Портрет лива в Старой Риге

Авторизованный перевод Ил. Граковой.

Р а с м а.

Ю р и с, ее сын.

Л и н д а.

В и д в у д.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Гагра, город на Черном море.

Декабрь.

Ночи в это время здесь прохладные. Зато днем ртутный столбик зачастую поднимается до +27 °C, и тогда внизу, у моря, можно загорать. Эвкалипты вдоль прибрежного бульвара стоят зеленые. Зелеными выглядят и садики на склоне горы, расположенной против моря, потому что в них растут туя, кипарисы, лавр, олеандры и другие вечнозеленые южные деревья и кусты. Наверху, там, где кончаются дома и сады, начинается лес. Еще выше, над лесом — вершина горы, покрытая снегом, и это единственное, что напоминает о времени года за горой, на севере.

Дом, во дворе которого мы находимся, выстроен в самой верхней части города, спускающегося уступами; дальше уже лес. Дом весь миниатюрный — комнаты маленькие с небольшими окнами, а навес вдоль южной стены, обращенной к морю, поддерживают хрупкие столбики… Противоположная стена как бы прилеплена к скале. Улица, ведущая мимо дома, находится на уровне крыши, и попасть во двор можно по лестнице, начало которой вырублено в скале, дальше идут обычные ступени.

Далеко внизу спит море, ярко-голубое в этот солнечный полдень.

Под навесом за столом сидит Ю р и с. Точнее говоря, спит, склонившись над столом и подперев голову руками.

В соседском саду включен репродуктор, Тбилисское радиовещание передает веселую грузинскую песенку.

С улицы по лестнице спускается Р а с м а в легком летнем пальто, под которым надето черное платье с белым кружевным воротничком. Она несет две тяжелые пачки, опускает их на пол под навесом. Выпрямляется, вытягивает уставшие руки, смотрит на сына.

Юрис спит.

Р а с м а (тихо). Юри…

Юрис не реагирует.

Юри!

Юрис медленно поднимает голову и смотрит на мать.

Это тебе… Наконец-то! Видишь?

Юрис смотрит на пачки.

Не думала, что книги окажутся такими тяжелыми. Так оттянули руки, что… Да и жарко сегодня… Заняла на почте очередь и пошла к морю. Народ снова загорает! Несколько мужчин и женщин в купальных костюмах. В декабре! Пока я там бродила, купаться никто не рискнул, хотя вода кажется теплой, так и манит… Юри, ты ничуть не рад? Ты же с таким нетерпением ждал эту посылку.

Ю р и с. Да, я… Конечно. Спасибо.

Р а с м а. Сейчас распакую.

Ю р и с. Пожалуйста.

Р а с м а. Только отдышусь… Двадцать раз остановилась, пока взобралась на нашу гору, и если б ты только знал, как я завидовала грузинкам! Идут себе мимо с полными хозяйственными сумками, одна даже с ребенком на руках…

Ю р и с. Привыкли.

Р а с м а. Мне бы тоже пора, второй месяц тут живем… Вот распакую книги и спущусь еще раз вниз, надо что-нибудь купить на обед.

Ю р и с. Не спеши.

Р а с м а. В одном месте у калитки продавали мандарины, надо будет взять килограмма два к Новому году. Знаешь, Деревья без листьев выглядят так странно. Кажется, будто хурма повешена на голые ветки словно елочные украшения… (Говоря, внимательно смотрит на сына.) Юри! Что случилось?

Ю р и с. Ничего.

Р а с м а. Кто-нибудь приходил?

Ю р и с. Нет, только… (Умолкает.)

Сцена на мгновение погружается в темноту и тотчас вновь освещается.

Р а с м а. Только?

Ю р и с. Гро, папа и Сильвия Шване. Во сне.

Бодрое настроение Расмы в мгновение ока бесследно улетучивается, и она устало опускается на ступеньку под навесом возле пачек с книгами.

Гро, папа и…

Р а с м а (берет себя в руки и прерывает сына). Мне не нравится, когда ты говоришь «гро».

Ю р и с. Знаю, а ей нравилось, потому что она красила волосы в рыжий цвет и одевалась, как молодая девушка. Слово «бабушка» к ней не подходило. Гораздо больше — «гроссмутер»[17], сокращенно «гро».

Р а с м а. Сейчас я распакую книги, и тебе будет чем заняться.

Ю р и с. Мама, они все трое были как живые, гро, папа и Шване, они говорили со мной и даже смеялись, но я понимал… во сне, глядя на них… что они мертвы, потому что я их убил…

С минуту царит тишина.

Из соседского репродуктора доносится эстрадная музыка.

Р а с м а (медленно, подбирая слова). Ты их не убивал. Я снова и снова твержу тебе это, и неужели действительно впустую? Они сами были виноваты. Должны были видеть, что ты нетрезв, и ни в коем случае не позволять тебе садиться за руль. Почему я не могу тебе этого втолковать?

Ю р и с. Потому что сама в то не веришь.

Р а с м а. Ты был вместе с ними, в той же самой машине, и сейчас мог бы находиться там, где находятся они. Целый год ты балансировал на грани жизни и смерти… Только здесь, на юге, ты вновь стал походить на человека, и я не позволю тебе… (Осекается, начинает распаковывать книги.) Юри, тут книги, о которых ты все время говорил… Наконец пришли… Пожалуйста! (Кладет на стол перед сыном первый том «Латышских народных песен» Кришьяна Барона^{80} и распаковывает остальные.)

Ю р и с (медленно раскрывает книгу). «Латышские народные песни»… Ты читала?

Р а с м а. По правде говоря, нет… Прошу, следующий том.

Ю р и с. Я их даже в руки не брал, хотя они стояли в столовой за стеклом, прямо перед глазами…

Р а с м а. Прежде, кажется, считалось, что «Народные песни» должны иметься в каждом порядочном латышском доме, но чтобы их кто-то читал — сомневаюсь.

Ю р и с (читает).

Р а с м а. Любопытно. Надо будет и мне полистать. Народным песням в свое время я научилась в деревне, мои родители были страстными любителями пения, но читать мы предпочитали романы, и чем толще, тем лучше… Вот тебе, все семь книг! (Поднимается, собирает оберточную бумагу, бечевку.)

Ю р и с. Спасибо.

Р а с м а. Теперь я пойду. (Идет в дом и вскоре возвращается с хозяйственной сумкой в руках.)

Ю р и с (читает).

Р а с м а. В самом деле занятно… Косарь… Сын, я могу оставить тебя одного или…

Ю р и с. Спокойно.

Р а с м а. А тебе ничего не нужно?

Ю р и с. Нет. (Вспомнив.) Мама, к обеду у нас будет гость.

Р а с м а. Гость? У нас?

Ю р и с (листает том «Народных песен»). Заголовок: «Юности, юношеской жизни и веселых натур восхваление».

Р а с м а. Юри, прошу тебя. Гость, ты сказал?

Ю р и с. Я? Ах да… Линда, правильно. К нам придет Линда.

Р а с м а. Откуда ты знаешь?

Ю р и с. Она… она вчера заходила. Вчера, когда ты была в гостях у Розановых… Она здесь живет.

Р а с м а. В Гагре?

Ю р и с. Нет, немного дальше, на Пицунде… (Листает том.)

Р а с м а. Почему ты мне не сказал?

Ю р и с. Знал, что тебе придется не по вкусу… (Читает.) «Добродетель и порок, врожденная натура».

Р а с м а. И именно Линда.

Ю р и с. Да.

Р а с м а. Да… Ну, что ж… Юри, я только в магазин, скоро вернусь.

Юрис кивает.

Р а с м а поднимается по лестнице и исчезает.

Юрис откладывает второй том в сторону и, упав духом, просматривает все семь по порядку, очевидно, не зная, как отыскать в них что-то очень ему нужное.

Сверху летит шишка, со стуком падает перед ним на стол.

Юрис поднимает голову.

Раздается громкий смех, и на верху лестницы появляется Л и н д а.

Ю р и с. Иди на помощь!

Л и н д а. Вы забрались на головокружительную высоту. (Спускается вниз, во двор.) Ниже не нашли? Поближе к морю!

Ю р и с. Поближе были только комнаты, а тут сдавался целый дом.

Л и н д а. Я запыхалась, взбираясь, спотыкалась и падала… Разве эти туфельки похожи на альпинистские? Какое-то время я сидела за кустом, пока твоя мама не ушла, там только и отдышалась… (Протягивает Юрису зеленую веточку.) Как называется этот куст?

Ю р и с. Понятия не имею.

Л и н д а. По запаху напоминает пижму.

Ю р и с. Скорее, божье дерево.

Л и н д а. Разве это не одно и то же?

Ю р и с. Надо полагать, нет.

Л и н д а. Трудно привыкнуть, чтобы не сказать большего, что трава зеленая и не надо надевать зимнее пальто… В Риге снег, глубокий!

Ю р и с. Да?

Л и н д а. Вот такой!

Ю р и с. Да что ты…

Л и н д а. Факт. Что это у тебя за библия?

Ю р и с. «Народные песни». Читала, разбираешься в них?

Л и н д а. Что за дикие подозрения, мальчик. Покажи! Старинный шрифт, ой… В старинном шрифте я ни бэ ни мэ.

Ю р и с. Не так уж он и отличается.

Л и н д а. Благодарю покорно. Не отличается… Его можно читать только от полной безнадёги, чтобы не сказать большего. Старинный шрифт — это ж надо быть сумасшедшим. Я и с новым-то иной раз на десятой странице засыпаю и сплю как убитая, даже не успев выключить свет, так до утра и горит… Юри, ты чего кричал?

Ю р и с. Я?

Л и н д а. Ты звал меня на помощь, и не прикидывайся, ладно?

Ю р и с. Мне нужно найти… (Медлит.)

Л и н д а. Где найти? Что?

Ю р и с. В этих томах. Народные песни о коровах.

Л и н д а. Конец света… Тебе? О коровах?

Ю р и с. Есть же такие, о коровах… пастушьи песни или какие-то там еще, только я понятия не имею, где их искать, ведь песен тысячи.

Л и н д а. Ну, думаю, надо посмотреть по содержанию. Как ты находишь что-нибудь в телефонном справочнике? Смотри по алфавиту! Там обязательно должно что-то быть, алфавит или содержание, или еще что.

Ю р и с. Содержание в каждом томе свое.

Л и н д а. Томов, по-моему, не бог весть сколько.

Ю р и с. Семь… Линда, ты не слышала про корову, которая называется «латвийская голубая»?

