Последняя акция

Глава 10

Екатерина Петровна Максимова в свои сорок лет была женщиной изящной, но некрасивой. Одевалась со вкусом, можно даже сказать, что для провинции — слишком изысканно, и красилась с блеском, но куда деть этот массивный да еще курносый нос? Он явно был прилеплен не к месту. Однако Екатерина Петровна держалась уверенно и даже немного кокетничала, видно, давно смирилась и не стеснялась своего неуместного носа.

— Вы раскопали что-нибудь? — задала она Мише резонный вопрос. Ведь она сама настояла на том, чтобы еще раз изучить дело брата.

— Пока нет, — сознался он, — все улики — и прямые и косвенные — против Светланы Аккерман.

— Екатерина Петровна, — вмешался в разговор Вадим, — почему вы решили спустя семь лет вернуться к обстоятельствам убийства брата?

Она мяла в руках ремешок своей кожаной сумочки и переводила взгляд с одного сыщика на другого, будто не знала, кому из них отвечать.

— Мне приснился сон, — призналась она, стыдливо опустив глаза, — страшный сон: Светка стоит на балконе Сережиной дачи — вместо глаз у нее бельма, как у слепых, ничего не видит — и держит на руках мертвую девочку. Я проснулась в холодном поту и подумала, что неспроста такой сон, будто что-то во мне шевельнулось. А вдруг, думаю, невиновна Светка — ведь не призналась она, а девочка осталась сиротой…

— А вы знаете, что Лиза похищена? — спросил Жданов. — Уже две недели в розыске?

— Нет, я ничего не знала, — с испугом произнесла Максимова и покачала головой. — Какой ужас!

— Сдается мне, Екатерина Петровна, вы что-то скрываете от нас, — предположил Блюм. — Сон — это мистика. Вы бы на следующий день о нем забыли. Был еще какой-то реальный толчок, подвергший испытанию вашу совесть… Простите, что я так говорю, но ведь на суде вы были главным свидетелем против любовницы брата!

Максимова довольно спокойно снесла грубоватый выпад Блюма.

— Потому и обратилась к вам, что совесть не на месте. Можно закурить?

— Курите, — разрешил Жданов.

Екатерина Петровна щелкнула зажигалкой и задымила. Миша составил ей компанию, так что некурящему Жданову пришлось туго.

— От вас ничего не утаишь, — призналась она. — Да, был толчок, вы правы. Две недели назад мне позвонила Сережина жена и просила приехать на дачу просмотреть бумаги брата — они там затеяли ремонт…

— Та самая дача? — уточнил Миша.

— Да, та самая, под Старокудринском. Они тогда решили ее не продавать, а я бы на их месте продала — уж больно зловещее место. Впрочем, я туда и не ездила после смерти Сергея Петровича, а вот бумаги захотелось забрать. Среди прочего я наткнулась на его дневник. Не знаю, видел ли его следователь, который семь лет назад вел дело брата. Скорее всего, нет, иначе не был бы так уверен в виновности Светы. Мне кажется, что Сережа в тот день ждал кого-го на даче и, по-видимому, отправил Светлану в лес специально, чтобы она не присутствовала при разговоре.

— Где дневник? — перебил ее Жданов.

Екатерина Петровна расстегнула свою сумку и вынула из нее пожелтевшую школьную тетрадь в сорок восемь листов. Она положила ее на стол следователя.

— Почему вы сразу не сказали мне о дневнике? — Блюм готов был рвать и метать и в первую очередь разорвал бы на мелкие кусочки эту ненормальную дамочку, скрывшую от него такую улику.

— Дневник очень личный, — почти простонала она, — я долго не могла решиться, вы должны меня понять…

— Мы-то, может, и поймем, — в сердцах произнес Михаил, — но поймет ли вас Светлана Аккерман, для которой каждый день «там» — новая пытка!

Очередного выпада Блюма Екатерина Петровна не выдержала и заплакала, но после традиционного стакана воды, преподнесенного ей Ждановым, успокоилась и смогла отвечать на вопросы.

— Вам что-нибудь говорят следующие фамилии, — и Миша перечислил: — Буслаева, Стацюра, Мартынова…

— Да, конечно. Это ребята из райкома комсомола.

— Расскажите, что вы о них знаете и какие у них были точки соприкосновения с вашим братом.

— Об этом я мало осведомлена. — Екатерина Петровна шмыгала своим массивным носом, который от плача разбух и стал еще внушительней. Она стерла платком остатки макияжа и добавила: — Сталкивались, конечно, по работе…

— С кем из них он больше общался?

— С Мартыновой. С Надей. Она ведь его протеже…

Жданов и Блюм переглянулись.

— Вы хотите сказать, Екатерина Петровна, что Мартынова попала в райком комсомола благодаря вашему брату? — В отличие от Миши, Вадим вел допрос в очень мягкой форме.

