Последняя акция

Глава 8

Что она знала о Мексике кроме двух-трех глупых сериалов да монументальной живописи Сикейроса? Что она знает о Мексике теперь? То, что эту грязную, дико криминальную страну с вонючими, приставучими мексиканцами населяли некогда цивилизованные ольмеки, ацтеки и бог знает кто еще! Куда они все подевались? Оставили пирамиды покруче египетских и канули в небытие. Она даже записала у себя в блокноте имя самого крутого их Бога, к храму которого ездила на экскурсию от нечего делать. Записала потому, что не только запомнить, но и выговорить это безобразие невозможно. Кетцалькоатль — вот как! Знай наших! А наипервейшего врага этого Кетцаля звали… Сейчас погляжу! Тецкатлипок! Не хухры-мухры имечко?

Вера Сатрапова, смуглолицая брюнетка, тоненькая, как прутик, с большими желтыми с поволокой глазами, с широким ртом и немного утиным носом на худеньком лице, сидела за столиком ресторана «Мирамар» в славном городе Акапулько, на «самом шикарном курорте Тихоокеанского побережья», как говорилось в проспектах, и теребила длинными с кривинкой пальцами цветастую одежку незамысловатой куколки, купленной у индейца за десять песо еще в Мехико. Она назвала ее Дунькой и во время поездки часто с ней беседовала и даже советовалась.

В несколько дней город ей опротивел настолько, что ее тошнило от всего — от пищи, напитков, сумасшедших прыгунов, что ныряют с двадцатиметровой скалы в узкую бухту, от «мексиканских рож», но больше всего от Хуана Рамона, ее бесплатного гида, которого выделила фирма. Хуня — так они с Дунькой его прозвали — косил под европейца, всегда был при костюме, даже в самую невыносимую жару. Он напоминал ей представителей среднеазиатских республик, и ей часто хотелось ему сказать: «Салам алейкум, Хуня!» — но она сдерживалась, предвидя долгие объяснения. Хуан Рамон довольно сносно говорил по-русски — учился когда-то в Москве.

Вера сделала глоток текилы — водки из перебродивших «кочерыжек» агавы — и закусила какой-то диковинной рыбой, обвалянной в панировочных сухарях. Хуан Рамон научил ее пить текилу, добавляя в бокал щепотку соли и лимон. Головная боль от полуденной жары постепенно утихла. С утра она загорала на одном из пляжей Кондезы, но окунуться так и не рискнула из-за сильного прибоя. Освежилась в бассейне отеля, в котором жила.

В пять вечера они с Хуаном Рамоном договорились встретиться в «Мирамаре». «Только не опаздывай, — театрально заломив руки, умоляла она — мексиканцы любят насыщенную жестикуляцию, на уровне глухонемых — это она усвоила, когда волей-неволей приходилось смотреть вместе с мамой их бесконечные сериалы. — Сам знаешь, после шести я вряд ли доберусь до отеля, не ограбленная и не изнасилованная! Если вообще доберусь». Хуан Рамон понимающе кивнул: «Конечно, конечно!»

«Где же этот мерзкий Хуня? — выспрашивала она у Дуньки, нервно снимая через голову куклы пестрые одежки, а потом одевая их вновь. — Уже половина шестого. Где ходит этот мудак? Может, он тоже решил заработать прыганьем со скалы? Нет, — возразила она сама себе, — Хуня не такой отчаянный смельчак. Хуня — трус из трусов! Он умеет только лапать таких, как ты, безобидных и кротких. — Дунька предстала перед ней во всей своей уродливой наготе. — А я вот залепила ему позавчера такую пощечину, что он теперь вокруг меня на задних лапках ходит. Повез меня в этот… Как его? Без текилы не выговоришь. Сейчас гляну… Вот — Теотиуакан! Мать твою! Это, говорит, место, где люди общаются с богами. А сам меня хвать за задницу! Вот так общение с богами! Тут я ему и залепила — звон стоял на весь Тео-тиу-акан. Аж в пирамидах эхом отдавалось. Учись, Дунька, пока я жива!»

— Вера, — позвал ее мужчина лет сорока, только начинающий лысеть, при этом в зачесанных назад иссиня-черных волосах не было видно ни единого седого волоска. «Наверное, красится», — решила в первый же день знакомства Вера. Мужчина носил короткие европейские усики и имел неприятную привычку теребить их во время разговора. Сегодня на Хуане Рамоне были ослепительно белый костюм и рубашка цвета морской волны. — Я, кажется, опоздал?

— Ничего себе «кажется»! — возмутилась Вера. — Я тебя уже сорок минут жду! Ты хочешь, чтобы я навеки осталась в Акапулько?

— Вера, не сердись — я тебя провожу! — Он присел напротив, но не стал ничего заказывать.

«Он проводит! Герой! — Она опустила глаза, обращаясь к Дуньке, которая лежала у нее на коленях, — Вера мгновенно убрала ее под стол, как только появился Хуан Рамон, будто испугалась, что тот начнет приставать к «бедной девочке». — Как бы нам с тобой, Дуняша, не пришлось отбивать этого героя от местной шпаны!»

— Не сердись, — еще раз попросил он. — Я принес тебе бумаги, подтверждающие, что деньги на счет вашей фирмы отправлены, потому и задержался.

— Что же ты сидишь? Доставай, показывай! — Вера чуть не прыгала от счастья. Ее миссия в Акапулько подходила к концу. Из-за этих несчастных бумажек она опасалась, что ей придется продлять визу.

Хуан Рамон не торопясь раскрыл кремового цвета дипломат. Он так ослепил ее своим сегодняшним нарядом, что дипломата в его руках она вообще не заметила. Хуан Рамон долго рылся в целой кипе бумаг.

«Что он там копается? — Вера теряла терпение. — Где не надо, он очень скор!»

— Вот, — протянул он ей наконец две какие-то бумажки, которые Сатрапова немедленно разложила перед собой и принялась изучать. Оторвавшись от них, она впервые за пять дней пребывания в Мексике улыбнулась мексиканцу, да еще такой улыбкой, от которой любой мужик сошел бы с ума, не говоря уж о Хуане Рамоне.

— За это надо выпить, — предложила она.