Л и н д а. Я знаю, что есть такая, которая называется «латвийская бурая».

Ю р и с. Это все знают. Очень хорошая, только вот лейкозом болеет.

Л и н д а. А та, голубая, не болеет?

Ю р и с. Нет.

Л и н д а. Ты ее видел?

Ю р и с. Да.

Л и н д а. Своими собственными глазами? Интересно. Где?

Юрис словно оцепенел, и по сцене перекатывается несколько темных волн, на какое-то мгновение свет почти исчезает…

Что с тобой?

Ю р и с. Ничего.

Л и н д а. Это было в порядке юмора, да? Корова не может быть голубой.

Ю р и с. Оказывается, может.

Л и н д а. Такая, как море? Такая голубая?

Ю р и с (смотрит вниз). Там, куда идет белый корабль, — Турция.

Л и н д а. Брось…

Ю р и с. Факт.

Л и н д а. Далеко?

Ю р и с. Не особенно… Нет, конечно, она не такая голубая. Более серая. Можно сказать, голубоватая. Серовато-голубая. Голубовато-серая.

Л и н д а. А как ты думаешь, почему я здесь?

Ю р и с. Ты?

Л и н д а. Вчера ты сказал, чтоб я сегодня пришла, а сегодня изысканным образом сводишь разговор на коров… Мне что, понимать это как иронию или как намек?

Ю р и с. Какой намек?

Л и н д а. Ты меня позвал в своем письме, и я приехала, подумай — какое расстояние! До Турции почти рукой подать!

Ю р и с. Тебе следовало приехать одной.

Л и н д а. Из зимы в лето, подумай!

Ю р и с. Тебе следовало приехать одной.

Л и н д а. В Грузию, как же. С моей-то зарплатой.

Ю р и с. Тебе следовало…

Л и н д а. Не повторяй, пожалуйста, не остроумно. Ты, между прочим, очень изменился.

Ю р и с. Я?

Л и н д а. Чтобы не сказать большего. Сам не чувствуешь? Не так уж много времени прошло, чуть больше года, а я тебя вчера… нет, с виду я тебя узнала, речи нет, но когда ты заговорил, я обалдела.

Ю р и с. Да брось ты.

Л и н д а. Совершенно серьезно тебе говорю.

Ю р и с. Но почему?

Л и н д а. Мы, девчонки, за глаза называли тебя Ворчуном, потому что в компании ты — одно из двух — либо молчал, будто воды в рот набрал, либо издавал какие-то животные звуки, одним словом — ворчал… Когда тебе было хорошо, ты хрюкал, а при виде бутылки прищелкивал языком, но если тебе кто-то не нравился, ты…

Ю р и с. Линда, знаешь… не стоит, а?

Л и н д а. Конечно, не стоит, но тем не менее как-то нереально разговаривать с тобой, мальчик, о… вообще разговаривать. Беседовать, так сказать. Конверзейшен[18]. Ты же был…

Ю р и с. Ворчун, ты уже говорила…

Л и н д а. Чтобы не сказать большего! Однажды вечером у нас на дачке ты ржал просто бесподобно, не давая остальным и рта раскрыть, и одна студентка, которой ты поначалу импонировал, прочитала нам потом в своей записной книжке, куда она заносила афоризмы из произведений любимых авторов: «Что за странный тип, ржет как опоенная лошадь».

Юрис медленно поднимается из-за стола, но, посмотрев наверх, тотчас снова садится.

(Тоже смотрит и, вздрогнув, забивается поглубже под навес. Полушепотом.) Бог мой, сюда по облакам плывет Видвуд… Если не заметит, может, мимо пройдет, адреса он не знает. Охота была вас знакомить… К тому же я ему четко сказала, чтобы сидел и ждал!

Ю р и с. Ты даже сюда не могла прийти одна.

Л и н д а. Не будь ребенком. Я, более чем светлая блондинка, в Грузии? Даже сейчас, когда Видвуд был под боком, чего только не творилось! Один парень, когда я на него пристально посмотрела, потому что он действительно был симпатичный, тотчас подмигнул мне из-за заборчика, а через минуту, когда мы с Видвудом были уже наверху, даже свистнул!

Г о л о с В и д в у д а (сверху). Добрый день! Вы и есть тот самый заболевший школьный товарищ?

Юрис неопределенно кивает.

На верху лестницы появляется В и д в у д, стройный мужчина средних лет.

В и д в у д. Где же Линда?

Юрис смотрит в сторону девушки, но она, приложив палец к губам, исчезает в доме.

(Спускается вниз, во двор.) Вы Юрис, я не ошибся?

Ю р и с. Да.

В и д в у д. Меня зовут Видвуд. Фамилия вам ничего особенного не скажет, и потому ее можно спокойно опустить. Место вы действительно нашли чудесное. Вся ширь Черного моря как на ладони… Красиво.

Наступает пауза, потому что Юрис ничего не отвечает, слышно только, как диктор по радио читает на грузинском языке последние известия.

Диктора сменяет дикторша.

Линда мне о вас рассказывала. Вчера она была в гостях в какой-то латышской семье, где случайно узнала о вашей болезни и получила адрес, а сегодня утром за завтраком была так взволнована, что я уговорил ее пойти сюда. Только она беспокоилась, сумею ли я при лежащем в постели больном сдержать свою шумливость и казаться меньше, поэтому оставила меня на лужайке на горе, но мне там вот так надоело, да и вы, оказывается, отнюдь не умирающий и не… Да где же она? Линда!

Ю р и с. Она… скоро будет.

В и д в у д. Ага… До чего же у вас тут красиво, просто невероятно. Внизу у моря тоже неплохо, особенно сегодня, когда голубовато-белые волны плещутся о гальку, совсем как летом… Отнюдь не плохо, нет, и все-таки стоит подняться на ваш двадцатый или какой там этаж, право. Хотя бы для того только, чтобы ощутить весь этот земной простор! А также, вне сомнения, высоту — смотрите, даже вертолет летит ниже нас… Здесь проходит какая-то трасса?

Ю р и с. Да.

В и д в у д. Какая?

Ю р и с. Адлер — Гагра — Пицунда — Сухуми — Батуми.

В и д в у д. Адлер, Гагра… Уже одни слова звучат прекрасно, словно музыка… Взгляните, тень вертолета скользит по зеленым садам, в то время как замерзший Рижский залив покрыт снегом, я еще позавчера был в Дубултах^{81}… Вернуться на миг в лето — это же сказочно, вам не кажется? Вернуться в лето — это не менее сказочно, чем, допустим, вернуться в молодость… Это так неповторимо и захватывающе, что я все утро брожу словно хмельной, напевая про себя старую милую песенку… (Поет.)

(Умолкает, увидев на лестнице Расму.)

Р а с м а (с полной хозяйственной сумкой в руках). Кто это тут поет на нашем дворе, да еще по-латышски?

В и д в у д. Тот, кто не хочет верить своим собственным глазам… И вы мама этого взрослого человека? Вы! Скажите, что я ошибся!

Р а с м а (спускается вниз). Вы не ошиблись. Простите, я положу сумку.

В и д в у д. Пожалуйста, пожалуйста.

Р а с м а уходит в дом.

Видвуд, напевая «Прекрасная юность, вернись ко мне», поворачивается в сторону моря.

Юрис листает том «Народных песен».

Внезапно в комнате раздается громкий крик Расмы.

Видвуд оборачивается.

Тишина.

Что это?

Юрис пожимает плечами.

Видвуд решительно направляется к двери, но Р а с м а уже выходит в своем черном платье, без пальто.

Р а с м а. Извините меня, пожалуйста. Я испугалась.

В и д в у д. Бывает, даже в самых лучших кругах.

Р а с м а. Я не ожидала, что в моей комнате… а, да что там. Словом, извините. Теперь самой неловко за свою несдержанность.

В и д в у д. Все в порядке, и подведем черту. Меня зовут Видвуд. Фамилию, если не возражаете, называть не будем.

Р а с м а. Расма.

В и д в у д. Весьма рад. С вашим сыном, исследователем сокровищ народного духа, мы уже познакомились.

Р а с м а. Очень приятно.

В и д в у д. Считаю все же необходимым кое-что пояснить, хотя вы вроде бы и не просите. Во-первых, мое развязное поведение может показаться вам…

Р а с м а. Нет, просто я думаю, что…

В и д в у д. Просто вы думаете, что я пьян, понимаю, однако виной тому юг, от которого дух захватывает, и лето в декабре, потому что нельзя же принимать всерьез несколько стаканчиков цинандали… Во-вторых, я пришел в качестве провожатого бывшей одноклассницы вашего сына, которая вчера совершенно случайно узнала его адрес.

Р а с м а. И это очень хорошо с вашей стороны, благодарю вас.

В и д в у д. Желая девушке добра, я боялся, как бы ее по дороге не обидели горячие местные парни.

Р а с м а. Вы первые гости с тех пор, как мы живем здесь.

В и д в у д. Неужели?

Р а с м а. Ну, иной раз заходят Розановы, наши соседи.

В и д в у д. Соседи, понятное дело, не гости.

Р а с м а. Конечно, хотя это прекрасные люди, такие сердечные, услужливые…

В и д в у д. И все же только соседи. Привычные, знакомые… Все равно что картина на стене вашей комнаты, которую никто уже не замечает, если даже и смотрит…

Р а с м а. А попробуйте ее снять или убрать!

В и д в у д. Позвольте мне категорически отвергнуть ваш метод определения меры ценности.

Р а с м а. Ну, так ли уж категорически?

В и д в у д. Все вокруг нас перемещается и меняется, вокруг нас и в нас самих, и нас всегда влекут все новые и новые картины, песни, лица друзей… Почему так часто меняется мода, скажите мне? Именно поэтому! Люди боятся, они не хотят превращаться в подобие картины на стене комнаты, которую замечают лишь тогда, когда ее больше нет… Люди понимают, что они должны меняться, да к тому же к лучшему, на что в свое время справедливо указал Райнис^{82}. Но сами они разительно измениться не могут и, чувствуя это, старательно меняют хотя бы свою внешность… Мы вечно жаждем нового.

Р а с м а. Полагаю, после всей этой бесконечно меняющейся пестроты мы все-таки жаждем и чего-то непреходящего.

В и д в у д. Например?

Р а с м а. Друзей мы так часто не меняем… И потом — вы что, например, против семьи?

В и д в у д. Упаси господь! Я? Да семей у меня было даже несколько!

Расма разводит руками, громко смеется, и мы понимаем, что, в сущности, она весьма жизнерадостная по натуре женщина, которая лишь на время как бы притихла из-за трагедии в семье и болезни сына.