Блюм еще раз полистал дело и пробежал глазами список свидетелей. «Что я делаю, дурья башка? — опомнился он. — Ведь Мартыновой уже года три как не было в городе. А может, была?»

— Именно это я и хотела сказать, — продолжала Екатерина Петровна. — Надя училась тогда в юридическом, состояла в комитете комсомола института, а летом работала в пионерском лагере вожатой — обожала детей! Там-то Сергей Петрович с ней и познакомился, когда приезжал проведать сына. Темка был у Нади в отряде и души в ней не чаял.

«Еще бы!» — подумал Блюм, а вслух спросил:

— Лагерь для детей высокопоставленных особ?

— Разумеется.

— А как туда попала Мартынова? Тоже по чьей-нибудь протекции?

— Этого я не знаю.

— В каком году это было?

— В семьдесят восьмом. Сергей Петрович предложил ей поработать в райкоме комсомола — Надя согласилась. Она перевелась на заочное отделение и с сентября приступила к своим обязанностям инструктора по школам и ПТУ…

— А сколько тогда было вашему племяннику? — опять вмешался Жданов.

— Темке? Семь лет.

— Они продолжали дружить?

— Кто?

— Ваш племянник и Мартынова.

— Да, разумеется. Тема входил в штаб районной «Зарницы». Очень активный мальчик.

— А вы знаете, за что сняли Мартынову? — опять перешел в наступление Блюм.

— Да Бог с вами — никто ее не снимал! — возразила Екатерина Петровна.

— Как так? — не понял Блюм.

— А вот так! Мне Сережа тогда подробно обо всем рассказывал. Наде просто срочно понадобилось уехать в Ростов — ухаживать за матерью. У той обнаружили рак. А если вы имеете в виду тот грязный поклеп, который возвел на нее некий Соболев, так это гнусная ложь! И никто ему не поверил. Кстати, в дневнике брат упоминает какого-то Соболева, который пришел к нему в горисполком просить денег на весьма сомнительное мероприятие. Может, это тот же самый? Вы уж, пожалуйста, разберитесь.

— Мы разберемся, — успокоил ее Жданов. — А что за подруга была у Светланы Аккерман в райкоме комсомола, в кабинете которой она познакомилась с вашим братом?

— Так Мартынова и была, — несколько удивившись, ответила Максимова — для нее это было очевидным.

— А что их связывало?

— Не знаю, — пожала она плечами. — А что, секретаря по школам и школьную учительницу ничего не может связывать? Погодите-ка, — вспомнила она, — Света, кажется, одно время была комсоргом в своей учительской организации — вот вам и связь.

— Насколько я информирован, — признался Миша, — Мартынова не очень-то ценила дружбу.

— Кто вам сказал такую чушь?! — возмутилась Екатерина Петровна. — Надя была требовательна к себе и к другим на работе, подчас даже жестока, но в жизни это милейшая женщина. Конечно, дружбой с ней не многие могли похвастаться, потому что Надя выбирала людей, была очень осмотрительна, но уж если кого полюбит, то навек!

— А что вы знаете о Стацюре? — перевел разговор в другое русло Вадим.

— Да почти ничего. Сергей Петрович всегда очень положительно отзывался о нем. Говорил: «Ваня — прирожденный организатор, дух большевизма всосал с молоком матери, далеко пойдет».

— А конфликтов у них никогда не возникало?

— Об этом мне ничего не известно. А вот с Буслаевой у Сережи был конфликт.

— Расскажите.

— Я мало что про это знаю. Вам лучше спросить у Лидочки — у Сережиной жены.

— Хотя бы когда примерно он произошел?

— Незадолго до гибели Сергея Петровича. Буслаева тогда только разворачивалась со своим «поиском», а брат уже работал в горисполкоме.

— Почему вы не сказали об этом Новопашенцеву? — не удержался Жданов. — Ведь дело тогда могло пойти в другом направлении.

— Вы Галку подозреваете? — усмехнулась она. — Я не придавала этому особого значения. Сережа бранил ее, говорил, что не умеет обращаться с деньгами — сорит ими. Она там что-то напортачила со счетами, и брат отказал в какой-то необходимой ей сумме. Вот и все, но при этом они не портили отношений. Я не думала, что это важно для следствия. За такое не убивают.

— Все важно, Екатерина Петровна, — заключил Жданов, и в это время зазвонил телефон, он снял трубку и сразу как-то напрягся. — Будь там, — сказал, — мы сейчас приедем. Найди понятых, но в квартиру их пока не вводи… Правильно понял.

Миша не стал при Максимовой задавать ему вопросы, но видел — случилось что-то из ряда вон выходящее. Пока Жданов набирал домашний номер эксперта, Блюм задал Екатерине Петровне последний вопрос:

— Вы кому-нибудь говорили о том, что дело вашего брата пересматривается?