«За это» они не только выпили. Спустя примерно два часа Хуан Рамон держал в своих широких ладонях, как драгоценный сосуд из Музея антропологии, ее голову в спутанных мокрых волосах, разметавшихся по подушке. Он целовал ее острые, совсем еще девичьи груди и входил в нее медленно и равномерно. Так парусник покачивается на волнах от легкого бриза. Вера тихо постанывала. А под кроватью валялась Дунька с оторванной головой — голова закатилась под тумбочку с телевизором. В телевизоре беззвучно пели три мужика в сомбреро.

Блюм выложил Ивану все и в то же время не совсем все. Он по-прежнему никак и нигде не упоминал Соболева, но подробно изложил обстоятельства похищения Маши Преображенской. При этом Стацюра и вида не подал, что знаком с Анастасией Ивановной. Удивил Ивана рассказ Миши о сумасбродном леснике Калмыкове.

— А его ты зачем сюда приплел? — Стацюра, по обыкновению, крутился в своем кресле, зажав в кулачок подбородок. — Не можешь найти преступника и хочешь свалить все на ведьм и упырей? Так дело не пойдет, Мишенька!

— И все же я хочу завтра-послезавтра съездить к старику поговорить, — соврал Блюм. — Вдруг он и в самом деле что-то видел? — Блюм сам не знал почему, но хотел увидеть реакцию Ивана на эти слова и фразу заготовил заранее. Но реакции не было никакой. Стацюра не изменил ни позы, ни выражения лица, а лишь задумчиво произнес:

— Что ж, съезди, поговори, если тебе больше делать нечего.

Миша пытался перехватить бегающий взгляд Ивана — он хотел понять, что из переданной им информации задело шефа. А что-то задело наверняка, потому что Блюм отчетливо слышал, как тот, крутясь в кресле, постукивал носком ботинка об пол. Верный знак — нервничает. Миша выжидательно молчал — ведь первой же произнесенной фразой Стацюра может выдать причину своего волнения. Напряженную тишину прервал глухой звук от падения на пол какого-то предмета.

— Ах, черт! — выругался Стацюра. — Замучили меня эти запонки. — Он нагнулся и достал из-под стола не лишенную изящества серебряную вещицу, украшенную жемчугом.

Будучи секретарем райкома комсомола, Иван Стацюра одевался просто, следуя имиджу «рубахи-парня». Не выносил галстуков, белых сорочек, лакированных туфель. Из-под костюмчика пошива местной фабрички всегда торчало что-нибудь незатейливое в клеточку или в полосочку. В новом качестве председателя инвестиционного фонда Иван придал своему гардеробу более респектабельный вид. У него появились цветастые галстуки от Живанши, костюмы от Кардена и Версаче, а главное — на работу он теперь надевал исключительно белые сорочки, дополняя их дорогими запонками, которые вновь стали входить в моду у кого-то из «великих кутюрье».

— Недавно так потерял одну, — продолжал досадовать Стацюра.

«Что ж, поговорим о запонках», — сказал себе Михаил, расстроенный таким внезапным и нелепым уходом от темы.

— Дорогая была? — поинтересовался он с сочувственным видом.

— Да не в том дело, дорогая или нет, — махнул рукой Иван. — У меня ведь комплект. Понимаешь? — Он указал на заколку для галстука, такую же серебряную, с жемчугом. — А вот янтарную потерял — хоть и не дорого, а комплект — тю-тю!

— А где потерял? — развивал, как ему казалось, бесполезную тему Блюм.

— А черт его знает, — жаловался Стацюра, вертя в руках непослушную запонку. — Сначала думал, в машине. Обыскал все — ни хрена!

Так, несолоно хлебавши, он покинул кабинет шефа. Тот не спросил его больше ни о чем и назначил новое свидание во вторник, также в обеденный перерыв, если не возникнет ничего срочного. «Что он имел в виду? — задал себе вопрос Миша, закрывая дверь. — Новую похищенную девочку?»

Секретарша Стацюры на сей раз сидела за своим столом, попивая кофе с импортным печеньем, и, по-видимому, не собиралась никуда уходить. «Вот незадача», — подумал Блюм и сам не заметил, как его понесло:

— Приятного аппетита!

— Спасибо, — улыбнулась она.

— Вы не могли бы мне помочь в одном запутанном деле, — загадочно начал он, усаживаясь напротив. «Если сейчас откроется дверь и выйдет Стацюра, пусть думает, что я заигрываю с его секретаршей, — решил Миша. — Он меня на этот счет хорошо знает».

— А в чем, собственно, дело? — Она быстро заморгала пушистыми ресницами.

— А дело, видите ли, в том… — Тут он запнулся, потому что не знал, с какой стороны подойти, не продумал ситуацию. «Ну, быстрей же, быстрей же, идиот!» — подгонял он себя. — Есть у меня дружок, Антон. Очень застенчивый парень. Он должен был в среду по моей просьбе позвонить вашему шефу — узнать у него насчет акций.

— Всех, конечно, не упомнишь. Но если он не застал Ивана Сергеевича на месте, то я бы записала этот звонок.

Она перелистала свой ежедневник.

— Звонил какой-то А. А.

— Так это он и есть! — обрадовался Михаил. — Антон Анашенков! Вот балбес! Даже назваться толком не может. Застенчив. Ничего не поделаешь. Хоть позвонил — и на том спасибо! — Блюм уже было направился к выходу, но поймал на себе подозрительный взгляд секретарши.

— А он ведь не насчет акций звонил. — Она больше не улыбалась.

— А насчет чего? — застыл на месте Михаил.

— Ак-ци-и, — произнесла она по слогам и пояснила: — Одной акции.

Он не вышел, а выскочил из подъезда инвестиционного фонда «Святая Русь» и опрометью кинулся к ближайшему таксофону. «Акция! Акция! — стучало у него в висках. — Голова еловая! Как я это прочитал с «и кратким»? Соболев прав — Ваня тоже тут замешан! И я таки дал ему сегодня информацию к размышлению, — не без удовольствия вспомнил Миша. — Что ж, поиграем в открытую. Предположим, Ваня — главная фигура в игре. Что он предпримет в первую очередь? Уберет с глаз долой Буслаеву. Мне это надо? Не надо, но пешкой можно пожертвовать ради ферзя. Что еще? Калмыков! Ване не понравилось, что я хочу с ним встретиться. Значит, и там без него не обошлось? Не зря же на следующий день я нашел на бампере его машины увядшую купавку. Ай да Ваня! Шастать на «мерседесе» по лесам! Какая пошлость!»