В дверях появляется Л и н д а.

Смех Расмы обрывается.

Л и н д а (ни на кого не глядя). Дикая головная боль, которая у меня началась, стала стихать… Видвуд, если вы меня проводите, я охотно пойду домой.

В и д в у д. Ку пожалуйста! Я только удивляюсь, что такое с вами приключилось. Еще полчаса назад вы были абсолютно здоровы.

Л и н д а. А разве так не бывает? Вдруг?

В и д в у д. Еще как.

Л и н д а. Начнется, пройдет, и нечего тут рассуждать, на мой взгляд. (Идет к лестнице.)

В и д в у д. Благодарю вас, Расма, за прекрасные минуты на этой высоте. Будь у меня еще немного времени, которого, к счастью, нет, мы обязательно поссорились бы…

Р а с м а. Вы убеждены?

В и д в у д. Определенно, и, прощаясь, мы прощались бы с вами как враги…

Ю р и с. Линда, нашел!

Линда останавливается на верху лестницы и оборачивается.

Видвуд и Расма тоже смотрят на Юриса.

Тишина.

По радио от соседей доносится «Болеро» Равеля.

Р а с м а (после паузы). Что ты нашел?

Ю р и с. В содержании четвертого тома, о скотоводстве. На сто двадцать четвертой странице. «Воспитание домашних животных, уход, пастбище» и так далее. (Листает том, находит нужную страницу, читает.)

Все стремительнее, нарастая, звучит «Болеро».

В и д в у д (после паузы, поскольку остальные молчат). Молодежь нынче увлекается спортом, кибернетикой, киноаппаратами и бог знает чем еще… Увлечение фольклором, признаться, я встречаю впервые…

Р а с м а. Я тоже…

Л и н д а. Видвуд!

В и д в у д. Иду, иду.

Л и н д а (все время чувствуя себя крайне неловко, в сторону). До свидания.

Р а с м а (холодно). Прощайте.

Л и н д а поднимается по лестнице и исчезает.

В и д в у д. Успешной работы, Юрис! И поправляйтесь!

Юрис, погруженный в чтение, не реагирует.

Р а с м а. Юри…

Ю р и с (смотрит). Да, я… Спасибо. (Читает дальше.)

Р а с м а. Извините, пожалуйста.

В и д в у д. Что вы, Расма, разве я не понимаю… Вижу, что вам не легко… Да, счастливого Нового года! Не так уж много осталось, завтра и послезавтра…

Р а с м а. И вам счастья. Загляните к нам как-нибудь еще, если вас не пугает крутой подъем. Может, в канун Нового года?

В и д в у д. Спасибо. Не хочу вам больше мешать, но, откровенно говоря, мне здесь чрезвычайно нравится…

Р а с м а. Пожалуйста! В углу сада есть место для костра, будем там жарить шашлыки, а чуть ниже растет ель, видите? Нужно только достать подсвечники и свечки, здесь это проблема… Приходите. Будут только Розановы.

В и д в у д. Сколько их, этих Розановых?

Р а с м а. Что-то семь или восемь.

В и д в у д. Ого?

Р а с м а. И они, вы только представьте себе, даже не думают каждый день менять туалеты, перекрашивать волосы и тому подобное, чтобы замечать друг друга, уважать и любить!

В и д в у д. Исключение, как всегда, подтверждает правило… Еще раз большое спасибо вам и, может статься, до свидания!

Р а с м а. До свидания.

В и д в у д поднимается по лестнице. Исчезает.

Расма поворачивается к Юрису.

Набирая силу, близится к финалу «Болеро».

Юрис нашел то, что искал. Это его одновременно радует и расстраивает, и он встает.

Юри… Ну? Что такое?

«Болеро» отзвучало и оборвалось.

Юри! Не пугай меня…

Ю р и с. Я нашел. Именно то, что искал. Я знал, что это должно здесь быть, но, когда нашел, у меня все же какое-то странное чувство…

Р а с м а. Но что это?

Ю р и с. Слушай… (Читает.)

(Поднимает голову и смотрит на мать.)

Р а с м а. Не понимаю. Эта песенка, ну хорошо, она… она даже красивая, но… но неужели ты из-за нее… Юри!

Ю р и с. Она для меня очень важна… Рядом, оказывается, еще одна. Я ее тоже прочитаю.

Р а с м а. Прочитай, но я все-таки хотела бы, чтоб ты мне объяснил.

Ю р и с. После, хорошо? Я читаю. Слушай. (Читает.)

(Смотрит на мать.)

Р а с м а. Первые две строчки похожи.

Ю р и с. Они совершенно одинаковы. Мама, ты слышала о таком виде коровы — «латвийская голубая»?

Р а с м а. Не знаю, считалось ли это видом, но такие голубые коровы были, да. В одном селе на побережье я видела даже целое стадо, там их называли «морские коровы»…

Ю р и с. Расскажи!

Р а с м а. Что тебе рассказать? Сын, ты… ты неважно себя чувствуешь, да?

Ю р и с. Нет, нет… Расскажи все, что помнишь. О коровах.

Р а с м а. О коровах…

Ю р и с. Да.

Р а с м а. Тогда, в пору моего детства, в Видземе, вероятно, в основном была уже латвийская бурая, но у нас, в Курземе, в краю ливов, еще бродили по лесным пастбищам довольно пестрые стада. Встречались коровы и черные, и белые, и всякие так называемые пеструхи — рыже-пестрые, желто-пестрые, черно-пестрые… Большие и маленькие, с огромными рогами и совсем без рогов, их называли комолыми… Голубых, или морских, коров, как я теперь припоминаю, кое-кто называл также лунными…

Ю р и с. Лунными?

Р а с м а. Да, они были голубовато-серого цвета, а рога казались совершенно белыми и даже как бы слегка светились в темноте…

Ю р и с. Да! Широкие, изогнутые вперед и вверх…

Р а с м а. Откуда ты знаешь?

Ю р и с. Мама, ты смотришь на меня и думаешь — началось что-то такое, ну, психическое, понимаю, но я тебе все расскажу, и ты увидишь, это не так… Я тебе расскажу все о последних минутах перед… ну, перед катастрофой, я ведь не рассказывал ни тебе, ни… я расскажу, и ты увидишь…

Р а с м а. Есть тебе сегодня не хочется?

Ю р и с. Мама, у коров были имена, верно?

Р а с м а. Конечно.

Ю р и с. Какие?

Р а с м а. На том хуторе, где я пасла скот, одну звали Брусника — длиннорогая такая, вожак, с нее глаз нельзя было спускать… Была Струя, Звезда — красная с белой отметиной во лбу… Жучка, вся черная… Голубка…

Ю р и с. Голубая?

Р а с м а. Нет, наверно, ее назвали из-за характера, она была темно-бурой и в дождь, намокнув, казалась второй Жучкой… Я запущу картошку. (Направляется к двери.)

Ю р и с. Скажи еще только, почему ты вскрикнула.

Р а с м а (останавливается). Потому что испугалась, я же сказала.

Ю р и с. Ты не из тех, кто визжит и кричит.

Р а с м а. Между прочим, Линда по меньшей мере на пять лет старше тебя.

Ю р и с. Это имеет какое-то значение?

Р а с м а. Как она могла быть твоей одноклассницей?

Ю р и с. Она и не была ею.

Р а с м а. Но Видвуд сказал.

Ю р и с. Это не так.

Р а с м а. Думаю, Линда к нам больше не придет.

Ю р и с. Ты ей запретила?

Р а с м а. Она сама поняла.

Ю р и с. Почему в таком случае ты пригласила этого типа?

Р а с м а. Видвуда?

Ю р и с. Да.

Р а с м а. Ты слышал наш разговор?

Ю р и с. Да.

Р а с м а. Ты же был погружен в книгу.

Ю р и с. Да, но я слышал.

Р а с м а. Слушай, сын, что я тебе скажу… Когда в Риге я все время должна была думать, как поднять тебя на ноги, я этого не ощущала, но здесь иной раз я уж не знаю, чем заняться. Я охотно взялась бы за какую-нибудь работу, потому что бездельничать не в моем обыкновении, но что мне делать в Гагре? И в последнее время я начала тосковать по людям, мне хочется говорить, петь… Странно, не так ли? В мои-то годы. После всего, что случилось.

Ю р и с. Внизу, должно быть, появились твои дорогие Розановы.

Р а с м а. Почему мои?

Ж е н с к и й г о л о с (со стороны соседского сада, который расположен значительно ниже). Можно к вам, Расма Арвидовна?

Р а с м а. Можно.

М у ж с к о й г о л о с. Представьте, в доме нет спичек!

Р а с м а. Одну минуту! (Идет в дом.)

Юрис снова занимается томами «Народных песен».

(Возвращается.) Держите! (Кидает коробку спичек соседям.)

Г о л о с Р о з а н о в а. Спасибо вам, Расмочка!

Г о л о с Р о з а н о в о й. Гости пожаловали?

Р а с м а. Да, из Риги.

Г о л о с Р о з а н о в о й. Весьма симпатичные, должна вам сказать!

Р а с м а. Вы находите?

Г о л о с Р о з а н о в о й. Весьма!

Г о л о с Р о з а н о в а. А Юрик сегодня как?

Р а с м а. Спасибо, ничего. (Снова идет в дом.)

Ю р и с. Мама, подожди…

Р а с м а (останавливается). Ну?

Ю р и с. Просто так, случайно открыл… Я прочитаю. Слушай. (Читает.)

Хорошо, верно? Коротко и как-то так… ну, точно… Я не думал, что среди народных песен есть и такие… Что ты на меня так смотришь? Знаешь, теперь я прочитаю их все, от первого до последнего тома… Наверняка должно быть еще что-то и о голубых коровах.

Р а с м а. Только не переутомляйся. (Уходит в дом.)

Юрис читает.

Из соседского репродуктора доносится радостная песенка.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Там же, днем позже. Заходит солнце, окрашивая небо в желто-зеленый и синеватый цвет, а море отсвечивает серебристо-серым. В белом шерстяном свитере за своим столом сидит Ю р и с. Перед ним три тома «Латышских народных песен». В дверях появляется Р а с м а в светлом платье, собравшаяся идти в гости.

Р а с м а. Какое холодное синевато-зелено-желтое небо на закате солнца. А вчера было огненно-красным.

Ю р и с. Да, казалось, Турция горит… Сегодня не горит. Сегодня вечером над Турцией опустился стеклянный купол.

