Никак не могу не интересоваться жизнью своего старого района. В те дни, когда я выхожу из дома, я беру такси и еду на улицу Фермопил. Я захожу в свою квартиру, а потом, как правило, направляюсь в похоронное бюро. На нем мигает табличка с витиеватыми буквами: Pompes Funèbres Bouleau. Pompes…
Я еще ни разу не завела разговора с работающей там женщиной, но это пока. Сегодня ее не видать. Что она делает, когда вот так исчезает? Может, наводит порядок в архиве? Или занимается бухгалтерией? А может, спит в подвале после ночной вылазки?
Я хожу, разглядываю гробы и фантазирую.
— Могу я вам чем-то помочь? — раздается у меня за спиной через некоторое время.
Я поворачиваюсь и улыбаюсь женщине, пытаясь показать, что настроена дружелюбно. Мне кажется, что я с ней уже знакома, поэтому немного стыдно спрашивать, как ее зовут. Вроде бы я уже давно должна была знать ее имя.
— Capa, — отвечает она.
Я говорю, что меня зовут Биргитта.
— Какие урны посоветуете? — спрашиваю я.
Сара подходит к металлическому шкафу и вынимает коричневую керамическую урну.
— Такоцубо, — вылетает у меня.
Она смотрит вопросительно. Подумываю, не сделать ли вид, что я чихнула, но это может испортить нашу беседу.
— Это горе, опасное для жизни, — произношу я.
Я вижу, как опускаются ее плечи. Наверняка Сара устала от всех этих людей, что приходят сюда со своими горестями, но потом она говорит, что не совсем понимает, о чем я.
— Нет-нет, — отвечаю я. — Уф-ф.
Конечно, я подумываю о том, чтобы уйти, но поскольку Сара стоит с урной в руках и ждет объяснений, я собираюсь с силами.
— Это синдром, при котором сердце меняет форму и его способность перекачивать кровь слабеет, — объясняю я. — Такое бывает, например, от несчастной любви.
Сара молчит, но едва заметно кивает. Я не понимаю, что это значит, и продолжаю объяснять:
— Происходит выбухание левого желудочка сердца, и он принимает другую форму. Синдром получил название от керамического горшка, который японские рыбаки используют для ловли осьминогов. От этого можно умереть. Синдром проявляется почти исключительно у женщин. Разумеется.
Она вежливо стоит передо мной и поглаживает урну левой рукой, как будто утешает себя. Наверное, Сара предпочла бы услышать что-нибудь ободряющее. А еще она совсем худая.
— Тот горшок похож на эту урну, — сообщаю я и улыбаюсь.
Она заглядывает в урну, как будто искренне хочет спрятаться в ней. Мы могли бы о многом поговорить, а вместо этого я ставлю очередной диагноз. Мир не вращается вокруг болезней сердца, но я, по-хорошему, разбираюсь только в них, больше я почти ничего не знаю.
— Вы были знакомы с Колином? — спрашиваю я.
— К сожалению, нет, — отвечает женщина.
— Он был моим другом, — отвечаю я. — Вон там я обычно завтракала.
Она кивает. Я все еще указываю на окно, у которого стоял наш столик.
— А потом мы играли в карты.
— Понятно.
— За тем же столиком, — я машу рукой в сторону нашего несуществующего столика.
Она кивает.
— В канасту.
Ей становится жалко меня. Вижу сочувствие на ее лице. Я больше ничего не говорю и удаляюсь. Акции одиночества еще никогда не падали так низко. То ли еще будет, думаю я, то ли еще будет.