Он набрал нужный ему номер.

— Анастасия Ивановна? Вас беспокоит Блюм Михаил Львович. Тот самый рыжий, что был у вас дома со следователем… — Он дал ей время вспомнить, а потом разом выпалил: — Мне надо расспросить вас о многом. Нет, лучше сегодня. Это слишком важно, чтобы откладывать на завтра!

Первая попытка проникнуть в глубь острова Страшного не увенчалась успехом — Юра наткнулся на болото. Он принял мудрое решение — не стал обходить трясину, а вернулся к лодке. Спустив ее на воду, он обогнул остров и зашел на него с той стороны, с которой, по словам Калмыкова, заходили люди в прошлое воскресенье. С этой стороны было рукой подать до противоположного берега. Остров тянулся длинной полосой поперек озера. «Любому мореплавателю придется огибать эту чертовщину», усмехнулся про себя Соболев. На противоположном берегу озера отчетливо выделялся пирс с десятком привязанных к нему лодок, а также какое-то уродливое, наполовину ржавое металлическое сооружение. «Лодочная станция! — смекнул Юра. — Оттуда они и приплыли на остров». С этой стороны берег оказался песчаным и круто поднимающимся вверх, к соснам. В первый миг Соболев даже растерялся, потому что не видел места, куда бы мог приткнуть свою лодку, но потом заметил небольшой мысик, неправильным треугольником врезающийся в воду. На нем-то «мореплаватель» и оставил свое перевернутое судно, весла же на всякий случай решил взять с собой. Уж больно подозрительной ему показалась эта часть острова, столь легко обозреваемая с пирса лодочной станции. Несмотря на усталость, Юра взвалил оба весла себе на плечо и поднялся к соснам.

Чем дальше он продвигался в глубь острова, тем чаще ловил себя на мысли, что за ним кто-то следит. «Самое обыкновенное ощущение для Робинзона на необитаемом острове», — успокаивал он себя. Остров был не широк, а лес не густ. Еще во время первой попытки, дойдя до болота, он видел меж сосен яркий солнечный свет — признак большой поляны. Поляна и в самом деле оказалась огромной и смотрелась нелепо, будто выстриженная на макушке монаха-капуцина тонзура. Он скинул с плеча весла, и тут его охватил непонятный страх. Трава как-то неожиданно встревожилась, словно предупреждая об опасности, а потом гулко зашумели сосны. С детства лес пугал его своей загадочной потусторонностью. Соболев ясно почувствовал отголосок какой-то детской фобии, но, в чем именно дело, не понял. Вспомнил только, как пугала его сказка про трех медведей, которую ему читала в детстве мать. Волосы на голове вставали дыбом, когда он представлял себя на месте заблудившейся Машеньки, в незнакомом пустом доме. Сидеть на чужих стульях, есть из чужих мисок, спать на чужих постелях — он даже картинок боялся в этой книжке! Что-то подобное он ощутил сейчас здесь, на этой поляне.

Юра взял себя в руки. «Никакой чертовщины!» — приказал он себе, хотя место было самое подходящее, чтобы поверить в нечистого. И человек несведущий и не слышавший рассказа старика Калмыкова наверняка бы в него поверил. На старых соснах с толстыми стволами имелись круговые зарубки. «Прожектора вешали на сосны!» — отметил с ходу клубный работник и режиссер массовых зрелищ Соболев. В центре поляны трава была сильно примята в виде правильного прямоугольника. «Устанавливали помост, — продолжал свои наблюдения Юра. — И вертолет здесь вполне мог бы сесть, не задев сосен». Удивляло то, что он не обнаружил никаких отходов цивилизации: консервных банок, бутылок и прочего, чем богаты наши леса после празднеств и пикников. «Не может этого быть! — не верил своим глазам Юра. — По словам Трофимыча, людей тут было предостаточно и прошло немного времени. Пять дней, — сосчитал он, — не увезли же они мусор с собой? Или где-то поблизости вырыли яму?» — осенило вдруг Соболева, но искать эту яму не было сил. Он вернулся к веслам и присел отдохнуть, облокотясь на сосну. Солнце стояло на юго-западе. «Сколько же времени сейчас?» — прикидывал Соболев. Часов он не носил.

«Если солнце заходит в одиннадцатом часу, то сейчас приблизительно шесть, — рассчитал он. — Мишка звонил уже в лагерь и материт меня на чем свет стоит!» Подняться он не мог — спина гудела, ноги отнялись. «Немного отдохну и тронусь в путь», — приказал он себе и закрыл глаза. Спать ему не давал голод. «А Трофимыч сейчас лопает уху вместе с Черчиллем», — Юра явственно представил себе эту картину и улыбнулся. Он с теплотой подумал о старике и о его собаке, стал фантазировать, как в следующий раз привезет им съестное, а старику — табак. Ведь должен он наконец получить зарплату? Когда ему обещала Буслаева? Двадцать второго? Значит, в этот понедельник? Он хотел сегодня позвонить Галке, чтобы отказаться от поездки в Крым, но уже вряд ли застанет ее на работе, когда вернется в лагерь, а домой он звонить не будет — не принято между ними. Хотя почему? Она ведь ему звонила часто. Да потому, что телефон ей поставили совсем недавно. Странно. На ее-то посту без домашнего телефона? А какой у нее дом? Ни ребенка, ни котенка! Сама всегда говорит: «Работа — мой дом!» Не сложилась семейная жизнь — слишком много мужиков вьется вокруг, чтобы на ком-то остановиться.

С этими мыслями, сначала о леснике, затем о Буслаевой, Соболев задремал. Он завалился в траву, широко раскинув ноги и распластав руки.

— Меня убили, — прошептал Юра, отходя ко сну.