Р а с м а. Турция, пожалуй, находится левее.

Ю р и с. Ты уходишь?

Р а с м а. Нет, еще рано, Розановы сказали — что-нибудь около девяти… Ничего особенного не будет, просто посидим. А завтра вечером здесь, у нас.

Ю р и с. У нас, впервые…

Р а с м а. Может, тебя это пугает?

Ю р и с. Нет.

Р а с м а. Мы уже уговорились, что Новый год встречаем у нас. Здесь и помещение больше, и место для костра, и живая ель, и…

Ю р и с. И я, которому иначе пришлось бы остаться одному. Мама, сад Розановых почти рядом, его хорошо видно…

Р а с м а. Ты думаешь?

Ю р и с. Я как бы буду присутствовать.

Р а с м а. Можно и так, если хочешь. Розановы поймут и не обидятся.

Ю р и с (вставая). Даже снег на вершинах гор кажется голубым.

Р а с м а. Твоя Турция отсвечивает.

Ю р и с (делает несколько шагов до столба навеса, опирается о него и смотрит, как заходит опускающееся над морем солнце; на его лицо и белый свитер падает голубой отсвет). Мама, слушай… Корова стояла на лугу, примерно где-то около Элкшкене^{83}, у обочины Вентспилского шоссе. «Это же латвийская голубая корова», воскликнула гро и сказала, чтобы я остановился… Я остановился. Они вышли, гро, Шване и папа, и направились обратно, посмотреть. Я тоже вышел. Просто так, потому что корова меня абсолютно не интересовала, но дико болела голова. Ах да, сначала я подал машину назад и только потом вышел… Да, факт… Ну, так или иначе, мы все четверо стояли у обочины шоссе и смотрели на корову, а корова смотрела на нас…

Р а с м а. Голубая?

Ю р и с. Ну, такая… да, голубоватая. Голубовато-серая. С такими странными человечьими глазами, и привязана она была не на цепь, а узловатой веревкой… Все это я помню очень отчетливо. Помню и последние слова гро… Потом мы снова сели в машину, и не прошло и десяти минут, как…

Р а с м а (перебивает его). Что она тебе сказала?

Ю р и с. Гро? Она… О корове. Поблизости не было ни единого дома, только ольха да вербы в утреннем тумане, и корова стояла на лугу, не особенно большая, с белыми рогами и белым выменем, которое было таким белым, что казалось вырезанным из бумаги… Я сказал, что в зоопарке это шоссейное чудище успешно могло бы конкурировать с обезьяной, но гро меня остановила — нехорошо так говорить… Раньше таких коров было много, вроде даже порода такая существовала, латвийская голубая… Только она, гро, полагала, что голубая давно уже исчезла с лица земли, потому что повсюду видишь только бурых… Эта, элкшкенская, видать, в какого-нибудь предка уродилась, цепкая порода, как сорняк…

Р а с м а (после паузы). Долго вы там стояли?

Ю р и с. Нет, совсем недолго, но ты хочешь знать, что случилось?

Р а с м а. Да.

Ю р и с. Голубая… морская или, как ты сказала, лунная корова… стояла на обочине шоссе среди верб и смотрела на нас и нашу черную «Волгу», и я тоже словно бы взглянул на все ее глазами… На нас, понимаешь, как мы там выглядели… Как выглядела гро с ее крашеными волосами и напудренным носом, в коротком платьице, в туфлях на высоких каблуках… Шване, которая была еще старше гро, но вся увешанная бусами и серьгами… Это правда, что в молодости она служила на хуторе в прислугах?

Р а с м а. Служила, долгие годы.

Ю р и с. Значит, ей приходилось доить коров?

Р а с м а. Наверняка.

Ю р и с. Папу мучило тяжелое похмелье, его красивое лицо казалось серым и опухло, волосы слиплись… Я тоже чувствовал, что… и потом, садясь в машину, я бросил взгляд в зеркало… ну и портрет был, доложу тебе… Словом, вот в таком виде стояли мы перед коровой, четверо, четверо… уж и не знаю, как назвать… Четверо мчавшихся на огромной скорости по Курземе из Вентспилса в Ригу, из которых никто, по правде, не нужен был ни в Риге, ни… Мама, все это можно было прочесть в глазах голубой коровы!

Р а с м а. Все это ты придумал позже, будучи долгими месяцами прикованным к постели.

Ю р и с. Нет, так было, и это понимал не только я, но и гро, и папа, я видел… Потом мы сели в машину и поехали. Сильвия Шване сказала, что латвийская бурая, как она слышала, болеет лейкозом и потому недурно бы подумать о новой селекции, если только подобные голубые еще где-то сохранились, — это были ее последние слова… Последние слова гро были о том, что голубые коровы ведут свое происхождение из глубокой древности, так же как предания и сказания, и о них упоминается уже в латышских народных песнях… Это вообще были последние слова, потому что в следующую минуту…

Р а с м а (перебивает его). Что сказал папа?

Ю р и с. Папа… Обе они говорили за нашей спиной очень громко, как все, кто плохо слышит. Папу это раздражало, ведь он был с жуткого похмелья, поэтому он проворчал что-то про старушечьи глотки и включил музыку, и мы, обгоняя грузовую машину, неслись на другую, встречную, с музыкой… Другая была голубой и с такими… полосами, похожими на рога, и там было еще что-то вроде глаз… Глаз, которые смотрят… И это все. Больше не было ничего, все произошло мгновенно.

Г о л о с В и д в у д а. Добрый вечер!

Расма и Юрис смотрят наверх.

Я охотно постучал бы, если б было куда… Можно?

Р а с м а. Да пожалуйста!

В и д в у д спускается вниз и здоровается с Расмой. Протягивает ей пакет.

Что это?

В и д в у д. Прошу. Я принес вам подсвечники и свечи, вместе с бутылкой мукузани.

Р а с м а. У меня нет слов.

В и д в у д. И прекрасно. Не спрашивайте, что и как, но Новый год, по всей вероятности, мне придется встречать в Риге, если не в самолете, в воздухе, потому я и принес это сегодня вечером.

Р а с м а. Спасибо, но…

В и д в у д. И никаких «но», прошу вас.

Р а с м а. Да, но… где вы достали? Я же искала где только можно, и все впустую.

В и д в у д. А в комиссионный заглядывали?

Р а с м а. Вот туда нет…

Юрис поворачивается и идет в дом. Он не хромает, не назовешь это и походкой паралитика, просто он идет медленно.

Расма и Видвуд смотрят на него.

Ю р и с исчезает в доме.

В и д в у д. Я увезу с собой в Латвию два заката на Черном море. Вчерашний, неистовый, будто безумство огнепоклонников, и этот, что полыхает холодно и элегантно-сдержанно в изысканных голубых тонах… Как себя чувствует больной?

Р а с м а. Спасибо, ничего. Вы видели, как он ходит, уверенно и без всякой помощи… О, я поставлю его на ноги. Я тоже цепкой породы, и я тоже сорняк… Он только что рассказал мне такое, что еще полгода назад я, вероятно… не знаю, что бы я делала, но сейчас я рада, что он уже может обо всем этом думать и говорить, не падая в обморок и не крича, что у него темнеет в глазах. А еще больше я радуюсь, что его непонятное, странное увлечение… (Смотрит на «Народные песни».)

В и д в у д. Изучением фольклора?

Р а с м а. Простите, что говорю так откровенно, мы совсем чужие люди… Я вас на минуту оставлю.

В и д в у д. Пожалуйста, пожалуйста.

Р а с м а. Я должна посмотреть, что он…

В и д в у д. Расма, прошу вас… Не надо мне ничего объяснять, я все понимаю. Будьте спокойны.

Р а с м а уходит в комнату.

Видвуд поворачивается к закатному небу, которое за это время заметно потемнело — переход от дня к ночи и наоборот на юге быстрый. Уже появились звезды. И зажглись фонари на приморском бульваре.

В соседском саду кто-то бренчит на гитаре.

Р а с м а возвращается во двор, накинув на плечи пальто.

Вы сказали, что мы чужие люди, но если вдуматься, в мире не так-то уж много людей, понимающих тот язык, на котором мы с вами говорим…

Р а с м а. Вы правы… (Складывает тома «Народных песен» и листки, которые Юрис разложил на столе.)

Некоторые из них падают на землю.

В и д в у д (поднимает листки). Интересно, что выписывает ваш сын… А что, если я загляну?

Р а с м а (улыбается). Землетрясения, надо полагать, не произойдет.

В и д в у д. Только в один листок. Перед Юрисом я потом извинюсь. Скажем, этот… (Читает.)

Ишь ты, и тогда уж велась борьба, и довольно остроумно! (Отдает листок Расме.)

Р а с м а. Боюсь, столь же безуспешно.

В и д в у д. Во всяком случае, на вполне приемлемом эстетическом уровне и без открытой дидактики.

Р а с м а. Моя бабушка — ей тогда уже было около девяноста — на каком-то празднике в нашей деревне громко пела старинные песни забулдыг. Кто-то спросил, зачем она это делает, и она объяснила: «Для острастки, милый, для острастки и для того, чтобы таким образом раз и навсегда наставить на ум!»

В и д в у д. Вас она тоже научила какой-нибудь песне?

Р а с м а. О, и не одной.

В и д в у д. Например.

Р а с м а. Например… (Поет.)

Когда Расма кончает петь, из соседского сада доносятся аплодисменты и крики «браво».

Расму это не смущает, публику она уже заметила раньше и, почувствовав себя в своей стихии, сияет и улыбается.

Невидимый аккордеонист внизу пытается подобрать только что услышанную мелодию.

Г о л о с. Расма Арвидовна, к нам! Ждем вас!

Р а с м а. У меня гость!

Г о л о с. Ну и что? Возьмите его с собой! Пригласите! Гость дорогой, милости просим! Идите оба! Расма!

Р а с м а. Спасибо!

Аккордеонист заиграл полным звуком, причем довольно верно, и голоса больше не слышно.

Я уже направлялась туда, когда вы пришли. У них несколько абхазских друзей с гор, которым завтра, в канун Нового года, нужно обязательно вернуться в свое село… Что вы на это скажете?

В и д в у д. С пустыми руками, первый раз в чужом доме?

Р а с м а. Почему с пустыми, у вас есть бутылка мукузани, у меня коробка рижского шоколада… Я только скажу сыну. (Уходит в дом, захватив три тома «Народных песен» и исписанные страницы.)

Аккордеонист играет Расмину песню, соседи без слов хором поют…

Р а с м а возвращается в пальто и с коробкой шоколада; они с В и д в у д о м поднимаются по лестнице и исчезают в темноте.