— Никому не говорила. — Но, подумав, добавила: — Об этом знала только Лидочка, Сережина жена. Все язык не поворачивается назвать ее вдовой! Я ведь с ней советовалась перед тем, как обратиться к вам. Думала, что она против будет — все-таки соперница…

— А она?

— Наоборот, загорелась — я просто диву даюсь, — говорит: «Все эти годы сомневалась». Ну и я про то же — должна ведь восторжествовать справедливость. Верно?

— Верно, — согласился Блюм. — Племянницу-то свою часто навещали?

— Какую племянницу? — не поняла Екатерина Петровна.

— Лизу Маликову.

— Да что вы, побойтесь Бога! — всполошилась она. — Как можно? Она ведь незаконнорожденная! Да и потом, не доказано, что девочка — Сережина дочь. Может, это Светка на суде придумала, обелить себя хотела?

Они больше не медлили ни секунды. Пулей вылетели из управления, сели в машину Жданова и помчались к дому Преображенской.

Человек, посланный Вадимом домой к Анастасии Ивановне, раза три позвонил в дверь, а потом, убедившись, что дверь не заперта, вошел внутрь… Анастасия Ивановна сидела в кресле с открытыми глазами и держала в руке дамский пистолет…

— Похоже на самоубийство, — с первого взгляда определил прибывший эксперт. Ждановым и Блюмом были опрошены соседи Преображенской. Выстрела никто не слышал, но некоторые проснулись в четыре утра оттого, что «где-то что-то упало».

Сосед с пятого этажа, проснувшись, вышел на балкон и увидел, как со двора выезжают гранатовые «жигули». Он тогда подумал: «Куда в такую рань? Наверно, на рыбалку. Грибы-то еще не пошли». Соседка с первого этажа выгуливала в час ночи своего фокстерьера и видела, как Преображенская примчалась на такси и опрометью бросилась к себе наверх, потом вернулась и уехала опять.

Экспертизой установлено, что смерть Преображенской Анастасии Ивановны наступила между четырьмя и пятью часами утра от выстрела в голову с близкого расстояния. Судя по нетронутой постели, спать Преображенская не ложилась. На кухне обнаружена разбитая чашка с кофе. Другая чашка с блюдцем стояла на столе, что дает право предположить, что убитая была в квартире не одна. На полу в кухне и в коридоре — капли крови. Выстрел, скорее всего, был произведен на кухне, в упор, в правый висок, и труп после этого перенесен убийцей в комнату. К такому заключению эксперт пришел после осмотра тела. В коридоре обнаружены следы мужских ботинок сорок третьего размера. Отпечатков пальцев нет.

— Думаю, что это мой вчерашний знакомый, — предположил Блюм.

— Лысый?

— Ну да. Только как она впустила его в квартиру? Да еще в такое время?

— И стала угощать кофе, — продолжил Жданов, — значит, хороший знакомый.

— Вот-вот, и мне он показался знакомым.

— Надо возвращаться, Миша, — предложил Вадим, — дел у нас по горло.

Фоторобот на кавказца, составленный Блюмом, был отправлен во все отделения милиции. Эксперта Жданов перебросил в квартиру Нины Шмаровой, называвшей себя Аленой. В квартире девушки обнаружены следы мужских ботинок сорок третьего и сорокового размеров. Ботинки сорок третьего размера идентичны тем, что найдены в квартире Преображенской. Отпечатков пальцев нет.

— Они ничего не касались — это верно, — подтвердил Блюм.

— Но дверь-то открывали?

— Значит, пользовались перчатками, но я их не видел.

— Странно, что ж они, при входе снимали перчатки, как снимают обувь? Или протерли за собой дверную ручку? — размышлял вслух Вадим.

— Постой-ка! — вспомнил Михаил. — Даже если они и протерли дверную ручку, то лысый мог наследить наверху.

— Где? — не понял Жданов.

— Ну, когда они меня искали. Кавказец приказал лысому бежать наверх. Понимаешь? Он мог там взяться, например, за чердачную лестницу…

Из Калапаевска по факсу пришло сообщение:

— Сдается мне, что твоя Алена была у них наводчицей, — предположил Вадим. — Во-первых, работала рядом с Преображенской, а во-вторых, посмотри, — подвел он его к карте города, — она жила на улице, которая пересекает Студенческую, где живет Крылова, и параллельна Академической, где живет Маликова. Думаю, что она следила и за девочками, и за мамашами.

— И помогла похитить собственную племянницу?

— Почему нет? У таких не бывает совести.

Ольга открыла дверцу серванта и достала оттуда сложенный вдвое тетрадный листок.

— Вот то, о чем ты меня просил, — протянула она листок Юре.

Соболев пробежал глазами по длинному списку фамилий, но, кроме Стацюры, знакомых не было.

— Спасибо, Оля. Я возьму его с собой?

— Конечно, бери. Ты уж прости меня за то, что я тут устроила тебе в среду, — нервы… Напилась в стельку! Так стыдно!