Он шарил пальцами в траве и нащупал какой-то камушек, похожий на морскую гальку, отшлифованную волной. Он крепко сжал «гальку» в кулаке, как сжимают люди, превозмогающие физическую боль. Та боль, что полоснула его по сердцу в этот миг, была иного характера. Юра вспомнил море, Адлер, Татьяну в бело-голубом махровом купальнике, который она сшила себе сама, чтобы не тратиться, — денег и так еле наскребли на поездку. Пятилетняя Анечка читает нотации хозяйскому псу Тобику, он, видите ли, мешает ей загорать — искупается и ложится в тень от ее головы, почти ей на голову! Они жили в Адлере «дикарями». Благопристойная армянская семья сдавала им комнату за пять рублей в сутки.

«А шашлык тогда стоил рубль двадцать», — припомнил сквозь дрему Юра, и у него еще сильней засосало под ложечкой. «Накинь рубаху, а то сгоришь! — услышал он Татьянин голос и на миг приоткрыл глаза. Она стояла над ним, держа руки на бедрах и закрывая солнце. — Я пойду окунусь», — сообщила она и направилась в центр поляны, туда, где примята трава. Он следил за ней, пока она не вошла, как в море, в тот зловещий «прямоугольник» и не исчезла.

— Та-ня! — дико заорал Соболев, покидая свое душистое зеленое ложе. Он хотел было бежать за ней, но внезапно понял, что это сон. Он только не мог понять, почему в кулаке у него что-то тикает. «Ах да, галька! — припомнил он и тут же возразил себе: — Какая, к черту, галька в этом лесу?!» Юра разжал кулак и ахнул. На его ладони тикали крохотные часы в белом пластмассовом корпусе с веселой собачкой на циферблате. Он их сразу узнал — Ксюша не раз показывала ему во время репетиций, что спектакль идет ровно пятнадцать минут после ее ухода со сцены и она успеет разгримироваться. И они показывали девять тридцать — время, когда она спустилась в подвальную комнату.

Вечером в лагерь неожиданно приехала Буслаева. Приехала не на машине, а на автобусе, да еще не с пустыми руками, а с зарплатой.

— Что за спешка, Галя? — недоумевала Тренина. — Ты с ума сошла — деньги везешь в переполненном автобусе! Сегодня же пятница, все едут на дачу.

Буслаева отсчитала ей несколько купюр и сообщила:

— Завтра я улетаю в Брянск, на слет поисковых бригад. А где Соболев? Почему он не идет деньги получать?

— Его с утра нет, — заложила Юру Элла Валентиновна.

— Опять в город уехал? — Буслаева с серьезным видом поправила на носу очки. — Лариса, почему ты не загружаешь его в полную силу, как мы с тобой договаривались? Почему он у тебя гуляет?

— Да не уезжал он в город, — оправдывалась Тренина, — ушел из лагеря в таком затрапезном виде. — Немного помявшись, она добавила: — На рыбалку, наверно.

— Соболев — рыбак? — вдруг нервно рассмеялась Буслаева. — Придумала бы что-нибудь пооригинальнее, ведь не первый год знаешь Юру! — Она вдруг погрустнела. — Жаль, что я его не застала. — Галка как-то странно посмотрела в окно, на часы, на дверь.

«У нее сегодня затравленный вид, — подумала Лариса. — Что бы это значило?»

— Дайте мне конверт и листок бумаги, — неожиданно попросила Буслаева, — нацарапаю ему несколько строк.

— Ты надолго уезжаешь?

— На неделю, — как-то неуверенно бросила Галка и вновь обратилась с просьбой: — Девчонки, оставьте меня на несколько минут одну — мне нужно сосредоточиться.

Она писала быстро, не выбирая слов и ничего не зачеркивая. Перед ней проносились один за другим годы их знакомства, как говорил Соболев, или дружбы, как говорила Буслаева. Тринадцать лет она спасала утопающего, с того самого дня, как подмигнула ему, когда Тамара Клыкова привела его в кабинет Мартыновой, такого застенчивого и стыдливого. Он сразу понравился ей и не понравился Надьке. А через год, когда он ляпнул Мартыновой, не снится ли ей по ночам Тамара, чего ей стоило уговорить Надьку не трогать Соболева? Саму бросало в дрожь от этой стервы! А когда он засек Надьку с мальчишками, она перевязала его изодранные в кровь ладони и шепнула на прощание: «Молчи!» — и он уцелел, а ходил по лезвию бритвы, о чем даже не подозревал. Он ни разу не спросил ее про то письмо, а значит, был с ней солидарен, и она всегда помнила об этом. А в восемьдесят седьмом над ним нависла такая туча, что даже Кира, его разлюбезная Кира Игнатова, уже ничем не смогла бы ему помочь! Что он про это знает? Ничего. И полгода назад она, Галка, как пантера, оскалила зубы: «Соболева я беру на себя!» Но об этом он никогда не узнает. Больше она ничего для него сделать не сможет. Пусть теперь думает своей головой.

Она положила деньги и письмо в конверт и заклеила его.

— Передашь ему, когда вернется, — наказала она Трениной и, не попрощавшись, медленно побрела к автобусной остановке.

Уже возле дач она почувствовала, что за ней кто-то идет. Буслаева прибавила шаг. Ускорил шаг и преследователь. Но Галка прекрасно знала местность и на развилке двух дорог резко свернула в сторону деревни и скрылась в ближайших кустах. Вынырнувшая из-за поворота женщина застыла в растерянности. Галка облегченно вздохнула и показалась из своего убежища.

— Вы не меня ищете? — спросила она женщину.

Та вздрогнула от неожиданности и коротко ответила:

— Вас.

— Чем могу быть вам полезна? — Буслаева осмотрела ее с ног до головы. Одета простенько — розовая кофточка, серенькая юбочка. Не любила Галка такой простоты. «Всю жизнь стремилась быть экстравагантной, — ухмыльнулась она, — а выглядела идиоткой!»

— Вы меня не помните? — волновалась женщина. — Я — Крылова. Полина Аркадьевна. Вы когда-то давно лечили у меня зубы.

— Припоминаю, — кивнула Буслаева.

— У меня в этом лагере пропала дочь… — На глазах Полины Аркадьевны выступили слезы.

— Знаю, — опустила голову Галка.

— Вы ведь тоже были на том спектакле?

— Была.