Тотчас же вниз спускается ж е н щ и н а в пальто с поднятым воротником, на голове повязан платок. Идет к двери, стучит. Юрис изнутри зажигает лампочку под навесом, и во дворе становится светло. Остальная часть сцены, по контрасту с кругом света, кажется погруженной в полную тьму.

В дверях появляется Ю р и с.

Женщина снимает платок, распускает свободно падающие светлые волосы, и мы видим Линду.

Л и н д а. Чао!

Ю р и с. Окрутница…

Л и н д а. Новое ругательство?

Ю р и с. Нет, из «Народных песен». То же самое, что ряженая.

Л и н д а. А… Ясное дело, мне пришлось маскироваться, иначе из дома шагу не ступишь.

Ю р и с. Ты не преувеличиваешь?

Л и н д а. Я? Скорее, наоборот, чтобы не сказать большего! Юри, будет так, как ты хотел. Видвуд завтра уезжает обратно, и я остаюсь здесь одна. Как ты хотел.

Ю р и с. Поздравляю.

Л и н д а. Ты надо мной смеешься, а я говорю серьезно. Сегодня утром я позвонила в Ригу — само собой, с переговорной — и попросила Марусю сорганизовать.

Ю р и с. Что именно?

Л и н д а. Чтобы было так, как ты хотел.

Ю р и с. Не понимаю.

Л и н д а. Ах, вскоре у Видвуда состоялся междугородний разговор, знаешь, такой туманный, вроде бы о здоровье жены, вроде бы у дочки что-то там в университете, вроде бы сразу после Нового года на работе ревизия… Старикашка решительно ничего не понял, ужасно взволновался и тотчас понесся к кассам Аэрофлота за билетом…

Ю р и с. Кто он такой?

Л и н д а. Заведует у нас цехом прикладного искусства и сам мастерит что-то из дерева. Вообще он считается у нас довольно уважаемым.

Ю р и с. А ты?

Л и н д а. Я?

Ю р и с. Что ты там делаешь?

Л и н д а. Меня все побаиваются, потому что я многое знаю, и считаются со мной, а числюсь я курьером.

Со стороны соседского сада доносятся голоса, смех, кто-то снова бренчит на гитаре.

Юрис прислушивается.

Знаешь, у меня с ним все кончено. Мы жутко поссорились.

Ю р и с. Из-за чего?

Л и н д а. С тех пор как я снова увидела тебя и увидела, во что ты превратился, я поняла — у меня с ним нет и не может быть ничего общего.

Тишина.

Звучит гитара.

Юри! Ты мне ничего не скажешь? Когда ты написал, чтобы я приехала, я как раз шла к нему с путевкой в Дом отдыха на Пицунду, и у меня родилась идея… Не все же могут как ты и твоя мама. Не у всех есть машина и дом, который продают, чтобы снять коттедж в Гагре, где можно загорать и зимой.

Ю р и с. Разве наш дом продан?

Л и н д а. А ты что, не знал? Спроси меня, я тебе расскажу со всеми подробностями… Но когда я с таким трудом попала сюда, ты держишься со мной холодно, чтобы не сказать большего, а твоя гордая мама…

Ю р и с. Линда, я ей раньше не рассказывал про катастрофу. Трудно было говорить, да и боялся, как она это выдержит, потому что… но она после этого вот тут во дворе смеялась и пела…

Л и н д а. Пела!

Ю р и с. Ничего подобного я от нее не слышал, никогда… Подобной песни, я имею в виду…

Л и н д а. Ну теперь ты видишь, какая она у тебя, твоя мама… А меня она, наоборот, обругала самым отвратительным образом и выгнала.

Ю р и с. Что она тебе сказала?

Л и н д а. Она? Важны ведь не слова, а тон, каким это говорится. У другого те же самые слова, возможно, прозвучали бы совсем иначе, в ее же устах, хотя она ничего такого вообще-то и не сказала, это было столь оскорбительно и столь противно, что я после этого громко завыла… И за что, за что, я тебя спрашиваю, я должна была это услышать? За что я заслужила такое? За свое доброе сердце? Когда я сюда ехала, мне что, сказал кто-нибудь, что ты совершенно изменился? Нет, я ехала к тому самому Ворчуну, но я ехала, потому что чувствовала, я нужна здесь!

Мужской голос в соседском саду начинает песню в сопровождении гитары, а все гости подхватывают припев.

Линда замолкает, демонстративно вытирая носовым платочком слезы.

Они с Юрисом слушают песню:

Теперь сольную партию в песне ведет высокий женский голос:

Песня смолкает, и раздаются аплодисменты, смех, звон рюмок.

Л и н д а. Во была песня, это я понимаю… Все вы такие, все как один… пользуетесь только…

Ю р и с. Ты сказала, наш дом продан?

Л и н д а. Со всей мебелью и всем остальным. Но деньги, которые твоя мама получила за отремонтированную «Волгу», она отдала семье шофера другой машины, хотя, по правде говоря, он тоже был виноват, да и не такой уж он инвалид, потому что снова работает, только не в том месте.

В соседском саду слышится голос Видвуда.

Линда прислушивается.

В и д в у д (его не видно; поет).

Расма, это вы? Почему вы убегаете?

Л и н д а. Нет, это я!

Видвуд умолкает.

Умолк… Мы ужасно встревожились, видите ли… Юри, ну? Что теперь будет? Ты и вправду допустишь, чтобы я осталась в чужом городе на улице и без копейки в кармане?

По ступенькам торопливо спускается Расма.

Линда, вздрогнув, оглядывается.

Р а с м а. Линда, что я тебе вчера сказала?

Л и н д а. Ваш сын взрослый человек и сам может…

Р а с м а (прерывает ее). Уходи, пожалуйста, и никогда больше не приходи к нам.

Л и н д а. Я прихожу, извините, не к вам, а к…

Р а с м а. Линда!

Юрис, до этого опиравшийся о косяк двери, садится в кресло рядом с дверью.

Л и н д а. Юри, не позволяй ей. Ты меня звал, и я тут, но твоя мамочка, видать, боится, что впредь она не сможет больше свободно распоряжаться деньгами, которые она, вовсе тебе не докладывая, получила за дом…

Р а с м а. Юри, ночь прохладная, не лучше ли тебе пойти в комнату?

Л и н д а. Если ты позволишь ей меня выгнать, я пойду вниз и брошусь в море, серьезно тебе говорю…

Ю р и с (тихо). Мама…

Р а с м а. Ну?

Ю р и с. В чем ты ее упрекаешь?

Р а с м а. Я твердо решила никогда тебе этого не говорить, никогда.

Ю р и с. Почему?

Р а с м а. Это касается твоего отца.

Ю р и с. Скажи, прошу тебя. Я должен знать.

Р а с м а. Может, теперь, Линда, ты уйдешь по-хорошему?

Л и н д а. И не подумаю. А в том, что вы грозите обо мне высказать, вовсе ничего такого ужасного и не было, если хотите знать мое мнение.

Р а с м а. Тебе в самом деле так кажется?

Л и н д а. Я сама могу ему рассказать, только при чем тут его отец, это касается лишь меня, и никого другого.

Р а с м а. Не пойму, что ты за человек. Глядя на тебя, мне становится страшно.

Ю р и с. Мама…

Р а с м а. И все же я должна тебе сказать, чтобы ты понял, что она…

Ю р и с. Говори.

Р а с м а. Вчера ты спросил меня, сын, почему я закричала, увидев на своей кровати Линду… Потому что это было не впервые.

Ю р и с. Не впервые?

Линда отворачивается.

Р а с м а. Разве папа тебе не сказал, когда вы ехали в Вентспилс, что я от него ушла?

Ю р и с. Нет. Разве ты тогда…

Р а с м а. Ни слова?

Ю р и с. Ни слова. Папа только был очень мрачен и много пил, но…

Р а с м а. И гро ничего не сказала?

Ю р и с. Гро?

Р а с м а. Я смутно догадываюсь, что она, гро, именно потому и ехала с вами в Ригу… Прекратим этот разговор, ты неважно себя чувствуешь…

Ю р и с. Нет, я только… Рассказывай. Ты сказала, что это было не впервые… Когда было впервые?

Р а с м а. Папа знал, что я на неделю уехала в командировку в Москву, но я прилетела раньше, отпираю дверь нашего дома, вхожу в спальню и… (Смотрит на Линду.)

Л и н д а. Вы лжете, если хотите сказать, что… Юри, твоя мама лжет!

Р а с м а (внимательно вглядывается в сына). Юри…

Юрис упорно смотрит в одну точку, и на сцене наступает почти полная темнота, такая, которая в данный момент существует вокруг Юриса, так что Расма и Линда, стоящие по обе стороны от него, смотрятся лишь силуэтами.

В саду Розановых звучит гитара.

Третий силуэт, который спускается вниз по лестнице, должно быть, В и д в у д.

Л и н д а. Как вы можете так врать, так низко! Правда была в том, что…

Р а с м а. Замолчи!

Л и н д а. Я его люблю, хотя он всегда вел себя со мной отвратительно, чтобы не сказать большего, и для меня не важно, что сейчас его считают убийцей трех человек и после выздоровления будут судить, я готова и на это, лишь бы быть с ним!

В и д в у д. Линда, что ты говоришь, какой ужас…

Л и н д а. Тебе-то какое дело, старый козел?

В и д в у д. Линда, Линда…

Л и н д а. Юри, ты к нему ревнуешь, поэтому сейчас в твоем присутствии я заявляю ему, что он преспокойно может отправляться назад к жене и детям, я разрешаю!

Р а с м а. У меня нет слов. Неужели ты не видишь, что происходит с Юрисом?

В и д в у д. Расма, сбегать за врачом?

Л и н д а. Юри!

Р а с м а. Уйди, или я тебя… Нет, Видвуд, не нужно, я сама… Я знаю, что надо делать. Только помогите мне внести его в дом.

В и д в у д. Разрешите… (Поднимает Юриса вместе с креслом и с помощью Расмы уносит в дом.)

На сцене снова становится светло.

Рядом в саду несколько мужских голосов начинают песню, и из всех, что звучали тут нынешним вечером, она наиболее созвучна морю, горам и южной ночи.

В и д в у д возвращается во двор.

Л и н д а (робко). Он потерял сознание?

Видвуд не отвечает.

Звучит песня.

