Органная музыка вырывается из ужасных динамиков. Я наблюдаю за похоронами в церкви по видеосвязи. Я не сказала Монике и Эспену, что приезжать домой на похороны слишком хлопотно. От моего появления Элисабет не оживет. Я написала, что не встаю с кровати. Люди принимают почти все, если предоставить им объяснение.
Моника заказала венок на гроб.
Эспен организовал прямую трансляцию.
Постепенно скамьи заполняются людьми, похожими на маленькие темные пятна, трусящие друг за другом. Все усаживаются, копаются в сумках. Наверняка ищут носовые платки и псаломники.
Мои родственники поют псалом. Я представляю, как кто-то из них плачет. Особенно дети моей сестры. Они уже совсем состарились.
Я воображаю, что нахожусь в церкви. Я бы села с краю на одну из первых скамей. Там я попыталась бы впитать в себя горе, постаралась бы побыть в темноте, чтобы потом, к концу церемонии, впустить в себя свет из окон церкви.
Но я в одиночестве сижу перед монитором.
На расстоянии все кажется нереальным.
В некотором смысле между моей сестрой и мной всегда было толстое стекло.
Я не плачу до тех пор, пока не вижу, как к гробу подходят правнуки Элисабет. Они одеты в маленькие наглаженные костюмчики и воздушные платьица. Я представляю себе их невинные личики. Они думают, что время бесконечно.
Только представьте!
Я думаю, что мне там, в церкви, надо подняться со скамьи. Я подхожу к гробу, открываю крышку и поднимаю свою сестру за шею, так что она, одетая в белое платье, принимает в гробу сидячее положение.
Моя сестра, к которой я столько лет не прикасалась.
— Элисабет! — кричу я и трясу ее за плечи.
Тонкие седые волосинки качаются на ее голове.
— Ты заслуживаешь лучшего.