— Так вот… Зачем же я? — Мысли и слова у Полины Аркадьевны начали путаться. — Это, конечно, безумие! Иначе не назовешь. Но я вот увидела вас сегодня и почему-то решила, что вы знаете, где моя Ксюша. — Она вдруг осеклась. — Простите… глупо.

Они стояли друг против друга на развилке двух дорог, опустив головы. Буслаева сняла очки и протерла их носовым платком, а потом тихо произнесла три слова, отчего Полина Аркадьевна захлебнулась в беззвучном рыдании. Как и утром, она не выдержала тяжести обрушившегося на нее горя и упала на землю. Глотая пыль и собственные слезы, она видела, как женщина, сказавшая эти страшные слова, уходит все дальше и дальше. Полина Аркадьевна тянула к ней руки: «Куда же вы? Вернитесь!» Но та не оборачивалась. На развилке двух дорог в пыли, как пьяная бомжиха, она погрузилась в сон, чтобы не видеть, не слышать, не знать, не чувствовать. Но и там, в забытьи, ее настигал зловещий шепот страшной женщины:

— Ваша Ксюша в раю.

«Давно я здесь не был», — говорил себе Блюм, оглядываясь по сторонам. Массовый отдел Дворца культуры профтехобразования находился на четвертом этаже. Поднимаясь вверх по лестнице, Блюм замедлял шаг на каждом этаже, припоминая что-то давнишнее, прожитое. Дворец этот отгрохали в конце семидесятых, но мало что изменилось во внутреннем и внешнем его убранстве. Все так же фасад украшает тяжелый, мощный барельеф, представляющий систему профтехобразования в виде какой-то нелепой космической фантасмагории. «Есть три мировые системы, — любил говаривать в былые времена директор Мишиного училища, — система капитализма, система социализма и система профтехобразования!» Теперь Дворец не имел к этой системе никакого отношения, остались лишь название и барельеф на фасаде. И все-таки кое-какие изменения были — на торце здания повесили «памятную доску», из которой случайный прохожий черпал информацию о том, что такого-то числа, такого-то года «здесь выступал Андрей Сахаров». Но, видно, какой-то прокоммунистически настроенный прохожий не пожелал черпать подобную информацию и чем-то тяжелым расколол доску пополам.

В административной части Дворца Блюм чаще всего посещал третий этаж, где располагался военно-патриотический отдел. Отделом тогда руководила Белла Гольберг. Помимо своей текущей работы она устраивала во Дворце слеты оперативных отрядов, поэтому с Мишей общалась часто. Она любила поболтать с ним об Израиле. Они перебирали своих знакомых и родственников, отбывших на «землю обетованную», пересказывали их письма, горькие и веселые, а иногда чванливые. Однажды Белла «с горящим взором и пламенем в груди» призналась ему, что никогда не покинет Россию. Блюм же не делал подобных заявлений, что давало ей право при каждой новой встрече спрашивать Мишу:

— Ты собираешься в священный город Ершалаим?

— Только после тебя, Беллочка, — парировал он.

Идя на встречу с Преображенской, он не удержался от искушения заглянуть в военно-патриотический отдел. «Года три не видел Беллу», — подсчитал он на ходу.

Кабинета Миша не узнал — компьютер на компьютере! Ему навстречу поднялась из-за дисплея миловидная голубоглазая блондинка.

— Вы кого-то ищете? — улыбнулась она ему, очаровав до дрожи в коленях.

— Вас, — неожиданно признался он, — вы мне сегодня приснились в Эдемском саду — мы вместе вкушали запретный плод, — и с тех пор я места себе не нахожу.

— Красиво, — без всякой романтики в голосе отметила девушка и вернулась за дисплей. — Простите, Адам, но у меня срочная работа. — Больше она на него не взглянула.

Миша осознал свою ошибку и резко сменил тон:

— А где Белла Гольберг, красавица?

— В Израиле, — пренебрежительно бросила та, не отрываясь от работы.

«Вот так Белла-патриотка, — негодовал про себя Блюм, поднимаясь выше. — Я скоро останусь последним в этом городе».

От чая, предложенного Преображенской, он отказался — недолюбливал этот азиатский напиток. Они были одни в кабинете, потому что рабочий день кончился и все разошлись по домам. Свидание с рыжим ментом не вызвало у нее особого восторга.

— Что за спешка, Михаил Львович? — вопросительно посмотрела она на него. — Вы узнали что-то новое?

— «Нет ничего нового под солнцем», — он любил цитировать из Екклесиаста. — Все новое вытекает из старого.

— Не понимаю, — отозвалась на философские речи Блюма Преображенская.

— Сейчас объясню, — пообещал Миша, но вместо объяснения почему-то стал листать журнал «Вояж», который лежал у нее на столе. — Собрались в путешествие, Анастасия Ивановна?

— Издеваетесь? — Будь на месте Блюма другой человек, то после такого вопроса она бы вообще не стала с ним говорить, но от этого, с надменной верблюжьей мордой, зависела теперь ее жизнь — Анастасия Ивановна твердо для себя решила: если Машеньки нет в живых, то и она жить не будет.

— Не буду вас долго задерживать. — Он отложил в сторону красочный номер «Вояжа». — А спешка объясняется тем, что у меня под подозрением один человек, хорошо вам известный.

— Кто это? Не тяните кота за хвост! — Она начала раздражаться.

— Хорошо, я скажу вам, но предупреждаю, что прямых улик против него пока нет. Это только мое предположение, о котором еще никто не знает. — И Миша назвал ей фамилию.

— Стацюра? — удивилась она. — Вы с ума сошли! Какое он имеет ко всему этому отношение? К тому же он Машеньку никогда в глаза не видел.

Выданная ею тирада несколько расстроила Блюма. «Неужели Юрка так засрал мне мозги своей предвзятостью, что я пошел по ложному следу? — Сомнения раздирали его на части. — Стал выдумывать то, чего не было в действительности?»

— Да и я, признаться, с ним редко общалась, — продолжала Анастасия Ивановна.

— И между вами не было конфликтов?

— Может, и были, но я сейчас не припомню. — Тема разговора Преображенской явно не нравилась. — И потом, после девяносто первого года наши пути не пересекались.

«Не хочет колоться!» — с досадой думал Блюм.