Спустя какое-то время выходит Р а с м а. Направляется прямо к Линде, и кажется, она вот-вот ударит девушку, поэтому Линда отшатывается и прислоняется к стене дома. Однако Расма останавливается и, властно протянув руку, указывает на лестницу.

Л и н д а подчиняется молчаливому приказу. Втянув голову в плечи, все еще ожидая удара, она направляется к лестнице, бросается наверх и исчезает в темноте.

Р а с м а. Видвуд, сколько лет вашим детям?

В и д в у д. Дочери будет двадцать, сыну восемнадцать.

Р а с м а. Моему сыну в Новый год исполнится двадцать один. Годы летят так быстро… Кажется, давно ли я принесла ему шапочку первоклассника… Видвуд, вы можете только примерно догадываться, что у меня сейчас на душе, но не будем об этом, прошу вас, давайте поговорим о чем-нибудь другом. Поют, надо полагать, те три абхазца…

В и д в у д. Да, и я слушаю… Эта песня родилась высоко в горах. Вы заметили, что на равнинах песни строятся совершенно иначе? Песни степей и пустынь, скажем.

Р а с м а. В Египте мне довелось слышать одного араба, он пел, сидя на верблюде… Вы правы. Это было совсем по-иному. В песне словно слышалось — «воды!»

В и д в у д. В латышских песнях, разумеется, мольбы о воде не услышишь, потому что они родились в краю лесов и болот, где много рек… В наших песнях больше чувствуется тоска по солнцу, по лету…

Р а с м а. «Приди, приходи же, лето…»^{84}. Видвуд, ведь они поют на несколько голосов.

В и д в у д. Народная полифония… И поют они поразительно гармонично и красиво.

Оба слушают.

Р а с м а (после паузы). Не пойти ли нам обратно к ним?

Видвуд удивленно смотрит на нее.

(Смеется.) У вас двое взрослых детей, Видвуд, но сами вы, право, совсем как ребенок. Вы первый раз в жизни приехали на юг, познакомились здесь с платиновой блондинкой из Риги и понятия не имеете, кто она такая и как себя с ней вести… Извините, я невольно улыбаюсь, вспомнив, как вы вчера провожали ее сюда, чтобы оберечь дорогой от назойливости горячих местных юношей… Ее, Линду! На самом деле вам следовало бы идти на несколько шагов впереди нее и громким голосом предупреждать этих бедных парней, чтобы они убрались с дороги… Вы, наивный! (После паузы.) Извините, сама не знаю, что говорю… Сейчас я должна сесть возле сына, как уже не раз сидела бесконечно долгими ночами… Спасибо вам, Видвуд, что вы пришли, и передавайте привет Риге. (Стремительно уходит.)

Дверь за ней захлопывается.

Видвуд слушает песню.

Песня звучит в полную силу, в ней говорится о том, как понимает смысл жизни народ гор, и она не имеет ничего общего с тем тупиком, в котором очутились несколько человек, приехавших из Риги.

Это хорошая песня.

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

Раннее утро следующего дня. Солнце уже взошло, но еще не в силах рассеять туман, и моря не видно, а близлежащие окрестности кажутся серыми.

В углу под навесом кто-то спит в плетеном кресле, поджав под себя ноги и укрывшись тяжелой ковровой скатертью.

Поет петух. Один, другой, где-то поодаль третий, и их голоса словно глохнут в тумане.

Во двор выходит Р а с м а в пальто, на голове ее платок. В руках у нее хозяйственная сумка.

Спящий сдвигает с себя скатерть и оказывается Л и н д о й. Расма смотрит на нее.

Л и н д а. Доброе утро…

Р а с м а. О господи. Ты!

Л и н д а. Я вконец продрогла… (Поднимается и, дрожа от утренней прохлады, стелет на место скатерть, служившую ей одеялом.)

Р а с м а. Ты просидела здесь всю ночь?

Л и н д а. Ну, сначала я ходила… С самого начала, когда вы меня выгнали, я, конечно, пошла на Пицунду, но по дороге сообразила, что мне нельзя уходить, потому что я должна рассказать вам, как все было на самом деле.

Р а с м а. Я не хочу знать. Ничего, понимаешь? Я не хочу тебя видеть.

Л и н д а. Но почему?

Р а с м а. У меня нет слов…

Л и н д а. Сначала мне просто показалось, что вы низко лжете, но потом, когда я немного успокоилась, до меня дошло.

Р а с м а. Уходи, пожалуйста.

Л и н д а. Вы тогда просто неверно поняли. Вы думали, что…

Р а с м а. Линда…

Л и н д а. Да, я пойду, но нет ли у вас горячего чая? Я вся дрожу… От этой бредовой ночи я определенно заболею, а где я тут буду лежать, в Грузии… (Начинает плакать.)

Р а с м а (с минуту колеблется). Иди на кухню.

Л и н д а (сквозь слезы, стараясь сдержать дрожь). Юрису лучше?

Р а с м а. Юриса ты оставь в покое.

Л и н д а. Да, но если ему…

Р а с м а. Даже приблизиться к нему больше не пытайся, слышишь, что я тебе говорю?

Л и н д а. Слышу…

Р а с м а. Вчера ты его чуть не убила.

Л и н д а. А не вы ли это…

Р а с м а. Да, на минуту я тоже потеряла самообладание и забылась, ты права. Вот до чего ты меня довела, гордись и радуйся.

Л и н д а. Чему тут радоваться…

Р а с м а. Войди в дом, тебе в самом деле нехорошо. У тебя зуб на зуб не попадает.

Л и н д а следует за Р а с м о й в дом.

По лестнице спускается В и д в у д в пальто и шляпе, с чемоданом. Во дворе он опускает чемодан на землю, смотрит на дом… Потом идет через двор к каменному забору, отделяющему двор от Розановых, и смотрит вниз на море, где не так-то много увидишь — мир вдруг как бы сузился. Выходит Расма, чтобы прикрыть оставшуюся открытой дверь, и видит Видвуда.

Р а с м а. Доброе утро. Так рано?

В и д в у д. Доброе утро. По дороге в Адлер…

Р а с м а. Верно, вы улетаете… Во сколько?

В и д в у д. Времени еще за глаза, самолет в Ригу летит только под вечер, но я беспокоился…

Р а с м а. Понимаю.

В и д в у д. И Линда не вернулась.

Р а с м а. Линда здесь.

В и д в у д. Здесь?

Р а с м а. На кухне, пьет чай. Нет ли у вас коньяку?

В и д в у д. Есть.

Р а с м а. Дайте, если не жалко.

Видвуд открывает чемодан, ищет.

Передрогла, просидев тут всю ночь, и началась легкая лихорадка.

В и д в у д. Пожалуйста, вот. (Подает Расме начатую бутылку коньяка.) Хватит, как вы думаете?

Р а с м а. С избытком. Сделаю ей грог, и пусть отправляется.

В и д в у д. Но ведь после грога надо лечь в постель?

Р а с м а. Пожалуй… Это я упустила из виду… Линда в нашем доме, ну нет. Возьмите обратно, спасибо. Обойдется и чаем.

В и д в у д. Не делайте грога, а налейте ей в стакан грамм сто пятьдесят, пусть выпьет с чаем.

Р а с м а. Ну, разве что…

В и д в у д. Смело. (Закрывает и берет чемодан.)

Р а с м а. Не уходите, вам ведь незачем торопиться. Давайте позавтракаем.

В и д в у д. Не хочу вас затруднять, но, по правде говоря…

Р а с м а. Не возражаете, ясно. Здесь не холодновато? В комнате не совсем убрано, а на кухне…

В и д в у д. Холодновато, теперь? Что вы. Розам хоть бы что, цветут, и пальмам внизу на бульваре тоже хоть бы что, а ведь под утро, надо полагать, было около нуля… Нам ли, северянам, быть более хилыми, чем здешние розы и пальмы?

Р а с м а (улыбается). Чай или кофе?

В и д в у д. А вы?

Р а с м а. Кофе.

В и д в у д. Мне тоже, пожалуйста.

Р а с м а уходит в дом.

Видвуд наводит порядок на столе. Ставит на место стулья. Розановы включают репродуктор, и слышатся утренние известия на русском языке, затем музыка.

Выходит Р а с м а, несет все для завтрака. На подносе стоят также две рюмки и бутылка Видвуда, коньяк в которой заметно уменьшился.

Видвуд хочет помочь Расме.

Р а с м а. Сидите, вы гость… Я сама.

Видвуд послушно садится.

Расма ставит все на стол и наливает кофе, после чего тоже садится.

Есть ни Расме, ни Видвуду, в сущности, не хочется, поэтому во время дальнейшего разговора они если и берут что-то, то лишь для того, чтобы не сидеть просто так.

Кофе — это они пьют.

В и д в у д. Мечта, а не кофе…

Р а с м а. Видвуд, вы сказали, что вокруг нас все должно непрерывно преображаться и меняться, в том числе и люди… Вы говорили всерьез?

В и д в у д. Это было сказано так давно.

Р а с м а. Позавчера, представьте себе!

В и д в у д. Возмездие, последовавшее вслед за этим, оказалось, во всяком случае, серьезным…

Р а с м а. Не знаю, как получилось, но мы с мужем все двадцать два года нашей супружеской жизни жили только друг для друга. Это были прекрасные годы, и если что и омрачало их, то лишь в самом конце — совершенно явный просчет в воспитании сына, что в конечном итоге обернулось против нас самих и нас же погубило…

В и д в у д. Расма… (Показывает на приоткрытую форточку.)

Р а с м а. Юрис спит за двумя дверями, и сон у него после приступа обычно долгий и крепкий.

В и д в у д. Вы, наверно, вышли замуж молодой?

Р а с м а. Да, но муж был уже инженером, а его мать после свадьбы отдала нам дом, который мы постепенно весьма современно отделали, я развела сад… Позже я вновь пошла работать, потому что нам хотелось жить хорошо, а зарплаты мужа не хватало — мы хотели иметь машину, путешествовать, — мы ведь каждый год куда-нибудь ездили, каждый, и всегда вместе — на Курильские острова, в Среднюю Азию, на корабле вокруг Европы, были мы и в Италии, в Египте побывали…

В и д в у д. А где в это время находился сын?

Р а с м а. Примерно до десяти лет за ним присматривала свекровь. Потом уж он стал самостоятельным, и свекровь перебралась в Вентспилс, к родне.

В и д в у д. Потому что он действовал ей на нервы…

Р а с м а. Ну, это не так уж трудно угадать. Конечно. Такой живой и подвижный, каким он в ту пору был.

В и д в у д. Мальчик никогда ни в чем не испытывал недостатка, не так ли?