Она стояла перед ним такая растерянная, такая беззащитная, и невозможно было поверить, что эта женщина когда-то занимала высокий комсомольский пост, а сейчас работает завучем в школе.

— Ты брось передо мной извиняться. Думаешь, я не понимаю, что с тобой делается?

— Я даже не помню, как ты ушел, вот до чего допилась! — Она и в самом деле серьезно переживала.

— Ты уснула — я и ушел…

— Кошмар! — Сегодня она не предлагала ему выпить. — Представляю, что я тебе наболтала!

— Да, в общем, ничего нового. Епифанов — сволочь, собирает деньги на храм. Буслаева делает черное дело — сортирует косточки. Вот только с Кирой Игнатовой ты меня здорово удивила.

— Что я про нее ляпнула?

— Кира, оказывается, меня хотела!

— Ай, — махнула Ольга рукой. — Это только для тебя было тайной.

Юра недолго собирался с мыслями и снова забросал ее вопросами:

— А как Иван отнесся к тому, что ты взяла к себе племянницу?

— Поворчал немного — Светку, сестру мою, он просто ненавидел… В конце концов, он что, мне муж? Не нравится — проваливай!

— Он знал твою сестру?

— Давно, еще раньше, чем меня…

— Откуда?

— Она дружила с Мартыновой.

— Так ты и в райком, наверно, попала во многом благодаря сестре?

— Не во многом, а во всем. Светка посоветовала Буслаевой взять меня на ее место, когда та бегала высунув язык. Не ожидала Галка такой рокировки — не подумала о «резерве».

— А за что Иван ненавидел твою сестру?

— Светка постоянно ему что-то высказывала. Например: почему не женится на мне? А однажды у них дошло до драки, когда Иван ей выдал по первое число, что, мол, замужняя женщина, а гуляет с Максимовым на виду у всего города! Светка тогда не сдержалась и отхлестала Ивана по щекам! Я их еле разняла.

— А кто такой Максимов?

И пришлось ей рассказывать ему от начала до конца всю историю Светланы Аккерман, историю, замешанную на крови и любви.

— До сих пор не верю, что Светка могла убить, — закончила Маликова, — ведь она нормальная баба, не алкоголичка, без дурной наследственности… Правда, обожала Раскольникова — так ведь учительница литературы… Хотела жить правильно, как в книжках, а все выходило наоборот… Вот и маму свела в могилу… Ох, как она по Светке убивалась! Любимая дочь, всегда мне ее в пример ставила, и на тебе — прелюбодейка, убийца… — Ольга замолчала и беспомощно опустила руки.

— А из-за чего у вас с Иваном произошла размолвка? Если, конечно, не секрет. — Юре показалось, что Ольга расположена сегодня говорить с ним на любые темы, и он не замедлил этим воспользоваться.

— Какой уж там секрет! Это у Ивана сплошные секреты. Задумал Ваня жениться. Это когда все рухнуло — в девяносто первом году. — Она неожиданно засмеялась. — На дочке председателя облисполкома! А та такая страшненькая была — в девках засиделась. Первым делом Ваня, конечно, избавился от порочащих его связей — вот тебе и размолвка! Все у него шло как по маслу — уже дата свадьбы была намечена, гости приглашены, — да возьми и случись конфуз! Папашу, тестя будущего, погнали из облисполкома за какие-то махинации. Свадьба расстроилась, остался Ваня холостяком.

— К тебе после этого не вернулся?

— Что ты! Он вообще убрался с глаз долой — из города уехал, чтоб забыли все о нем.

— Куда?

— В Ростов.

— А кто у него в Ростове?

— Он разве скажет? Но приехал оттуда при деньгах, при больших деньгах… Где взял столько денег? Не наворовал же?..

Соболев обещал еще раз заскочить к ней на будущей неделе. Он торопился — хотел все-таки заехать к матери. «Надо будет забежать в булочную на улице Восьмого марта. Купить ей сукразит», — вспомнил он про мамин диабет. Он быстро спускался вниз, но на втором этаже вдруг резко затормозил. «Куда это я так, чуть не с песнями, прыгаю, козел? Забыл, что может быть слежка? Расслабился, Соболев». Он осторожно подкрался к окну и выглянул во двор маликовского дома. Напротив подъезда стояли «жигули» гранатового цвета. Возле машины околачивались двое. Парень в кожаной куртке стоял к нему в профиль, его правая щека была изуродована шрамом. Юра вспомнил, как показывал ему этот шрам на себе старик Калмыков. «А бинокля, Трофимыч, у меня пока нет, — сказал он непонятно кому, — но я и без бинокля вижу этих сволочей». Второго, лысого, с клочками седых волос над ушами, он прекрасно знал и был до того поражен его появлением здесь, что в первый миг подумал: а не случайность ли это? Может, они вовсе не по его грешную душу? Но сомнений быть не могло. Кавказец со шрамом и гранатовые «жигули» предрекли исход этой встречи. Соболев бросился обратно наверх, стараясь, чтобы его фигура по возможности «не светилась» в окнах подъезда. Он остановился напротив двери Маликовой. «Нет, к ней я не вернусь — слишком рискованно. Что же делать? Чердак?»

