Глава 13. Коллекторы и крыса

Болельщики здорово заряжают позитивом: улыбаются, подбадривают, выкрикивают приветствия. Некоторые держат плакаты с мотивацией:

«Ты гепард среди кошечек».

Или с недоумением:

«А куда все бегут?»

Под Лужнецкой эстакадой еще в начале пути исступленно оглушали децибелами неистовые барабанщики, отбивая ритм беговых шагов спортсменов и наслаждаясь вибрацией воздуха.

В группе болельщиков стоит молодая женщина с девочкой лет пяти. На ватмане неуверенным детским почерком разноцветными фломастерами выведена надпись «Папа, мы тобой гордимся!». Впереди меня в дорогих кроссовках и белой бейсболке бежит мужчина. Слова поддержки адресованы ему. Он едва заметно замедляет темп, чтобы отправить супруге и дочке воздушный поцелуй.

Тоненький детский голосок разрезает толпу бегунов:

– Папа, ты лучше всех!

Он лучший, даже если придет к финишу предпоследним.

* * *

Летние вечера прекрасны даже в городе. Теплый ветерок поднимает полы воздушного полосатого платья, а солнышко ласково облизывает приподнятые от нервной работы и постоянного напряжения синюшные офисные плечи. Летом можно питаться мороженым и окрошкой, непременно на квасе, долго гулять и сидеть на веранде, неторопливо потягивая из трубочки освежающий мохито. Лето – это короткие девяносто два дня, в которые нужно суметь вместить целую жизнь.

Рабочий день в бухгалтерии вне отчетного периода длился нестерпимо долго. Сотрудницы разных возрастов, габаритов и жизненных принципов вяло перекладывали бумажки, понимая, что можно никуда не спешить – июль закончился, а до октября еще было далеко. Гоняли чаи, и не только в обеденный перерыв, а потом чаи гоняли нас – и очередь в две кабинки с надписью «Ж» растягивалась на полкоридора. Жевали печенья и тортики, наращивая на зиму дебетовое сало.

Скрашенный пустой болтовней и бесконечными перекусами рабочий день был окончен, и сотрудники, как по команде, встали со своих мест и заторопились поскорее выйти на улицу. Солнечный день все еще был неприлично длинным и располагал к прогулкам. Нотки беззаботности и какой-то доверчивой детскости витали в воздухе и привносили в жизнь умиротворение и эйфорию. Подхватив сумку и уже в лифте водрузив солнечные очки на нос, я представляла, с каким удовольствием проведу этот вечер. Надо было лишь поскорее добраться до дома, сбросить каблуки, встретиться с подружкой и идти гулять в парк. Там дождаться, когда зажгутся фонари, проводить солнышко спать и вернуться домой с бутылочкой чего-то легчайшего и цветочного, как утренняя роса. Или можно было уйти кататься на роликах, но точно не сидеть дома и не скучать.

Повседневными алгоритмами пересекла проходную, подмигнула охраннику Леше, махнула высоким хвостиком и убежала в метро. Наушники транслировали непринужденную фоновую мелодию, и я не заметила, как добралась до нужной станции.

От метро шла быстро, насколько это позволяли босоножки на каблуках: волшебный закат уже скоро должен был окрасить все небо сочно-рыжим цветом с розовым и голубым пигментом.

Вот уже сквозь двор видна дверь моего подъезда. Около него стоял довольно крупный мужчина. Наверное, приехал к кому-то из соседей. Раньше я его никогда не видела. Но что-то мне стало неспокойно. Он расхаживал туда-сюда и как будто ждал, сканируя острым взглядом двор.

Подойдя к подъезду, я набрала номер своей квартиры на домофоне и спиной ощутила, как он следит за моими движениями. Холодок пробежал между лопаток.

– Куда ты побежала?! – мужчина дернул меня за сумку и легко развернул на себя. Он был выше меня, наверное, на две головы и толще в несколько раз.

Я подняла голову, почти совсем ее запрокинув, и посмотрела в его узкие злые глаза.

– Ты в 712-й живешь? – даже не спросил, а утвердительно сказал он. И возражать было бесполезно, он же видел номер квартиры, который я набирала. Он больно схватил меня за запястье, сильно его пережав.

– Да, – испуганно ответила я, все еще не понимая суть его претензий.

– Значит, слушай меня внимательно, – твой папаша должен денег и не возвращает. Мне все равно, как ты будешь его уговаривать, но чтобы завтра он принес всю сумму, поняла? Иначе придется тебе на машине со мной прокатиться. Недалеко, не переживай, – заржал он, маслено прищуря глазки, приоткрыв рот и приблизив ко мне свое мерзкое потное лицо так близко, что я смогла разглядеть все поры на его носу.

– Иди, конфетка, и подумай, – он отпустил мою руку, шлепнул по заднице и ушел так быстро, что я не успела даже открыть рот.

Заходить в подъезд страшно, но и оставаться снаружи невыносимо. Ярость смешалась с испугом и победила. Рывком я открыла тяжелую дверь и зашла внутрь. В подъезде было прохладно, темно и пахло свежей краской – недавно закончили ремонт. Подошла к лифту, пытаясь успокоить пульс. На левой створке приклеено объявление чуть выше моих глаз. Как хотелось в тот момент подойти и прочитать, что в доме не будет воды. Света. Кислорода. Две недели. Месяц. Год. Но нет. Когтистая лапка уже сжимала мое горло стальной хваткой изнутри. На бумажке было фото моего отца в черно-белом, отпечатанном на струйном принтере исполнении. Крупные буквы неуклюже жирным шрифтом насмешливо сложились в омерзительный текст:

«Граждане! В вашем подъезде завелась КРЫСА! Она втирается в доверие к соседям и творит свои грязные дела. Будьте бдительны!»