— Мне очень жаль, Анастасия Ивановна, что вы со мной не откровенны.

Он встал к направился к двери, но, не доходя, обернулся:

— Я располагаю точными сведениями, что у вас с Иваном Сергеевичем Стацюрой восемь лет назад произошел неприятный инцидент. Если не хотите говорить со мной, то позвоните завтра Жданову. Телефон у вас есть? — Она кивнула. — И еще — составьте, пожалуйста, подробный список людей, с которыми общалась Маша. Его тоже отдайте Вадиму.

Он вышел не прощаясь.

После ухода Блюма она долго сидела в оцепенении одна в пустом кабинете. Сидела час, а может, и дольше. Потом достала из сумочки записную книжку и, раскрыв ее на букве «с», сняла телефонную трубку и набрала номер.

Блюм едва успел влезть в переполненный трамвай.

— В Эдемский сад поехали? — услышал он над ухом. Рядом стояла блондинка из военно-патриотического отдела. Она уже была не так строга, как за своим дисплеем. «Ага! — воскликнул про себя Миша. — Заронил-таки зернышки «чуйств» в ее черствое сердце».

— Хотите составить мне компанию? — предложил он, хотя Управление внутренних дел, куда направлялся рыжий, вряд ли напоминало Эдемский сад, скорее наоборот.

— Вы знаете точный адрес?

«Она еще и кокетничать умеет».

— Точный адрес знаете вы, — озадачил Миша блондинку.

Та ненадолго задумалась, а потом рассмеялась звонким, детским смехом.

— Никогда не подозревала, что библейский Адам — такой нахал!

— Не был бы он нахалом, не было бы и рода человеческого.

Людская масса, влившись бурным потоком в трамвай на следующей остановке, крепко прижала их друг к другу. Он позволил себе нежно обнять блондинку за талию и почувствовал, как она затрепетала.

Девушку звали Аленой, она училась на четвертом курсе университета, подрабатывала во Дворце культуры, снимала однокомнатную квартиру. Сама была не местная, приехала в областной центр с севера области.

За Алениным рассказом Блюм не заметил, как проехал Управление внутренних дел. «Пропадай все пропадом!» — крепче прижимал он к себе Алену, и та не отстранялась.

Едва они очутились в тесной прихожей ее квартиры, как Блюм взялся за дело — принялся ее целовать и уже залез под цветастое платье и нащупал упругие спортивные ягодицы, но Алена остановила его:

— Не все сразу. Я голодная.

— Я тоже.

Пока она возилась на кухне, Миша позвонил Жданову в управление.

— Ты не приедешь? — сразу догадался тот.

— Срочное дело, Вадик. Не могу.

— А у меня для тебя сюрприз! — К вечеру Жданов повеселел. — Отпечатки совпали.

— Да ну? — не поверил Блюм.

— Совпали, Миша, — еще раз повторил Вадим. — На той чашке, что без помады, и на твоем чемодане — одни и те же «пальчики»!

— Элла? Вот так чудеса!

— Так что давай с утра ко мне, — настаивал Жданов. — Поворошим дело Максимова.

Он положил трубку и вдруг заметил, как смутная тень из коридора метнулась в кухню. Подслушивает, удивился Миша. Померещилось, тут же успокоил он себя.

В третий раз за сегодняшний день Блюм звонил в лагерь. Отсутствие Соболева его тревожило.

— Все о'кей! — услышал он в трубке усталый голос друга.

— Где тебя черти носят, массовик-затейник?

— Без черта не обошлось, но по телефону всего не перескажешь. Приезжай.

— Я сегодня не смогу. Скажи главное в двух словах.

— Приезжала Буслаева, оставила мне письмо, она, кажется, исчезает!

— Пусть исчезает, Юра. Есть птица покрупнее.

— Стацюра?

— Не телефонный разговор. — И, не дав ему опомниться, спросил: — Как лесник?

— В прошлое воскресенье на острове, что за мысом, был праздник, похоже на Ивана Купалу. Опять всплыл молодой человек со шрамом, он приходил к старику.

— Какое имеет к нам отношение Иван Купала?

— Я был на острове и нашел часы Ксюши Крыловой!

— Молодца! — закричал Миша. — Это уже улика?

— Надо бы хорошенько обшарить остров, — предложил Соболев, — у меня не было сил.

— Поговорю завтра с Вадимом. Что еще?

— Привези полевой бинокль.

— А это еще зачем?

— Потом объясню.

С чувством глубокого удовлетворения он повесил трубку, а смутная тень вновь метнулась из коридора в кухню. Теперь ему уже не померещилось.

Юра сам себе удивлялся. Откуда у него еще взялись силы? Полину Аркадьевну он нес на руках до самого коттеджа. «Видно, судьба у меня такая!» Юра опять вспомнил ту девчонку с промокшими ногами, которую ему тщетно сватал Блюм. Полина Аркадьевна не пробуждалась. Впрочем, он и не пытался ее разбудить. Одного только не мог понять: как она уснула в пыли, на развилке двух дорог? Соболев увидел ее метров за сто и побежал, не чуя под собой ног. Грешным делом подумал — мертва.

— Что с ней? — спросила Лариса, повстречав их на Главной аллее.

— То же, что и утром, — ответил Юра и заметил ревнивые взгляды девчонок, отдыхавших на лавке. Совсем он их забросил.

Соболев уложил Полину Аркадьевну в свою постель. «Блюм бы сказал: «Символично!» — подумал Юра, без сил опускаясь на стул.

На столе его ждало письмо от Буслаевой:

Усилием воли он заставил себя встать и пройти в дом начальника лагеря, к телефону. Миша позвонил через полчаса.

Вернувшись в коттедж, Юра застал Полину Аркадьевну за чтением Гельдерода. Но он сразу догадался, что она не читает, а смотрит в одну точку. Он взял у нее книгу, и она спокойно, с сухими глазами сообщила ему:

— А Ксюша умерла.

— Поешьте, Полина Аркадьевна, — ни с того ни с сего предложил Соболев. — Вам надо набираться сил.

Юра твердо решил ничего не говорить ей о найденных часах.