Чердак в таких домах брежневского периода представляет собой безжизненное пространство под крышей в полметра высотой. Юра не ко времени вспомнил, как несколько лет назад дочь принесла домой желторотого птенчика стрижа. «Где ты его нашла?» — «В подъезде, на полу. Он с чердака, наверно, упал. Там люк открыт». — «Надо отнести его обратно». — «Может, мы его себе оставим? Он такой хорошенький!» — «Стриж — птица насекомоядная. Нам его не выкормить, умрет». Соболев сам тогда полез на чердак и там, в этом безжизненном пространстве в пол метра высотой, с болью в сердце осознал всю нелепость происшедшей трагедии. Рабочие накануне устанавливали на крыше телевизионную антенну и оставили люк открытым. Кто-то из детишек воспользовался этим, чтобы посмотреть на стрижиное потомство, и с добрыми намерениями влез в чердачный проем, давно облюбованный свободолюбивыми птицами. Малыш, конечно, не знал, что достаточно одного взгляда на птенцов, чтобы родители навсегда покинули свои гнезда, обрекая птенцов на голодную смерть. Чердак был усыпан трупиками желторотых, кое-кто еще жил и слабым писком умолял о помощи. Там же он оставил и птенца, принесенного дочерью, — вместе умирать не страшно. Потом вылез на плоскую крышу дома, покрытую толем, чтобы глотнуть свежего воздуха. Он впервые стоял на крыше своего дома, обдуваемый ветром. Смерть — штука прескверная, а смерть детей — все равно чьих: стрижа, тигра, человека — невыносима. Уходя, он плотно закрыл за собой люк.

Теперь ему стоило неимоверных усилий отпереть чердачный люк в доме Маликовой — его недавно покрасили, и краска заклеила стыки. Он открыл крышку спиной, уперевшись ногами в чердачную лестницу. Чердаком он пренебрег, хотя там вполне можно было спрятаться, — опять вспомнил о стрижах. Он быстро зашагал по плоской крыше к дальнему подъезду. «С крышей мне тоже повезло, — на ходу констатировал Соболев, — была бы «хрущевка» или, не дай бог, сталинская махина — торчал бы у всех на виду». В доме имелось шесть подъездов, его ждали у второго — он направлялся к шестому. Когда Юра увидел, что в шестом подъезде открыт чердачный люк, он чуть не запрыгал от радости.

Соболев вышел из шестого подъезда, предварительно изучив обстановку. Гранатовые «жигули» в его поле зрения не попадали, а значит, продолжали стоять у второго подъезда. Он прошмыгнул незамеченным под чьими-то окнами, из которых доносилось: «А не спеши ты нас хоронить, а у нас еще здесь дела…» Оказавшись за домом, он пересек проезжую часть Академической и опрометью помчался к школе, той самой, где заведовала учебной частью Маликова. На заднем дворе школы в заборе имелась дыра — лаз в Ботанический сад. Он давно о нем забыл, но в такие моменты обостряется память. А откуда он знал об этом лазе? Так ведь рядом завод, тот, где начиналась его трудовая деятельность, закончившаяся полной бездеятельностью. В обеденный перерыв он иногда уходил через этот лаз в Ботанический сад, чтоб отдохнуть душой и телом. Юра почему-то был уверен, что дыра в заборе по-прежнему зияет, и не ошибся.

— А теперь хрен вы меня найдете! — высказался наконец Соболев и позаимствовал это явно не у Гельдерода.

Он шел безлюдной аллейкой между липами и кленами и тихо напевал себе под нос:

Он вышел через главный вход сада на Первомайскую, сел там на троллейбус и поехал на Студенческую, к дому Крыловой, хотя только что был от него в двух шагах. Через заднее стекло Юра внимательно следил за дорогой — ничего похожего на гранатовые «жигули» не наблюдалось. «Прости, мама, но ехать к тебе сегодня небезопасно…»

Блюм два часа просидел за столом Жданова, изучая дневник Максимова. Хозяин кабинета в это время находился в таксопарке в поисках таксиста, подвозившего накануне Преображенскую. «Что ему в голову взбрело вести дневник? — удивлялся Миша. — Не писатель ведь, не художник… — Но тут он вспомнил, что Сергей Петрович окончил Институт культуры. Миша снова заглянул в папку с делом и прочитал: — Хореографическое отделение. Танцор, значит. Хотя ни дня не проработал по специальности. Общественная жизнь мужика захлестнула сразу и навсегда! Но все-таки приобщился к искусству — имеет право на дневник».

