухого сена и травинка во рту, подорожник на царапинах, клубника прямо с грядки и первые хрустящие огурчики, запах бабушкиных блинчиков и белые бабочки-капустницы, теплый душ из бочки, вечерние посиделки с друзьями и Кассиопея в полосе Млечного Пути над головой – все эти воспоминания плотно утрамбованы в коробочку памяти и опечатаны на сургучике с фитильком и надписью «Детство в деревне». Тепло от них.

Сосед повесился в тюрьме спустя лет пятнадцать после того случая. Он отбывал срок за нанесение тяжких телесных повреждений в случайной и бессмысленной уличной драке. Самоубийц никогда не хоронили на общем кладбище. Холмик его могилы возвышался за забором, без креста и памятника. Был человек, и нет его – шесть гвоздей в дерево и невзрачный бугорок.

Приезжая почтить память бабули, всегда захожу на его могилку. Холмик, поросший травой, «достает» воспоминания из той коробочки памяти – детские, теплые, совсем беззлобные, окутанные летним зноем и вечерней прохладой.

О стокгольмском синдроме и о бытовом его проявлении я тогда еще не слышала. Я проникалась симпатией к соседу, пристававшему ко мне – закомплексованной девочке-подростку. Принимала за знаки внимания его полууголовные выходки. Но, главное, я жалела и оправдывала поведение отца, трезвые и осознанные эпизоды в жизни которого были большой редкостью.