Лариса Тренина в этот день устроила в лагере баню. После того как попарились все девчонки, очередь дошла до руководителей. Роль истопника взяла на себя Элла Валентиновна и к вечеру умоталась так, что теперь бездыханно возлежала на лавке, распластав свое некрасивое тело. У Ларисы же хватило сил и на Эллу и на Полину, она хорошенько прошлась березовым веником по обеим. «Фигура у нее, как у Софи Лорен! — восторженно оценила она про себя достоинства Полины Аркадьевны. — Будто и не рожала». Лариса была не из тех женщин, что лопаются от зависти, созерцая прекрасное, и потому шепнула на ухо Крыловой:

— Вас в кино надо снимать.

«Дура безмозглая! — подумала в сердцах Элла Валентиновна. Несмотря на всю свою внешнюю безжизненность, она расслышала комплимент Трениной. — Тоже мне эстетка!» — После чего отвернулась к стене.

Тренина рассчитала все правильно — Полина после бани ожила. Лариса выдала ей чистое белье и хотела проводить в гостевой коттедж, но та наотрез отказалась и, вопреки правилам приличия, заявила, что спать будет в доме Соболева.

— Что ж, — пожала плечами Лариса, — он вполне безопасен.

Последними в этот день мылись мальчики и Соболев. Они и в самом деле мылись, а не парились, потому что вода была чуть теплая — такова уж их рыцарская доля! Парней в лагере к концу смены осталось семеро, и Генка Просвирнин, саксофонист, являлся заводилой в этой компании. Он травил анекдоты и театральные байки, отчего плескаться в холодной воде ребятам становилось все веселей и веселей. Единственным контрастом всей компании были совсем уже уморенный Соболев да, пожалуй, еще ди-джей, угрюмый и задумчивый.

Юру вовсе не удивило намерение Полины Аркадьевны ночевать с ним в одном коттедже. Он пожелал ей «спокойной ночи!» и провалился в сон. «Второй раз я сплю с ней — сначала в разных комнатах, теперь в одной…» — последнее, что подумал он в этот день. Юра уснул сразу и так крепко, что даже не почувствовал поцелуя на своих губах.

Надо сказать, что девушка Алена не выдалась ростом и поэтому ходила на высоченных каблуках. Дабы не разочаровать гостя, она даже у себя дома не рассталась с туфлями. И если Мишу одолевали сомнения насчет дважды промелькнувшей из коридора в кухню во время его телефонных разговоров смутной тени, то стук каблучков выдал хозяйку с головой. «Так-так, красавица, — подумал он, — одно из двух — или ты чрезмерно любопытна, или кто-то приготовил мне ловушку». Блюм был не из тех людей, что надеются на лучшее и видят в каждом ближнем Иова-праведника. «Как же они, в таком случае, меня подцепили? — продолжал размышлять он. — Ведь все вышло совершенно случайно или я не заметил за собой «хвост»? А может, Михаил Львович, у вас первая стадия паранойи?» — усмехнулся он про себя и прошел на кухню.

— Аленушка, разве можно так долго томить Адама? — поцеловал он ее в стриженый затылок с такой нежностью, что бедная девушка едва устояла на каблуках.

— Какой ты нежный! — прошептала она, но, в тот же миг опомнившись, вскрикнула: — Ой, у меня все горит! — Алена поджаривала хлеб для сандвичей и, отстранившись от Михаила, бросилась спасать подгоревшие гренки.

— Не буду тебе мешать, деточка! — И Блюм вернулся в комнату, уже порядочно задымленную.

— Миша, открой балкон, — крикнула Алена. — Если хочешь, поставь музыку.

Прикинув, что ей возиться еще минут десять, Миша действовал быстро и решительно. Открыл балконную дверь, включил магнитофон и поморщился от занудной Тани Булановой, легким движением опытного карманника раскрыл белую сумочку, неосмотрительно брошенную Аленой в кресло. В сумочке лежали зеркальце, кошелек, носовой платок, пачка сигарет, помада, жвачка и пудреница. Все это его не интересовало. Он заглянул в кармашек и извлек оттуда паспорт. Фотография Алены не оставляла сомнений, что паспорт принадлежит ей. «Шмарова Нина Александровна, русская, 1972 года рождения». «Алена, мать твою! — выругался про себя Миша и выскользнул на балкон. — Значит, все-таки ловушка?» — соображал он, внимательно изучая двор. Ничего подозрительного во дворе он не заметил. Мирные старушки, пацаны играют в «козла», пиная мяч в трансформаторную будку, несколько «советских» автомобилей, среди которых красные «жигули». «Но это еще ничего не значит, — успокаивал себя Блюм, — мало ли в городе красных «жигулей»?» Потом он заглянул в окно кухни — в «хрущевках» таким фокусом никого не удивишь, — и то, что он там увидел, окончательно подтвердило его подозрения. Лже-Алена разливала в чашки кофе — ему были видны лишь ее руки. «Черный кофе — классический вариант! — отметил он. — Его горечь заглушит вкус любого снадобья». Затем в руках девушки возник какой-то коробок. Она вытряхнула из него на ладонь таблетки — две или три бросила в одну из чашек, но точно такая же порция досталась и второй чашке. «Сукразит — заменитель сахара», — угадал Миша и хотел было уже оторваться от перил, как в глазах у него потемнело. На столе между чашками и блюдом с сандвичами красовался хорошо знакомый ему пузырек.

— …три, четыре, пять, — завороженно шептали губы Михаила, считая таблетки, которые красотка бросала в одну из чашек, явно предназначенную для него.

«Она что, рехнулась? Ведь это лошадиная доза!» — возмущался он, уже сидя в комнате на диване.

— Мишенька, сейчас будем есть! У меня все готово, — ласково промурлыкала из кухни девушка — она вела себя так, будто они уже лет пять как знакомы.

— Не дай умереть первочеловеку, родная! — театрально всхлипнул Михаил, когда она внесла блюдо с сандвичами.

«Нет, ребята, так дешево вы меня не возьмете!» — обратился он неведомо к кому, когда она удалилась на кухню за отравленным кофе.

— Кажется, все. Можно приступать, — натянуто улыбнулась студентка. «Зря ты, красавица, разлила в одинаковые чашки! — усмехнулся в душе Михаил. — Эстетство тебя погубило!»