Дневник охватывал короткий период времени — с июня по август 1988 года, то есть последние месяцы жизни. Начинался дневник с признания Сергея Петровича, что он уже в четвертый раз «пытается сделать слепок со своей ничтожной жизни». Дневник делился как бы на две части — интимно-семейную и деловую. Чем дальше Миша углублялся в чтение, тем больше терял интерес к интимной жизни Максимова. Он сразу отверг версию убийства на почве ревности, и отношения Сергея Петровича со Светланой Аккерман и с женой Лидочкой его мало трогали. «Запутался мужик, — констатировал Блюм. — Любовный треугольник, бляха-муха». В своих излияниях Максимов раздваивался. Сам себе не верил. Призывал в свидетели Бога. «Коммунист, твою мать!» Одним словом, любил обеих — и Светку, и Лидуху, лелеял всех своих чад, в том числе и крохотную Лизку. «Широкой души был мужик! Ему обрезаться да гарем завести, — комментировал Миша. — А я вот так не могу — меняю жен, как перчатки, а детей стараюсь не заводить — все равно в конце концов окажутся сиротами».

Но деловая часть дневника его заинтересовала чрезвычайно, и он стал делать пометки карандашом.

«8 июня. Шофера я отпустил после обеда — отпросился: в аэропорт, встречать родню. По-моему, врет! Нет у него ни ребенка, ни котенка — патологический бобыль! И родни никакой!

Приходил А. А. со своими материалами. То, что он мне показал, выбило меня из седла на целый день! Я все понимаю — перестройка перестройкой, но не до такой же степени? На вопрос, кто его финансирует, не ответил. Собирается повторить то же самое в этом году. Не могу взять в толк, зачем он мне «это» показал? Денег он у меня под «это» не просил. Или разговор о деньгах еще впереди?..

12 июня. Шофер позвонил мне с утра домой, предупредил, что уходит на больничный, а вчера еще был здоров как бык. Опять врет, бестия! Совсем распоясался!..

29 июня. Сегодня заявился ко мне некий Соболев с программой семинара детских театральных коллективов города на базе лагеря профтехобразования «Восход». Идея хороша, и программа интересна, и денег попросил всего-навсего четыре тысячи, да я его «раскусил» — послала его ко мне Буслаева, а я зарок дал — Галке больше ни копейки! Не умеет с деньгами обращаться! Со счетами зимой так напортачила, что еле спас ее от ОБХСС!..

2 июля. Звонила Буслаева, спрашивала про Соболева, будто бы он ей ничего не передал. Правильно, говорит, сделал, что отвадил, денег ему не дал, а то носится с бредовыми идеями. И вовсе не бредовые идеи, дура, хотел я ей крикнуть в трубку, если бы не ты за этим стояла, то дал бы я ему денег, но промолчал. Галка же — вот наглая рожа! — стала клянчить на слет «поисковцев», предложила войти в долю с военным округом — видать, вояки не расщедрились! Я четко дал ей понять, что денег для нее у меня больше нет!..

16 июля. Шофер не появляется на службе второй день — буду увольнять. Мне это надоело! Сижу безвыездно в городе — нервирую Светку…

(Аккерман в это время жила у Максимова на даче, сказав мужу, что уехала на весь отпуск, сорок восемь дней, к родственникам в Минск, оставив дочь на попечение матери.)

21 июля. Собиралась комиссия по Дню города, докладывал А. А. После того как все ушли, он опять завел разговор о старом. Я спросил, не боится ли он поссориться с правоохранительными органами. Это ему не понравилось, и он ответил вопросом на вопрос — не боюсь ли я поссориться с ним? Тогда я спросил его напрямик: что ему от меня надо? И тут он раскрыл карты. Я зря предполагал, что А. А. нужны деньги. В спонсорах, как я понял, он не испытывал недостатка. Короче, я отказал в его просьбе. Он пригрозил, что сорвет День города. Я тоже, в свою очередь, пообещал ему крупные неприятности…

9 августа. Подготовка ко Дню города идет полным ходом. А. А. пригласил Алену Апину, Катю Семенову и кого-то еще. Не люблю «однодневок»! Через пять-шесть лет о них никто не вспомнит! Шофер мой отрабатывает последние деньки — я уже нашел ему замену…»

На этом дне, 9 августа, дневник Максимова обрывался — наступили горячие деньки подготовки к торжествам, было не до того, а через десять дней его убили.