Р а с м а. Абсолютно ни в чем.

В и д в у д. Ясно. Третье поколение…

Р а с м а. Ну и что?

В и д в у д. Первое живет трудно, оно закаляется в борьбе, крепнет, преодолевает препятствия и побеждает. Второе поколение, которому уже есть на что опереться и которое к тому же в детстве и юности в период этой борьбы находилось рядом с первым, идет дальше и поднимается выше, но третье является на все готовое…

Р а с м а. И начинает разорять?

В и д в у д. Разве не так?

Р а с м а. Да бросьте вы свои обобщения. Может, так оно и есть… в Турции, где совершенно иные условия жизни, иной социальный строй. В нашей стране все должно быть по-другому.

В и д в у д. Должно быть, правильно… Должно!

Р а с м а. Кроме того, нельзя делать обобщения, исходя из единичного случая, являющегося исключением.

В и д в у д. Он исключение, если судить по результату, но по сути нечто подобное можно увидеть и в моем доме, зачем далеко ходить…

Р а с м а. Да будет вам.

В и д в у д. Один приятель как-то дал мне почитать Песталоцци^{85}, и по Песталоцци выходит, что все это так называемое воспитание есть любовь плюс личный пример, понимаете? Любовь плюс пример, можно также сказать — образец… А каким примером или образцом я могу служить детям, которые меня, можно сказать, не видят? А если и видят, то… (Машет рукой.) Иной раз, прямо скажем, — хорошо, что не видят…

Р а с м а (встает из-за стола). Вы слышали, Видвуд, как я вчера кричала, и мне не хотелось бы, чтоб вы уехали, унося обо мне впечатление как о какой-то истеричке…

В и д в у д. Ну, не говорите глупостей.

Р а с м а. Вы должны понять, почему я не могу спокойно смотреть на Линду… Слушайте. Мы с мужем знали друг о друге все, у нас была общей радость, общим горе, все, и когда я, неожиданно вернувшись домой, застала в своей постели Линду, это было самое ужасное из всего, что мне в жизни пришлось пережить. Нехорошо так говорить, знаю, но даже… даже трагическое несчастье на шоссе, пожалуй, не потрясло меня больше… Весь мир для меня перевернулся. Я написала короткую записку, чтобы дома меня не ждали, и ушла — с пустыми руками, в чем была. Не знаю, ушла ли Линда или осталась, меня это решительно не интересовало. Мужа я больше не видела. На другой день они с сыном уехали к свекрови в Вентспилс, а еще днем позже… ну, теперь вы знаете. Все. Извините, что я все-таки разволновалась, хотя твердо решила говорить спокойно. Я налью вам кофе. Ой, остыл… Ну конечно, а как же иначе. На улице.

В и д в у д (наливает в рюмки коньяк). Я хочу выпить рюмку этого крепкого напитка за вас, Расма…

Р а с м а. Спасибо. (Берет рюмку.)

Видвуд встает, они чокаются.

В этот момент в доме слышится шум — что-то упало.

Видвуд и Расма переглядываются.

Расма ставит рюмку на стол, но Видвуд свою выпивает.

Дверь медленно открывается. Появляется Ю р и с в белом свитере. Одной рукой он опирается о косяк двери, другой прижимает к себе том «Народных песен».

Почему ты… не спишь?

Ю р и с. Я все слышал.

Р а с м а. Я была уверена, что ты спишь.

Ю р и с. Я еще вчера слышал, когда ты говорила, но как-то отключился и только теперь понимаю, почему папа в Вентспилсе пил и позвал с нами в Ригу гро, хотя она не хотела, и почему гро со своей стороны настояла, чтобы поехала также и Шване, старый адвокат, которую ты будто бы очень уважаешь… Мама, почему ты мне раньше не рассказала? Почему ты должна была ждать, пока сюда приедет совершенно чужой нам человек да еще притащит с собой эту уличную девку?

Р а с м а. Не надо так, Юри.

Ю р и с. Он ее притащил из Риги.

Р а с м а. Ты прекрасно знаешь, что они познакомились на Пицунде.

Ю р и с. Верь им… Ты в самом деле так наивна? Мама, я хочу знать про Шване. Почему она была для тебя авторитетом, эта старая…

Р а с м а. Молчи!

Ю р и с. В своем ультрамодном костюме она…

Р а с м а. Юри! Она, так же как и гро, всегда выглядела элегантно, она ни за что на свете не согласилась бы повязать голову теплым шерстяным платком и перейти в старушки… Это следовало ценить и уважать, гордость старой дамы. Иронизировать над такими вещами не стоило бы.

Ю р и с. Почему она имела на тебя такое влияние?

Р а с м а. Не уходите, Видвуд, мне подумалось, что это как-то перекликается с нашим разговором… В школе она не боялась говорить нам, девушкам, что главная наша задача в будущем — дать жизнь новому поколению и самим расти вместе с ним, а не стремиться всеми силами вытеснить мужчин также и в каменоломнях, на сталелитейных заводах и на тракторе… Это могли бы делать лишь самые сильные и талантливые из нас, говорила она, — это и еще многое другое: выходить на сцену, сниматься в фильмах, писать книги и совершать научные открытия, но даже им, самым сильным и смелым, стоило бы задать себе вопрос: а не идет ли это во вред моему ребенку?

Ю р и с. Ты, конечно, полагаешь, что поступала согласно ее советам…

Р а с м а. Насколько это было в моих силах.

Позади Юриса появляется Л и н д а.

Л и н д а. Отойди!

Юрис отходит в сторону.

Не он меня сюда притащил, а я его… Вот так, пусть будет ясность, потому что я во всем люблю ясность. (Выходит во двор.)

Чувствуется, что народное средство лечения подействовало на девушку довольно сильно.

Р а с м а. Прошла лихорадка?

Л и н д а. Прошла. Видвуд, идем.

В и д в у д. Идем. Я в Адлер, а ты куда?

Л и н д а. Эге… Если б я не приналегла на твой коньяк, я, пожалуй, только бы стучала зубами да всхлипывала над своей горькой судьбой, но теперь я выскажусь. Сперва о тебе, Видвуд.

В и д в у д. Послушай, Линда…

Л и н д а. Не перебивай! Наступило тридцать первое декабря, а первого января я всегда начинаю новый год с чистым сердцем, поэтому публично признаюсь в том, что телефонный разговор с тобой из Риги состоялся по моему спецзаказу.

В и д в у д. По твоему… как ты сказала?

Л и н д а. Возвращайся спокойно на Пицунду и распаковывай чемодан, ни с твоей супругой, ни с твоей дорогой дочкой-студенткой ничего не случилось, и никакой ревизии на работе также не предвидится. Это о тебе. Теперь о Юрисе. Уличная девка, подумаешь… От кого я слышу? От Ворчуна! От… (Осекается.)

Ю р и с. Продолжай, что ж ты замолчала?

Л и н д а. Ладно… Дальше о себе самой надо сказать, и мне вправду стыдно, потому что это будет… но что поделаешь, надо, теперь или никогда… (Расме.) Вы в тот раз неверно все поняли. На самом деле было так. Юрис привел меня в ваш дом, а сам куда-то умчался, он был в дымину пьян, а потом, наверно, даже забыл про меня… Убежал, сказав только, что никого домашних нет и на следующий день не будет, вот я и осталась в вашем доме… Что я делала? Слушала пластинки, включила телевизор… Поела как следует, потому что в холодильнике, честь по чести, нашла солидные запасы… Потом я приняла ванну, это было что-то — в такой ванной комнате… Мой бывший идеал Брижитт Бардо в одном фильме плескалась в подобной ванне, с зеркалом на стене… Ну, а потом, потом я… потом я пошла спать, что мне еще оставалось делать, было уже поздно…

Расма, побледнев как мел, смотрит на девушку.

Юрис опускается в кресло.

Вчера мне и в голову не пришло, что вы расскажете Юрису об этом, потому что я ждала, что вы начнете распространяться о том, как меня выставили из вашей фирмы после той заварушки с иностранными моряками, в которой я, между прочим, не так уж и виновата была… В вашей постели я находилась потому, что на кушетке в комнате Юриса мне показалось жестко, и я решила, раз уж я мылась в ванне Брижитт Бардо, возьму да и высплюсь в настоящей постели… Когда вы зажгли свет, я проснулась и жутко перепугалась, потому что вы глазели на меня как на утопленника или как на…

Р а с м а. Замолчи… Я больше не в силах…

Л и н д а. Не преувеличивайте, пожалуйста. Будь все так, как вы вчера рассказали, вот это было бы не солидно, тут я с вами абсолютно согласна, но ведь ничего подобного не было, фу! Вашего мужа я и в глаза не видела!

Ю р и с. Выходит, я. Выходит, там, на шоссе, я только довершил. Поставил точку.

Л и н д а. Кончай свой бред.

В и д в у д. Расма, хотите, я ее уведу?

Расма молча кивает.

Сделать для вас что-либо более существенное я, вероятно, не смогу…

Р а с м а. Вы остаетесь на Пицунде?

В и д в у д. Нет, лечу в Ригу.

Л и н д а. А я?

В и д в у д. Идем, Линда.

Л и н д а. Можно.

Видвуд берет свой чемодан, и оба идут к лестнице.

(Останавливается на лестнице и оборачивается.) Счастливого Нового года!

В и д в у д. Идем, идем.

Оба исчезают.

Расма неподвижно стоит на месте.

Юрис раскрывает том «Народных песен».

Из соседского репродуктора доносится пение школьников.

Ю р и с (читает).

Мама, ты слышишь?

Расма молчит.

Туман уже заметно рассеялся, мало-помалу там, где ему надлежит быть, появляется солнце, внизу снова блестит ярко-голубое море.

Мама, как ты думаешь, что значит «ссуди»? «Ссуди, Мара…». От слова «судить», «суждение»? Как-то не получается… А, это от слова «ссуживать», сокращенно… То же самое, что «давать»… Как по-твоему? Может так быть?

Расма молчит.

Поют дети.

Над каменным забором появляется голова В и д в у д а. Он облокачивается на забор, смотрит на Расму и словно бы не осмеливается обратиться к ней.

(Замечает Видвуда.) Мама, к тебе.

Расма оглядывается.

В и д в у д. Расма, на одно слово, прошу вас.

Расма идет в его сторону.

Это я… Линда убежала, и я зашел к Розановым. Если вам что понадобится, позовите. Не надо идти кругом по улице, теперь здесь приставлена садовая лестница. Коля Розанов принес и поставил, а Саломея спрашивает, не надо ли чего в магазине. Вам ни на минуту нельзя оставлять Юрика одного, говорит Саломея.