— Милая! Как ты очаровательна! — Он притянул к себе ее руки, чтобы поцеловать.

«А ручки-то вспотели! — отметил Миша. — И ледяные, как у мертвеца!»

Она села рядом. Он взял со стола свою чашку и поднес ее к губам. Она потянулась за бутербродом.

— Аленушка, будь любезна, смени пластинку, — с очаровывающей улыбкой попросил он. — А то эта певица своими причитаниями испортит мне аппетит!

— Что поставить? — оживилась она и направилась к магнитофону.

— Есть у тебя кто-нибудь из стареньких французов? — Она не поняла, что он имеет в виду. — Адамо, Клод Франсуа? На худой конец — Азнавур? — перечислял Миша.

— Только Джо Дассен, — пожала она плечами.

— Что ж, пусть будет старина Джо, — вздохнул он.

Когда девушка вернулась к столу, Блюм со зверским аппетитом пожирал сандвичи и запивал их кофе, а Джо Дассен расписывал красоты Елисейских Полей.

— Французский язык способствует пищеварению, деточка, — с набитым ртом поучал Михаил.

— Я задерну шторы и зажгу свечу, — предложила она.

— Валяй, — согласился Блюм. «Подает кому-то знак, сука!» — догадался он. — Будешь суетиться, тебе ничего не останется, — предупредил он ее. — Я, когда голодный, забываю правила приличия. У тебя, кстати, кофе остынет. — Он вдруг зевнул. — Что-то в сон потянуло.

Она наконец села рядом, без аппетита съела сандвич и сделала несколько нервных глотков.

— Что случилось, деточка? Чем ты так озабочена? — совершенно сонным голосом спрашивал ее Михаил. — Знаю, знаю, не рассказывай, — цинично погрозил он ей пальцем, сладко зевнул и прикрыл веки. Она залпом допила свой кофе, закатила глаза и откинулась на спинку дивана. Не медля ни секунды, Блюм подхватил ее на руки и бережно уложил на кровать, заправленную узорчатым покрывалом с бахромой. В три прыжка он оказался у входной двери и открыл замок. С такой же быстротой вернулся обратно, схватил ее сумочку, достал зеркальце и пудреницу, после чего нырнул под кровать, на которой спала злоумышленница. «Сейчас я гляну на ваши растерянные рожи, ублюдки!» — воскликнул в сердцах Миша, смастерив из двух зеркалец перископ. Теперь, лежа под кроватью, он мог обозревать всю комнату. Не прошло и минуты, как входная дверь распахнулась и хрипловатый голос позвал: «Нина!» В комнату вошли двое. Первого, молодого, Мише удалось хорошо рассмотреть. Это был парень лет двадцати пяти, невысокого роста, в черной кожаной куртке, в старых потертых джинсах и в остроносых туфлях на высоком каблуке. Лицо парня можно было бы назвать красивым, если бы не шрам на правой щеке, причем это совсем не тот случай, когда шрам украшает мужчину, — он искажал форму глаза и опускал книзу уголок рта. Второго мужчину Блюм никак не мог сфокусировать в своем перископе, потому что тот все время стоял в дверях и кавказец заслонял его.

Войдя в комнату и обнаружив спящую Алену-Нину, парень смачно выругался.

— Он обвел вокруг пальца эту дуру!

— Я предупреждал шефа, что рыжий слишком крут, чтобы играть с ним в бирюльки! — вставил второй, и Мише показалось, что он уже где-то слышал этот голос.

— Он не мог далеко уйти. Беги наверх! — приказал кавказец. — А я к машине!

Они исчезли, а Михаил остался в своем логове. «Идиоты! — восклицал он про себя. — Если бы не страстное желание увидеть ваши рожи, мчался бы я сейчас в район озера Песчаного на вашем автомобильчике!» То, что Блюм никуда не уходил, а лежит под кроватью в комнате, до них не дошло, ведь входная дверь была открыта. К тому же такую наглость и хладнокровие трудно себе представить даже самому расчетливому человеку. Одного только он не рассчитал, о чем горячо сожалел, скрываемый бахромой узорчатого покрывала. Пистолет он позавчера запер в ящике стола своего сыскного бюро, от греха подальше, и ключ от ящика лежал у него сейчас в кармане брюк, но ключ не стреляет.

Они вернулись через некоторое время, запыхавшиеся и расстроенные неудачей. Миша на мгновение со спины поймал в перископе второго — внушительных размеров лысина с остатками седых волос над ушами, но парень вновь заслонил его.

— Что будем делать с девчонкой? — спросил тот, что со шрамом.

— Возьмем с собой, — ответил лысый, — за городом прикончим.

— Ты шутишь? Такая девушка! — искренне возмутился кавказец.

— Девушка хорошая, — согласился второй, — но больно уж засветилась!

Блюм быстро оценил ситуацию. Парень держал руку в кармане — в лучшем случае, нож. Лысый тоже вряд ли пошел на «операцию», не вооружившись. Миша подумал, если он выкатится сейчас из-под кровати и собьет с ног кавказца, то лысый его пристрелит.

Но если ему удастся встать на ноги и выбить у лысого пистолет, то уйти с девушкой, принявшей такую дозу снотворного, он все равно не сможет. От бессилия Блюм закусил манжет рукава, закатанного до локтя, и упустил момент, когда лысый подошел вплотную к кровати — он не успел поймать в перископе его лицо.

— Черт! — как от боли, вскрикнул лысый.

— Что такое?

— Рука!

Миша опять видел лысого со спины — он был полноват, среднего роста, в широкой клетчатой рубахе навыпуск с длинными рукавами. Ладонью левой руки он зажал предплечье правой.

— Прости, дорогой! Забыл! — извинился кавказец.

Они подхватили девушку и вынесли ее в коридор. Дверь за ними захлопнулась.

Давно Блюм не чувствовал себя так скверно, как в этот миг под бахромой узорчатого покрывала, когда щелкнул замок. Впервые в жизни он ощущал себя соучастником убийства. Из оцепенения его вывел шум заработавшего двигателя. Он выскочил на балкон. Со двора выезжали гранатового цвета «жигули». Разглядеть в наступающих сумерках номер машины было невозможно. Миша вернулся в комнату и задул догоравшую свечу.