Блюм отложил в сторону пожелтевшую тетрадку и вернулся к папке с делом. В дневнике явно прослеживаются три негативные линии, и каждую надо тщательно проверить. Первая линия — Буслаева, не получившая денег. Мелко. Миша изобразил на листке бумаги что-то вроде детского рисунка — человечек с растопыренными пальцами и удивлением на круглой физиономии, под ним он подписал: «Максимов». От человечка провел в разные стороны три линии. На конце одной нарисовал девочку в очках и в просторном балахоне, на конце второй — автомобиль. «Вторая линия — шофер, которого Сергей Петрович все выгоняет, да никак выгнать не может. Тоже мелко. И последняя, главная линия — А. А., который чего-то от него хотел, чего Максимов ему не дал. Чего? — Блюм провел третью линию прямо из головы человечка и поставил жирный знак вопроса. — На хрена, спрашивается, писать дневник, изливать душу, исповедоваться самому себе и при этом бояться указать причину своего конфликта с А. А.? Он боится даже имя его упоминать! Во всем дневнике это единственный зашифрованный субъект! Но ничего, теперь до него нетрудно будет добраться! Возможно, что А. А., звонивший Стацюре насчет акции, и А. А. из максимовского дневника — одно и то же лицо. Почему нет?» Он еще раз прошелся глазами по показаниям свидетелей в деле убийства Максимова. Ни Буслаевой, ни человека с инициалами А. А. среди свидетелей не значилось. Зато имелись показания шофера Лузгина Алексея Федоровича. Он слышал, как Светлана Аккерман говорила Максимову, когда вез их в июле на дачу: «Сережа, сколько это еще может продолжаться? Мое терпение скоро лопнет». И что-то еще в том же духе. В деле нигде не указывалось «бывший шофер» Максимова. «Значит, так он его и не уволил», — заключил Блюм.

Жданов ворвался в свой кабинет в возбужденном состоянии и с порога объявил:

— Хорошие новости, Миша! Заваривай чай.

— Неужели нашел таксиста?

— Нашел. Опознал он по фотографии Преображенскую. Он посадил ее в районе Сиреневого бульвара в первом часу ночи. Они поехали на Степана Разина, то есть к ней домой. Там она просила подождать его пять минут, и затем он отвез ее на улицу Антона Валека, к дому номер четырнадцать.

— Я знаю этот дом! — воскликнул Миша. — Это дом бывшей партийной номенклатуры.

— Правильно, Блюмчик! Верно мыслишь. В этом доме живет Иван Стацюра.

— Поздно же она собралась к нему в гости…

— Она до него не дошла. Стацюра вчера прямо с работы уехал на дачу. А вот где нашу Анастасию Ивановну подцепил убийца — это загадка.

Судя по всему, она его хорошо знала, — предположил Миша, — решила излить душу, и тот моментально сообразил, что ее надо убрать. Убийство не продумано — это факт! Попытка имитировать самоубийство ему не удалась.

— Они начали торопиться и делать ошибки. Но, заметая следы, могут наломать еще не таких дров!

— А у кого Преображенская была на Сиреневом бульваре? Тоже кому-то изливала душу? Надо проверить, кто из ее знакомых проживает в тех краях.

— Уже узнал по ее телефонной книжке — никто в тех краях не проживает.

— У нее могло не быть телефона этого человека, или она получила его телефон и адрес через кого-то из знакомых. Надо обзвонить всех.

— Хорошая идея, — согласился Вадим. — А что нового у тебя?

И Миша объяснил ему на примере своего рисунка необъятные возможности примитивного искусства.

— Своих ребят я завтра переброшу в архивы горисполкома. Этого А. А. нам надо из-под земли достать. Тебе смогу выделить только двух человек. Думаю, хватит, чтобы прочесать этот ужасный остров?

— Вполне.

— А я поеду на дачу к Максимовым. Пора уже познакомиться с Лидией Егоровной.

Миша засобирался.

— Где встретимся завтра и во сколько?

— Потом договоримся. Ты лучше скажи, где будешь сегодня ночевать?

— В лагере. — Он посмотрел на часы. — Еще успею к последнему автобусу, если вы, товарищ следователь, меня подвезете.

— Миша, не дури — в лагерь ехать опасно. Будешь ночевать сегодня у меня…

— Неудобно, Вадик, вторую ночь подряд. Жена тебя из дома не выгонит?

Вторую ночь они спали в комнате сына — Миша, как почетный гость, на диване, Вадим на полу. Долго еще обсуждали события дня и к часу наконец успокоились. А в два часа зазвонил телефон, и Вадим бросился на кухню. А вернувшись после телефонного разговора в комнату, сел в кресло и опустил голову.

— Что случилось?

— Эксперты обнаружили отпечатки пальцев на чердачной лестнице в доме, где снимала квартиру «Алена». Ты оказался прав — лысый там «наследил». Его «пальчики» есть в нашей картотеке. Терентьев Константин Кузьмич, по кличке Монте-Кристо, «мокрушник». В 1973 году бежал из лагеря и до сих пор числится в розыске.

— Вот и приехали. — Миша встал, открыл окно и задымил. — Я давно подозревал, что нашим «комсомольцам» без таких людей, как этот Терентьев, не обойтись — кишка тонка! Есть у меня предположение, что и Максимов, и Преображенская — дело рук Монте-Кристо.