Ниже были указаны все контакты – фамилия, имя и отчество, номера телефонов, номер квартиры и место работы. А еще ниже, справа в углу, была напечатана черная мерзкая крыса с ехидной ухмылкой и ножом в руках. Объявление висело на двух полосках скотча, которые я в бешенстве сорвала и, забыв про лифт, бегом через две ступеньки побежала на свой этаж.

На свежевыкрашенных стенах красовались надписи «крыса» и матерные слова. Все лестничные пролеты превратились в арт-пространство для бесталанных художников-коллекторов. Еще в трех местах сорвала объявления аналогичного содержания. Руки вспотели, а черная краска с бумажек размазалась и отпечаталась на ладонях и ногтях. За несколько секунд я преодолела четыре этажа и в ужасе замерла у входной двери, роняя на бетонный пол шуршащие бумажки. Обивка порублена в мелкую лапшу, на коврике лежат полоски черного дерматина. Глазок залит кислотно-желтой краской, а на всей площадке перед дверью разбросан вонючий мусор. Стены вокруг двери исписаны и испорчены.

Этажом выше послышались мужские голоса. Стало до оцепенения страшно, и надо было поскорее спасаться в квартире. Но тут к ним приехал лифт, хлопнули железом створки, и голоса стали спускаться вниз. Я осталась стоять посреди этого безумия, разглядывая мусоропровод и жестяную банку с окурками на подоконнике. Руки подрагивали мелкой дрожью, ярость уже прошла, но остался дикий страх и желание убежать. Конечно, я напрочь успела забыть о вечерней прогулке, розовом закате и планах на вечер. Постояла еще немного, усмиряя стук сердца и прислушиваясь к звукам. Казалось, что в квартирах во всем подъезде никого не было. Никто не вызвал полицию и не прогнал хулиганов. Все затихло, только гулко стучало в висках.

Крыса…

Открыла дверь. В квартире непрекращающейся трелью заливался домашний телефон, замолкая на секунду, он вновь и вновь разрезал воздух. Такие звонки были привычными. Сначала звонили из банка и интеллигентно-холодно сообщали о просрочке по кредиту. Затем тон собеседников стал более резким – давили на совесть, давили на нервы. Говорили, что с такой биографией я, как дочь «крысы», не смогу пройти проверку ни в одной службе безопасности при трудоустройстве. Звонки эти раздражали и выводили из равновесия, но не воспринимались как опасность. На все беседы и просьбы отец отвечал:

– Да, знаю, оплачу, – в трезвом виде.

– Катись отсюда к чертям, – в пьяном виде, разлепляя веки и глядя куда-то мимо осоловелыми от водки глазами.

Интересно, в какой из этих моментов я могла бы сказать: «Папа, ты лучше всех!»

Но в тот день ни один из вариантов ответа не был произнесен. Потому что произносить их было некому. Отец уже две недели не появлялся. Дома пахло чистотой от постиранного постельного белья и диффузора с корицей. Не было того тяжелого сладковатого запаха, который неизменно приносит с собой в помещение выпивающий человек. И даже пережитый только что ужас померк под окружающим уютом. Осталось только заставить замолчать трезвонивший телефон. Определитель номера помог сориентироваться, что звонили не из банка – номер был знакомый, и русло предстоящего разговора можно было примерно спрогнозировать. Безучастный голос робота-автоответчика на всю квартиру декларировал, что звонит папина сестра. Тоска навалилась на меня. Надо было поднять трубку, но делать этого очень не хотелось. Я догадывалась, о чем, а точнее, о ком пойдет речь, и мысленно закатывала глаза.

– Алло! – постаралась придать голосу максимальное спокойствие и отрешенность.

– Оооль, здравствуй, как вы живы-здоровы? – приветствие банальное, но интонации угрожающие.

– Потихоньку, – ограничилась я этим размытым определением.

Пауза.

– Ты нормально себя чувствуешь? Ничего у тебя не екает? Отца вторую неделю дома нет.

Беззвучно вздохнула. Нет, ничего у меня не екало. Я отдыхала. Вторую неделю у нас дома никто не повышал голос. Никто не орал и не скандалил. Никто не ходил с недовольной физиономией и не искал повода поругаться. Никто не оставлял включенную плиту и непотушенную сигарету. Никто не уходил, не закрыв за собой входную дверь. Дома было чисто и свежо. Вторую неделю я дышала полной грудью и наслаждалась. Вторую неделю я была расслаблена и даже могла улыбаться.

Нет. Ничего у меня не екало, не болело. Мне было классно, черт возьми! Настолько комфортно, что в голову неумолимо закрадывалась уродливой занозой мысль: «Хоть бы он не вернулся вообще». Я отгоняла ее от себя, но она уже там поселилась и обосновалась.

* * *

Чувства социальной ответственности и вины у алкоголика постепенно стираются, а точнее, они перекладываются на других членов семьи. Происходит подмена ролей. Отвечать за свои поступки такой человек не будет. Взывать к совести – бесполезно. Взрослые дети алкоголиков, израненные осколками детских травм, продолжают носить чувство чужой вины, стыда и с каждым разом повышать планку своей ответственности перед социумом.

Загрузка...