Р а с м а. Вы им рассказали?

В и д в у д. Как вы могли подумать, я! Им или кому-либо другому!

Р а с м а. Простите.

В и д в у д. Они вчера стояли тут в темноте, ничего не поняли и ждали, не нужно ли броситься на помощь… Коля даже за лестницей сбегал к соседу!

Р а с м а. Передайте им спасибо, а Саломею я попрошу… попозже, Видвуд, сейчас у меня голова еще не работает, я чувствую себя так, словно меня переехали пополам и я состою из двух кусков…

В и д в у д. И все-таки я вас прошу… Расма, я все понимаю, но тем не менее подумаем вместе хоть одну минуту обо мне, хорошо?

Расма кивает.

Билет на самолет я сдам и останусь, я решил. Прежде чем появиться дома после того, как я завалился, будто старый забор, надо еще выработать определенную философскую платформу. На прощение, понятно, надеяться уже нечего, на это я и не рассчитываю, но ведь придется же как-то продолжать жить в этом мире, как-нибудь и где-нибудь…

Р а с м а. Скажите дома именно так, как только что сказали мне, о заборе…

В и д в у д. Вы думаете? Не пойдет… Говоря с вами, я вроде бы просто решаю проблему, но произнести вслух нечто подобное, ну уж нет! Такого мне ни в жизнь не позволит мое чувство собственного достоинства.

Р а с м а. Я думаю, простить можно все…

В и д в у д. Все?

Р а с м а (поворачивается и смотрит, как Юрис листает том «Народных песен»; становится на колени, чтобы быть поближе к Видвуду, и говорит тише). Все, за исключением того, что сделала я… Видвуд, даже тогда, если б в той… в той постели я увидела не только одну Линду, даже тогда мне следовало бы сначала убедиться, не мерещится ли мне все это, и спросить… потом… может, все это недоразумение, может, в состоянии опьянения… бог мой, что я говорю, это уже похоже на безумие, но вы же понимаете…

В и д в у д. Понимаю…

Р а с м а. Если б тогда мой муж ответил мне и сказал — да, впредь я, сказал бы он… тогда, только тогда я имела бы право писать свою холодную записку и бежать из дому среди ночи, и никто меня в том не посмел бы упрекнуть… Ничего подобного и в помине не было, и моя измена его убила. Он решительно ничего не понимал, такой, каким он был… Сначала он повсюду искал меня, все было тщетно, и он кинулся за советом к матери в Вентспилс… Видвуд, я изо всех сил стараюсь сдержаться, чтобы не закричать во все горло, я ведь не имею права, не так ли?

В и д в у д. Нет, нет… Нет! Я спущусь вниз, к кассам Аэрофлота, сдам билет, а потом целый день буду здесь, у Розановых. У них во дворе валяется странный кипарисовый корень, по сути дела, целый пень, и я к Новому году вырежу им в подарок рожу, чтобы повесить на стене в беседке. Хоть какая-то память от моего визита в Грузию останется.

Р а с м а. Что это будет за рожа?

В и д в у д. Козлиная… (Смотрит на Юриса.)

Расма оглядывается и видит, что Юрис встал.

Расма тоже встает.

Расма, чуть не забыл… Возьмите! (Протягивает ей медный колокольчик.) Розановы прислали и сказали, как только вы позвоните, они тотчас придут.

Р а с м а. Спасибо.

В и д в у д. Это коровий колокольчик, он более ста лет переходил из поколения в поколение в семье Саломеи. Если он иной раз у коровы обрывался и пропадал, вся семья отправлялась наверх на горное пастбище и искала до тех пор, пока не находила… Теперь он висит в комнате на стене на почетном месте, над цветным телевизором! (Исчезает.)

Ю р и с. Дай, пожалуйста, мне.

Расма идет к Юрису и протягивает ему колокольчик.

(Внимательно рассматривает его.) У нас в Латвии таких не было?

Р а с м а. Отчего же, только поменьше. На лесном пастбище без них не обойтись.

Ю р и с. У каждой коровы свой звук…

Р а с м а. Не у каждой, у вожака.

Ю р и с. У Брусники?

Р а с м а. И у Брусники.

По лестнице спускается Л и н д а, неся в сетке покупки, голова ее снова повязана платком.

Юрис возвращается на свое место за столом, склоняется над томом «Народных песен» и колокольчиком.

Расма смотрит на Линду. Ее остро выраженная неприязнь в адрес девушки вроде бы исчезла, по крайней мере она смотрит на нее спокойно.

Л и н д а. Из-за меня вы не попали в магазин и остались без хлеба, вот я и принесла. Взяла также брынзу и что-то там еще. (Вешает сетку на гвоздь на столбе навеса и снимает платок. Вместо длинных светло-платиновых волос, свободно ниспадавших ниже плеч, видны короткие, гладко причесанные волосы.) Волосы остались в парикмахерской, там же их и реализовала… Нечего с такими маячить, особенно на работе, потому что теперь я поступлю на работу, нужно заработать денег на обратную дорогу в Ригу.

Расма поворачивается к забору и смотрит на море.

Л и н д а (подходит и становится рядом с ней). Между прочим, я прекрасно понимаю, что значит бороться за сына, потому что я тоже мать…

Р а с м а (смотрит на нее). Ты?

Л и н д а. Моему сыну три года, и как только я не билась, чтобы раздобыть ему отца — и с улыбкой на губах, и шипя и царапаясь, да теперь задумалась — стоит ли…

Р а с м а. Где он у тебя растет?

Л и н д а. В деревне, у мамы… Интересно, как это вы добились, что Юрис так переменился? Бы, может, даже не знали, каким он был раньше, потому что дома он, надо полагать, мало-мальски сдерживался… Наши тогдашние друзья, будем уж говорить откровенно, были довольно низкопробной компанией, державшейся только на пьянках, должна вам сказать, но даже там его ненавидели, потому что он, будучи фактически ничем, держался будто невесть кто, а это ведь людям нигде не нравится… Его просто-напросто терпели, потому что у него водились деньги и на машине он охотно нас возил, если кому-то куда-то было нужно, потому что самому ему никуда не было нужно, для него ведь все одно было, что то место, что другое — лишь бы поиздеваться да поржать. Скорость, вот единственное, что для него еще что-то значило… Девушки вокруг него вертелись самые распоследние, откровенно должна вам сказать, и, вероятно, поэтому здесь, на юге, он вспомнил и позвал именно меня, потому что я, думая о будущем своего сына, хоть как-то вела себя…

Р а с м а. Я думала, ты сама приехала.

Л и н д а. У меня есть его письмо, да какое это теперь имеет значение, он совершенно другой человек — господи, сидит и учит стишки, прочтет, должно быть, сегодня вечером у елки… Я на него смотрю как на чудо… Как долго вы думаете тут еще пробыть?

Р а с м а. Я сняла дом до первого апреля. Денег у нас потом хватит на обратную дорогу да на самое первое время, пока я не устроюсь в Риге на какую-нибудь работу.

Л и н д а. Эге… А я считала, что…

Р а с м а. Ты просчиталась. Те, кто тебя информировал, видимо, не знали ни о приемных детях Сильвии Шване, ни о… ни о многом другом.

Л и н д а. Эге… Хорошо, я смываюсь.

Р а с м а. Ну разумеется.

Л и н д а. Нет, вы меня не так поняли, я просто… Можно, я нагряну как-нибудь вечерком?

Расма пожимает плечами.

Хорошо, я нагряну. До свидания.

Расма не отвечает.

(Идет к Юрису, непроизвольно прижимается к нему.) Не сердись на меня, мальчик… Прощай пока, но в беде я тебя не покину, не рыдай! (Целует Юриса, поднимается по лестнице и исчезает.)

Юрис встает.

Расма смотрит на него.

Ю р и с. Мама, как я теперь буду жить, и зачем?

Р а с м а. Я начну работать, или снова модельером, или где в другом месте, потому что никакая работа меня не пугает, и мы…

Ю р и с. Когда я спросил, как я буду жить, я думал не о том, что я буду есть…

Р а с м а. Об этом ты никогда не думал, никогда… Ты всегда был сыт, одет и находился в тепле, тебе не надо было в семилетнем возрасте идти в пастухи, как это пришлось сделать мне, ты мог пойти в школу и смог бы пойти в университет, как большинство твоих школьных товарищей, мы с папой доставали тебе все возможное, но ты ничем не интересовался, решительно ничем, даже тем, что делает папа на своей фабрике и что делаю я, тебе это было настолько безразлично, что папа давно уже перестал дома что-либо рассказывать, верно, потому у тебя и создалось впечатление, что он легко скользит по поверхности и на него может свысока поглядывать даже старая тупая корова на элкшкенской обочине… На папиных плечах, к твоему сведению, держалась вся фабричная техника, и в первые месяцы без него там было трудно, мне многие говорили…

Ю р и с. Но… кто же должен был меня заинтересовать, может, надо было прийти голубой корове и поговорить со мной?

Р а с м а. Юри… Ты это мне? Разве я не говорила тебе сто раз, чтобы ты…

Ю р и с. Хорошо, хорошо, ты в самом деле говорила, припоминаю… (Нечаянно звенит колокольчиком.) Если б Розановы знали, что я за человек, захотели бы они встречать вместе с нами Новый год?

Р а с м а. Боюсь, их это стесняло бы, потому что они, видя тебя, все время думали бы о… (Осекается.)

Ю р и с. Так же как и ты, не правда ли?

Расма молчит.

Так же как и ты… Хорошо. Когда придет Линда, я уйду вместе с ней.

Р а с м а (неожиданно и нежелательно для самой себя резко). Сначала научись пройти через двор и вернуться обратно.

Ю р и с. Да, это мне еще не удается, но я попробую. (Спускается вниз, первый раз покинув помост навеса, и медленно направляется через двор в сторону моря. Каждый шаг требует от него огромных усилий.)

Р а с м а (испугавшись и чувствуя, что свершила что-то трудно поправимое). Дальше не нужно, иди обратно… Юри! Ты слышишь?

Юрис, напрягая все свои физические и духовные силы, идет через двор.

Неподалеку от каменного забора он останавливается. Протягивает к морю руку с колокольчиком.

Расма смотрит, прижав к губам ладонь.

Сцена медленно темнеет.

Робко звенит колокольчик.

Затем сцена погружается в темноту. Колокольчик падает на землю, катится, звеня, стукается о камень и умолкает.

1972