— Между этими убийствами нет ничего общего…

— Есть, Вадик, есть. Их совершил профессионал…

Она открыла не сразу — не ждала никого в гости так рано, но Соболев сегодня был настойчив — звонил три раза. Ему пришла в голову безумная идея — устроить наблюдательный пункт на крыше дома Крыловой, но в этот миг щелкнул замок.

— Вы? — удивилась она.

— Как снег на голову? — Юра больше не робел — он вошел к ней, как к себе домой, и опустился в кресло возле камина.

— А я опять вздремнула, — теперь уже робко оправдывалась Полина Аркадьевна. — Это от нервов — проваливаюсь в сон, будто сознание теряю.

— Попить дайте что-нибудь, — попросил Юра, заложив руки за голову. Только тут, в холле ее квартиры, он смог наконец расслабиться. Напряжение спало — руки дрожали.

— Что с вами? — спросила она.

Соболев не отличался скрытным характером и потому быстро живописал ей свои приключения. Он рассказывал бесстрастно, перекочевав из холла на кухню, где Полина Аркадьевна производила сложную операцию — зашивала яблоки в брюхо утке. «Сегодня устрою пир назло всем!» — так решила она, как только они расстались на автовокзале.

— Вам надо было запомнить номер машины, — посоветовала она, — вы бы тогда облегчили работу милиции.

— Беда в том, — возразил Юра, — что эти ребята не удосужились развернуть свой автомобиль номером ко мне, а специально выходить из подъезда и разглядывать номер — такого желания у меня как-то не возникло.

Он рассказал ей все, кроме того, что узнал лысого. Об этом он скажет только Блюму, и не по телефону, а с глазу на глаз.

А через два часа, когда утка поспела, Полина Аркадьевна задернула в гостиной шторы, зажгла свечи и перешла на «ты». Чуть жестковатое мясо утки сластило и необыкновенно сочеталось с разбухшими от утиного жира кисловатыми яблоками, терпким полусухим испанским вином и мужским хором все тех же неугомонных андалузцев.

— Надо же, сладкая утка! — восхищался Юра.

— Я посыпаю ее изнутри сахаром — это мой кулинарный секрет, — призналась Полина. — Ты такого никогда не ел?

— Первый раз в жизни! Клянусь! — Это была правда, и она видела его искренний восторг. «Почему мне так уютно с этим человеком?» — спрашивала себя Полина Аркадьевна и не находила ответа. Мужчины такого типа ей никогда не нравились, а те мужчины, которые ей нравились, не располагали к комфорту и быстро ей надоедали. «Может, я просто влюбилась?» Ей казалось, что любви не бывает. Так, во всяком случае, она себе внушила.

— Я ведь когда-то была влюблена в театр не меньше тебя. Перечитала и пересмотрела десятки пьес.

— А последний раз когда в театр ходила?

— Очень давно…

— Что же это было?

— Драма, — улыбнулась она и наполнила бокалы.

— Пьем за драму?

— Угу. — Металл ее глаз плавился, отражая огонь свечей.

— А я даже посещал московские театры, — горько усмехнулся он.

— Что же это было в последний раз? — подражая ему, поинтересовалась Полина.

— «Жертва века» в театре Маяковского, в постановке Гончарова…

— Это мне ни о чем не говорит. Кто играл?

— Гундарева, Симонова, Джигарханян, Лазарев и очень интересная актриса Прокофьева…

— Интересная — в смысле красивая?

— Интересная — в смысле талантливая. Только появится на сцене — уже смех, так, наверно, принимали Раневскую. Мне тогда жутко повезло. Вернее, сначала не повезло — место оказалось на балконе, за колонной, ни черта не видно! А я сторонник того, что лучше вообще не видеть, чем видеть плохо, поэтому тут же покинул зал и пошел на выход…

— Типичное поведение для меланхолика, — перебила его Полина. — Ну? И что же дальше?

— Спускаюсь, а внизу билетерша: «Вам не нравится спектакль?» — «Спектакль мне нравится, — говорю, — только смотреть его нет никакой возможности!» — «Хотите, я вас посажу?» — спрашивает и, увидев, как я просветлел, взяла за руку и повела… Посадила она меня в первую ложу бенуара — это почти на самой сцене, — я так и оцепенел, будто сам участвуешь в действии, будто ты один из героев Островского… А когда в двух метрах от меня разрыдалась Женя Симонова, мне стало страшно. Она завелась не на шутку — едва остановилась. Так могут играть только русские!

— Ты и в жизни, по-моему, плохо переносишь наши женские сопли?

— Я теряюсь… — покраснел он.

В эту ночь они уже спали вместе. Юра очень переживал, что не запасся презервативами.

— У меня спираль, — соврала она, и он успокоился.

«Надо бы встать и принять постинор», — засыпая на его груди, думала она. Как и всякая одинокая женщина, она пила противозачаточные таблетки после контактов с мужчинами. Это был уже отработанный механизм, точный, как часы, никогда ее не подводивший. На сей раз она прошептала:

— Ну и пусть! — и крепче прижалась к нему.